Когда жизнь человека заходит в тупик или исчерпывается буквально во всем, чем он до этого дышал, открывается особое время и пространство отчаяния и невесомости. Кейси Пибоди, одинокая молодая женщина, погрязшая в давних студенческих долгах и любовной путанице, неожиданно утратившая своего самого близкого друга — собственную мать, снимает худо-бедно пригодный для жизни сарай в Бостоне и пытается хоть как-то держаться на плаву — работает официанткой, выгуливает собаку хозяина сарая и пытается разморозить свои чувства. Есть у Кейси и повод наведаться к врачам. А сверх всего этого она — увлеченная начинающая писательница, и ей есть что сказать, но все движется крайне медленно: уже шесть лет, как она пишет первый роман. Хватает ей и внутренних бесов, однако то, что постепенно получается у Кейси, — не графомания, и даже она сама, пусть и нерешительно, это понимает. О том, как жизнь перетасовывает паршивейшие карты, на какие неожиданные повороты бывают богаты даже самые горькие безнадежности и как глубок и устрашающе прекрасен мир, когда на него смотрят глазами творца, рассказывает и показывает нам Лили Кинг — и взгляд ее проницателен, нежен и бескомпромиссен.
Очень простая история, а написано так, что не оторваться, слово тянет за собой слово, и вот я листаю страницы, бормоча «сейчас... ещё одну...». Просто очень хорошая книжка.
Не могу не сравнивать с «Меня зовут Люси Бартон» Элизабет Страут – тоже полуавтобиографическим, мемуарным романом о становлении писательницы. Даже ядро у них общее – отношения с матерью, хотя это, наверное, неизбежно для почти автофикшна почти про взросление.
И, честно говоря, Лили Кинг похожа на версию Страут, пропущенную через программу по creative writing. Я совершенно ничего не имею против creative writing, наоборот, многое имею за. Речь вот о чем: есть у Кинг эпизод, где Кейси, прочитав рассказ Сайласа, думает: «Есть что-то сырое и неровное в этом, что другие попытались бы исправить». Эта цитата до странности точно для меня описывает разницу между «Люси Бартон», в которой это сырое и неровное осталось, и «Писателями & Любовниками», где все-таки исправили.
У Лили Кинг есть выраженная арка персонажа, есть кульминация, есть катарсис – все, что должно быть в драматургически выверенном романе. И все это работает, прекрасно работает – в этом нет ничего плохого. Но нет и той гениальной непостижимости, за которую я так люблю Страут.
Я прочла книгу «Писатели&любовники» Лили Кинг в переводе Шаши Мартыновой за два вечера, пока болела. Она меня тронула, умилила, повеселила и подлечила.
Камила, которую все зовут Кейси, уже шесть лет пишет первый роман. Рукопись, наконец, закончена, но ответит ли хотя бы один издатель? Ради выплат по академическому кредиту она работает официанткой, а в качестве жилья снимает в буквальном смысле сарайчик. Коллекторы осаждают её телефон и почтовый ящик. С работы вот-вот уволят. Весной у Кейси умерла мама. Отец, в детстве изводивший дочку гольфом и оказавшийся немножечко подонком, приехал требовать материнское кольцо. И ещё Кейси, как Буриданов осёл, несколько недель не может выбрать между двумя мужчинами.
Но её откровенность и увлечённость письмом таки протаптывают дорожку к свету — темнота начинает рассеиваться ровно в тот момент, когда я уже не ждала в следующем абзаце ничего, кроме нового витка пи…ца.
Эту книжку можно было бы назвать «Писатели и их матери». Вывод героини Кинг, которую в юности мать бросила с отцом на полтора года, перекликается с выводом Оксаны Васякиной в книге «Рана». Сравните: «...именно пока мамы не было, я начала писать прозу» (Кинг), «Тяжелая мать — это первопричина творческого импульса и письма» (Васякина).
А ещё героиня вычитывает в биографиях писателей информацию о матерях. Интересно и жутко узнавать о том, какую роль сыграли матери в судьбах Д. Г. Лоуренса, Марселя Пруста или Вирджинии Вулф.
«День и ночь люди звонят и заказывают столики. Иногда на год вперед. Люди со своим планированием с ума посходили. Откуда им известно, где они будут жить на будущий год – и будут ли вообще живы?»
«Множество исследований показывает, что вопреки всевозможным нашим страхам в этой стране – смерти, войны, оружия, болезней, – больше всего мы боимся публично высказываться… И когда людей просят определить, какого именно публичного высказывания они боятся сильнее всего, они ставят галочку в строке «импровизация». То есть импровизация – страх номер один в Америке. Какая там ядерная зима, или землетрясение в восемь и девять десятых балла, или еще один Гитлер. Импровизация. И это потешно, поскольку не импровизацией ли мы занимаемся весь день напролет? Не вся ли наша жизнь – одна сплошная импровизация? Чего же мы так боимся?»
Едва ли не все мужчины, с которыми я встречалась, считали, что им уже пора быть знаменитыми, считали, что величие – их судьба и они уже отстают от расписания.
Я знаю, каково тебе. И ты знаешь, что это правда. Но все же надо, чтоб хоть разок раздолбали вдребезги, – говорит она. – Из-под толстенной скорлупы как следует любить не получится.
