Жизнь творимого романа: от авантекста к контексту «Анны Карениной»

Михаил Долбилов

Религиозно — но не моноконфессионально — мотивированный романтизм Жуковского оставил заметный след в эмоциональной культуре династии Романовых и близких ей аристократических кланов. Его поэзия в части, воспевающей великую княгиню Александру, привила при петербургском дворе заимствованный из Пруссии культ августейшей фемининности, служитель которого — будь то поэт или царедворец, мужчина или женщина — мыслился одной из заведомо немногих избранных душ, способных на подлинно высокое обожание непорочной красоты, воплощения небесного идеала114.

сбавляет акцент на злобе дня в пользу экзистенциальной, надвременной тематики. Словом, вымысел становился художественно неповторимым именно в силу того, что первоначально задуманные сюжет и фабула содержали ту дозу бытописательской буквальности, которая требовала изобретательно преодолеть себя. Собственная установка на правдоподобие в подробностях служила плодотворным вызовом воображению писателя, планкой, искушающей взять новую высоту.

отличие от Достоевского, автор АК не связывал спор вокруг «славянского дела» с задачей выработки русского национального самосознания. Критика панславистского угара подчинена у него прежде всего тому, чтобы раскрыть процесс постижения индивидом самого себя, а не своей принадлежности к так или иначе очерченному национальному сообществу1123. Тем не менее сегодняшний историк, хотя бы сколько-нибудь знакомый с исключительной сложностью межэтнических и межрелигиозных отношений в балканских владениях Османской империи, где нетерпимость и склонность к насилию проявляла не только Порта, но и обретавшие национальную идентичность славяне, — такой историк должен по достоинству оценить скепсис Толстого и его героя. Не будучи экспертами по Балканам, тот и другой интуитивно распознавали односторонность тех живописаний неслыханных турецких зверств, которые были для Достоевского заведомой кристальной правдой и переворачивали ему душу.