Книга 0
Начало

Медицина покоится на четырех столпах: философии, астрономии, алхимии и этике.

Парацельс

Время – это материя, из которой я состою.

Хорхе Луис Борхес

Бытие

Лента времени: 11:14 CST[2], 31 октября 1886 года

В воздухе потрескивает электричество, витает запах озона и ртути, чувствуется жгучий привкус алкагеста – универсального растворителя, который имеет неприятную склонность поглощать все на своем пути, если не хранить его должным образом. Произвести алкагест крайне сложно, уничтожить – еще труднее. И все же несколько капель этого вещества значительно упростят осуществление того, что считается невозможным. Растворить, судя по всему, можно даже смерть.

Женщина, называющая себя Асфодель, медленно кружит вокруг стола, стараясь найти изъяны в своем творении. И не находит, но продолжает беспокойно кружить, как акула, не желая переходить к завершающему этапу, пока не будет полностью уверена. Ее профессия требует уверенности – глубочайшей, твердокаменной уверенности в том, что ее воля достаточно сильна, а желания достаточно ясны, чтобы перекроить мир по своему образу и подобию.

Она еще не величайший алхимик своего времени, но она им станет. В этом-то она абсолютно не сомневается. Если придется силой тащить этих глупцов из Конгресса в то прекрасное светлое будущее, что она видит перед собой, – что ж, она сделает это без сожалений, пусть они даже будут визжать и брыкаться. Раз они не захотели последовать за ней, им должно хватить ума убраться с ее дороги ко всем чертям.

Асфодель Бейкер двадцать один год; остается тринадцать лет до публикации книги, которая закрепит ее наследие в умах и сердцах детей по всему свету, и двадцать три года до ее исчезновения и «смерти», и представить, что ее замысел провалится, она способна не более, чем бабочка – матанализ. Она перекроит мир по лучшим образу и подобию, чем те, по которым он создан сейчас, и никто ее не остановит. Ни ее родители, ни наставники и уж тем более не Алхимический конгресс.

Она была одаренной ученицей – это признавали все, кто с ней сталкивался, все, кто видел, на что она способна. Отрицая ее мастерство, старая гвардия просто демонстрирует недальновидность и злобу: они отказываются видеть, что сверкающее светлое будущее догоняет их, будто паровоз, несущийся на всех парах. Это ее время. Это ее место.

Это ее шанс показать им всем.

Асфодель прекращает кружить по комнате и берет заранее приготовленную чашу, содержимое которой сияет золотом с отблесками ртути. Макая пальцы в жидкость, она начинает рисовать руны на груди обнаженного безупречного тела, что лежит перед ней. Он прекрасен. Все, что понадобилось, – время, старание и доступ в несколько моргов с алчными беспринципными паразитами в руководстве. Каждая часть этого тела, которую она приобрела, соответствует тщательно выверенным характеристикам. Благодаря алкагесту от швов не осталось и следа. Универсальный растворитель в умелых руках имеет множество применений.

Закончив рисовать, она делает шаг назад и внимательно рассматривает свое творение. Так много в ее плане зависит от того, будет ли оно совершенным. Но что в действительности есть совершенство, как не торжество победы? Если он будет вести ее к победе, он будет совершенен, и недостатки не будут иметь никакого значения.

– Ты восстанешь против меня, мой прекрасный мальчик, – говорит она, и в ее голосе сплетаются сладость меда и горечь болиголова. – Ты свергнешь меня и поклянешься, что видел мои кости. Ты заберешь мою корону, займешь мой трон и понесешь мои труды в новый век и ни разу не оглянешься посмотреть, что следует за тобой по пятам. Ты будешь моей верной правой рукой и коварной левой, и когда ты упадешь, завершая мой замысел, то умрешь без сожалений. Ты сделаешь то, что не смогла я, рука твоя не дрогнет, а разум не будет колебаться. Ты будешь любить меня и ненавидеть и докажешь мою правоту. Это самое главное: ты докажешь мою правоту.

Она ставит чашу и берет флакон, наполненный жидким звездным светом, – перламутр будто танцует, переливаясь в стекле. Подносит флакон к его губам и капает одну-единственную каплю. Мужчина, собранный ею из мертвых тел, делает вдох, открывает глаза и с удивлением и страхом смотрит на нее.

– Кто ты? – спрашивает он.

– Асфодель, – отвечает она. – Я твой учитель.

– Кто я? – спрашивает он.

Она улыбается.

– Тебя зовут Джеймс, – говорит она. – Ты начало моего величайшего труда. Добро пожаловать. Мы многое должны успеть.

Он садится, не отрывая от нее взгляда.

– Но я не знаю, что это за труд.

– Не волнуйся.

Ее улыбка – первый кирпичик, заложенный в нечто, которое она однажды назовет невероятной дорогой. Сегодня, сейчас, прямо в этот момент, они начинают свое путешествие в Невозможный город.

– Я покажу тебе, – говорит она.

Свершилось. Поворачивать назад уже слишком поздно.

Эйвери смотрел на Циб, а Циб смотрела на Эйвери, и никто из них точно не знал, что делать с тем, что они увидели.

Эйвери увидел девочку своего возраста в юбке с заштопанными прорехами по всему подолу. Некоторые были заштопаны еще ничего. Другие, казалось, вот-вот разойдутся снова. Носки были из разных пар, на блузке виднелись заплатки, а волосы были так растрепаны, что, если бы она достала оттуда полный набор столового серебра, сэндвич с сыром и живую лягушку, он бы не удивился. Грязные ногти, исцарапанные колени – в общем, она была не из той породы людей, общение с которыми одобрила бы его мать.

Циб увидела мальчика своего возраста в чересчур белой рубашке и чересчур отглаженных брюках. В его отполированных туфлях отражалось ее лицо с широко распахнутыми глазами. Аккуратно застегнутые манжеты и безупречно чистый пиджак делали его похожим на маленького мастера похоронных услуг, который по ошибке забрел в район, где слишком много живых людей и совсем мало мертвых. Ногти у него были аккуратно подстрижены, и он выглядел так, будто никогда не катался на велосипеде, – в общем, он был не из той породы людей, общение с которыми одобрил бы ее отец.

– А ты что тут делаешь? – спросили они в один голос и уставились друг на друга, не спеша отвечать.

А. Дебора Бейкер «За лесоградной стеной»

Книга I
Второй этап

Математика проявляет сущее. Она – язык невидимых отношений между вещами.

Ада Лавлейс

Знание – это печаль[3].

Лорд Байрон

Сто лет спустя

Лента времени: 23:58 CST, 1 июля 1986 года

Если у человека есть миссия, сто лет могут пролететь в одно мгновение. Конечно, этому способствует доступ к философскому камню и плодам тысячелетнего развития алхимии, но по-настоящему всегда была важна только миссия. Джеймс Рид родился, зная свою цель, похоронил свою наставницу в неглубокой могиле, зная свою цель, и твердо намерен подняться к вершинам человеческого знания, крепко сжимая в кулаке плоды своих трудов. И пусть будет проклят тот, кто встанет на его пути.

Пусть все они будут прокляты.

Он ждет нужного момента в конце коридора – там по тщательно продуманному замыслу сохраняется полумрак. Асфодель научила его всему, чему могла научить, – он постигал и тонкое искусство алхимии, и грубое искусство махинаций, впитывая знания, будто материнское молоко. Все это просто спектакль, а эти люди – эти жалкие гордецы, мнящие себя королями своих корпоративных вельдов, – простаки, готовые отдать ему все без остатка.

(Алхимический конгресс не одобряет его дела с простыми смертными, считая их рискованными и самонадеянными. Но мнения Алхимического конгресса никто не спрашивал.

Члены Алхимического конгресса сами – воплощенное высокомерие, но они не знают и даже не подозревают, как скоро наступит для них час расплаты. О да. Скоро они поймут, что им не следовало стоять на пути Асфодель Бейкер и, что то же самое, на пути ее сына, наследника и величайшего творения.)

Это его собственное шоу чудес, коллекция уродцев, призванных служить назиданием и блестящей приманкой – но не для масс, а для нескольких избранных.

Коридор достаточно широк, чтобы в нем могли разминуться двое носилок; его освещают лампочки в стеклянных плафонах, такие тусклые, что нельзя разглядеть цвет пола. Стены тоже едва освещены; они могут быть и белыми, и кремовыми, и серыми – свет слишком рассеянный, чтобы можно было ясно различать цвета. Вдоль коридора выделяются пятна комнат. Там лампы гораздо ярче, они резко, как в операционной, высвечивают обитателей за полупрозрачными зеркальными стенами, переводя их из категории «дети» в категорию «экспонаты». Возраст детей варьирует от двух лет до двенадцати. На всех разноцветные пижамы с мультяшными медведями, или ракетами, или комически дружелюбными динозаврами; спят они под одеялами с теми же картинками; но все же под таким освещением в них едва можно признать людей.

Одна маленькая девочка забилась в угол комнаты. Она насторожена, будто зверек; сидит, обхватив руками колени, и так сосредоточенно смотрит на зеркало, будто каким-то образом видит людей, стоящих снаружи. Ее сосед спит лицом к стенке под одеялом, разрисованным мультяшными роботами. Согласно табличке у входа, их зовут Эрин и Даррен, им по пять лет, и все в них подчинено определенному замыслу.

Но сегодня фокус внимания лежит за пределами этих камер. Внимание сосредоточено на мужчинах; их трое – это изнеженные лысеющие создания в респектабельных деловых костюмах и практичной обуви. Они прекрасно смотрелись бы на заседании совета директоров или на собрании акционеров. Но здесь, в этом опасном месте, где все заранее определено, они явно не в своей тарелке – будто снежинки в жерле вулкана. Они тревожно жмутся друг к другу. Они вложились в это дело не меньше остальных; именно они расставили все точки над i и подписали чеки, благодаря которым все это стало возможным. Все здесь принадлежит им. Каждый дюйм этого пространства. И все же…

Джеймс Рид смотрит на них и улыбается. Так и должно быть: их тревога – часть балансировки сил. Пусть инвесторы всем владеют, но создал все это он: здесь он Всемогущий Господь, способный вызвать жизнь из небытия и повелевать силами вселенной. Им бы стоило помнить об этом – этим людишкам с примитивным мышлением и чистенькими руками. Еще как стоило бы.

По ту сторону стекла мальчик с глазами бетонно-серого цвета раскачивается взад-вперед, уставившись в никуда. Последние семь часов он что-то напевает. Крошечные микрофоны в его комнате – ни в коем случае не в камере, это не тюрьма, здесь взращивается будущее, и потому язык невероятно важен – записали каждую секунду бессвязной мелодии. Ничто никогда не пропадает зря. Ничто не ускользает от внимания.

(Позднее криптографы сведут песню мальчика к математическим составляющим и с течением времени определят, что он напевал химическую формулу, по атому в каждом такте. Эта формула ляжет в основу новейшего обезболивающего с довольно неожиданным составом, не вызывающим привыкания и способным облегчить боль в случаях, ранее считавшихся безнадежными. Получение патента и вывод препарата на рынок займут еще двенадцать лет, но в результате он принесет миллиарды подставной компании, занимающейся фармацевтической стороной дела. Мало-помалу благодаря подобным случаям лаборатория становится самоокупаемой. Она уже разрослась до огромных размеров, и содержать ее невыразимо дорого, как любую невероятно разросшуюся вещь. Но она должна себя окупать, должна. Если Алхимический конгресс вложит хотя бы пенни в ее создание и содержание, они будут ждать, что их инвестиции обернутся золотыми слитками, – а этого нельзя допустить. Не сейчас. Доктрина практически у него в руках.)

– Господа.

У Рида все рассчитано с точностью до секунды: из сумрака появляются слова, а следом – он сам. С каждым шагом различия между ним и инвесторами становятся все очевиднее. Они носят купленные женами запонки, их лысеющие макушки отполированы до зеркального блеска. Он одет как персонаж Рэя Брэдбери из рассказа о бесконечных американских сумерках: узкие черные брюки, застегнутая на все пуговицы рубашка сапфирового цвета и даже фрак со странными иероглифами, вышитыми золотыми нитками на манжетах и по краю фалд. Золотая вышивка напоминает о тех обещаниях, которыми он их заманил, как мотыльков манит всепоглощающее пламя.

Асфодель – мастер, наставница, мученица – научила его ценить искусство лицедейства. Он всегда был прилежным учеником и знает свою аудиторию. Они должны видеть в нем чудаковатого щеголя, персонажа из детской книжки, того, кого терпят, но презирают. В своем высокомерии они сочтут его синекдохой, и некоторое лицедейство только дополнит этот неверный образ.

Они забывают, эти изнеженные животные корпоративного вельда, что всегда есть хищник и добыча. Они считают себя львами, хотя с первого взгляда ясно, что они зебры – слабые, тучные, идущие на убой.

Его когти, замаскированные бархатом и актерской игрой, достаточно остры, чтобы вспороть мир.

– Господа, – снова роняет он, и в его акценте можно услышать очень многое – и практически ничего. Он целое столетие оттачивал его, подбирая звучание взрывных и шипящих так, чтобы акцент был достаточно экзотичным и оригинальным, но все еще не иностранным. По той же причине дети, выставленные напоказ в этом коридоре, бледны – они сделаны из молока и костей, а не из камня, земли и прочих материй, как другие его творения. Белые дети кажутся этим алчным, жадным мужчинам почти людьми, а в этом холодном стерильном коридоре, соединяющем науку и алхимию, разум и религию, внешность почти так же важна, как слова.

Дети, похожие на людей, вызывают в тех, кто заплатил за них, чувство вины. Чувство вины открывает кошельки. Обычный расизм, простой расчет, и пропасть ненависти Рида становится еще глубже, ведь кто в здравом уме откажется хоть от одного из чудес, что таит в себе человеческая раса, разобранная на части?

– Доктор Рид, – говорит один из посетителей, самопровозглашенный лидер этой горстки, отличающийся повышенным чувством собственной значимости и еще более – отсутствием чувства самосохранения. Двое других чуть отступают – он примет это за почтение, но Рид считает, что это трусость. – Зачем мы здесь? Вы сказали, что у вас есть что показать нам, какой-то великий прорыв, но пока что мы не видим ничего нового.

Выражение удивления, проступившее на лице Рида, у другого могло бы выйти нелепым, но только не у него. Ни в коем случае. Недаром говорят: «Практика, практика и еще раз практика!»

– Перед вами те, кто способен коснуться будущего, кто тасует вероятности, будто карты, чьи клетки регенерируют быстрее, чем могут зафиксировать наши приборы, и вы говорите «ничего нового»? Право, мистер Смит, мне неловко от вашей недальновидности.

Мужчина (его зовут вовсе не Смит, этот ничего не значащий псевдоним он носит из необходимости, как и его спутники. У такого рода бизнеса, скрытого в тени за рамками закона, есть свои неудобства) слегка распрямляет плечи и чуть сильнее прищуривается. Его не воспринимают всерьез. Пора это прекратить.

– Вы показали нам пару чудес, Рид, но эти чудеса невозможно продать. Мы не можем превратить в золото весь свинец в мире, не разрушив экономику, которую мы пытаемся контролировать. Что вообще вы можете нам предложить?

– Наконец-то вы начали задавать правильные вопросы. Идемте.

Рид степенно удаляется, плавно, как и подобает хищнику. У мужчин в обуви на плоской подошве небольшой выбор: следовать за ним или остаться здесь, в окружении немигающих и невидящих глаз детей, за чье появление в этом мире они заплатили.

Ни один из них не медлит.

Коридор стелется, будто лента еще не застывшего сливочного ириса, на пути все новые комнаты с белыми стенами, а в них – все новые дети в пижамах. Некоторые постарше, почти подростки; они сидят за письменными столами спиной к лжезеркалам, потому что знают, что в любое время за ними могут наблюдать. Другие, помладше, совсем малыши, играют с яркими конструкторами или безмятежно спят, свернувшись калачиком под лоскутными одеялами ручной работы. Сотрудники, на которых возложена забота об этих детях, утверждают, что те спят гораздо крепче в окружении предметов с менее стерильным прошлым, и потому рукотворные вещи лучше сделанных на заводе: что-то в процессе изготовления добавляет им жизни. Растить детей – непростая задача даже при самых благоприятных обстоятельствах. Но то, что делается здесь, гораздо сложнее.

На двери в конце коридора три кодовых замка. Рид по очереди отпирает каждый, даже не пытаясь скрыть коды. К утру они уже поменяются. Такой уровень безопасности – не просто спектакль: это предупреждение, чтобы инвесторы поняли – он собирается показать им нечто действительно серьезное. И если кто-то из них попытается оспорить его главенство, последствия будут печальными.

Дверь открывается. Рид пропускает инвесторов вперед. Когда он входит за ними следом, дверь захлопывается, словно запечатывая их навечно в холодной гробнице.

– Вселенная устроена согласно нескольким основополагающим принципам, – начинает он без вступления или паузы. – Разумеется, это гравитация, вероятность. Хаос и порядок. Мы – часть вселенной, а потому воплощенные в нас начала равны в своей божественности силам, которые действуют на нас извне. Гравитация, конечно, важна. Никто не хочет улететь прочь потому, что связи, удерживающие нас на Земле, случайно окажутся разрушены. Но любовь, любопытство, лидерство – все это не менее важные силы, иначе они бы не существовали. Природа не терпит пустоты. И ничто не было создано без цели.

В комнате темно, и кажется, что в ней нет выходов; пока он не откроет дверь, выбраться невозможно. Инвесторы не произносят ни слова. Они рады демонстрировать свою власть по мелочам, когда им ничто не угрожает, но здесь и сейчас они не контролируют ситуацию. Это выводит их из себя. Рид видит это и наслаждается.

– Вы все прекрасно знаете, что наши исследования направлены на создание детей, настроенных на эти так называемые силы природы. Представьте ребенка, в котором настолько хорошо воплотилась трансмутация, что одним своим прикосновением он может менять структуру металла, или другого – который может превращать день в ночь. В случае успеха мы получаем мощнейшее оружие всех времен. Его возможности не поддаются описанию. Каждый из вас был выбран инвестором нашего проекта не только из-за вашего финансового потенциала, но и потому что ваш эмоциональный потенциал свидетельствует о том, что вы способны помочь этому миру перейти в новую эру просвещения и согласия.

Всякий раз, произнося эту речь, Рид переживает, что перегибает палку, что наступит момент, когда кто-то из этого бледного, вскормленного молоком стада наконец вспомнит, что когда-то был хищником, и станет грызть руку, которая его кормит. Всякий раз он испытывает облегчение и разочарование, когда они, удовлетворенно улыбаясь и кивая, глотают его слова. Да, конечно, грядет новый порядок, и, разумеется, они будут в первых рядах. Они это заслужили. Они за это заплатили и, заплатив, обеспечили себе право на все последующие блага и возможности. Все это принадлежит им и никому больше.

Дураки. Но богатые дураки. Их богатство позволило, не привлекая внимания трусов из Конгресса, продвинуть проект настолько, что теперь он может стать самоокупаемым, и Рид может порвать с бизнесменами, которые смотрят на чудо века, а видят только знаки доллара. Еще немного, и он будет свободен. Рид крепко держится за эту мысль, продолжая свою речь:

– Центральное место в наших изысканиях занимает сила, выведенная древними греками: Доктрина Этоса. Согласно Доктрине, музыка может влиять на личность на эмоциональном, ментальном и даже физическом уровне. Сейчас мы уже понимаем, что каждая личность – микрокосм творения, поэтому кажется очевидным, что то, что может сработать на одном человеке, должно сработать и на всем мире. Поэтому алхимики с давних пор стремятся воплотить Доктрину.

Рид останавливается, давая им возможность переварить сказанное. И, к своему удивлению, слышит:

– Я был здесь девять лет назад, и тогда вы сказали, что вам удалось воплотить Доктрину. Почему мы топчемся на том же месте?

– Потому что, если вы были здесь девять лет назад, вы понимаете, что наш первоначальный успех во многом оказался неудачей.

Рид с трудом сдерживается. Как смеет этот человек говорить с ним так, будто имеет хоть какое-то представление о пробах и ошибках, сопутствующих предприятию такого масштаба? Они здесь меняют мир, а этого человека и ему подобных заботит только цвет чернил в бухгалтерских книгах. Инвесторы тихо переговариваются. Он теряет их внимание.

– Наша первая попытка воплощения Доктрины была успешной, – говорит он, пока бормотание не успело перерасти в открытый бунт. – Мы заключили руководящий принцип Вселенной в человеческую плоть. Возникли… осложнения, да, но теория остается верной.

Осложнения – это мальчик, у которого реальность резонирует в голове так сильно, что ему нет дела ни до чего, кроме того, что он видит за закрытыми веками. Он так и не заговорил. Три года назад он перестал есть, и, хотя его жизнь еще поддерживается искусными аппаратами и его кормят через специальные трубки, он не открывал глаза вот уже восемнадцать месяцев. Внутри этой дрожащей оболочки заключена Доктрина. Ее никак не извлечь, не заставить мир плясать под их дудку – остается только дать ей новый дом, а старый похоронить.

– Основная трудность – в размере Доктрины. Если поместить Доктрину в разум, в нем не остается места человечности. Мы полагаем, что, разделив Доктрину на две компоненты, математику и язык, мы сможем создать своего рода метасистему. Мы попытаемся подчинить Доктрину, используя для воплощения этих компонент двух человек, и, когда они будут разделены, возможности носителей будут достаточно ограничены, так что они будут послушны и легко управляемы.

– Насколько послушны? – спрашивает инвестор.

– Достаточно послушны. Мы будем воспитывать их так, что одновременно разовьем в них человечность и научим тому, что мы и служение нам – превыше всего остального. Когда они воссоединятся, они сделают все, что мы попросим, лишь бы остаться вместе – а они захотят остаться вместе. Собственная природа не оставит им выбора, и они будут у нас в руках. Мы будем контролировать все, к чему у них будет доступ, включая доступ друг к другу.

Какая сладкая мука ждет этих кукушат, птенцов Доктрины, – быть лишенными своей половинки, пока он не сочтет их достойными воссоединения.

– Они будут необычными детьми – такова их доля, и это славная доля, – и они изменят все сущее.

– Как долго нам придется ждать, прежде чем станет ясно, постигла ли нас очередная неудача? – спрашивает мистер Смит.

Рид скрипит зубами.

– Поэтому я и привел вас сюда, – говорит он и щелкает пальцами.

Стена раздвигается, открывая три небольшие комнаты с белыми стенами. В первых двух есть жильцы: в одной – пара двухлетних малышей, во второй – пара спящих младенцев, не больше года. В третьей только две пустые детские кроватки.

Инвесторы жадно рассматривают детей, будто животных в зоопарке. Рид позволяет себе усмехнуться.

– Мы уже преуспели, – объявляет он.

Дверь в глубине третьей комнаты открывается, заходят две нянечки, у каждой на руках младенец. Новорожденных благоговейно кладут в кроватки. Нянечки тихо уходят.

Три пары детей, рожденных с разницей в год. Все появились на свет с помощью кесарева сечения ровно в полночь, извлечены из своих матерей в правильное время – между соседними парами ровно один оборот Земли вокруг солнца. Первое воплощение Доктрины уже покинуло этот мир, оно было освобождено от земной формы, как только третья пара тщательно спроектированных детей сделала свой первый несчастный вдох. Все шестеро – достойные носители, и кто теперь владеет Доктриной – поди догадайся.

Впрочем, гадать не надо. Какая из этих пар станет вместилищем, не имеет значения – все они принадлежат ему.

– Господа, представляю вам Доктрину Этоса, – говорит он. – Одна из этих пар воплотит все, над чем мы работали, и тогда у нас в руках будет вся вселенная.

«У нас, а не у вас, вы, напыщенные дураки, не видящие ничего дальше своего носа», – думает он.

Инвесторы толпятся у стекла, сражаясь за лучший вид на свое будущее.

Младенцы спят.

Позже, выпроводив раскрасневшихся инвесторов, возбужденно гомонящих о том, как изменится мир, как они его изменят, доктор Рид отряхивает фрак и возвращается в лабораторию проверить, все ли в порядке с его новыми творениями. Когда он распахивает дверь, технологи и лаборанты, допоздна задержавшиеся на работе, поднимают глаза, бледнеют и спешат вернуться к своим обязанностям. Никто из них не хочет привлекать его внимание. Иногда у него возникают идеи о том, как именно им надо работать. Иногда он излагает их, оставляя шрамы.

Рид идет, расправив плечи, высоко подняв голову, довольный тем, как продвигается дело. Дураки из Конгресса говорили, что это невозможно, что ни одному человеку не удастся соединить науку и алхимию так, чтобы не потерять сильные стороны того и другого; именно из-за них Асфодель переступила все мыслимые пределы – так она хотела доказать, что они ошибаются, – и вот теперь он, властитель всего, что доступно его взгляду, дюйм за дюймом тащит старые идеи в новый мир. Он с самого начала утверждал, что аватары существовали всегда, нужно только установить над ними надлежащий контроль. Возможно, идеи Асфодель помогли ему сделать первый шаг, но, видит Бог, весь остальной путь он проделал сам.

(Летние короли и Снежные королевы, Джеки в зеленом и пшеничные Дженни[4] – он знает имена, знает их тайны, о которых шепчутся в темных уголках по всему свету. Он достаточно разумен, чтобы не трогать понятия, у которых есть естественные воплощения. Их время еще придет. Когда он будет контролировать Доктрину, когда причина и следствие будут плясать по его указке, тогда он просто протянет руку и заберет все оставшееся, все, что принадлежит ему по праву. У него в руках будет вся вселенная, и горе тем, кому не понравится, как он ею распорядится.)

– Вот вы где! – К голосу прилагается женщина, выскочившая из-за угла, словно пробка из бутылки, – его собственный персональный джинн в синих джинсах и фланелевой рубашке.

Ли – лучший алхимик, которого он имел несчастье встретить после смерти Асфодель, стремительный вихрь с прожженными кислотой дырами на рубашке и короткой стрижкой (чтобы уменьшить риск соприкосновения волос с огнем). У нее открытое честное лицо, по переносице звездочками рассыпаны веснушки. Она похожа на спелый персик со взбитыми сливками, на субботний вечер у лягушачьего пруда – воплощение невинности и американской мечты, к тому же в поразительно красивой упаковке. Все это сплошной обман. Если Рид собирается эксплуатировать мир ради собственной выгоды, Ли с радостью подожгла бы все сущее просто для того, чтобы поджарить зефирки на угольках мирового пожара.

Она глубоко порочна и невероятно полезна, и он сполна насладится в тот день, когда наконец сможет разобрать ее обратно на части, из которых ее когда-то создал другой алхимик. Старый дурак забыл все, чему учили примеры Блодьювед и монстра Франкенштейна: никогда не создавай то, что умнее или безжалостнее, чем ты сам.

Что-то в этой мысли царапает его, что-то насчет Асфодель – ее можно было обвинить во многом, но точно не в глупости. Он отбрасывает эту мысль в сторону, сосредотачиваясь на Ли.

– Как прошли роды?

– Прекрасно. Гладко. Как по маслу. Как вам больше нравится. Излишки материала собраны и утилизированы. – Она небрежно машет рукой. – Ничего необычного.

Он знает, что под «излишками материала» подразумевается не только послед, который благодаря методу создания младенцев сам по себе будет обладать сильными алхимическими свойствами, но и невольная суррогатная мать, выносившая пару кукушат. Он не знает, где Ли нашла ее, и у него, хоть и едва, все же хватает человечности, чтобы не спрашивать. Время от времени она вытворяет что-нибудь подобное – такова плата за то, что блестящий ум собранного по частям алхимика всегда к его услугам; кроме того, женщина долгое время была в непосредственной близости от объектов эксперимента, так что ее тело действительно может пригодиться алхимии. Заранее не угадаешь.

– Мальчик?

– Мертв. Он в вашей личной лаборатории. Я помню, что вы хотели, чтобы честь его препарировать досталась вам.

Ее губы кривятся от досады. Она предпочла бы сделать это сама – как и всегда, когда что-то нужно разобрать на части.

Рид не обращает внимания на ее недовольство.

– Как подопытные?

– Сначала из утробы извлекли особь мужского пола, скорее всего, контроль будет у него; с ним все в порядке, здоров, готов к отправке в приемную семью. Особь женского пола извлекли двумя минутами позже. Она кричала полчаса, но потом успокоилась.

– Что ее успокоило?

– Особь мужского пола. Когда мы положили их вместе, она перестала кричать. – Рот Ли снова кривится. – Представляете, как будет весело в самолете?

Рид кивает.

– Как остальные?

– Усыновления организованы. Мы расселяем их по разным гуморам. По двое Огню и Воде и по одному Земле и Воздуху. – Впервые в непробиваемой невозмутимости Ли намечается трещина. – Вы уверены, что нам необходимо их отсылать? Правда уверены? Мне было бы гораздо спокойнее содержать их здесь, в контролируемых условиях.

– Девочку…

– Всех. – Ли качает головой. – Эти дети незаменимы. На земле еще никогда не было ничего подобного. Их место здесь, где их можно изучать. Мониторить. Управлять ими. Помещая их в непредсказуемый мир, мы буквально напрашиваемся на проблемы.

– План тщательно разработан и имеет максимальные шансы на успех.

– Это называется «тщательно разработан»? Поместить половину каждой пары в гражданскую семью – это, по-вашему, тщательно? Да, вторую половину будут растить наши люди, но этого недостаточно. Нашим инвестициям нужен контроль получше.

Рид прекрасно знает, что они делают: он лично разработал протокол. Ему с трудом удается не нахмуриться.

– Я и не знал, что инвестиции «наши», – говорит он.

Ли пренебрежительно отмахивается.

– Вы знаете, что я имею в виду.

– Да? Неужели? Мы это уже проходили. Чтобы дети научились использовать свои способности, необходимо внести в их жизнь определенную долю случайности. Мы точно знаем, что строгие лабораторные условия не подходят.

Кроме того, воспитывать их в лаборатории рискованно – они могут слишком рано узнать слишком много. Знание – сила, а в случае с этими кукушатами особенно. Если держать их в неведении, они будут послушны, а ему ох как нужно, чтобы они были послушны. Послушными гораздо легче управлять.

– Давайте оставим здесь хотя бы одну пару. Самую последнюю. Они маленькие и будут знать о мире только то, что мы им покажем. Мы можем растить их в отдельных боксах, контролировать все, что они видят и слышат. Мы пробовали держать в абсолютной изоляции пару, но не пробовали изолировать их по отдельности.

– Это их сломает.

Она пожимает плечами.

– Иногда что-то лучше сломать.

«Например, тебя», – думает он, а вслух говорит:

– Здесь моя воля – закон, Ли.

– Но…

– Моя воля – закон.

Рука летит вперед, хватает ее за горло, впечатывает в стену. Глаза Ли сверкают злобным восторгом. Именно этого она хотела: подтверждения, что он высший хищник, что он заслужил свое место на вершине их крошечной иерархии. Как же он устал от насилия. Как же хорошо он понимает, что без него не обойтись.

– Ты поняла?

– Да, – шепчет она.

– Да – что?

– Да, сэр.

– Хорошая девочка. – Он разжимает пальцы, убирает руку и поправляет воротник. – Верь в меня, Ли. Больше я ничего не прошу. Верь в меня, и я приведу тебя к свету.

– И свет поведет нас, – подхватывает Ли, так опустив голову, что подбородок практически касается грудины.

– Мы идем правильным путем. – Рид кладет руку ей на плечо.

Но, как только он касается ее тела, раздается сигнал тревоги.

Они напрягаются и синхронно вскидывают головы, сканируя лабораторию в поисках того, что пошло не так. Вокруг них суетятся технологи, до этого старательно не замечавшие их ссору: проверяют оборудование, вызывают на экраны химические показатели. Рид первым стряхивает оцепенение. Он отдергивает руку и бежит в свою личную лабораторию. Дверь закрыта, и он открывает ее взмахом карты, которую носит на шнурке на шее.

Половину огромного помещения занимает бесконечно вращающаяся астролябия. Рид застывает на пороге. Ли, подбежав, замирает позади него, и оба смотрят на астролябию.

Танец планет, выверенный рукой мастера, точно отражает все, что происходит на небесах. Асфодель вложила годы в этот впечатляющий механизм. Она считала его ключевым компонентом своего наследия и в качестве последнего, завершающего штриха вывела астролябию за пределы времени, с тем чтобы однажды использовать ее для составления графиков движения Доктрины. Рид с большим удовольствием запер астролябию, спрятав ее от посторонних глаз, и использовал составляемые ею механические гороскопы только для своих целей. Это настоящее чудо технической алхимии. Только невероятное, недопустимое злоупотребление силами природы могло бы повредить эту махину из золота, меди и драгоценных камней…

А сейчас она пустилась вспять.

Рид медленно улыбается.

– Видишь? – говорит он. – Нам не нужно ждать, чтобы узнать, сработает ли наш план. Мы справились. Все эти старые дураки, считавшие, что смогут управлять миром: Бейкер, Гамильтон, По, Твен, даже проклятый Лавкрафт, чтоб его, – остались с носом, а мы преуспели. Кто-то из наших детей, точнее, какая-то пара наших умников-разумников только что перезапустила свою временную линию. План сработал. – Он, сияя, поворачивается к ней. – Мы будем править миром.

Ли, по-птичьи склонив голову набок, доводит его слова до логического завершения:

– Значит, банкиры нам больше не нужны?

Когда держишь хищников на поводке, важно время от времени давать им порезвиться.

– Да, – кивает Рид. – Но сначала убедись, что они понимают, почему мы разрываем соглашение. Понимание всегда идет на пользу делу.

Ли расплывается в улыбке, такой же сияющей и открытой, как ворота в конце невероятной дороги. В этот момент она скорее ужасна, чем прекрасна, и Рид в очередной раз удивляется, как создавший ее алхимик мог упустить такие тревожные признаки.

– Сегодня ночью все будет сделано, – говорит Ли.

– Хорошо. У меня дела в Конгрессе. Все идет точно по плану. – Он прижимается лбом к окну; его улыбка сдержаннее и спокойнее, чем у Ли. – Невозможный город будет нашим.

За его спиной астролябия Асфодель Бейкер продолжает плавно вращаться, и все это уже случалось прежде.

Невероятная дорога

Лента времени: 02:13 CST, 3 июля 1986 года

Человек, которого зовут не мистер Смит, просыпается в темной тихой комнате с чувством, что происходит что-то ужасно неправильное. Сбоку под одеялом привычно проступает фигура жены. В воздухе висит незнакомый животный запах – медный, тяжелый.

Здесь есть кто-то еще.

Мысль еще не успела сформироваться, как над ним уже нависает другая фигура, ухмыляясь так, что можно пересчитать все зубы. И хотя они белые и идеально ровные, почему-то все время кажется, что с ними что-то не так, что они как-то не подходят друг другу, что этот набор зубов не может принадлежать одной челюсти, одной ужасающей улыбке.

– Добрый вечер, сэр, – произносит фигура.

Теперь он узнал ее. Это женщина Рида, его ручная сладкая штучка, которая вечно хмурится и во время встреч с Ридом входит и выходит с таким видом, будто имеет на это право. Ли. Вот как ее зовут. Она никогда не подходила к нему так близко.

Ее глаза… С ее глазами что-то не так. Как и ее улыбка, они идеальны и в то же время невыразимо неправильны.

– Не двигайся, это бесполезно, – говорит Ли.

И человек, чье имя не мистер Смит, вздрагивает, вернее, пытается вздрогнуть. Команда не доходит до его конечностей. Он не в силах пошевелиться, а она продолжает улыбаться.

– Мужчины, – говорит она. – Глупые-глупые мужчины. Вы хотите править миром, но ни разу не задумались над тем, что это значит, не так ли? Можно было задаться вопросом, что такое алхимия на самом деле, что можно сделать с ее помощью, но тебя волновало только то, что она может тебе дать. Поздравляю. Она дала тебя мне.

Теперь он узнал этот запах. Странно, что он не узнал его сразу; может быть, все дело в том, что он просто не хотел узнавать запах крови, не хотел спрашивать себя, откуда здесь кровь.

Его жена совершенно неподвижна, и он ужасно боится своей догадки.

– Рид отдал тебя мне, – сообщает Ли. – Видишь ли, мы достигли этапа, на котором в инвесторах больше нет необходимости. Но я считаю, что ты можешь еще раз – последний раз – принести пользу нашему проекту, поэтому я собираюсь рассказать тебе историю. Слова – это сила. Твоя ценность будет выше, если ты поймешь, почему должен умереть. Это похоже на… гомеопатию для души. Твоя плоть сохранит память обо всем, что я расскажу, и ее будет проще использовать. Тебе удобно?

Он не может говорить. Не может ответить. Только в ужасе закатывает глаза. Судя по тому, как смягчается ее улыбка, она заранее знала, что все будет именно так.

– Отлично, – говорит она. У нее в руке нож. Откуда взялся нож? Он ведь даже не заметил никакого движения. – Я расскажу тебе о женщине, у которой было слишком много идей, и о мужчине, которого она создала, чтобы их воплотить. Ты, конечно, слышал об А. Деборе Бейкер. Все слышали об А. Деборе Бейкер.

Нож нож господи нож, а он не может закричать, не может пошевелиться, а потом она берет его за руку, и он чувствует, как к его коже липнет кровь жены. Боль отчетливая, острая, и утешает в этой ситуации только одно: он не может повернуть голову и увидеть, что она пишет, медленно, разрез за разрезом.

– Она написала серию детских книжек про место под названием Под-и-Над. Я знаю, твои дети читали их. Я видела книжную полку в комнате Эмили, когда зашла навестить ее.

Никогда в жизни ему так сильно не хотелось закричать.

– До своей смерти Бейкер успела написать четырнадцать книг. На их основе вышло шесть фильмов, четыре из них были сняты уже после того, как она превратилась в прах и пепел. Она оставила культурный след по всему миру. А. Дебору Бейкер и ее прелестных созданий, милого Эйвери и смелую Циб, знает каждый. Но знаешь ли ты, что, выписав первый чек, ты стал одним из ее послушников?

Голос течет плавно, даже убаюкивающе. Можно уловить ритм, будто она нашептывает что-то маленькому ребенку, чтобы тот уснул. И если бы не боль, если бы не тело жены рядом, если бы не тела детей, лежащие в соседних комнатах (всех троих, господи, он знает, что она убила всех троих, потому что такие женщины не оставляют живых свидетелей, и почему он не может пошевелиться), это было бы почти приятно.

– Ее настоящее имя – Асфодель. Вот что значит буква «А». Она была величайшим американским алхимиком. Чему ты так удивляешься? Если хочешь спрятать свое учение на самом виду, лучше всего зашифровать его в чем-то таком, что полюбят дети по всему миру. Понимаешь? Она склонила несколько поколений к своему образу мысли. Она изменила сам принцип работы алхимии. Алхимия – это нечто среднее между магией и наукой. Она дает воспроизводимые результаты, но только если люди искренне верят, что все сработает именно так. Асфодель Бейкер создала новый мир, переписав существующий. Она вдохнула жизнь в умирающую дисциплину, и Конгресс возненавидел ее за это, потому что она достигла такого величия, о котором они не смели даже мечтать. Жалкие глупцы. Они до сих пор ее ненавидят, хотя уже не застали ее лично и знакомы только с ее наследием. Но скоро они за это заплатят. И заплатят сполна.

Боль настолько сильная, что поглощает мир. Эта женщина отрезает от него по кусочку, а он не может бороться, не может защититься, и он не смог спасти свою семью.

– Она создала Рида, доказав, что может собрать жизнь из частей. А создав, поручила ему сделать то, что не смогла сама: закончить дело, которое только-только успела начать. И вот – ее больше нет, а он все еще жив. Он попросил меня поблагодарить тебя за поддержку, за то, что ты помог ему продвинуться так далеко. Но в твоих услугах больше нет необходимости. Ты дошел до конца невероятной дороги.

Нож поднимается снова и снова, поднимается, пока человека, чье имя не Смит, не покидает сознание, а следом и жизнь.

Ли Барроу сидит на залитой кровью кровати мертвого человека. Постепенно ее улыбка исчезает, она наклоняется вперед. Начинается настоящая работа. Нужно многое собрать, а до рассвета осталось всего несколько часов.

Невероятная дорога ведет вперед, все дальше и дальше, и путешествие продолжается.

Невозможный город

Лента времени: 10:22 CST, 3 июля 1986 года

Рид уже много лет не чувствовал себя так хорошо.

Ли благополучно вернулась в комплекс, вся в мыле после встреч с узколобыми дураками, которые, хочется верить, после смерти будут полезнее, чем при жизни; три пары кукушат разделены, каждый ребенок доставлен в новый дом, и все они будут расти в обычном мире с обычными родителями.

(Тот факт, что три из этих якобы «обычных» семей принадлежат ему телом и душой, не играет особой роли. Все они неудавшиеся алхимики, ученые, у которых было желание, но не хватило умения служить ему напрямую. Они будут изображать любовников – может быть, некоторые действительно друг друга полюбят – и преданно и заботливо растить плоды его экспериментов. Они ученые. Перед ними поставлена задача. Неудача – не вариант; в случае неудачи их тела отдадут на милость Ли, а те, кто хоть раз с ней встречался, никогда не пойдут на такой риск. Они почти у цели. Невозможный город будет принадлежать ему.)

Машина останавливается. Прежде чем открыть дверь, Рид поправляет воротничок рубашки. На месте сапфировых тонов и притягивающих взгляд рун теперь простая траурно-черная рубашка с воротником-стойкой, в которой он похож чуть ли не на священника. В отличие от его покойных инвесторов, Конгресс невосприимчив к красочным эффектам. С ними нужно обращаться более… деликатно.

(Асфодель перед смертью: Асфодель, словно феникс, вот-вот вспыхнет от силы собственного разочарования. «Они так уверены, что знают, что возможно, а что нет, что сами связали себе руки», – рычит она, и он может купаться в ее ярости вечно, он готов помочь ей разрушить основы самого мироздания, если она пожелает. Она – единственная, кого он любит, единственная, кому он подчиняется, и единственная, о ком он будет горевать, потому что оба они знают, что ждет их в следующей главе их жизни. Они оба знают, что держать нож придется именно ему.)

Рид ступает в зал, звуки его шагов гулко отдаются в застоявшемся воздухе. Как он и предполагал, его уже ждут.

Местные думают, что здесь какая-то церковь, хотя никто не может точно назвать конфессию или припомнить тех, кто приходит сюда на службы. Но форма у здания подходящая, и, когда местные проезжают мимо воскресным утром, на лужайке всегда стоят люди, одетые в строгие костюмы и скромные платья. Что это, если не церковь?

Иногда проще всего спрятать что-то на самом виду. Какая опасность может таиться в том, что так легко обнаружить?

Его встречают четверо. Рид внимательно их изучает, на губах у него улыбка, в сердце – желание убивать.

– Вижу, вы уже слышали новости, – говорит он. – А я шел сюда, полагая, что сообщу магистру Дэниелсу нечто, что может его удивить.

– Магистр Дэниелс не станет тратить свое драгоценное время на таких, как ты, – отвечает один из них, бледный шепелявый человек с тонкими, едва заметными бровями.

– Я член Конгресса, не так ли? – Рид продолжает улыбаться, размышляя, отсутствуют ли у него брови от рождения или это результат неудачного эксперимента. В любом случае немного косметики – и вопрос с тусклым неестественным внешним видом был бы решен. – И имею такое же право предстать перед нашим главой, как любой из вас.

– Ты ступил на опасную почву, – говорит плотный солидный мужчина в темно-сером костюме, похожий на бизнесмена. – Нельзя вмешиваться в естественное состояние Доктрины. Неужели смерть твоей наставницы ничему тебя не научила?

Рид все так же невозмутимо улыбается.

– Ты не имеешь права говорить о той, чье сердце вы разбили и чьи исследования презираете, хотя не стесняетесь пользоваться ими в своих интересах. Или ты сохранил юношескую стройность не благодаря ее эликсиру жизни?

Мужчина краснеет и отворачивается. Рид делает шаг вперед.

– Я поговорю с магистром Дэниелсом. Я сообщу ему, что воплотил Доктрину и даю Конгрессу последний шанс обеспечить мне положение и статус соответственно моим достижениям. Если мне откажут, я уйду от вас навсегда, но, когда движущие силы вселенной окажутся в моих руках, вы останетесь ни с чем. Я достаточно ясно выразился?

– Ты, как всегда, выражаешься абсолютно ясно, Джеймс.

Рид поворачивается.

Когда Асфодель Бейкер была молода, магистр Дэниелс уже был стариком: несмотря на то что ее достижения смогли продлить ему жизнь, они не смогли повернуть время вспять. Сейчас он стар, бесконечно стар, и входит в ризницу церкви, которая вовсе не церковь, с задумчивой неспешностью человека, для которого дни, когда ему нужно было куда-то спешить, остались далеко позади. В отличие от остальных, одетых в строгие костюмы, на нем красная мантия магистра – одеяние на все времена и одновременно старомодное.

Если кто из Конгресса и понимает, как Асфодель, что значит произвести эффект, так это Артур Дэниелс. При виде этого человека улыбка Рида становится искренней. Пусть они находятся по разные стороны баррикад, но у этого соперника, по крайней мере, есть шарм.

(Асфодель перед смертью: Асфодель, словно кающаяся грешница со склоненной головой, распростерта на полу и умоляет своего учителя понять, над чем она трудилась денно и нощно. Асфодель – глаза ее полны слез – молит этого старого дурака выслушать ее, перестать видеть в ней только округлые формы и юное лицо и услышать ее, потому что разве алхимия не учит использовать каждую из мириадов частиц всего сущего для создания лучшего мира? А отказ женщинам в праве входить в высшие эшелоны Конгресса только ограничивает их, заведомо преуменьшая то, чего они могут достичь. Но Дэниелс, старый дурак, отворачивается.)

– Так это правда? – спрашивает Дэниелс, делая осторожный шаг навстречу Риду. – Ты преуспел?

– Доктрина живет, – отвечает Рид. – Она уже ходит среди нас, запертая в человеческом теле, податливая, молодая и глупая. Мой день настанет. Я могу быть вашим другом или врагом, но я ее получу.

– Ты полагаешь, что сможешь ее контролировать? Силу настолько грандиозную, что она может изменить само течение времени?

– Полагаю, я уже ее контролирую.

Астролябия, вращение, перезапуск – о да, он будет ее контролировать.

Вселенная в его власти.

Некоторое время Дэниелс молча смотрит на него, затем склоняет голову в знак признания.

– Что ж, тогда добро пожаловать домой, алхимик, тебе предстоит многому нас научить.

Остальные выглядят встревоженно, не в силах поверить в происходящее. Рид улыбается и, быстрым шагом пройдя через ризницу, преклоняет колени перед старейшим алхимиком. Когда рука Дэниелса гладит его по голове, ему кажется, будто его касаются пальцы мумии, древние, как пергамент, источающий могильный запах бальзамических масел.

– Верь в наше дело, и мы поведем тебя к свету, – говорит Дэниелс.

(Асфодель перед смертью, истекающая кровью на полу: на лице выражение странного торжества, будто она всегда знала, какой ее ждет конец, будто она ждала его. Будто, проиграв, она каким-то образом выиграла. Это злит его, но уже слишком поздно. Она ушла, ушла, и, если это была ее победа, она унесла ее с собой в могилу.)

– И свет приведет меня домой, – подхватывает Рид.

Он склонил голову, но втайне он ликует.

Он знает, что, когда они догадаются, будет уже слишком поздно, и Асфодель, которая из-за этих узколобых дураков, стоящих сейчас вокруг него, была вынуждена создать его, своего убийцу, будет отомщена.

Остается только ждать – и его кукушата расправят крылья, и вселенная будет в его руках.

Астролябия

Лента времени: 10:22 CST, 3 июля 1986 года

В кабинете никого; астролябия Асфодель продолжает вращаться. Планеты скользят по раз и навсегда установленным орбитам; звезды из драгоценных камней вычерчивают траектории, точные, как на самих небесах. Они совершают оборот за оборотом, кружатся, порой проходя всего в нескольких миллиметрах друг от друга, но все же не сталкиваясь, и кажется невозможным, что нечто настолько замысловатое, не связанное с реальным космосом, может существовать в физическом пространстве. Заглянув внутрь этого механизма, можно увидеть само время: дюйм за дюймом, день за днем он моделирует его, преобразуя в соответствии с ограниченным человеческим восприятием.

Когда астролябия замирает, пусть даже на мгновение, мироздание сотрясается. Когда она снова приходит в движение, время возобновляет свой ход.

Пока росток набирает силу, проходит слишком много дней, чтобы описывать каждый из них, поэтому астролябия вращается, круг за кругом, быстрее и быстрее; но вот семь лет позади, и Доктрина, распределенная между шестью телами, шестью потенциальными носителями, разбитыми на пары, в каждой из которых двое детей так далеко друг от друга, насколько позволяет география страны, – Доктрина становится достаточно зрелой, чтобы заявить о себе.

Невозможный город близко.

Девочка была ужасно бледной, в волосах и между пальцев босых ног запутались водоросли. Она вся блестела, переливаясь серебром, будто ее обсыпали блестками и отправили посмотреть, что творится на свете.

– Что ты такое? – спросила Циб, от восторга забыв про манеры.

Эйвери ткнул ее локтем в бок, но поздно – вопрос уже прозвучал.

– Меня зовут Нив, – ответила девочка. – Я живу в городе, что лежит в глубинах озера, и там так холодно, что лед тает раз в сто лет.

– Люди не живут в озерах, – сказал Эйвери. – Там нет воздуха. Только вода. Люди не умеют дышать водой.

– Да, но, видишь ли, там, откуда я родом, люди вообще не дышат. – Нив улыбнулась, показав жемчужно-белые зубы. – И только когда тает лед, мы поднимаемся на поверхность и смотрим, как живут другие люди. Но, когда я была на берегу и собирала камушки, налетела буря, появилась Паж застывших вод, схватила меня и отнесла Королю кубков. Он очень жесток, и он так долго держал меня при себе, что лед накрепко застыл, и теперь до следующей оттепели я просто утонувшая девочка без своего города.

– Сто лет – это так долго, – сказал Эйвери. Он постарался особо не задумываться о том, отчего так блестит ее кожа, или о том, что, по ее словам, там, где она живет, люди не дышат. Наверняка она пошутила. – Не будешь ли ты к тому времени слишком стара, чтобы плавать?

– Конечно нет. Когда я дома – я не дышу, когда я здесь – я не старею. Так что я точно смогу вернуться, нужно только не упустить момент.

Но Циб казалось, что есть вопрос поважнее:

– А кто такая Паж застывших вод?

Нив нахмурилась.

– Это самая ужасная из подданных Короля, потому что она одновременно любит его и ненавидит, и она делает все, чтобы ему угодить. Она повелевает ворóнами, и они выполняют все ее приказы. Она собирает для своего Короля все диковинки, которые попадают в Под-и-Над. Будьте осторожны, не то и вы попадетесь ей в руки.

Эйвери и Циб обменялись взглядами и встали поближе друг к другу. Они неожиданно испугались этой девочки в блестках и всего того, что могло последовать за их знакомством.

А. Дебора Бейкер «За лесоградной стеной»

Книга II
Доктрина созревает

Приходится смиренно признать, что изобретения создаются не из пустоты, а из хаоса.

Мэри Шелли

Язык есть наиболее массовое и наиболее всеохватывающее из известных нам искусств, гигантская анонимная подсознательная работа многих поколений. [5]

Эдвард Сепир

Знакомство

Лента времени: 16:22 EST[6], 9 апреля 1993 года (семь лет после воплощения)

– Ты уже сделал домашнее задание?

– Нет, – отвечает Роджер, пряча книгу под стол, пока мама не заметила. Ей нравится, что он много читает. Ей нравится, что он умный. Он не раз слышал, как мама хвасталась перед подругами своим «маленьким профессором», говоря, что «однажды он изменит мир, вот увидите». Но ей не нравится, если он читает, когда у него еще не сделана домашка, и в последнее время – после нескольких неприятных разговоров с его учительницей – она начала конфисковывать у него книги всякий раз, когда ей кажется, что ради чтения он отлынивает от других занятий.

На самом деле так оно и есть. Эти упражнения он должен был закончить еще час назад. Но в книге как раз было интересное место (в книгах каждое место – интересное), и казалось, что прочитать еще чуть-чуть важнее, чем перемножать дурацкие числа. В отличие от слов, числа в нем не нуждаются. Словам нужно придавать смысл, слова сами по себе ничего не значат – нужен тот, кто их понимает. Числа просто есть. В их мире он неуместен. «Неуместный» – одно из его новых любимых слов.

Роджеру Миддлтону семь лет, и он так влюблен в язык, что в его мире не остается места ничему другому. Он не занимается спортом, не ходит в поисках приключений в ближайший лес; он не мечтает о собаке и не хочет провести выходные в гостях у друзей. Он хочет только читать, вслушиваться, углублять понимание слогов, образующих окружающую его вселенную.

(Мама могла бы поступать гораздо строже. Она забирает у него книги, только когда видит, что он небрежно относится, например, к домашней по математике, но всегда возвращает их обратно, и она никогда не говорила ему: «Тебе это слишком рано». Наоборот, она обеспечивает его книгами в огромных количествах, находит все, что он просит, и, похоже, бесконечно рада видеть, как быстро он учится. Она даже подарила ему несколько книг на других языках, например на испанском, немецком и кантонском, и так смеется, когда он читает ей что-нибудь оттуда! Даже если не понимает ни слова – все равно смеется. Поэтому он уверен, что она им гордится. Наверняка гордится.)

Он смотрит на нее с надеждой и улыбается, и она тает. Это всегда срабатывает.

– Так и быть, мистер, – говорит она, усмехнувшись. – Вернусь через пятнадцать минут. У тебя должно быть сделано не меньше половины упражнений, иначе останешься без книг на два дня. Книги, которые ты прячешь в комоде, заберу тоже.

От такой ужасной перспективы Роджер судорожно вздыхает.

– Да, мэм, – говорит он и ради сохранения своих читательских привилегий принимается за тяжелую работу: склоняется над заданием и карябает ответы карандашом.

Десять минут спустя короткий всплеск продуктивности сходит на нет, и Роджер, уставившись на море чисел и математических знаков, снова размышляет, стоит ли рискнуть и достать из-под стола спрятанную книгу.

– Ответ – шестнадцать, – произносит девчоночий голос.

Нельзя сказать, что голос доносится по воздуху; кажется, будто он исходит из того самого места, где сейчас находится сам Роджер. И это не один из тех голосов, которые порой возникают у него в голове, когда он представляет себя знаменитым писателем, работающим над новой книгой, или прославленным учителем, объясняющим восторженной аудитории определение недавно появившегося слова. Это новый голос, голос извне, и точно не изобретение его собственного воображения.

Роджер напрягается. Голоса из ниоткуда не сулят ничего хорошего. Если ты умный и тихий, ты иногда слышишь, как мама хвастается твоей гениальностью перед подругами. А еще – как учителя говорят ей, что их очень беспокоит, что ты не играешь с другими детьми и предпочитаешь общаться не с людьми, а с книгами. Что, возможно, с тобой что-то… не так. Все это произносится шепотом и только тогда, когда они думают, что он их не слышит, но он слышит.

Он не хочет, чтобы с ним что-то было не так. Поэтому он ничего не говорит. Большинство людей просто уходит, если с ними не разговаривать.

Девочка раздраженно фыркает.

– Ты меня слышишь? Говорю же, шестнадцать, балда. Впиши ответ.

Роджер автоматически повинуется. Ответ возле восьмерки и двойки с маленьким «х» между ними, что означает умножение, выглядит правильным. Но Роджер по-прежнему молчит.

– Я могу за тебя сделать и остальное. Если хочешь.

– Правда? – Он зажимает рот рукой и встревоженно озирается: вдруг мама незаметно прокралась в комнату и услышала, что он разговаривает с пустотой. Понизив голос, он тихонько повторяет: – Правда?

– Конечно. Мне скучно. Можно?

– Ну ладно.

Она сыплет ответами так быстро, что он едва успевает их записывать; порой она опережает его на три-четыре примера, и ей приходится возвращаться. Она ничего не объясняет. Сейчас он не учится: он просто заполняет поля, словно дает ей возможность почесать странную болячку, которая страшно зудит, пока не сделаешь чужую домашнюю работу по математике. И вот они уже закончили, все до последнего примера, включая четыре дополнительных задания со звездочкой в самом низу листа, на которые он раньше даже не смотрел, – и он кладет карандаш и окидывает взглядом графитовые символы, покрывающие страницу.

– Вау!

– Чего? Это же самые простые примеры. Скукота. Лучше бы позанимались матанализом.

Роджер не выдерживает.

– Ты вообще кто? – спрашивает он. – Это какой-то фокус?

– Нет, глупенький, это математика. Математика – не фокус. В математике нет места фокусам. Да, порой возникают сложности, но у любой задачи всегда есть решение. Не то что на этой дурацкой литературе. – В голосе слышится досада. – Лягушки не носят одежду и не водят машину, а если тебя засосет торнадо, то ты станешь трупом и точно не окажешься в не пойми какой стране, а дорога не может быть невероятной. Все это куча тупой лжи для кучи тупых лжецов, но нас все равно заставляют ее учить. Это несправедливо.

Вот в этом-то Роджер разбирается.

– Это не ложь, – говорит он торжественно. – Это метафора, – он произносит это слово с ударением на «о»: «Метафóра». Но никто из них не замечает оплошности. (Много лет спустя, когда одним из его величайших страхов станет страх ошибиться в произношении, он вспомнит этот момент и поморщится, удивляясь, как они вообще смогли подружиться, если он начал знакомство с исковерканного слова.) – Это когда мы используем что-то невзаправдашнее, чтобы говорить о том, что есть на самом деле.

– Если что-то не истина, значит, это ложь.

– Не всегда. – У него не хватает словарного запаса, чтобы объяснить, почему это так: он просто знает, что это так, что иногда вещи служат символами для идей, и с их помощью эти идеи становятся чем-то бóльшим, что иногда неправда – это самая что ни на есть истина. – Я все еще не знаю, кто ты.

– Доджер Чезвич, – чопорно отвечает она. Ему знаком этот тон. Он не раз слышал его из своих собственных уст: так звучит голос самого умного ребенка в школе, когда ему задают бессмысленные вопросы. – Мы рифмуемся. Ро-джер и До-джер.

Роджер так и застывает. Откуда она знает, как его зовут? Она не может знать, как его зовут, разве только она правда внутри его головы, но если она внутри его головы, то с ним что-то не так. А он не хочет, чтобы с ним что-то было не так.

Но она продолжает говорить, поток слов не иссякает, и Роджер с легкостью успокаивается. Она существует на самом деле. Точно существует. Сам он ни за что не смог бы ее вообразить.

– Может быть, из-за того, что мы рифмуемся, я и могу делать твою домашку. Может быть, так у всех детей с именами в рифму. У тебя есть еще?

– Имена?

– Нет, балда. Еще задания.

– Нет, на сегодня все, – говорит он и с тихой радостью обнаруживает, что говорит правду: на пару с голосом в голове они полностью закончили рабочий лист. Более того, все сделано его рукой, поэтому почерк тоже его. Он хмурится. – Получается, я списал?

– Нет.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что я часто спорю с учителями о том, списываю я или нет, и они ни разу не говорили: «Если голос у тебя в голове диктует тебе ответы – это списывание». Поэтому ты не списал.

Этот ответ лишь порождает новые вопросы. У Роджера возникает стойкое ощущение, будто он убегает от настигающей его лавины. Девочка Доджер в его голове – девочка, которой не существует на самом деле, просто не может существовать: голоса в голове не существуют на самом деле – слишком утомляет его и вряд ли годится на роль хорошего воображаемого друга.

– Мне кажется, нам не следует этого делать.

– Да брось. Мне скучно. – В голосе сквозит раздражение. – Эта идиотка Джессика Нельсон на перемене запустила мне в лицо красным мячом, и теперь я должна сидеть в кабинете медсестры, пока мама не заберет меня домой. Я пропускаю математику и танцы, и я осталась без пудинга.

Все это совершенно не согласуется с представлениями Роджера о воображаемых друзьях. Также это не согласуется с тем, что ему доводилось читать о людях, которые слышат голоса. Но ее голос звучит так… так горько, и она помогла ему с домашкой. Поэтому он берет карандаш и чистый лист и говорит:

– Давай я поучу тебя метафорам.

Немного погодя мама, заглянув проверить Роджера, видит, что он, склонившись над бумажным листом, что-то пишет и бормочет себе под нос. Рядом с ним она замечает заполненный рабочий лист и улыбается. Может быть, в конце концов он научится делать то, что ему говорят.

Секунда за секундой в комнату прокрадывается полночь. Роджер сладко спит – ему снятся поезда, плюшевые мишки и таинственно скрипящая дверь кладовки, – как вдруг кто-то трогает его за плечо. Он резко подскакивает и таращит глаза в поисках непрошеного гостя.

Но никого нет.

– О, супер, – говорит знакомый голос. – Ты проснулся. Мне было скучно.

– Кто тут? – Он ошарашенно озирается.

Она вздыхает.

– Ку-ку, это Доджер. Почему в качестве воображаемого друга мне достался тупой мальчик, который не любит математику? Я бы хотела кого-нибудь поинтереснее. Например, слона.

Роджер снова откидывается на подушки и хмуро глядит в потолок. Он проспал около трех часов: светящиеся звезды на потолке уже потускнели. Несколько штук еще светятся, но слабо, будто он глядит на них через толщу воды.

– Я не слон.

– Я знаю. Почему ты спишь?

– Потому что уже полночь.

– Неправда. Сейчас только девять. Папа говорит, что мне надо ложиться спать, иначе я по утрам не в духе. – По голосу Доджер понятно, что это соображение мало ее заботит. – Я не виновата, что просыпаюсь раньше, чем он выпьет свой кофе. Чем занимаешься?

– Сплю, – шипит Роджер. – Я не твой воображаемый друг. Мне завтра рано вставать.

– Мне тоже. И ты точно мой воображаемый друг.

– Это почему?

– Потому что если нет, значит, я разговариваю сама с собой.

В ее голосе звучат знакомые нотки: страх. Она боится того, что это значит – когда человек разговаривает сам с собой. Роджер немного смягчается. Все это не имеет никакого смысла, но, быть может, это не так уж и плохо. Может, даже хорошо: будет с кем пообщаться.

– Как у тебя получается со мной разговаривать?

– Понятия не имею. – Он чувствует, как она пожимает плечами. – Я закрываю глаза, а там ты. Как будто снимаю телефонную трубку. Еще я могу видеть твоими глазами, если постараюсь. Как с математикой. У тебя есть что-нибудь еще?

– Нет. Погоди.

Он встает с кровати. Ноги будто ватные. Разум бодрствует, потому что Доджер не умолкает ни на секунду, но тело не желает просыпаться. Убедившись, что твердо стоит на ногах и может идти, Роджер, шаркая, выходит из комнаты в коридор. Кажется, что дом погружен в тишину, хотя на самом деле внизу на кухне, не переставая, тикают часы; ветка скребет по стеклу в прихожей; ветер свистит, задувая в карнизы. На всем лежит печать сна, и все вокруг кажется странным и непривычным, будто из другого мира.

(Смутно понимая, что то, что с ним происходит, должно казаться невозможным, он осознает, что сейчас для этого самое подходящее время. Два года назад он воспринял бы голоса в голове, помогающие сделать домашнюю работу, как нечто совершенно естественное, и разболтал бы о них всем и каждому, пребывая в блаженном неведении, что о некоторых вещах лучше помалкивать. Через два года, услышав в голове чужой голос, он бы подумал, что сходит с ума, и расшибся бы в лепешку, стараясь от него избавиться. А сейчас – самое подходящее время. Единственная точка на его личной ленте времени, когда подобный контакт может быть установлен безопасно и без психической травмы. Он не знает, откуда он это знает, он просто уверен, что плюс-минус два года – и все было бы совсем по-другому, но ему всего семь, и он принимает свое умозаключение, не задумываясь.)

Дверь в спальню родителей закрыта. Не спит только он. Ну и, конечно, Доджер – хотя она, наверное, не в счет? Она в другом доме, совсем в другом месте. Если вообще существует.

Он проводит рукой по стене, нащупывая знакомые потертости на обоях. Его пальцы прочерчивали их вечер за вечером. Когда он был маленьким, чтобы достать до обоев, приходилось тянуться, и он касался их на уровне ушей. Потом он стал выше, и рука опустилась до уровня плеч. Теперь, чтобы провести пальцами по тому же месту, нужно поднять руку чуть выше пояса. Иногда по утрам, когда он смотрит на эту вытертую полоску на обоях, он думает о том, что будет дальше: что скоро ему придется наклоняться. Что каждый день он понемногу растет, и ничто не вечно.

Большинство знакомых ему детей изо всех сил мчатся навстречу взрослой жизни, вытянув перед собой руки, пытаясь ухватить неизвестное будущее. Роджер хотел бы знать рецепт, как ему упереться пятками и задержаться в настоящем. Хотя бы ненадолго, чтобы лучше понять, что ждет его впереди.

Он нащупывает дверь в ванную, тихонько открывает ее и так же тихо закрывает за собой. Он слышит в своей голове сопение Доджер, быстрые взволнованные вдохи-выдохи девочки, которая понятия не имеет, что происходит, но не боится это выяснить. Она-то не станет медлить, он в этом уверен, наоборот, еще быстрее помчится к золотой финишной черте, к тому моменту, где заканчивается детство и начинается взрослая жизнь – страна под названием «все-что-хочешь».

– Закрой глаза, – говорит он, сам крепко зажмуривается и включает свет. Он настолько яркий, что ударяет по глазам даже сквозь сомкнутые веки. Роджер ждет, пока боль отступит, осторожно открывает глаза и поворачивается к зеркалу.

Роджер Миддлтон – худой и высокий для своего возраста мальчик с копной слишком длинных каштановых волос, которые не желают лежать аккуратно, сколько бы мама ни просила их расчесать. Он бледен – и потому, что редко бывает на улице, и потому, что всякий раз, стоит ему только приблизиться к двери, его обмазывают солнцезащитным кремом. Иногда он думает, не обгореть ли ему просто ради опыта. У него правильные черты лица, симметричные, самые обыкновенные. Это мальчик, который может слиться с любой толпой, если правильно оденется и будет вести себя нужным образом.

У него серые глаза, и чем дольше он на себя смотрит, тем больше они округляются – помимо его воли. И еще он чувствует, как его захватывает удивление Доджер. То, что казалось – по крайней мере, ему – таким логичным шагом, изумляет ее.

– Это ты? – спрашивает она.

В зеркале отражается все, что находится у него за спиной, и теперь он точно знает, что Доджер там нет; он в ванной один, и на нем пижама со шмеледведем и дыркой на правом рукаве. Его губы не двигаются. По крайней мере, пока он молчит.

– Да, это я, – подтверждает он. – Это я. А ты где?

– Я в постели. Родители еще не спят. Они заметят, если я встану. – В ее голосе неподдельное сожаление, похоже, ей не терпится повторить этот трюк для него. – У тебя глаза как у меня. Где ты живешь?

– В Кембридже. – Он не собирается называть свой адрес чужому, незнакомому человеку, но город – не адрес, да и может ли голос в голове действительно считаться чужим? Если ее не существует, это не считается, а если существует (хотя это невозможно; она – просто очень яркий сон, другого и быть не может), то ей не удастся найти его дом только по названию города. – А ты где?

– В Пало-Альто. – Должно быть, ее родители не сильно старались научить ее опасаться чужих людей, потому что она беззаботно продолжает: – Это в Калифорнии. Вот почему у тебя сильно позже, чем здесь. Кембридж – это же в Массачусетсе? Ты очень далеко. Совсем в другом часовом поясе.

– Что такое часовой пояс?

Он слышит, как она оживилась.

– Ты когда-нибудь ронял апельсин в бассейн?

– Чего?

– Он не погружается в воду сразу целиком. Без разницы, с какой силой ты его бросишь, все равно какая-то часть окажется в воде быстрее, чем другая. – Она говорит предельно по сути. Похоже, все на свете можно объяснить с помощью цитрусовых. – Свет – как вода, а Земля – как апельсин. День не наступает во всем мире одновременно. Поэтому между местом, где живешь ты, и местом, где живу я, существует разница во времени. А иначе кому-то пришлось бы вставать посреди ночи и притворяться, будто уже утро, а это вряд ли у них получилось бы.

В этот самый момент Роджер со всей ясностью понимает две вещи: Доджер существует и он хочет, чтобы она стала его другом. Он ухмыляется, и его отражение бодро, несмотря на поздний час, ухмыляется ему в ответ детской беззубой улыбкой.

– Это была почти метафора.

– Что? – ужасается Доджер. Он не знает, как она выглядит, но представляет выражение ее лица – обеспокоенное и очень сердитое, под стать голосу. – Неправда! Возьми свои слова обратно!

– Но это так. Земля – не апельсин, и нельзя бросить планету в бассейн. Ты придумала метафору. И это вовсе не ложь.

– Я… Ты… это… – Она замолкает, несколько секунд возмущенно пыхтит и наконец выдает: – Ты меня разыграл!

Роджер не может ничего с собой поделать. Он смеется, хоть и понимает, что смех может разбудить родителей. Но оно того стоит.

– Ты придумала метафору! Сама придумала метафору!

– Зачем я вообще с тобой разговариваю. Иди спать.

И сразу после этого ощущение, что он в ванной не один, исчезает; теперь он просто смеющийся мальчик в пижаме наедине со своим отражением. Он перестает смеяться. Улыбка гаснет.

– Доджер?

Нет ответа.

– Да брось. Я же просто дурачился.

Ответа все еще нет. Затем приходит мама, сонная и раздраженная, и ведет его обратно в спальню, и он послушно идет за ней, слишком растерянный, чтобы сопротивляться.

Утром он встанет, оденется и пойдет в школу. Сдаст домашнюю работу, включая заполненный рабочий лист по математике. Впервые с тех пор, как они закончили со сложением и вычитанием, он получит высшую отметку. Но все это в будущем, по ту сторону ночного океана, тихо проплывающего мимо. Здесь и сейчас Роджер Миддлтон спит.

Сложение

Лента времени: 13:08 EST, 10 апреля 1993 года (следующий день)

– Я немного переживала, как вы усвоите эту тему, – говорит мисс Льюис, самая прекрасная женщина в мире, и ее слушает весь класс, даже Марти Дэниелс, который обычно предпочитает читать комиксы под партой. У мисс Льюис смуглая кожа и темно-каштановые волосы, а глаза – будто небо вдали от ночных огней: такие черные, что могли бы оказаться абсолютно любого цвета.

Роджер ужасно в нее влюблен, и ему кажется, что, узнай она об этом, она бы не удивилась, потому что такая красавица, как мисс Льюис, должна понимать, что все вокруг ужасно в нее влюблены. Она живет в ореоле любви, благосклонно улыбаясь каждому, кто встречается ей на пути. Поступать иначе было бы просто жестоко, а жестокость ей совершенно не свойственна. Она лучший учитель второго класса во всей вселенной, и ему повезло, что он ее ученик. Все тесты, которые ему пришлось сдать, чтобы попасть в продвинутый класс, стоили того, потому что в награду он получил мисс Льюис.

И тут он замечает, что у нее в руках, и цепенеет. Обед закончился всего десять минут назад. Когда же она успела проверить домашку по математике?

У него будут проблемы. У него будут проблемы, у него на целую неделю отберут книги, и…

И она кладет перед ним на парту его работу, и на самом верху блестящими чернилами написано «100 %», а рядом нарисован смайлик. Смайлик. Редчайшее из сокровищ мисс Льюис, которое она вручает только за выдающийся прогресс или еще более выдающуюся работу. Он уже получал смайлики за правописание и за небольшие эссе, но никогда – за работу по математике. Никогда – за свою работу по математике.

– Но ты меня удивил, – продолжает мисс Льюис и улыбается, глядя прямо на него. – На этой неделе ты отлично выполнил домашнее задание, просто отлично. Мне кажется, ты теперь знаешь эту тему лучше меня!

Некоторые дети хихикают: разве можно знать тему лучше учителя? Но не Роджер. Теперь он даже не смотрит на мисс Льюис. Его взгляд прикован к оценке, и его желудок сжимается.

Он получил «отлично».

Он получил «отлично», потому что ему помогла Доджер.

Он получил «отлично», потому что ему помогла Доджер, но она исчезла. Или не исчезла.

Она там же, где была всегда, где-то в Калифорнии, до которой так же далеко, как до дурацкой луны. Он не знает ни ее адреса, ни телефона, ни школы, в которую она ходит, – ничего. Он не может ей позвонить и извиниться за свой смех. Не может сказать ей, как сильно он хочет с ней подружиться и как сильно ему нужна помощь с математикой.

Все, что ему остается, – смотреть на это «отлично» и чувствовать себя обманщиком и плохим другом.

На лист падает капля. Он машинально вытирает щеки, едва ли осознавая, что плачет, и поднимает руку.

Мисс Льюис замолкает и смотрит на него.

– Да, Роджер?

– Мисс Льюис, можно я… м-м-м… – Он запинается, щеки горят. Такие просьбы всегда даются тяжело, особенно когда остальные пялятся на тебя и хихикают так, будто сами никогда не пользуются уборной, будто их тела выше этого. Он видел, как на перемене те же самые мальчики, стоя у писсуара, стараются сбить струей муху в полете или соревнуются, кто громче пукнет. Наверное, девочки таким не занимаются. А может, и занимаются. Ведь сейчас они хихикают так же, как мальчики. – Можно я выйду в уборную?

– Можно, – сжалившись, отвечает мисс Льюис.

Будь на его месте другой ученик, она бы посмотрела на часы, стрелки которых показывают пятнадцать минут второго, и напомнила бы ему, что для некоторых дел, чтобы не мешать ходу занятия, существует обеденный перерыв. Но Роджер – тихий мальчик, он мало общается со сверстниками, и математика всегда давалась ему плохо. Если ему нужно время, чтобы осознать, что он в самом деле получил «отлично», она даст ему это время. Она так мало может сделать для самых ранимых учеников, что рада сделать хоть что-то.

Роджер сползает со стула и неуверенно, слегка пошатываясь, идет к двери, стараясь притвориться, будто его совсем не волнует, что на него все смотрят. Он понимает, что мог бы подождать, мог бы досидеть до конца уроков и спокойно попробовать связаться с Доджер из своей комнаты, возможно, даже с тарелкой свежих печенюшек в честь неожиданного «отлично» по математике. Мама печет лучшее в мире печенье, и от одной только мысли о нем – сладком, шоколадном, еще горячем после духовки – ему становится немного легче.

Но медлить нельзя. Это он тоже понимает, даже если ему пока не хватает слов.

Одно из таких слов – «прокрастинировать». Или еще «филонить». (Он узнал их этим летом от отца, когда его родители решили использовать как можно более сложные слова в разговорах, не предназначенных для его ушей. Но вышло не так, как они планировали. Роджеру кажется, что это общая проблема всех взрослых. Чем больше усилий они прилагают, решая, какими будут их дети, что они станут делать и думать, тем реже у них все идет по плану.) Он получил смайлик только потому, что Доджер помогла ему с математикой. Нет, не помогла – она сделала математику за него. А он над ней посмеялся.

Он должен извиниться. Чтобы она поняла, что он не хотел ее расстроить. Поэтому он чуть ли не бежит по коридору – минуя кабинеты (некоторые двери открыты, и, завидев его, ученики поворачивают головы и ухмыляются, думая, что он настолько тупой, что не сообразил сходить в уборную во время обеда, когда никто не обратил бы на это внимания), минуя туалеты, прямо к подсобке. Дверь гостеприимно приоткрыта.

Детям не положено здесь находиться. Он это знает. Но мистер Пол («Я мис-тер Пол, я мо-ю пол!» – так он представляется первоклашкам, слегка пританцовывая, будто под джаз, чтобы их не так пугала перспектива находиться под одной крышей с этой мощной татуированной горой мышц) не возражает, по крайней мере если Роджер не станет ничего трогать без спросу. Как и мисс Льюис, мистер Пол знает, в чем Роджер особенно чувствителен, – что-то из того, что ему известно, сам Роджер узнает только много лет спустя. Мистер Пол знает, что может случиться с ранимыми детьми, если взрослые вовремя не вмешаются. Конечно, то, что он закрывает глаза на несанкционированное использование подсобки в качестве тайного убежища, не избавляет школьников от издевательств и разбитых носов на игровой площадке, но он рад, что может хоть немного облегчить им жизнь (если только Роджер не станет пить отбеливатель или еще что-нибудь в этом духе).

Роджер проскальзывает внутрь; прохладный воздух пахнет цитрусовыми. Сам мистер Пол сейчас моет буфет и вряд ли появится раньше, чем через пятнадцать минут, но Роджер при всем желании не может потратить на «поход в туалет» так много времени, даже если, вернувшись в класс, скажет мисс Льюис, что ходил по-большому. (Мысль об этом – сущий кошмар, и он содрогается от отвращения уже потому, что она всего на секунду пришла ему в голову. Но он должен, должен извиниться.)

– Доджер? – Роджер закрывает глаза, краем сознания отмечая, что именно так делают герои его любимых мультиков, когда пытаются поговорить с кем-то, кого нет рядом. А еще они складывают руки и молятся, но это вообще-то святотатство (одно из его любимых слов), а он не хочет испортить отношения с Иисусом, пытаясь извиниться за то, что повел себя не лучшим образом. – Ты меня слышишь?

И тут мир словно смягчается по краям, и он вдруг видит перед собой тест по правописанию. Роджер потрясен, но в то же время выдыхает с облегчением. В поле его зрения попадает рука, сжимающая карандаш: тонкие пальцы, обкусанные до мяса ногти. Пилочкой Доджер явно не пользуется; на пальцах нет никаких украшений. Только веснушки, рассыпанные по бледной коже, словно бусинки по полу.

– Не обводи, это неправильный ответ, – говорит он, когда карандаш начинает двигаться. – Тебе нужен номер два. Р-О-Б-К-И-Й.

Рука замирает. Движется снова. Обводит правильный ответ. Доджер ничего не говорит – наверное, потому что она на уроке, – но он продолжает быстро диктовать, а она продолжает обводить ответы. Пару раз она выбирает неверные варианты. Оба задания на простую перестановку букв, и Роджер догадывается, что у нее, видимо, с правописанием еще хуже, чем у него с математикой, и отличная оценка вызовет подозрения. А сейчас все выглядит так, будто она просто хорошо подготовилась.

– Боже, какая ты умная, – восхищенно говорит он. – Я бы до такого не додумался.

Доджер поднимает руку, тянет ее изо всех сил, а другое плечо опускает, чтобы казалось, что рука еще выше. Учительница – не такая красивая, как мисс Льюис, и, кажется, даже вполовину не такая приятная – вздыхает.

– Да, мисс Чезвич?

– Я выполнила работу простите мне нужно выйти.

Слова так и вылетают из Доджер; она не запинается и не смущается, несмотря на то что сидящие вокруг дети зажимают рты руками, пытаясь сдержать смех. Роджер изумленно следит за тем, как Доджер обводит взглядом класс – и он вместе с ней, хотя его собственные глаза при этом остаются закрытыми. Сам он не может представить себя таким храбрым.

Учительница Доджер с сомнением смотрит на нее, подходит к ее парте и берет в руки тест. Она пробегает глазами ответы, и ее брови постепенно ползут вверх. Наконец, вернув работу на место, она смотрит на Доджер.

– Очень хорошо, мисс Чезвич. Я приятно удивлена.

– Я правда долго готовилась пожалуйста можно я в уборную? – Доджер слегка кривится для убедительности.

– Можно мне, – поправляет учительница. – Можно, только быстро, туда и обратно. Одна нога здесь, другая там, у фонтанчика не останавливаться. А то через пятнадцать минут будет та же история.

– Спасибо миссис Батлер, – говорит Доджер, продолжая тараторить со скоростью пулеметной очереди, будто объявив личную вендетту знакам препинания. Она встает с места и выходит из класса, очень быстро, пока учительница не передумала, но не срываясь на бег, чтобы не нарушать правила.

Как и Роджер, она проходит мимо туалетов, но, в отличие от Роджера, не останавливается у подсобки, а идет дальше, к библиотеке, и заходит внутрь. Библиотекарша поднимает взгляд, видит Доджер, сочувственно улыбается и не говорит ни слова. Доджер направляется в самый конец зала – прохладный уголок, пропитанный запахом старых книг. Там она опускается на пол, прижимает колени к груди и опускает на них голову, образуя малюсенькое личное пространство, ограниченное ее собственным телом.

– Ты что творишь?! – требовательно спрашивает она. – Я же в школе!