автордың кітабын онлайн тегін оқу Через линию
1
В Предисловии к «Воле к власти» Ницше называет себя «первым законченным нигилистом Европы, уже пережившим в себе сам нигилизм до конца, оставившим его позади, внизу, вне себя».
Вслед за этим он замечает, что в его работе уже заявляет о себе некое встречное движение, которое «когда-то в будущем» придет на смену тому самому завершенному нигилизму, пусть даже он служит для него необходимой предпосылкой.
Несмотря на то, что с момента рождения этих мыслей прошло более шестидесяти лет, они до сих пор волнуют нас как слова, говорящие о нашей судьбе. За истекшее время они наполнились содержанием, живой жизнью, поступками и болью. Приключение духа подтвердилось и повторилось в действительности.
Когда мы из нашего нынешнего положения оглядываемся назад, то в этом высказывании словно проступает оптимизм, отсутствующий у позднейших наблюдателей. То есть нигилизм видится не как конец, а скорее как фаза некоего всеобъемлющего духовного процесса — фаза, которую преодолевает и перерабатывает внутри себя не только культура в ходе своего исторического развития, но и единичный человек в своей личной экзистенции: рана затягивается, остается рубец.
Благоприятный прогноз, стало быть, не разделяется позднейшими наблюдателями. Вблизи удобно разглядывать детали, но вся громада так не видна. К тому же на пике развертывания активного нигилизма взором завладевают поверхностные явления упадка, а место здравого размышления занимают рисуемые страхом картины. Всеми овладевают огонь, террор, страсти, пусть лишь на короткий срок. Однако к прозрению в суть происходящего дух, зажатый катастрофой в тиски, оказывается неспособен; да и утешения от него мало. Видя, как рушатся дворцы Илиона, мог бы троянец узнать, что Эней воздвигнет новое царство? По ту и по эту сторону катастроф можно обращаться к грядущему, размышлять о путях к нему — но в их водоворотах всё же безраздельно правит настоящее.
2
Двадцатью годами ранее Достоевский закончил рукопись романа «Раскольников», который увидел свет в 1886 году в «Русском вестнике» [1]. По праву это творение уже давно считается другим великим источником знания о нигилизме. Объект рассмотрения здесь точно такой же, как и в «Воле к власти», но перспектива наблюдения отлична. Немец фокусируется на духовно-конструктивном измерении, и для его взгляда характерно чувство отваги, возвышенного приключения. Русского же занимают прежде всего моральные и теологические аспекты. Ницше упоминает его между делом: вероятно, он был знаком лишь с отдельными фрагментами его произведений, которые привлекали его главным образом своим психологическим мастерством, то есть ремесленной стороной письма.
Обоих авторов не раз и по разным поводам сопоставляли с Наполеоном. Наиболее основательно такое сравнение было проведено в одной специальной работе Вальтера Шубарта [2]. Это сопоставление напрашивается само собой, поскольку как в «Воле к власти», так и в «Раскольникове» отсылка к Наполеону играет значительную роль. Великий индивидуум, освободившийся от последних оков XVIII века, предстает в одном случае своей светлой, а в другом — своей темной стороной: у одного автора в упоении новой, свободно изливающейся властью, у другого — в страдании, неразрывно связанном с этой властью. Оба подхода дополняют друг друга, подобно позитиву и негативу, создавая целостное представление о духовной реальности.
Прогнозы обоих авторов согласуются, и это можно счесть добрым знаком. У Достоевского прогноз тоже оптимистичен: он не рассматривает нигилизм как последнюю, смертоносную фазу. Напротив, он считает его исцелимым, причем исцелимым через страдание. Судьба Раскольникова служит прообразом для великого преображения, в котором участвуют миллионы. Здесь также создается впечатление, что нигилизм понимается как необходимая фаза в движении, направленном к определенным целям.
3
До каких же пределов дошло это движение теперь? Такой вопрос неизбежно задают все, кого интересует наше положение; он возникает во всех беседах и внутренних монологах об образе будущего. Правда, единства по поводу ответа, каким бы образом его ни формулировали и какими бы доводами ни подкрепляли, никогда не достичь. Причина в том, что зависеть он будет не столько от фактических обстоятельств, сколько от общего жизненного настроя и жизненных перспектив. В свою очередь, это делает его показательным в ином, более серьезном отношении.
Оптимизм, равно как и пессимизм, в ответе на этот вопрос прибегает к самым изощренным доказательствам, но на них не основывается. Речь идет просто о разных уровнях: оптимизму убедительность придает глубина, а доказательству — ясность. Оптимизм способен достигать тех пластов, где будущее дремлет и созревает. В таком случае он предстает как некое знание, проникающее глубже власти фактов — более того, способное само создавать факты. Его центр тяжести лежит скорее в характере, нежели в мире. Такой основательный оптимизм ценен уже сам по себе, ибо его носителя неизбежно воодушевляют воля, надежда и сама перспектива устоять перед изменчивостью истории и ее опасностями. Это дорогого стоит.
4
Оптимизму этому противостоит не пессимизм — нет. Катастрофа окружена пессимистическими — особенно культур-пессимистическими — течениями. Пессимизм может, как у Буркхардта, проявляться в отвращении перед грядущим — тогда отводят взгляд к более прекрасным, пусть и ушедшим в прошлое картинам. Бывают и повороты к оптимизму, как, например, у Бернаноса — свет вспыхивает ярче, когда стало совсем темно. Сама абсолютная мощь врага говорит против него. Наконец, существует пессимизм, который фиксирует снижение общего уровня и всё-таки допускает величие на новой ступени, воздавая должное стойкости, удержанию потерянных позиций [3]. В этом — заслуга Шпенглера.
Противоположностью оптимизма является скорее пораженчество, распространенное сегодня чрезвычайно. Оно не оставляет ресурсов для противостояния грядущему — ни ценностей, ни внутренней силы. В таком настроении паника не встречает сопротивления; она распространяется словно вихрь. Злоба врага, жуткость средств как будто растут по мере истощения человека. И в конце концов стихия террора охватывает его со всех сторон. В таком положении слух о ширящемся нигилизме подтачивает его, приближая неминуемую гибель. Страх съедает душу и не может насытиться, ужас растет: отныне всегда есть охотник и есть жертва.
«Ну, что слышно о новых злодействах Олоферна?» — такую реплику произносит в «Юдифи» Хеббеля один горожанин, приветствуя другого. В пьесе удивительно точно схвачена атмосфера нигилистической молвы, что прилепляется к устрашающим фигурам вроде Навуходоносора с их приемами. Об Олоферне сказано, что тот считает верхом милосердия, если сгорит лишь один город, покамест ему наточат меч и зажарят жаркое. «На наше счастье, валы и ворота лишены глаз. Они обрушились бы со страху, узрев весь этот ужас».
Это провоцирует хюбрис властителей. Для всех сил, любящих сеять ужас, нигилистическая молва служит мощнейшим орудием пропаганды. В равной степени это относится и к террору — как к тому, что обращен вовнутрь, так и к тому, что направлен вовне. Первый особенно заинтересован в провозглашении подавляющего превосходства общества над единичным человеком. Это превосходство должно иметь черты морального сознания: «Народ — всё, ты — ничто!» — и вместе с тем постоянно напоминать разуму о физической угрозе, как возможности в любой точке пространства и времени лишиться имущества, да и самой жизни. В таких условиях страх способен сделать даже больше, чем насилие; слухи ценнее фактов. Неопределенность пугает сильнее. Оттого-то механизм страха предпочитают скрывать, а его обители переносят в пустынные места.
Внешний террор используется для обоюдного устрашения государств; здесь важен горгонический эффект — тот зловещий блеск, что исходит от оружия, когда его демонстрируют издалека, или хотя бы просто намекают на его существование. И здесь ставка сделана на ужас, который должен усилиться до уровня видений Апокалипсиса. Противнику хотят внушить веру в свою способность устроить конец света. Первой приходит на ум пропаганда, которая предшествовала запуску по Англии летающих бомб и звучала как мрачное объявление о катастрофе космического масштаба.
Между тем методы достигли небывалого размаха и изощренности. Их цель — демонстрировать безграничную мощь и готовность без колебаний пустить ее в ход. В этом противостоянии стремятся достичь сочетания физического и идеологического доминирования, чтобы излучать его далеко за пределами границ даже в отсутствие активных действий. Последние едва ли желательны — подобные войны сравнимы с чудовищными по масштабам транспортными авариями, которых все стремятся избежать. Но возможен сценарий, где один из участников, не выдержав напряжения, схлопывается без применения внешней силы. Именно на такой эффект рассчитаны фазы, получившие название «войны нервов». Полный крах, подобный тому, что описан Сартром в «Le Sursis» [4], всегда предполагает цепочку частных коллапсов. Государство лишается сердцевины — не только в лице своих вождей, но прежде всего на уровне анонимной массы. Попав в тиски нигилистического напряжения, единичный человек гибнет. А потому стоит разобраться, как ему вести себя в этом испытании. Ведь его сердце — поле битвы мира сего; его выбор важнее решений диктаторов и властителей. Он — их условие.
5
Прежде чем обратиться к этой задаче, уместно сделать несколько предварительных диагностических замечаний. Понятие нигилизма сейчас не только является непроясненным и пререкаемым. Оно стало еще и орудием в полемике. Однако необходимо увидеть стоящую за нигилизмом великую судьбу, изначальную силу, от воздействия которой никому не уйти.
С этим всепроникающим характером нигилизма тесно связано то, что соприкосновение с Абсолютом стало невозможным (если только не принимать во внимание жертву). Нет более никаких святых. Нет и совершенного творения искусства. Равным образом отсутствует подлинное мышление о высшем порядке, хотя в планах разного рода нет недостатка: исчезло царственное явление человека. Даже моральная жизнь отмечена какими-то временными мерами, что еще в «Рабочем» получило у нас название «характера мастерской» [5]. В нравственном отношении мы зависим либо от прошлого, либо от пока незримого, становящегося. Отсюда проистекает конфликт и, в частности, смешение языков права.
Пожалуй, от удачного определения нигилизма можно ожидать того же, что и от выявления ракового возбудителя. Оно не означало бы полного исцеления, но стало бы его предпосылкой — насколько люди вообще способны этому содействовать. Ведь речь идет о процессе, далеко выходящем за пределы истории!
Если обратиться за консультацией к двум упомянутым в начале знатокам, то, на взгляд Ницше, нигилизм окажется следствием обесценивания высших ценностей. В качестве состояния он называет его нормальным, а в качестве промежуточного состояния — патологическим. Это удачное различение, показывающее, что в актуальном плане соразмерное ему поведение возможно. В отношении же прошлого и будущего это не работает: здесь на первый план выходят бессмысленность и безнадежность. Упадок ценностей — это прежде всего упадок христианских ценностей; он соответствует неспособности порождать высшие типы (да и просто угадывать их очертания), что выливается в пессимизм. Тот, в свою очередь, перерастает в нигилизм, когда иерархия сначала вызывает разочарование, потом начинает восприниматься с ненавистью и наконец отвергается. Остаются лишь «руководящие», то есть, по сути, критические ценности: слабые обламывают о них зубы, а более сильные просто разрушают то, что нельзя надкусить; иными словами, сильнейшие преодолевают руководящие ценности и шагают дальше. Нигилизм может быть в равной степени признаком слабости и признаком силы. Он выражает бесполезность «иного мира», но не мира и существования как таковых. Великому росту сопутствует чудовищное разрушение и умирание, и в таком аспекте появление нигилизма как крайней формы пессимизма может быть благоприятным знаком.
У Достоевского же нигилизм проявляется в изоляции единичного человека, его выходе из общности, которая по сути своей есть община. Активный нигилизм подобен толчкам, предшествующим извержению вулкана, — вспомним недели, проведенные Раскольниковым в одиночестве его гробоподобной каморки. Он ведет к приросту физической и духовной мощи ценой утраты спасения. Может вылиться в страшные формы угасания, как в случае со студентом Ипполитом в «Идиоте». Или завершиться самоубийством — примеры тому Смердяков в «Карамазовых», Ставрогин в «Бесах» или Свидригайлов в «Преступлении и наказании» [6]; ту же участь предрекает судьба Ивана Карамазова и многих других. Лучший исход — исцеление через публичное покаяние и возвращение в лоно общины. Через очищение в аду «Мертвого дома» можно перейти на более высокую ступень, чем та, на которой человек стоял до вступления в нигилизм.
Нельзя не отметить родства обеих концепций. Они как бы описывают три одинаковые фазы: от сомнения — к пессимизму, от него — к действиям в пространстве без ценностей и богов, а затем — к новым свершениям. Это позволяет предположить, что описывается одна и та же действительность, пусть и увиденная с крайне удаленных друг от друга точек.
6
Проблема с определением нигилизма заключается в том, что разум в принципе не способен получить представление о Ничто. Он приближается к зоне, где исчезают как созерцание, так и познание — два великих инструмента, без которых он не может двигаться дальше. О Ничто невозможно составить ни образа, ни понятия.
Поэтому нигилизм входит в отношение лишь с внешним поясом, преддверием Ничто, но никогда — с его изначальной силой. Точно таким же образом можно пережить на опыте умирание, но нельзя пережить смерть. Мыслимо и непосредственное соприкосновение с Ничто, однако тогда произойдет мгновенное уничтожение: человек будет словно испепелен искрой от Абсолюта. Такое встречается в описаниях у Мальро и Бернаноса, чаще всего в связи с внезапным самоубийством. Возникает некая убежденность в невозможности дальнейшего существования, и тогда уже бессмысленно продолжение сердцебиения, кровообращения, работы почек: они как часы, тикающие на руке трупа. В итоге кошмар разложения. Ставрогин предвидит его, удаляясь в свой швейцарский домик, где выбирает петлю. Он уже догадался об опасностях, с которыми связано стремление сохранить безопасность любой ценой.
Детали такой аннигиляции получают не просто литературное описание, а воплощаю
