Оглавление

ОСНОВАНО НА РЕАЛЬНОМ СОБЫТИИ. ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ СОВПАДЕНИЯ СЛУЧАЙНЫ

АКТ I. РЕЙС

Глава 1. Запах табака и морской соли

Было уже за полночь. Иван присел на деревянную скамейку возле складского ангара и достал сигарету. Он не помнил, когда в последний раз ощущал удовольствие от затяжки. Наверное, ещё до того, как табак стал просто способом убить время, а время — бесконечной чередой однотипных дней. Ветер с моря дул резко и безжалостно, врываясь под плащ, будто хотел напомнить, что зима близко. Иван закурил. Огонёк вспыхнул, на мгновение осветил его лицо — бледное, чуть потрёпанное жизнью, но всё ещё молодое. Слишком молодое для человека, который уже знает, что такое пустота внутри. Он поднял голову — и дикий, животный страх обрушился на него, сковав тело, дыхание, мысли. Всё внутри застыло. Между землёй и водой стоял силуэт судна — массивный, неподвижный, как титан.

«RИО».

Просто название. Просто буквы.

Но для него это был приговор.

Не так давно — ещё до того, как судно вышло из порта, — отец втолковывал ему, какой это шанс, оказаться на этом cудне, какой поворот в жизни. Не просто рейс. Не просто работа. Это был поворот, который мог изменить всё. Говорил с нажимом. Не уговаривал — вдалбливал, словно речь шла не о рейсе, а о присяге. Он повторял одни и те же слова, будто мантру: «Это шанс. Повторяю: шанс. Такой не выпадает дважды. Ты должен взять себя в руки». Для него всё свелось к этому рейсу. Вся нескладная история их отношений — сдержанное воспитание, вечные разочарования, молчаливые обиды — всё это вылилось в одно решение: отправить сына туда, куда тот идти не хотел.

Просто назначил помощником капитана. Не спросил. Не предложил.

Ваня не сопротивлялся. Не потому, что соглашался — просто знал: спорить бесполезно. Отец не принимал слова «нет», особенно когда считал, что делает «для твоего же блага». Он считал это воспитанием. Сын же — приговором. Он не просил этот рейс. Не знал людей, с которыми должен был провести недели в этом железном гробу. И тем более не выбирал это судно, которое теперь возвышалось перед ним, как гигантская чёрная глыба.

«RИО».

Отец называл его проектом. Ваня же видел в нём только клетку.

Все разговоры об «испытании», «закалке характера» и «мужском начале» были лишь декорацией. Отец просто не знал, как по-другому говорить с сыном. Он не умел выражать заботу — только задачи. И каждый раз, когда пытался «помочь», это оборачивалось только давлением.

Ваня глубоко затянулся.

— Ну вот и ты, — прошептал он, глядя на «RИО». — Ты и есть моя новая тюрьма.

Пепел с сигареты упал на пальцы, обжигая кожу, но он не дёрнулся. Где-то позади раздались шаги. Медленные. Уверенные. Он не обернулся. И не потому, что догадывался, кто это. Просто знал — никто не придёт спасать. Ни отец, ни Бог, ни судьба. Только море. Шаги стали ближе. Гулкие, с лёгкой хромотой. В этих звуках было что-то болезненно знакомое, почти телесное. Не столько походка, сколько характер.

Иван знал этот ритм.

Не нужно было смотреть. Резкий рубленый шаг — не военный, но близкий по дисциплине. Капитан.

Ваня затянулся и закашлялся. Просто сидел и ждал, когда всё начнётся. А всё всегда начиналось одинаково — с шагов, тени и того особенного взгляда. Того, в котором нет ни доверия, ни тепла. Только оценка. На секунду Ваня почувствовал себя мальчиком на пороге чужого дома.

— Ну что, сынок босса? — раздался голос — глухой, с хрипотцой. Голос, к которому не хотелось поворачиваться. Ваня поморщился. Слово «сынок» словно заноза в самое сердце. Оно всегда звучало не как обращение, а как насмешка. Приговор для того, кто родился не там и не тем. Особенно когда это слово выходило из чужих уст — таких, что жили в мире, где уважение надо было вырывать зубами. Он медленно потушил сигарету о край скамейки. Затем поднялся — и встретился взглядом с новым капитаном «RИО». Перед ним стоял Сергей Лебедев. Лет пятьдесят, может, чуть больше. Лицо простое, грубое. Шрамы, вмятины, усталость. Он выглядел совсем не как капитан и не морской волк. В нём не было ни выправки, ни морской выучки — он больше любил говорить, чем делать, это Ваня знал ещё с детства. Сапоги тяжёлые, куртка потёртая, шапка с вытянутым козырьком — всё словно взятое у кого-то чужого. От него пахло табаком, дешёвым одеколоном и чем-то затхлым, как от человека, который живёт в комнате без окон. Седые волосы топорщились, будто сорванный с крючка ёрш.

Он смерил Ваню взглядом.

— Неужели сам явился? — протянул Лебедев, ни к кому особо не обращаясь.

Ваня ничего не ответил. Он стоял и смотрел прямо в глаза капитану, не опуская взгляда. Проверка. Кто дрогнет. Кто первый переведёт взгляд.

Лебедев выдохнул — не то усмешка, не то раздражение.

— Ну-ну, — бросил он. — Сразу видно, в тебя отец вложился.

Без сочувствия. Без желания вести разговор. Словно он разговаривал не с человеком, а с чужим грузом, который нужно куда-то дотащить.

— Каюта твоя внизу. Сам найдёшь, не дитя уже. Надеюсь.

Не дождавшись ответа, он развернулся и пошёл в сторону «RИО».

А Ваня остался стоять. Рядом с ним всё ещё пахло табаком, и ветер предательски не уносил этот зловонный запах.

«RИО» стояло впереди — по-прежнему неподвижное, как тень, которую нельзя пересечь.

И это было только начало.

Ваня пошёл рядом с капитаном не оглядываясь. Трап был шаткий, с каждым шагом поскрипывал под его весом. Он поднялся, ступив на палубу. Пахло ржавчиной, маслом и ещё чем-то — резким, едким, навсегда впитавшимся в металл. Морской ветер ударил в грудь, предупреждая: «Ты сам пришёл, не жалуйся». Внутри «RИО» звуки эхом отдавались в корпусе. Редкие щелчки металла, скрип полов, эхо шагов, отражающееся в пустых отсеках. Судно просыпалось неохотно. Капитан шёл впереди не оглядываясь и заговорил, только когда подошли к дверце каюты:

— Ты у нас временный, так что не жди люкс. Но койка есть. Сухо, крыша над головой.

— Спасибо, — ответил Ваня.

— Не благодари. Через неделю ты будешь не рад, что оказался здесь.

— Почему?

Лебедев остановился. Несколько секунд молчал, затем взглянул на него из-под козырька:

— Потому что море любит выбирать тех, кто его боится.

Ваня ничего не ответил. Просто открыл дверь и вошёл.

Каюта была узкой, как коридор. Однослойный матрас на железной койке, прикрученной к полу. Полка, на которой лежал сломанный карандаш и забытая кем-то записка. Один иллюминатор, запотевший от сырости. Внутри пахло тряпками и металлом. Всё было чужое. Он закрыл дверь, сел на край кровати и провёл руками по лицу. Хотелось выкурить ещё одну сигарету. Ваня закрыл глаза и прислушался к гудению корпуса.

Его знобило, хотя в каюте было тепло.

Потому что он снова слышал её.

Не воду за стенкой.

А другую воду.

Другой день.

Другого себя.

— Плыви! — кричал отец. — Ты же не девчонка! — Я не умею! — голос рвался из его горла, захлёбываясь страхом. — Учись! — Нет! Нет! НЕТ! Я сейчас захлебнусь!

Вода хлестала по лицу, забивалась в рот и нос. Её было слишком много — холодной, мокрой, вездесущей. Он бил руками по поверхности, но она только сильнее засасывала вниз. Паника разрывала грудь. Мир сузился до клокочущей пустоты, до чёрных кругов перед глазами. Кто-то держал его — или толкнул? Может, он сам шагнул, чтобы доказать. Чтобы стать. Чтобы отец увидел. Но сейчас в голове была только одна мысль: «Я умираю». Где-то далеко донёсся всплеск. Потом — тьма. Он очнулся в белой палате. Пахло лекарствами, вокруг царила тишина. К потолку тянулась пластиковая капельница, рядом стоял кислородный аппарат. Он не знал, сколько прошло времени. День? Неделя?

Месяц.

Отец сидел в углу, не спал, не читал, просто смотрел. Молчал. Ни «прости», ни «я переборщил». Только холодный взгляд. Ваня тогда понял, что для него вся его жизнь была испытанием. Воспитанием через страх. Через боль. И понял, что ему придётся стать кем-то другим — или сгореть.

СОН или РЕАЛЬНОСТЬ.

ВОСПОМИНАНИЕ?

«RИO» стоял у самого конца грузового пирса, где бетон уже крошился от соли, а рельсы старых кранов заржавели до бурой чешуи. Самсунский порт просыпался неохотно: дальней стороной он был обращён к цементным терминалам и угольным склада́м, ближней — к узкой полосе городских кварталов, где дома начинались сразу за колючей сеткой. Причал был окутан туманом. Запах тут смешивался в какое-то тяжёлое варево: дизель, влажный табак, рыба, гниющая в ящиках, и древесная смола от старых палет. Ваня прибыл ещё в четыре утра. Микроавтобус бросил его у контрольно-пропускных ворот: облупленная будка, сонный турецкий охранник в трикотажной шапочке и прожектор, который медленно резал туман. Паспорт проверяли недолго. Печатать штамп вышел сам дежурный офицер: он ругался, вполголоса разговаривая с кем-то по телефону, и смахивал с пальцев сочившуюся краску штемпельной подушечки. Что-то тут было явно не так, такое ощущение, что их не оформляли, а проводили через КПП.

Рюкзак у Вани был лёгкий — один свитер, несколько картографических блокнотов, пачка простых карандашей и трубка отцовского старого нивелира. Зажатый в руке конверт с путевым листом насквозь пропитался липким потом. Капитан, само собой, опаздывал. Иван почти час кружил по доку: пересчитывал сцепленные цистерны, на которых оседал угольный пыль­ник, и смотрел, как на дальнем коржике пирса выгружали сыпучий корм для скота. Ближе к шести он нашёл ту самую скамейку. Доски потемнели от сырого ветра, одна перекладина болталась, оголив ржавый гвоздь. Отсюда открывался прямой вид на судно: высокий нос, вспоротый полосами ржавчины, облезлая надпись с померкшими буквами «RИO».

У соседнего причала серый буксир отдувался, будто простуженный зверь: на холостых оборотах он гонял пар из сопла выхлопа — белые клочья тут же рассыпались в тумане. Ваня достал сигарету и чиркнул зажигалкой. Пламя трепыхнулось у лица; рефлекс прикрыть огонь ладонью. Густой дым помог собраться с мыслями: он чувствовал, как в желудке начинается та самая тяжесть, когда предстоит встретиться с тем, от чего бежать поздно. Он курил медленно, затяжка за затяжкой. Так и сидел, пока из тумана не вышагнула знакомая фигура капитана.

Всего двенадцать часов дизель тащил судно вдоль турецкого берега. Горизонт закрывал чёрный вал облаков: пахло штормом, но к вечеру ветер стих. Под закат они вошли в Зонгулдак. Порт встретил их свистом лебёдок и рёвом оксидных печей, вокруг, клубился красный смог. Ваня стоял у леерного ограждения [1], вдыхая угольную гарь. На рейде гладь воды была густой, маслянистой — в ней дрожали отблески доменных огней.

Портовый агент, плотный мужчина в блестящей куртке, поднялся на палубу. Они уединились в рубке с капитаном; разговор длился сорок минут. Ваня слышал лишь обрывки: «металлобазы… срочный контракт… на борту только двое…». На вопрос, «где команда?» Лебедев, кажется, ответил: «Будет».

И через день она действительно появилась.

Ранним утром к трапу подошёл старый автобус «Исузу». Дверь открылась — и из него один за другим вышли девять человек. Двое русских, оба моложе тридцати, с одинаковыми бледными лицами после ночного переезда. За ними — семь сирийцев; у каждого вытертый армейский рюкзак и тёмные настороженные глаза.

Лебедев встретил их коротко, будто пассажиров рейсовой маршрутки:

— Механик вниз, матросы — на палубу, коки — к камбузу. Вопросы после выхода. Он собрал паспорта всех в шинельную сумку, молнию затянул, как мешок с песком.

«RИО» обругал волнолом скрежетом клюзов, стряхнул ржавчину с борта и потянулся к открытому морю. Зонгулдак тихнул за кормой. В каютах, занятых новой командой, гремели жестяные тумбочки; кто-то клеил скотчем на стены фотографии семей, кто-то молча обустраивал молитвенный угол. Смех в каютах звучал глухо.

Иван поднялся на крыло мостика. Закрыв глаза, он понял, что сон его отпускает и напоминает ему о самом жутком кошмаре.

Настя.

Капитан стоял за штурвалом, курил, щурился в ночь. Лицо у него было каменное.

— Чего уставился? — бросил он, заметив Ваню. — Завтра к полудню выйдем на расчётный меридиан. Дальше — твоя работа.

Он сказал это так, будто Ваня всю жизнь водил суда по Чёрному морю из турецких портов. Капитан даже не объяснил, зачем ему нужен «помощник».

Ваня ещё раз внимательно посмотрел на Лебедева.

Может, всему виной страх?

Лебедев боялся моря не меньше его, просто маскировал страх бравадой. А он, Ваня, — незримый навигатор, чужак без должности, человек, которого легко спрятать, если что-то пойдёт не так. Ночь медленно стекала с неба. «RИО» разгонялось. Где-то впереди по курсу цепочкой портовых огней сверкал Новороссийск.

Море.

Темнота.

Он глубоко вздохнул.

И наконец открыл глаза.

Сколько прошло времени? Где я?

Он очнулся в каюте и провёл ладонью по лицу, липкий пот остался на его руке. Потянулся. Тело ныло, особенно спина — она затекла за ночь. Медленно поднялся с койки. Пол под ногами поскрипывал, судно глухо дрожало всем корпусом. Дверь с трудом поддалась, скрипнула. За ней начинался узкий, низкий коридор. Слева тянулись одинаковые металлические двери, справа — трубы, старые кабели, выцветшие таблички: «Механическое отделение», «Не курить». На одной болтался обрывок стикера с полуобнажённой женщиной — давно пожелтевший и облезлый. Он двинулся вперёд. И каждый шаг отдавался глухим звуком. Внутри судна было тихо, слишком тихо — словно все вымерли. Внезапно снизу донёсся резкий скрежет — как будто упало что-то тяжёлое. Ваня остановился. Прислушался. Тишина. Показалось? Дальше — лестница. Он ухватился за перила. Они были липкими, холодными. Мотор работал размеренно, с глухим гулом, будто в самом чреве судна билось огромное сердце. Вибрация шла по полу, отдавала в ноги и живот. Он толкнул одну из дверей — она оказалась не той. Закрыл. Попробовал другую. За ней был душ — узкий, облупленный. Вода текла только холодная. Он сполоснул лицо, шею, руки. Посмотрел в зеркало — потускневшее, треснутое. Из него смотрел человек, которого он почти не узнавал. Вернувшись в коридор, он прошёл ещё несколько шагов мимо одной из приоткрытых кают. Там кто-то спал, отвернувшись к стене. У кровати валялись носки, в углу стояла грязная кружка. Он пошёл дальше. Слева оказалась дверь в кают-компанию — закрытая. Рядом висела старая рация, закреплённая на стене изолентой, из неё свисал провод. Чуть ниже — пожелтевший список. Половина пунктов была на арабском. Он прочитал первые строки, но не до конца — взгляд упал на маленький иллюминатор, вмонтированный в стену чуть дальше, напротив двери. Он подошёл к нему. Стекло было влажное от конденсата, но за ним — густая, чёрная вода. Ни огней, ни намёка на берег. Только волны и ветер, бьющийся в корпус. Он стоял так минуту. Потом вернулся в свою каюту. Закрыл дверь, сел на койку.

Тишина.

Он сидел, опершись локтями о колени, уставившись в пол. Он ощущал каждую вибрацию судна. Иногда дрожь усиливалась — значит, мотор давал больше оборотов. Тогда стены едва заметно подрагивали, а лампа на потолке начинала покачиваться. Ваня поймал себя на мысли, что отсюда, из каюты, судно казалось живым. Глухой, тяжёлый, молчаливый зверь. Он не кричал — он просто шёл. За стеной что-то глухо стукнуло. Потом послышался чей-то кашель. И снова тишина. Он поднялся. Надел куртку. Хотел выйти снова — просто пройтись, может быть, кого-нибудь встретить. И всё же рука легла на ручку двери неуверенно. Он остановился, стоя вполоборота, и на секунду закрыл глаза.

Тогда ты никогда не станешь таким, как я.

Память ударила внезапно.

Слова как ножи.

Холодная вода.

Крик отца.

Ваня глубоко вдохнул и всё-таки открыл дверь. Судно просыпалось. Где-то открывались двери, кто-то проходил мимо не глядя. Но его взгляд сразу упал на мужчину с татуировкой на шее — он шёл с пластиковым ведром. Кто-то громко зевал за стеной. Кто-то смеялся — не весело, скорее устало.

Ваня прошёл к кают-компании. На этот раз дверь была открыта. Внутри — стол, облупленные лавки по периметру, кофейник, видавший лучшие времена, и двое мужчин. Один ел лапшу из миски, другой что-то писал в блокнот, криво опершись на локоть. Они оба бросили на него быстрые взгляды, как смотрят на новенького. Потом снова занялись своими делами. Он прошёл к раковине, налил воды в чашку. Глотнул. Солоновато. Металлический привкус.

— Ты вообще кто такой? — спросил один, не отрываясь от своих записей. — Просто помощник, — ответил Ваня.

Второй, тот, что ел, отложил вилку. Медленно встал и подошёл ближе к Ване, остановившись напротив, чуть нависая.

— Просто помощник? — переспросил он. — Забавно. Потому что нас тут всего десять человек. И каждый знает, кто должен быть на борту, — он смерил Ваню взглядом. Оценивающе. Не свой.

— Значит, ты — сюрприз от капитана, — протянул он, — а сюрпризы я не люблю.

Ваня не отвёл взгляда. Не отвечал. Он знал: любые объяснения — только хуже.

— Ты что, оглох, что ли? Ладно, — парень пожал плечами. — Сам разберусь, кто ты.

Он вернулся за стол и бросил вилку в миску так, что лапша разлетелась по столу, и вышел, не обернувшись. Его шаги гулко разносились по коридору, пока не стихли за поворотом. Тишина повисла плотной завесой. Второй, тот, что сидел с блокнотом, наконец поднял взгляд. У него были спокойные, уставшие глаза. Он пару секунд смотрел на Ваню, потом отложил ручку.

— Зря ты так, — тихо сказал он. — С этими лучше сразу по-человечески. Меньше вопросов — меньше подозрений.

Ваня промолчал.

— Видно же, что не моряк, — добавил он чуть мягче. — Придумай легенду получше. Ну, или… расскажи, что с тобой.

Ваня поднял голову. Хотел ответить. Но не знал, с чего начать.

— Просто помощник, — вновь сказал он.

Тот кивнул. Протёр очки и снова взялся за блокнот.

— Ладно, просто помощник, имени у тебя, я так понял, нет. А меня Лёхой зови.

Где-то в щели окна потянуло солёным ветром, Ваня тихо выдохнул и почувствовал запах морской соли. В кают-компании снова воцарилась тишина.

Глава 2. Первый день

В рынду [2] ударили три раза — резонанс прокатился по переборкам. Ваня вскочил, прежде чем глаза успели открыться. В дверном проёме уже торчала фигура Лёхи: поверх рабочей робы — измятый свитер, в пальцах, будто личный оберег, крутится блокнот.

— Подъём, — бросил он через зевок. — Что-то ты совсем нерасторопный. Как я уже тебе вчера говорил, завтрак в семь, потом «генеральная» и палубные работы. Капитан ждёт тебя в рубке сразу после каши. И поменьше слов.

Ваня кивнул. Лёха исчез так же быстро, как появился; в коридоре остался только запах солидола и влажных сапог. Камбуз встретил ударом запахов: пережаренный лук, кипящий кориандр, тепло дизельной плиты. Кок — невысокий, жилистый сириец — помешивал деревянной лопаткой в котле густую чечевицу. Ваня узнал приправу — дуэт кориандра и тмина. На берегу такой аромат вызывал аппетит; здесь, в морской сырости, он будто обволакивал горло мокрым полотном.

За длинным столом сидели восемь человек.

Разговоры были тихими, ломаными: арабский вперемешку с русскими междометиями и матросским английским. Механик сидел ближе всех к выходу, ел быстро, отмечая каждую минуту взглядом на наручные часы. Рядом с ним русый подшкипер-матрос Лёха, левее — сирийцы, каждый из них держит свою чашку обеими руками. Ваня взял поднос: жестяная миска каши, ломоть влажного хлеба, кружка чая. Нашёл место у переборки. Через минуту рядом опустился Лёха, съехал на лавку боком. В руках у него был странный на вид блокнот.

— Привыкай, — кивнул он на миску. — Это лучшее, что тут бывает. Дальше меню идёт по нисходящей: рис, рис без соли, вода с рисом.

— Нормально, — выдавил Ваня.

Крупинки прилипали к дну ложки. Ему совсем не хотелось есть, но он заставил себя. Жевал медленно, мучительно, глотал с трудом, чувствуя, как комок в горле не исчезает, а становится только плотнее.

Всё вокруг раздражало и настораживало. Разговоры за столом были чужими. Взгляды — короткие, изучающие, порой, слишком долгие. Иногда ему казалось, что кто-то говорит о нём, переглядываясь исподтишка.

Он всё больше убеждался: соглашаться на этот рейс было глупостью, почти безумием. Каждый был чем-то опасен, каждый казался ему загадкой и угрозой. Ване хотелось встать и уйти, сбежать, пока не поздно, но он знал — пути назад уже нет. Всё, что оставалось, — это делать вид, что он один из них, и стараться не выдать своего страха.

Один из сирийцев шепнул что-то соседу; тот криво усмехнулся. Не враждебно — скорее с интересом.

Лёха неторопливо жевал хлеб и залпом запил крепким чаем, утёр рот рукавом.

— Капитан утром нервный, — сказал он негромко, не глядя прямо. — Если будет что-то у тебя спрашивать — скажи, что разберёшься на месте.

— Понял, — ответил Ваня. Он по-прежнему ощущал на себе взгляды: матросы хотели понять, зачем капитан взял с собой на рейс «помощника». Механик допил чай, встал, бросил миску в раковину так, что вода брызнула на фартук кока.

— Пятнадцать минут, и все в машине, — бросил механик по-русски. Он ушёл, и за столом стало ещё тише. Кок удержал кастрюлю, из-под крышки плеснула кипящая чечевица, разлилась по плите. Ваня доел и медленно поднялся. Его миска вслед за посудой механика грохнула в стальной мойке. Команда разом посмотрела в его сторону, но он ничего не сказал и вышел в коридор — к трапу, ведущему на мостик, где его уже ждал Лебедев.

Корпус судна глухо урчал, прокладывая себе дорогу сквозь вязкую, бесцветную туманную кашу. Вода казалась тяжелее обычного — то и дело толкала судно в бок. «RИО» медленно продиралось вперёд, оставляя за собой неровную белёсую борозду. Всё вокруг было одинаково тусклым: небо сливалось с морем, а само судно в этом выцветшем пейзаже выглядело чужим.

Рубка была тесной, пахла старым лаком, старой кожей. Лампа над карт-столом подёрнулась желтоватым мерцанием. Лебедев, ссутулившись, вцепился не в штурвал, а в обшарпанный стальной прут, который кто-то когда-то прибил к колонке вместо штатной рукоятки. Капитан держал его так, словно этот прут был последним гвоздём, удерживающим судно на плаву. На зелёно-чёрном радарном круге дрожала пустота, и только на краю сектора медленно росла бледная гряда облаков.

— Смотри, — Лебедев ткнул пальцем в дешёвую манильскую карту: она была настолько старой, что места изгибов превратились в серые шрамы. — Идём южнее рекомендованного, там экономия по топливу. Твоя задача — вывести нас между грозовыми фронтами. Понял? Он говорил резко, но Ваня услышал в голосе срывающуюся нотку: Лебедев действительно боялся моря. Ваня склонился над картой. Штормовой фронт уже начал расползаться рваными стрелками изобар, а тонкой графитной линией прошлого штурмана было вычерчено безопасное, но длинное северное плечо. Иван почувствовал, как холод от стекла иллюминатора тянет по запястью: тонкая плёнка сырости покрыла металл вокруг рамы.

— Мне нужны рабочие лоции, журналы штормовых ветров за последнюю декаду… — начал он. — И запасные линейки.

Лебедев усмехнулся

— На этом корыте? Забудь. Берёшь, что есть, помощничек.

Ваня поднял глаза: капитан не смотрел на него — он вглядывался в иллюминатор, туда, где вода стелилась серым оловом. В блёклой радужной плёнке стекла отразились обе фигуры, но фигура Вани оказалась чуть размытой.

Ваня ощутил лёгкое покалывание в висках — знакомый признак надвигающейся боли, когда концентрация переполняет сознание. Он провёл пальцем вдоль линии курса, затем поднялся к гирокомпасу — стрелка упрямо дрожала, нервно трепетала на пару градусов влево-вправо.

— Стрелка пляшет, — заметил он. — Стабилизатор гиры [3] давно калибровали?

— Хватит тебе приборов, академик. — Лебедев оторвал взгляд от иллюминатора, сжал прут ещё крепче. — Смотри на море. Оно честнее любой железки.

Он говорил уверенно, но пальцы на пруте уже побелели.

В этот момент что-то сухо щёлкнуло в потолке рубки; лампа моргнула, а радар на секунду погас, оставив в темноте скользящие капли конденсата. Когда монитор снова заработал, на экране мигнула странная метка — точка далеко в море, вне обычного курса судов. Она исчезла, но Ване показалось, что точка появилась ровно там, где должна быть чистая вода, пустая зона без препятствий, где никто не мешает идти по прямой.

— Ловит фантомы, — буркнул Лебедев, заметив, куда смотрит Ваня. — Здесь полно помех. Старые суда, военные маяки — электроника дурит.

Но Ваня заметил другое: метка начала мерцать в трёх разных местах и на миг сложилась в форму треугольника — символ неизведанного объекта. Навигаторы иногда рисуют такие знаки, когда принимают слабый отскок от чего-то очень большого… или несуществующего.

В рубке пахло озоном, будто кто-то натёр провода сухой шерстью. Радар снова ожил, показав прежнюю пустоту и жирно-распухшую дугу облаков.

— Курс 040, — приказал капитан. — Подтверди.

Помощник взял карандаш, поставил точку на карте, провёл новую линию — южнее, почти вгрызаясь в серое поле моря. Шелестящий звук графита по бумаге напомнил ему скрежет механизма, торопливо прячущего свои шестерни.

— Подтверждаю, — ответил он.

Приборы под потолком снова издали короткий щелчок, будто где-то в глубине судна что-то переключилось на резерв. Ваня глянул на часы: 09:27. Моторы работали в ровном режиме, но лёгкая дрожь палубы усиливалась.

Капитан наконец отпустил прут и отошёл к столу.

— Всё, — сказал он тихо, словно самому себе. — Теперь остаётся верить картографу.

С этими словами он закрыл старую карту ладонью — пятно от потной руки капитана медленно растекалось влагой по вощёной бумаге. А за бортом, в тёмно-серой дали, над иссиня-чёрной водой моргнула новая, едва заметная вспышка. Голову Вани словно стянуло крепёжной скобой — виски пульсировали, глазницы жгло. Он сделал шаг назад, нащупал диван у стенки рубки — потёртая и местами порванная кожа слезла клочками, под ней торчал жёлтый поролон. Он опустился, чувствуя, как кожа прилипает к рубашке.

В памяти щёлкнула тугая пружина,

и всё вокруг сделалось белёсым.

Лампа над карт-столом.

Удар изнутри.

Мерцание.

Отец стоял в своём кабинете, наполненном тяжёлым запахом сырого дуба и дорогого одеколона. На стене висела фотография: он, молодой, в белоснежной рубашке, со швартовной бухтой в руках, а рядом — судно, новое, без ржавчины.

— Смотри, — сказал он Ване и ткнул пальцем в снимок. — Видишь корабль? Это твой шанс. Когда-нибудь ты встанешь на капитанский мостик. Но сначала научись считать волну, ветер, время. Жизнь — она как море: кто не держит курс, того уносит.

Ваня молчал. Хотелось спросить: «А если унесёт? Если я не хочу вашего курса?» — но язык прилип к нёбу.

Отец продолжал, повышая голос:

— Ты ничего ещё не сделал, понимаешь? Ничего! Ты тянешь время, будто оно резиновое. А время — стальное, Ваня. Сломает, если давить не туда. Хочешь остаться никчёмным? Зови себя художником, картографом, кем угодно. Но в жизни уважают тех, кто держит груз и приносит деньги. Отец обошёл стол, наклонился к Ване так близко, что запах табака и виски ударил ему в лицо отвратительным дурманом.

— Будешь, как я, или будешь пустым местом. Запомни: море любит сильных. Слабого оно утопит, даже если шлюпка рядом.

Слова резали, словно канат, который тянули голыми руками. Между ними летали обрывки мыслей: «Почему ты не спросишь, чего хочу я? Почему я должен быть тобой?»

Но голос отца гремел дальше:

— Подготовка, рейс, шторм — и всё. Проходишь это, становишься мужчиной и начинаешь думать о будущем. Не пройдёшь — не приходи ко мне жаловаться. Мне не нужен сын-пассажир. Мне нужен наследник.

Он выпрямился, застегнул пуговицу пиджака.

Запомни:

уходишь на рейс.

Ты потеряешь меня,

если вернёшься тем же, кем ушёл.

Ваня вскрикнул. Рубка вернулась резким стуком винта и свистом ветра за стеклом. Лампа над столом горела ровно, радар тянул зелёную дугу облаков, капитан стоял в стороне, будто ничего не случилось.

Ваня провёл рукой по лицу: мокро. Пульс в висках барабанил, как трос о мачту. Он поднялся с дивана. Перед глазами ещё был отец без тени сочувствия.

— Всё в порядке? — хмыкнул Лебедев, отвернувшись от Вани. — Бледный ты какой-то.

Ваня сглотнул.

— В порядке. — Он кивнул на пустоту радара. — Курс подтвердил. Обойду циклон. Сэкономим топливо. Как вы и хотели.

Капитан фыркнул, но на миг его пальцы ослабли. Ваня вдруг понял: если дать морю хотя бы намёк на свой страх — оно поступит с ним так же, как отец, — не пощадит. Между ними ровно одно различие: море не кричит, море просто ждёт, когда дрогнешь.

Он выпрямил спину, сделал шаг к штурвалу, к серому иллюминатору, где скрежет и пульс стали единственным ответом прошедшей ночи. Все его видения и воспоминания, весь страх… Он должен что-то сделать с этим.

Тень отца всё ещё стояла за спиной, но его голос уже заглушал гул дизеля и раскат грома на далёкой линии горизонта. Там, где рождалась та самая гряда туч.

Настя, я не смогу этого сделать…

Глава 3. Судно не любит лишних

Super Venture
Верфь Shikoku Dockyard, Япония
Заложено — 10 ноября 1984 г. Спущено на воду — 25 февраля 1985 г. Эксплуатация с 27 мая 1985 г. Порт приписки: Панама

За заголовком журнала тянулся длинный список прежних имён, словно личины одного и того же призрака: — Smaragda (Мальта, 1996–2005) — Global Mokpo (Южная Корея, 2005–2006) — Blue Sky (Южная Корея, 2006–2011) — Reina Christina (Панама, 2011–2014) — HH 18 (Того, 2014–2018) — «Rио» — с июля 2018-го, флаг Того

Длина корпуса — 146,7 м

Ширина — 22,8 м

Осадка — 9 м

Грузоподъёмность — 17 825 т

Двигатель — 6-цилиндровый MAN-B&W/Mitsui, 7 500 л. с.

Утро второго дня встретило судно мутно-стальным небом. Волна была ещё невысокая, но «RИО» шло с тяжёлой раскачкой. В коридорах пахло перегретой соляркой, свежей краской и кислым потом людей. Super Venture или, как можно перевести с английского, «Суперавантюра». Это было первое название судна. Ваня закрыл журнал, ему было интересно узнать о судьбе этого корабля. Журнал он заметил в рубке капитана.

Ваня задумался. Обычно имя судна меняют после больших аварий — чтобы стереть дурную славу, спрятать чужие страхи под новым названием. Иногда — при продаже в другую страну, чтобы обойти формальности. Но здесь имён было слишком много. Они сыпались, как облупившаяся краска с борта: одно за другим, вперемешку с датами, флагами, неизвестными портами. Некоторые из этих названий даже не числились в базах, будто их придумали на ходу и тут же забыли.

Что-то в этом казалось неправильным, даже опасным… Странно, что кто-то так упорно стирал следы… Было слишком много долгов, и каждое новое имя прятало чужие обязательства? Попытка скрыть возраст?

А если это не просто махинации?

А если каждый раз, меняя имя, судно сбрасывало с себя чужой груз, чужую вину — будто змея меняет кожу. Ведь под новым именем легко пройти любой контроль, провезти всё, что не должно попадаться на глаза. Контрабанду, вещи, о которых на берегу лучше никому не знать.

Ваня почувствовал, как по спине прокатилась дрожь. Не слишком ли много на этом судне новых жизней?

Может быть, всё это лишь случайности, но почему тогда все эти журналы хранятся на судне? Для чего вообще беречь прошлое, если оно ничего не значит?
Ваня поймал себя на мысли: судно, которое так часто меняет имена, словно пытается спрятать не столько свою судьбу, сколько чужую.

Серые воды ещё держали умеренную качку, но палубные доски уже подвывали, когда о них било волной. Лёха выстроил экипаж вдоль борта, как полагается перед вахтой.

На «RИО» было особое место для построения — прямо на верхней палубе, у средней надстройки. Старый металл там был размечен белой краской: прямоугольники в линию, и в каждом выведено от руки название профессии. Каждый член экипажа становился в свою клетку — так было заведено с первого рейса, чтобы не путаться во время тревоги и не мешать друг другу.

В эти моменты команда была похожа на расставленные на шахматной доске фигуры: каждый на своём месте, каждый — часть общего порядка. Белые надписи уже почти стёрлись, но все знали, где их угол. Единственный, у кого не было своего прямоугольника, — это Ваня.

— Работы по палубе, — бросил Лёха, будто командир полувзвода. — Шпигаты [4] забиты, леера болтаются. Капитан хочет, чтобы судно выглядело живым. Значит, будет живым.

Он раздал инструмент: стамески со стёртыми ручками, проволочные щётки, кусачки. Ване достались плоскогубцы и литровая банка антикоррозионного лака — густого, цвета запёкшейся крови.

Дараа, широкоплечий сириец, поднял крышку шпигата ломиком; из отверстия хлынула тёмная вода и запах тухлых водорослей. Он сморщился:

— Эта ржавчанина старше моих контракт.

Мазут чернел в трещинах металлических стоек. Леера — тросы вдоль борта — болтались в ржавых серьгах, и каждый рывок судна отдавал по ним глухим звоном. Ваня прошёл вдоль линии борта, встал между Женей и электриком Пальмиром.

Пальмир, как всегда, босиком, тонкие ступни прямо на холодном металле, будто ему так спокойнее. Он всегда казался немного не от мира сего: чуть что — тихо шептал молитву, сакрально водя руками, и смотрел куда-то в сторону.

Ваня зажал в плоскогубцах первый болт, тот шелохнулся, соль облупилась, осыпавшись старой коркой. В этот момент вдруг дёрнулся леер — где-то ниже трос ослаб, и палец Пальмира соскользнул. Он потерял равновесие и, цепляясь за поручень, едва не вылетел за борт. Всё произошло в секунду: Пальмир вскрикнул, зацепился ногой за скобу, ладонь соскользнула по мокрому металлу.

Ваня молниеносно схватил его за плечо, потянул на себя — и в этот же миг к ним подбежал Дараа, который работал чуть поодаль. Он быстро перехватил Пальмира под локоть, помог усадить на палубу.

— Хл антэ хай. Зель энта хайв? — выдохнул Дараа, нервно оглядывая пальцы на ногах электрика.

Пальмир быстро зашептал молитву, трясущимися руками вытирая пот со лба. Ваня стоял рядом, сжимая плоскогубцы.

Дараа внимательно глянул на него и, задержав взгляд, негромко сказал:

— Ты не матрос. Рука чистый.

Ваня ничего не сказал. Он думал.

Точно не понятно, что произнес Дараа «Хл антэ хай» или «Зель эта хайв». Как это можно перевести? Ваня мысленно сказал спасибо отцу за небольшие познания в этом языке: никогда не знаешь, что и когда тебе пригодиться. «Хель», «Зель» или «Хл» напоминает слово «ты» в любом предложении на арабском. Но большего Ваня ничего не смог понять. Молчание тянулось, как ржавый трос.

Дараа пристально смотрел на Ваню.

— Долго будешь ясмут?

Лёха поставил между ними ведро с кипятком:

— Тише, тише. Он временный. Всем ясно? Если да, то всем работать! Времени мало!

Жене досталась шпилька с сорванной резьбой; он попытался выкрутить её, но металл крошился. Пальмир вынул из кармана маленькую отвёртку-«цветочек», проверил контакты старого ходового огня. Ваня открыл банку лака: тяжёлый запах ударил в нос. Он обмакнул кисть и провёл ей по оголённым участкам леера. Лак лег неровно, сразу потянулся тёмными слизистыми полосами.

Справа волна разбилась о борт — тёплый солёный дождь окатил стоявших рядом матросов. Дараа отряхнулся, сплюнул за борт и так же косо, как раньше, бросил Ивану:

— Корабль жив, когда работать. Если руки слаб, корабль мстить.

— Проверим, — ответил Иван и прижал кисть к тросу.

Голова гудела ещё с рубки, но запах лака перебил боль. Работа превращала шум в ровный ритм: скоблить, красить, тянуть болт. По команде Лёхи они двигались вдоль борта. Каждые десять шагов Иван ставил небольшую метку — на память, — мысленную точку для карты: «стойка №4 разболтана», «трос №2 проржавел». Он видел палубу так же, как видел карту, — сеткой координат, которую можно прочесть позже. Через час леера блестели тёмными зигзагами, будто вены поверх кожи. Сирийцы ритмично чистили шпигаты; вода уходила быстрее, палуба подсушивалась ветром.

Лёха оглядел результат и кивнул:

— Для первого дня сойдёт. Смены не кончились, корыто подлатаем — будем живы.

Иван выпрямился, прислонил банку к тумбе шпиля и посмотрел на горизонт: там небо сгустилось до свинцово-чёрного, словно кто-то подлил тушь в воду. Леера скрипнули — судно чуть повернуло нос и, кажется, само замерло: море вслушивалось в их шаги, а команда, не сговариваясь, ускорилась, будто хотела успеть закончить, прежде чем начнётся что-то большее, чем обычная палубная смена.

Женя-механик вынырнул из люка, когда палубная команда только свернула инструмент. Ему в лицо из вентиляционной шахты ударил горячий ветер. Он бросил быстрый взгляд на Ваню — тот как раз ставил пустую банку лака к тумбе шпиля.

— Эй, «помощник», — голос прозвучал жёстче, чем нужно. — Спускайся. Раз капитан ценит твои глазёнки, будешь ими крутить в моей машине.

Трап в машинное отделение был крутым, перила липли к ладоням мазутом. Воздух внизу звенел металлом и дизелем.

— Слушай внимательно, — Женя перекрывал голосом рёв двигателя, — у нас скачет давление на редукторе. Наверху, видимо, решили прибавить хода, а вал теперь воет, как на пределе. Датчик показывает то запредельно высокие значения, то вдруг падает до нуля — не поймёшь, это его глючит или у нас реально масло уходит. Если датчик врёт — один вопрос, но, если нет, мы на волоске от ЧП: редуктор может заклинить в любой момент. Сходи, проверь корпус на протечки, посмотри, не капает ли из-под прокладки. И ещё: держи ухо востро, если пойдёт вибрация или посторонний шум. Я сейчас на связи с машинным, если что, сообщи напрямую, не тяни.

Ваня подошёл — стрелка действительно дёргалась — 45… 40… 43… — каждые полторы минуты. Снизу доносилось тонкое подвывание, будто кто-то вцепился зубами в стальную шестерню.

— Дай съёмник, — попросил Ваня.

Женя молча протянул инструмент. Плечи механика были напряжены, но пальцы дрожали: вал «пел» небезопасно. Помощник снял кожух, подсветил фонарём: вокруг подшипника стекало потемневшее масло, пузырилось — признак перегрева. Надо было добавить смазки и сбить температуру. Ваня оглянулся: на стеллаже стояла пластиковая ёмкость с густой, почти чёрной смазкой.

— Есть ещё фильтр? — спросил он.

— Просроченный на пару лет, — буркнул Женя. — Но лучше, чем ничего.

Они вдвоём открыли байпас: вязкая жижа лилась через воронку тонкой струёй, распыляя горький запах. Женя держал ключ, Ваня — фонарь и воронку. Когда стрелка поднялась до 43 и замерла, они остановились.

— Держит, — Женя приложил монтажку к корпусу, словно стетоскоп. Шум стал ниже, но не ушёл совсем. — На день-полтора хватит. Запомни, «помощник»: если завтра опять поскачет, виноват буду я.

Женя продолжал держать монтажку в руке, его пальцы дрожали от перенапряжения. Ваня просто промолчал, лишь слегка кивнув в ответ.

— Чего молчишь, «помощничек»? — голос механика сорвался. — Думаешь, раз капитан за тебя горой, можно языком не шевелить? Кто ты вообще такой — шпион? Блатной сынок? Я не люблю, когда что-то меняется. Почему в последний момент нам объявляют, что на судне будет ещё один член экипажа?

Он толкнул Ивана плечом. Тот оступился, упёрся спиной в переборку.

— Смотри-ка, даже рот не открывает! — Женя бросил инструмент, шагнул ближе. — Что ты там делаешь этим ртом? Ублажаешь капитана?

Рука Жени ударила ребром по грудной клетке Вани, потом — короткий, тяжёлый хук в живот. Иван согнулся, перехватило дыхание.

— Ответь! — рыкнул механик, дёрнув Ваню за ворот. Женя наклонился к уху Вани, почти касаясь губами его кожи, и сквозь грохот прорычал: — С сегодняшнего дня работаешь за меня, понял? — Женя рывком вернул его лицом к приборной панели. — Будешь чистить фильтры, подтягивать шпильки, бегать к дизелю так часто, как я скажу. Захлебнёшься в масле, если будет нужно.

Ваня почувствовал, как в висках взлетает жгучая судорога.

А голос механика превратился в глухой колотун.

Рёв мотора давил на барабанные перепонки;

лампы размазались в мутных ореолах.

Мир чуть поддался боком.

— Да ты же кроме своих каракуль ничего делать не умеешь! — орал отец, быстро обойдя вокруг стола гостиной. Занавески дрожали от сквозняка, в камине чадил недогоревший уголь.

— Я практикуюсь, рисую, — пытался возразить Ваня, — это полезно!

— Полезно? — отец стукнул кулаком; стопка бумаг с этюдами рассыпалась веером. — Полезно — это тонна груза, контракт, деньги!

Мать попыталась встать между ними: её тонкая рука на плечах отца.

— Саша, хватит, он ещё ребёнок…

— Он уже без году двадцать! — Отец с силой оттолкнул жену так, что она упёрлась в спинку кресла. — Ему нравится рисовать волны? Прекрасно! Пусть рисует, пока не утонет.

Ваня сжал кулаки, почувствовал во рту вкус крови от прикушенной губы:

— Я всё равно стану художником. Мир больше твоих складов и причалов!

Гнев отца вспыхнул мгновенно. Он схватил тяжёлый бокал с недопитым виски — камень янтарного стекла с кусочками льда. И метнул им в сына — бокал со свистом пронёсся по комнате, сначала ударился о Ваню, а затем о паркет и разлетелся на осколки. Бурый напиток брызнул на обои, стекая липкими дорожками. А на пол полетели капли Ваниной крови.

— Запомни, художник, — прошипел он, смотря сыну в глаза, — таланты продаются только тогда, когда приносят прибыль.

Рисовать?

Рисуй курсы и глубины,

штормовые полосы и карты.

Всё остальное — пустая трата времени!

Гул дизелей вернул его на судно. Лоб горел, в груди клокотал сухой кашель. Женя всё ещё держал его за ворот, но выражение на лице сменилось — злобу вытеснила настороженность.

— Эй, ты в порядке? — голос механика провалился сквозь шум.

Ваня глубоко вдохнул раскалённый воздух, расправил плечи.

— В норме, — выдохнул он. — Фильтры, шпильки, дизель — вы сказали за всех, значит, будет за всех.

И пока Женя переваривал резкий ответ, в люке появился Лёха:

— Механик, хватит орать. Идёт шквал, капитан зовёт всех наверх.

Женя отпустил ворот, и Ваня вытер ладонью пот с виска. Где-то в глубине корпуса машинного отделения снова завибрировал подшипник, звук которого никто так и не услышал.

Женя начал подниматься, и Ваня пошёл за ним. Палубу уже обдал первый порыв тёплого предштормового ветра. Облачная кромка на горизонте стала чёрно-синей, грозовой, с редкими брызгающими молниями. Ветер усилился: в нём стоял терпкий дух прелой воды и мокрого металла — тот запах, который бывает, когда море вот-вот начнёт сбивать волны до белой пены. Ваня остановился у комингса трюма, чтобы перевести дыхание, и тут узнал голос Пальмира. Он о чём-то разговаривал с другим членом экипажа, которого Ваня не знал. Слова были не русские — быстрый арабский, гортанный, словно волна шлёпнулась о корпус.

Он поднял упавший болт, делая вид, что занят, но вслушивался. Из обрывков слов Ваня различил: «русский капитан». Точные смыслы ускользали, но интонации тянули нервную жилку. Несколько раз прозвучали слова «шторм», «буря», «судно идёт не так». Ваня почувствовал, как под ложечкой провалилось: судно официально шло пустым за металлом, но разговор звучал так, будто трюм уже хранит то, за что кто-то заплатит немалые деньги. Потом всё затихло.

Ваня крепче стиснул руку и через секунду разжал ладонь. Тот самый «потерянный» болт.

Глава 4. Холодный горизонт

Утро началось с привкуса ржавчины.

Ваня стоял у двери капитанской каюты, медлил. За тонким фанерным щитом слышалось шарканье, потом — тишина и снова скрип половиц. Он постучал. Ответа не последовало. Он потянул за ручку. Дверь была не заперта. Капитан лежал на диване, в одежде. Его сапоги находились в углу, небрежно сброшенные. Под столом валялась наполовину пустая бутылка виски — видно, во сне или от качки она откатилась и при каждом движении судна тихо постукивала о ножку стола. Воздух стоял неподвижный, тёплый, затхлый. В нём ощущалась тяжесть — плотный запах несвежего алкоголя, пропитавшего мебель, и стойкая табачная гарь, вцепившаяся в стены, потолок. Комната давно не проветривалась: всё внутри застыло, как после долгого забытья. На столе валялись старые судовые карты, поверх них кроны бурых пятен, будто кто-то пролил кофе, но пахло спиртным. Лебедев зашевелился, застонал. Он был бледен, глаза слиплись, на щеке — след от края диванной подушки. Ваня сделал шаг.

— Капитан, — негромко сказал он.

Тот не открыл глаза.

— Вставайте.

Ответом был только всхлип и движение рукой. Он заговорил не сразу, будто догоняя собственную мысль:

— Этот рейс… не должен был быть твоим, — прохрипел он, обращаясь то ли к себе, то ли к Ване. — Но ты тут. Всё равно всё уже пошло не так. — Капитан с трудом сел, опёршись на край дивана. Рубашка была расстёгнута, под ней — старая, почти выцветшая татуировка якоря, выколотая ещё в юности. Лебедев провёл рукой по лицу, отгоняя то ли остатки сна, то ли похмельную тьму.

— Какого чёрта ты здесь? — пробормотал он, тяжело подняв взгляд на Ваню. — Мы что, теперь по утрам кофе вместе пьём?

Ваня не изменился в лице, только сказал спокойно:

— Вы вчера сами приказали. Если в восемь утра вас не будет на мостике — поднять и показать карты. Проверить направление, свериться с погодой.

Капитан моргнул, будто припоминал.

— Восемь? Сейчас сколько?

— Восемь сорок, — ответил Ваня.

Лебедев выругался, потянулся за курткой, но сразу бросил её обратно. Несколько секунд сидел, уставившись в стену, потом усмехнулся — криво, зло:

— Вот ведь отец у тебя… капитальный мужик. Всё у него по графику. Компанию поднял. Флот держит. А ты… даже не можешь сделать то, что тебе сказано.

Лебедев сплюнул в пепельницу.

— Как он вообще такого чмошника вырастил? Ты ж ничего, кроме ручки и этих своих картинок, в руках не держал. Папа за тебя жизнь расписал, да?

Ваня молчал.

Лебедев вскочил, шатаясь, но резко. Пальцем ткнул в грудь Ване:

— Ты знаешь, сколько людей мечтают попасть на судно? А ты тут сопли жуёшь, будто тебя насильно сюда притащили! Да ты же по жизни балласт, понял? Никто. Тебя здесь никто не знает. И уважать не за что. Я должен тебе доверить курс, а ты даже не можешь в глаза смотреть, когда с тобой говорят!

— Я смотрю, — тихо сказал Ваня.

— Ага. Смотри дальше. Только знай: если ты нас заведёшь в шторм — я первый спущу тебя за борт. И папе твоему позвоню. Пусть приезжает, ловит тебя в сетку.

Он подошёл к столу, включил навигационный экран — тот мигнул зелёным, отразил сплошное серое пятно циклона.

— Ладно. Давай карты. Показывай, где ты там хочешь проскочить между молниями.

Ваня достал свёрнутый маршрут, раскинул его на столе. Голова снова налилась болью.

Пристально смотрел на карту.

Как на собственную судьбу.

И не без страха,

но с тревогой.

Кухня казалась больше, чем была на самом деле. Пустая. Холодная. Только лампочка под потолком, тусклая и дрожащая от сквозняка. Мать стояла у плиты, готовила ужин. Ваня сидел в углу, на старом табурете, рисовал в блокноте. Судно. Узкий корпус. Линия горизонта. Отец вошёл в комнату, и сразу всё стало другим. Он не поднял голос. Пока. Только молча прошёл мимо, швырнул папку с бумагами на стол, открыл шкаф и, не глядя на жену и сына, достал бутылку и стакан.

— Ты опять это дерьмо рисуешь? — негромко спросил он, делая глоток. Бутылка стала наполовину пуста.

Ваня молчал. Он уже знал, что от любых слов будет только хуже. Отец подошёл ближе. Схватил блокнот. Пролистал. Узкие линии карандаша, выверенные, точные, с пояснениями по бокам — как в атласе морских течений.

— Ты издеваешься? — он повернулся к жене. — Он сидит тут целыми днями и возомнил себя кем? Архитектором?

Она не ответила. Только посмотрела на Ваню. Отец бросил блокнот в раковину. Включил воду. Бумага потемнела, поплыла, обмякла.

— Ты думаешь, это будущее? — теперь он смотрел на сына. — Твои картинки?

— Это не картинки, — выдавил Ваня.

Он резко развернулся.

— Ты живёшь в доме, который построил я. Ешь за счёт компании, которую создал я.

— Прекрати, — мягко сказала мать.

Отец рассмеялся. Глухо.

— Что прекратить? Ты хочешь, чтобы он вырос как ты? Жалкая тень…

Она не выдержала — взяла полотенце, бросила на стол, шагнула к нему.

— Саша, ты не имеешь права…