В. Г. Романовский

Конституционные ограничения прав человека в целях противодействия терроризму в России и за рубежом

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 342.7

ББК 67.400.7

Р69

Автор:
Романовский В. Г., кандидат юридических наук, доцент кафедры «Уголовное право» Пензенского государственного университета.

В монографии последовательно анализируются исторические предпосылки формирования института ограничений прав человека, развитие общей концепции ограничений в современной юридической науке, а также содержание конституционных ограничений ключевых прав человека (гражданских, политических и социальных) в целях борьбы с террористическими угрозами. Особое внимание уделяется анализу зарубежной доктрины и законодательства, в первую очередь США и стран Западной Европы (Германии, Франции, Великобритании, Италии, Бельгии, Испании, Нидерландов).

Законодательство приведено по состоянию на август 2020 г.

Монография адресована практическим и научным работникам, сотрудникам правоохранительных органов и спецслужб. Может использоваться в образовательном процессе по укрупненной группе специальностей «Юриспруденция» по всем уровням образования.

УДК 342.7

ББК 67.400.7

© Романовский В. Г., 2020

© ООО «Проспект», 2020

ВВЕДЕНИЕ

Современные террористические угрозы в XXI веке кардинальным образом отличаются от предшествующих им по ряду параметров: возможность мгновенного распространения идей благодаря информационным технологиям; использование сетевых форм организации деятельности, лишенных стандартных управленческих технологий; изменение тактики террористических атак (появление «одиноких волков»); вербовка сторонников по всему миру; выход террористов в кибер-­пространство и др. Все это и вероятность «катастрофического терроризма» (термин, введенный в оборот зарубежными научными исследователями, отражающий возможность уничтожения целого государства (или его части) террористом-­одиночкой) обусловливают поиск нового баланса между соблюдением прав и свобод человека и гражданина и обеспечением безопасности личности, общества, государства.

Атака смертников на башни Всемирного торгового центра в США 11 сентября 2001 г., а также успешные террористические нападения во Франции (2015 и 2016 гг.), Великобритании (2017 г.), других странах мира показали, что та гуманитарная концепция, лежащая в основе закрепления прав человека и их обеспечения в юридической практике, не смогла предотвратить мировое распространение деструктивных идей, нацеленных на уничтожение максимального количества граждан, нанесение масштабного вреда инфраструктуре государства. Необходимость эффективного предотвращения террористических угроз связано со значительным вторжением в область личной свободы человека, ограничениями практически всех основных его прав и свобод.

Для Российской Федерации проблемы обеспечения прав человека и противодействия терроризму связано с тем, что именно на территории нашего государства зарубежные террористические организации апробировали многие технологии взаимодействия своих участников и распространения идей, во многих городах России происходили террористические атаки, унесшие жизни многих граждан (трагедия на Дубровке, захват заложников в Буденновске и Беслане, взрывы самолетов, в аэропортах и метро, подрывы жилых домов и др.). В течение длительного времени в Чеченской Республике наводился конституционный порядок в условиях режима контртеррористической операции, что стало основанием для принятия ряда постановлений Европейским cудом по правам человека. Каждая террористическая атака приводит к необходимости поиска новых решений, нацеленных на учет выявленных недостатков и создание эффективной системы противодействия. Показательно, что антитеррористическое законодательство в России последовательно развивается, охватывая многие аспекты: от усиления уголовной ответственности и дифференциации составов преступлений до введения дополнительных ограничений, имеющих профилактическую направленность.

Однако следует констатировать, что многие инициативы, обсуждаемые в законодательном органе России, уже становились продуктом правотворчества за рубежом, где активно обсуждались все аспекты вводимых ограничительных мер. За рубежом постоянно обсуждается степень готовности граждан «обменять» свои права и свободы на безопасность, что поднимает в дискуссиях актуальные конституционные вопросы закрепления, защиты и обеспечения прав и свобод человека и гражданина. Зарубежный опыт (при условии надлежащей адаптации) может стать базой для разработки отечественной конституционной доктрины в рассматриваемой сфере, а также соответствующих правовых норм.

В связи с обозначенными обстоятельствами проблема ограничений прав человека в целях противодействия терроризму приобретает особую актуальность. Можно наблюдать поляризацию мнений. Государство последовательно расширяет компетенцию своих правоохранительных органов, обусловливая обвинения в построении системы тотального контроля за человеком. К сожалению, не всегда происходит внятное объяснение вводимых новелл. Общество понимает, что установление режима безопасности — основа реализации базовых прав человека (когда каждый гражданин осознает иллюзорность собственного существования в силу постоянных угроз его жизни, то иные права человека теряют свою ценность). Но при этом, выдвигая требования к правовой политике, общество увлекается стереотипами о невозможности консенсуса с государством, а уж тем более с его спецслужбами. Налаживание конструктивного диалога по вопросам противодействия терроризму в каждой стране признается как условие эффективности правоохранительных мер.

Таким образом нахождение баланса между свободой и безопасностью — актуальнейшая тема современной юриспруденции. Для нашей страны ее востребованность повышается в силу исторических причин. Долгое время господствовала советская доктрина, акцентирующая внимание на гарантированности прав человека, формах реализации и обеспечения со стороны органов публичной власти. Этим подчеркивалось коренное отличие от буржуазной идеологемы. В настоящее время происходит восполнение пробелов, которое невозможно без проведения историко-­правового и сравнительно-­правового исследования, что и повлияло на структуру представленной монографии и ее содержание. Автор также подчеркивает, что настоящее исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-011-00096.

1. ЭВОЛЮЦИЯ ДОКТРИНЫ КОНСТИТУЦИОННЫХ ОГРАНИЧЕНИЙ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА

1.1. Ограничения прав человека в дореволюционной и советской доктрине конституционализма

Доктрина конституционного права любого современного государства исходит из общего правила, что практически любые основные права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены. Конституция РФ не является исключением, в ней находится часть 3 статьи 55, которая предусматривает общие параметры закрепления вероятных ограничений конституционных прав и свобод. Определена форма ограничений — только федеральный закон. Указывается на строго определенные цели, которые не подлежат расширительному толкованию. В связи с этим в современной науке выработалось целостное представление на институт ограничений прав, защищены кандидатские диссертации, подготовлены научные работы1.

Для представления целостной картины института ограничений прав человека необходимо провести небольшое историческое исследование, узнать истоки современного понимания основных элементов изучаемого предмета.

Обращение к тексту первых советских конституций показывает, что в них практически не уделялось место ограничениям как категории, которую может использовать юридический документ. Первая советская Конституция (Основной Закон) РСФСР (принята V Всероссийским съездом Советов 10 июля 1918 г.) упоминает ограничение применительно к созданию РСФСР (статья 8), дабы подчеркнуть ее свободу и добровольность. Данная традиция продолжается в последующих конституциях. Основной Закон (Конституция) Союза Советских Социалистических Республик (утвержден ЦИК СССР 6 июля 1923 г.) закрепляет понятие ограниченного суверенитета (статья 3). Конституция (Основной Закон) РСФСР (утверждена Постановлением XII Всероссийского Съезда Советов от 11 мая 1925 г.) предусматривает недопустимость ограничения равноправия граждан (статья 13). Конституция (Основной Закон) СССР (утверждена Постановлением Чрезвычайного VIII Съезда Советов СССР от 5 декабря 1936 г.) вобрала в себя предшествующий опыт, указав на ограничение суверенитета (статья 15) и недопустимость ограничения суверенитета (статья 123). Применительно к институту прав и свобод советского гражданина основной акцент был сделан на гарантированность прав. Практически каждая статья включала в себя указание на обеспечение права. Например, статья 118, закрепляя право на труд, дополняет «право на труд обеспечивается…». Статья 119, закрепляя, что граждане СССР имеют право на отдых, дополняет «право на отдых обеспечивается…».

Подобная модель использования ограничений в тексте конституций стала определенной традицией и была сохранена в Конституции (Основном Законе) СССР (принятой Верховным Советом СССР 7 октября 1977 г.). Часть 2 статьи 36 (посвященной равноправию) закрепляет: «Какое бы то ни было прямое или косвенное ограничение прав, установление прямых или косвенных преимуществ граждан по расовым и национальным признакам, равно как и всякая проповедь расовой или национальной исключительности, вражды или пренебрежения — наказываются по закону». Основной акцент делался не сколько на возможности ограничений прав человека и выделении их в самостоятельный институт советского конституционализма, сколько на понимании права как формы реализации прав и свобод. При таком подходе законодатель заранее не связывал себя какими-­либо параметрами. Любое усмотрение законодателя изначально определялось как легитимное и соответствующее принципам правового регулирования. В Конституции СССР 1977 года предусматривалось только важное уточнение (статья 59): «Осуществление прав и свобод неотделимо от исполнения гражданином своих обязанностей». В юридической литературе отмечалось: «Без осуществления взаимных обязанностей субъектов правового общения невозможно и осуществление имеющихся у них прав»2.

Советская доктрина, опираясь на марксистко-­ленинское учение, отталкивалась от жесткого противостояния капиталистической и коммунистической идеологий. Проявления противоборства происходили во всех точках общественно-­политической жизни, и отношение к правам человека и допустимым ограничениям не являлось исключением. Отправным моментом можно считать следующую фразу К. Маркса: «Так называемые права человека, droits de l’homme, в отличие от droits du citoyen, суть не что иное, как права члена гражданского общества, т. е. эгоистического человека, отделенного от человеческой сущности и общности»3. Продолжение этой идеи можно найти во многих работах советского периода. В. М. Чхиквадзе отмечал: «Марксизм-­ленинизм связывает решение проблемы человека, его прав и свобод с классовой борьбой пролетариата, с ликвидацией капитализма и победой социализма и коммунизма, с устранением отношений социального, национального гнета, насилия, несправедливых, захватнических войн. Тем самым устанавливается прямая зависимость назначения пролетарского гуманизма от его классового содержания и от тех социальных функций, которые он выполняет, будучи идеологическим оружием пролетариата»4. В другой своей работе В. М. Чхиквадзе определял развязанную кампанию буржуазных стран о «мнимых нарушениях прав человека» в странах социализма новой формой классовой борьбы. Принятие же Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод оценивалось как реакционное движение «за так называемую европейскую интеграцию»5. После Второй мировой войны идеологическое противостояние двух мировых систем — социалистической и капиталистической (если условно их так классифицировать) — сказалось и на общих подходах к системе прав человека, которая, в большей мере, определялась как сфера международного регулирования. В этой части советская юриспруденция обозначала свое видение, основанное на внутреннем усмотрении6.

Есть еще одна особенность: советский конституционализм не отличался подробностью регулирования основных гражданских прав, выдвигая на первое место (это рассматривалось как достоинство социалистической системы) социальные и экономические права. Даже обращение к учебной литературе того времени показывает, что основной акцент делался на расширении социальных возможностей советского гражданина: гарантированности труда, бесплатного доступа к образованию и здравоохранению, экономической стабильности и т. д. Современная российская модель столкнулась с необходимостью выделения особенностей содержания многих прав, которые ранее определялись практически как тождественные. Понятно, что и институт ограничений прав человека стал активно изучаться.

Несмотря на узкое понимание права, которое было характерно для советской доктрины (к анализу которой еще вернемся), нельзя не отметить, что оно не было обусловлено единственными идеологическими причинами. Система ограничений прав человека и гражданина не являлась предметом первичных исследований и в дореволюционной доктрине. Точнее речь идет о системе ограничений прав человека в публичной сфере. Цивилистика давно выработала систему ограничений имущественных прав. Д. И. Мейер указывал, что из самого определения права собственности видно, что оно подлежит ограничениям7. Г. Ф. Шершеневич отмечал: «Ограничивая право собственности, закон имеет в виду облегчение сообщений, народное здравие, общественную безопасность и т. п.»8. Правда, в другой работе, посвященной проблемам теории права, Г. Ф. Шершеневич допускал ограничения общественных прав: «Ho субъективное право есть власть не только обеспеченная, но и ограниченная». И именовал законы, предусматривающие те или иные ограничения на пользования правами, исключительными9.

В. И. Курдиновский выражал согласие с пониманием права собственности как «ограниченного господства воли», разделяя ограничения, установленные законом, и сервитуты10. Схожие позиции были высказаны Н. Л. Дювернуа11, А. А. Башмаков12, С. В. Пахман13, А. И. Каминка14 и др.

Подобный перекос в сторону частного права связан, прежде всего, с тем, что система ограничений права собственности была выработана еще римским правом. Права человека (в современном понимании) долгое время не могли иметь самостоятельное значение, поскольку оформились в виде категории гораздо позже. А. Я. Антонович, представляя значение полицейского права, не выделял ограничения прав человека, рассматривая все законодательство как способ организации общественной жизни: «Существование естественных законов организма не исключает организации условий жизни того же организма»15. При таком отношении речь шла о предоставлении прав и установлении порядка управления.

Только статья 2 Декларации прав человека и гражданина (принята Учредительным Собранием 26 августа 1789 г., Франция) провозгласила «Цель всякого политического союза — обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые — свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению». Но уже в статье 4 предусматривалась возможность ограничения прав — определение пределов законом. Свобода из частноправовой сферы перешла в общественно-­политическую, стала носить более емкий характер (выйдя за пределы прав собственника). Это обосновывалось философами, разрабатывавшими теорию естественных законов. В этой части следует упомянуть Н. М. Коркунова, систематизировавшего указанные взгляды: «У Гегеля право объяснялось как ограничение частной воли общею» (в то же время: «Право не ограничение свободы, а именно ее осуществление»). Б. Спиноза отмечал: «Сознание собственной пользы побуждает людей соединиться в общество и ограничить естественное право гражданским законом»16. Но даже здесь видно, что ограничение рассматривается как само собой разумеющееся следствие появления гражданских законов, превращающих естественную свободу в политическую. В другой своей работе Н. М. Коркунов систематизирует «исключительные ограничения свободы»17, подчеркивая, что «гражданская свобода сам по себе такое высокое и драгоценное благо для человека, что ею никак нельзя жертвовать только для большого удобства административной деятельности»18. Н. М. Коркунов указывает лишь на временные ограничения гражданской свободы, которые могут применяться государством «в крайних случаях» во время особой внешней или внутренней опасности. В русской традиции права четко присутствовала связка террора с Великой французской революцией. Н. М. Коркунов признает государство «произвольным установлением», но предотвращающим от деспотизма: «Но верховенство народа, непосредственно осуществляемое, приводит к деспотизму. Вот почему революция, обещая народу свободу, дала, в конце концов, террор и рабство»19. Террор воспринимался как крайняя форма проявления деспотизма, пример которого был дан французскими якобинцами20. Именно поэтому негативно оценивалась деятельность официальных властей в период Первой русской революции 1905–1907 гг. Н. А. Гредескул пишет о политическом терроре как о самом печальном явлении, реакции абсолютизма на революционную борьбу с всевластием21. Революционный террор порождает ответную реакцию — «злокачественную гангрену, которая поражает собою весь наш политический организм»22.

Б. Н. Чичерин понимал права как взаимные «ограничения внешней свободы»23. Столкновение личных интересов невольно приводит к внешнему регулятору, которым и выступает право, и вытекающее из него принуждение: «Взаимодействие свободных единиц, из которого образуется общество, влечет за собою, как мы видели, взаимное ограничение свободы, которое и есть право. Поэтому, во всяком обществе господствует известный юридический порядок».

Б. Н. Чичерин был ярким противником концепции естественных прав человека, указывая, что любой закон представляет собой, в первую очередь, ограничение личного произвола и «судьей ограничения может быть только сам закон» («Право определяется как взаимное ограничение свободы»). Как только человек выступает как субъект гражданского порядка, он тут же «подвергается весьма значительным стеснениям и ограничениям». Ученый представлял общее видение: «1) Свобода и права лица ограничиваются свободой и правами других; эти ограничения определяются законом, и никто не вправе протестовать против них во имя своей свободы. 2) Как член государства, гражданин составляет часть высшего организма. Он подчиняется здесь высшим началам; свобода его стесняется, когда она может приносить вред целому союзу; на него налагаются положительные обязанности во имя общего блага».

Б. Н. Чичерин всегда являлся представителем этатистского подхода к праву, поэтому он четко отстаивал позицию, что «личная свобода человека может ограничивается государственною пользою, то есть государственной целью». Человек ставится в некое подчиненное отношение к государству: «Государственная польза, или общее благо, есть высшее начало; лицо, как часть целого, подчиняет свои цели общим. А так как цели государства разнообразны и изменчивы, то и ограничение личных прав может быть большие или меньше». Это не означает, что Б. Н. Чичерин отводил личности какую-­то приниженную роль, лишь подчиняющуюся абсолютной воли государства. В этой части научные изыскания Б. Н. Чичерина имели идеалистический характер. В итоге ученый представлял, что «государственная цель не должна подавлять личную свободу», где высшая мера — в «сочетании порядка со свободой»24.

На двойственную природу права (не только реализующего естественную свободу) указывал и видный ученый-­юрист И. А. Ильин, считавший, что сама процедура реализации прав несет в себе и ограничительный смысл, налагающий обязанности на государство по защите дозволенного поведения: «Понятно, что каждому полномочию гражданина, предоставляющему ему личную свободу, соответствует обязанность и запретность, лежащие на государственной власти и ее органах. К таким правам свободы, которые государственная власть обязана хранить и защищать, которых она не смеет нарушать, но которые она может ограничивать справедливым законом, относятся следующие. Во-­первых, свобода передвижения и выбора места жительства на территории государства (никто не может быть арестован или выслан иначе, как только по закону; арестованный в самый короткий срок должен быть предан суду); во-­вторых, свобода выбора профессии и промысла; в-­третьих, неприкосновенность частного жилища (никто не может войти в чужое жилище без разрешения хозяина, если у него нет на то особого полномочия); в-­четвертых, тайна частной корреспонденции (никто не имеет права вскрывать и читать письма, кроме того, кому они адресованы); в-­пятых, свобода совести…»25.

Е. Н. Трубецкой специально подчеркивал, что право нельзя рассматривать исключительно как личную свободу. Всегда имеется и «общественный элемент — правило поведения или норму, ограничивающую свободу отдельного лица». Как только государственная воля оформляется в правовую норму, она приобретает существенный признак «ограничение свободы нормою». Неограниченная свобода отрицает само понятие права: «Если нет никаких правил, ограничивающих мою свободу принуждать ближних к тем или другим действиям в мою пользу, если я могу бить, оскорблять и обращать их в орудия моей прихоти, то это значит, что никто не имеет никаких личных прав. Следовательно, где свобода отдельного лица не ограничена никакими правилами, никакими предписаниями, там нет вообще никакого права: существенным признаком права является правило или норма, ограничивающая свободу». Таким образом право не только свобода, но и ее ограничение определенными предписаниями. Е. Н. Трубецкой предлагает авторское определение: «Право есть внешняя свобода, предоставленная и ограниченная нормой. Или, что то же самое: право есть совокупность норм, с одной стороны, предоставляющих, а с другой стороны, ограничивающих внешнюю свободу лиц в их взаимных отношениях»26. При таком подходе первичное значение приобретает ограничение не прав человека, а ограничение абсолютной власти публичных органов и должностных лиц. Именно поэтому, например, С. А. Котляревский, прежде всего, указывает на установленные ограничения Верховной власти, законодательного органа и правительства27. М. А. Рейснер писал об ограничении власти в абсолютном государстве28.

Констатировал ограничения прав и личных свобод А. И. Елистратов29, представляя конкретные примеры: «Ограничивается свобода собраний: местным властям предоставляется воспрещать «всякие народные, общественные и даже частные собрания». Ограничивается свобода промыслов: местные власти вправе делать распоряжения о закрытии всяких вообще торговых и промышленных заведений как срочно, так и на все время усиленной охраны».

Ограничения прав предусматривалось уголовным законодательством Российской империи. Н. С. Таганцев определял вводимые ограничения как правопоражения, которые следует после применения уголовного наказания30. Петр I ввел лишение и ограничение прав как вид уголовного наказания, назначаемого судом (включали в себя утрату права поступления на государственную службу, быть свидетелем, опекуном или попечителем и др.). Именно в таком аспекте рассматриваются правоограничения в значимом исследовании А. Д. Градовского по русскому государственному праву31, анализировавшего также потерю сословных прав (привилегий для дворянства и духовенства): «Лишение или ограничение чьих-­либо прав может быть результатом одного из действий, предусмотренных уголовным законодательством и обложенных тою формою наказания, которая называется лишением или ограничением прав состояния» (уточним рассуждения ученого находятся в главе 2 (отдела 4 книги 3) его произведения «Права и обязанности русских подданных вообще». Подобный аспект освещен и в работе В. М. Грибовского32. А. Ф. Кистяковский в отношении данного института не использует термин «ограничения» (употребляя термин — «интердикция»), проводя общую линию, что дореформенное законодательство имело целью полностью уничтожить дух осужденного, где крайняя форма выражалась в гражданской смерти33.

Террор не был незнаком российской дореволюционной юридической науке. Не вдаваясь в подробности самого явления, его исторических корней и первых проявлений, как со стороны запрещенных организаций, так и от имени государства, укажем, что его первым проявлением в России считалось покушение Каракозова на Российского Императора. И. Малиновский, отталкиваясь именно от данной точки отсчета, выделял террор революционный и террор правительственный34. Автор определяет каждый террористический акт как месть: «Возмездие — это главная цель террора, цель действительная»35; «месть за обиды, нанесенные народу или защитникам человечества»36. Одновременно террор правительственный «выражается в форме разнообразных репрессий»37. И. Малиновский не пытается определиться с допустимыми ограничениями, указывая лишь на то, что государство даже в крайних ситуациях «не должно пользоваться без разбора различными карами». Точно также В. Герье порицает революционный террор, как и ответный террор со стороны официальных властей, обличенный в чрезвычайные законы. Но и в его работе речь о допустимых ограничениях не идет38.

Таким образом, дореволюционная доктрина не выработала единую концепцию ограничений прав человека, что не следует оценивать ее негативно, как ущербную. В процессе становления самой идеи прав человека, формирование их законодательной базы в национальной системе происходило исходя из идеалистического восприятия права. Оно само по себе представлялось как форма воплощения естественных законов, в которой сглаживались противоборствующие интересы, когда права одних, наталкиваясь на права других, приводили к самоограничению. При таком подходе ограничение прав человека не могло формулироваться как самостоятельный институт. Ограничения предполагались как функция правопорядка, благодаря которым происходило становление справедливого режима законности.

Советская доктрина представляла собственное видение права и государства: «Государство всегда было и есть аппарат принуждения, насилия, с помощью которого господствующие классы держат в повиновении своих подданных»39. Во главе советского государства устанавливалась диктатура пролетариата, воля которого освящала любые политические и правовые решения. Показательно, что во всех учебниках по советскому государственному праву глава, посвященная правам и обязанностям граждан СССР, находилась после всех глав, раскрывающих статус органов государственной власти, основы общественного и политического устройства, экономической системы страны. В них констатировалась подлинное освобождение трудящихся и подвергалась критике западная доктрина: «В действительности социализм, уничтожая эксплуатацию человека человеком, дает такую высокую ступень социально-­экономического равенства, создает такие условия всестороннего развития всех способностей и творческих сил личности, которые впервые в истории человечества обеспечивают подлинную свободу и счастье человека»40. Б. Я. Арсеньев в своем диссертационном исследовании выделял: «Расскажем правду, и только правду о правах советского человека. Всему миру станет ясно, что истинная и подлинная свобода существует только в стране социализма, что только здесь процветают новая, истинная прогрессивная культура, новая философия, новое искусство»41. Я. Н. Уманский подводил итог: «Советский общественный строй открыл безграничный простор для развития и приложения творческих сил трудящихся, для расцвета народных талантов не только в сфере материального производства и культурного строительства, но и во всех областях общественно-­политической и государственной деятельности»42. При таком подходе не могло быть и речи об ограничениях прав советских граждан, поскольку государство изначально объявляло курс на расширение свободы. Газета «Правда» первую Конституцию РСФСР 1918 г. назвала «Евангелием для пролетариата всех стран»43. Это «евангелие» предусматривало институт лишения прав: «Руководствуясь интересами рабочего класса в целом, Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика лишает отдельных лиц и отдельные группы прав, которые используются ими в ущерб интересам социалистической революции» (статья 23). Показательно и Постановление СНК РСФСР от 5 сентября 1918 г. «О красном терроре». Ввиду его краткости приведем его в полном объеме:

«Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры».

В начале становления советской доктрины существовало немало сторонников отрицания субъективных прав, признававших только объективное право. А. А. Пионтковский имел определенную смелость, написав: «Сведения права лишь к нормам права противоречит реальной действительности. Право является значительно более сложным общественным явлением. Объективное право поэтому существует всегда в единстве с субъективными правами и корреспондирующими им правовыми обязанностями»44. Если теория отрицала наличие субъективных прав, то нельзя было признать и их ограничения. Юридическая наука того времени шла в поступательном развитии: от признания правоотношений к реалии субъективных прав, а дальше к расширению представленных понятий. Это дало возможность в дальнейшем выделять не только ограничения (все-­таки это произошло гораздо позже), но и гарантии прав, структуру и содержание субъективного права, корреспондирующие обязанности и др. Но на тот момент субъективные права признавались следствием объективного права. «Таки образом, субъективное право возникает только на базе объективного права и поэтому тесно связано с ним. Оно несет в себе основные черты объективного права классово-­волевую обусловленность, принудительный характер, нормативную предопределенность. В то же время, возникнув на базе объективного права, субъективное право становится самостоятельным явлением. Оно вторично по отношению к объективному праву, у него свой самостоятельный процесс образования, свои связи со смежными явлениями, свое индивидуальное содержание»45, — указывал Д. М. Чечот.

В последующем в институт прав и обязанностей граждан стали включаться гарантии. Выделялся интерес как условие появления субъективного права, которое рассматривалось как объективный процесс, при котором государство как бы открывает новые права, благодаря чему происходит их закрепление. Личность занимала второстепенное место в системе ценностей, поэтому уделять особое внимание допустимости ограничений не имело большого смысла в такой системе координат. «Советское государство наделяет гражданина правами в той мере, в какой это необходимо для осуществления его личных интересов, а возложенные на него обязанности выражают интересы общества, являются необходимыми условиями реализации этих интересов», — отмечал С. Сабикенов46. Позднее Н. А. Шайкенов интерес определял «не только исходным мотивационным звеном активной законодательной деятельности, но и определяющим элементом самого содержания права»47. В другой своей работе (монографического характера) Н. А. Шайкенов рассматривал юридический аспект личности как взаимосвязь государства и индивида общими правовыми отношениями, сущность которых заключается в наличии у обеих сторон определенных прав и обязанностей48. Кстати, в настоящее время категория интереса в конституционном праве утратила свою былую привлекательность, что вряд ли можно признать позитивным фактором.

Подобная трактовка имеет право на существование. В ней ограничения отодвигаются общей категорией — обязанностью. Их возложение может осуществляться с помощью отраслевого законодательства (А. П. Иванов)49. В. А. Патюлин вообще считал, что ограничения права возможны только как незаконные действия (правомерно ограничить можно только возможности). Относительно одного из прав им выделен вывод, который может быть спроецирован на любое личное конституционное право: «Представляется необходимым различать ограничение личной неприкосновенности как таковой (в частности, ограничение возможности личности свободно располагать собой) и нарушение права неприкосновенности личности. В то время как личная неприкосновенность (рассматриваемая как фактическое состояние) может быть ограничена как правомерным, так и неправомерным способом, ограничение права неприкосновенности личности — всегда незаконное действие»50.

Характер прав личности, а также их объем был напрямую связан с социальной сущностью советского государства, его целями и задачами: «В то же время объем и характер прав и обязанностей граж­дан и особенно создание условий их осуществления во многом определяются и субъективными факторами, зависят от воли гос­подствующего в данном обществе класса (или классов), в ру­ках которого находится государственная власть»51. Основная канва любого научного исследования — права предоставляются государством. Соответственно, приоритет инициативы государственных органов обуславливает вторичность социальных притязаний граждан. Понятно, что ограничения прав граждан не могли быть предметом анализа научных работ, тем более, когда в каждой из них базовый тезис строился на постоянном развитии и расширении прав и свобод советских граждан.

В условиях марксистского толкования свободы как осознанной необходимости специальное выделение института ограничений прав человека было абсолютно излишним. Реализация прав рассматривалась изначально как самоограничение. «Абсолютизация свободы воли собственника и его эгоистического интереса, полное игнорирование того, что рамки господства индивида определены общим интересом господствующих в государстве социальных сил, — все это свойственно буржуазному пониманию субъективного права, которое стало в XIX веке «центральным понятием частного права», — отмечал Л. С. Явич52. Объективное право, закрепляя субъективные права (признаваемые государством), устанавливало, в первую очередь, «пределы господства собственной воли и собственной возможности». Л. С. Явич указывал на динамику определения субъективного права — от притязаний к возможности позитивного действия управомоченного. При этом отрицается «самодеятельность субъектов»53.

В. А. Кучинский определял личность как индивида, сознательно определяющего свое деятельное отношение к окружающему миру54. М. Ф. Орзих систематизировал понимание правового положения личности в рассматриваемый исторический период и указал: «Наряду с обычными представлениями о правовом положении личности как совокупности прав и обязанностей было предложено включить в правовое положение также гарантии прав — обязанностей (А. И. Лепешкин), общую (статутную) ответственность личности перед государством и обществом (Н. И. Матузов), а в правовой статус — гражданство, правоспособность, принципы (Л. Д. Воеводин), интересы личности (Н. И. Витрук)»55. Ограничение в данном аспекте не рассматривались.

В этом ключе показательна позиция Л. О. Красавчиковой при рассмотрении содержания права на охрану личной жизни: выделены не ограничения данного права, а «условия проникновения в тайну личной жизни»56. В. Е. Гулиев и Ф. М. Рудинский указывают на принудительное вмешательство государства в частные (личные) стороны жизни человека57.

Н. И. Матузов, представивший целостную концепцию структуры субъективного права (право-­поведение, право-­требование, право-­пользование, право-­притязание), определял само понятие следующим образом: «Субъективное право — мера гарантированной возможности, и эта гарантированность как раз обеспечивает надлежащую защиту и реализацию субъективного права. Управомоченный в случае нарушения его права или неисполнения обязанным лицом лежащей на нем обязанности всегда может обратиться к содействию государства, которое в любом случае восстановит справедливость»58. Позднее ученый развил свою теорию: «Субъективное право, между прочим, можно определить и не обращаясь к категории возможности, а использовать понятия дозволенности, допустимости, разрешенности, обеспеченности, гарантированности государством реальных полномочий субъекта»59. Н. И. Матузов всегда подчеркивал, что субъективное право не может служить способом разрушения правопорядка. Оно не должно служить средством противостояния публичной власти. Нельзя принимать идеалистические концепции, согласно которым человек обладает в обществе безграничной свободой60.

Р. О. Халфина шла в своем исследовании иным путем: от анализа правоотношения, «как поня­тия, выражающего реализацию правовой нормы в кон­кретных общественных отношениях»61, напрямую связанного с субъективным правом. Но и в этом случае автор не мог уйти от идеологических принципов: «Право представляет собой результат субъективного осознания (господствующим классом, а при развитом социализме — всем обществом) объективной необходимости»62. Если само право понималось как реальность, как существующее соотношение общественных сил, то и ограничения не могли выделяться в самостоятельный институт, поскольку они тем самым противопоставлялись социалистическому реализму. Тогда следовало бы согласиться с основными позициями буржуазной теории прав человека: права человека — некий барьер произволу со стороны органов государственной власти; ограничения прав человека могут вводиться в строго определенных целях; свобода — не осознанная необходимость, а нечто иное, позволяющее устанавливать постулат о разрешении любых прямо незапрещенных действий и т. д. Подобные тезисы повлекли за собой не просто критику, а определенные оргвыводы (в 30-е гг. прошлого столетия вплоть до репрессий). Однако в условиях идеологической догматики юриспруденция не деградировала. Совершая политические реверансы, правовая наука развивалась. По сути, анализ базовых понятий готовил к последующей концепции ограничений прав человека, которая уже состоялась в условиях новой Российской Конституции 1993 года.

Таким образом основная научная дискуссия происходила вокруг понятий свободы, субъективного права, обязанностей граждан. Г. В. Мальцев отмечал одну сторону (право — свобода действия в границах): «Субъективное право гражданина предоставляет ему свободу действовать в границах, определенных нормой права, действовать в известном направлении, удовлетворять, реализовать определенные интересы и цели, совершать поступки по своей инициативе и по своему усмотрению»63.

Б. С. Эбзеев обращал внимание на иной, не менее значимый аспект (право — свобода от произвола органов государства): «Личная свобода формулируется в личных конституционных и иных личных правах и в самом общем плане заключает в себе две стороны: свободу от произвольного вмешательства государственных и общественных органов и должностных лиц; свободу от произвольного вмешательства частных лиц»64. Пожалуй, это был первый шаг к признанию необходимости гарантий защиты прав граждан от произвола со стороны публичных институтов. До этого времени сама постановка вопроса могла считаться буржуазной, идеологически не выдержанной. Позднее Б. С. Эбзеев представил концепцию «золотого правила поведения», в рамках которой основной акцент должен уделяться взаимным обязанностям человека и государства, а также взаимным самоограничениям. Им же была обоснована социальная солидарность как основа взаимной ответственности личности и общества65.

От свободы личности отталкивался и А. П. Горшенев, но связывал ее со свободой общества в целом (следуя идеологическим установкам): «Иначе говоря, до тех пор, пока в обществе не уничтожена эксплуатация человека человеком, не может быть и речи о свободе для всех членов этого общества»66. Автор отстаивал точку зрения, согласно которой личные конституционные права и обязанности являются субъективными, реальными, абсолютными. Относительно последней характеристики следует отметить, что абсолютные права — это те, которые осуществляются, как правило, «в рамках так называемых «абсолютных» или «общих» правоотношений». Н. С. Малеин специально отмечал, что личные права — абсолютные, все другие лица обязаны уважать и не нарушать эти права управомоченного67. Сейчас в конституционной доктрине абсолютные права определяются как не подлежащие ограничению68. Представляя целостную концепцию личных прав, А. П. Горшенев не выделяет их допустимые ограничения, но совершая оговорку: «Естественно, что индивидуальная свобода допустима лишь в тех пределах, в которых она не входит в конфликт с требованиями закона и морали, правил социалистического общежития».

Различными учеными происходят попытки расширить взгляд на проблему прав советских граждан. Н. В. Витрук констатировал: «В то же время ослаблено внимание к категориям, отражающим различные (и специфические) стороны правового положения личности. Речь идет, в частности, о правах, обязанностях и законных интересах, взятых в системе, об их гарантиях, гражданстве, правосубъектности личности»69.

В 80-х годах прошлого столетия все сильнее звучит в научных работах тезис о том, что обеспечение прав человека и гражданина в отраслевом законодательстве не может происходить произвольным путем70. Ф. М. Рудинский, очерчивая теоретические проблемы личных конституционных прав: указывал на их базовые характеристики; определял сущность личной свободы, ее социальную ценность, сферу осуществления и особенности правового регулирования общественных отношений, возникающих в этой сфере; давал характеристику их социально-­политического назначения; сформулировал особенности юридической природы указанных прав, их внутренней структуры, форм реализации; выявил систему гарантий, обеспечивающих эти права в целом, а также гарантии каждого в отдельности71. Но и в данном случае ни в одной задачи исследования не было указаний на выделение базовых ограничений прав человека, их пределов, принципов введения. Хотя автор указывал на необходимость юридического установления «точных границ указанной свободы в виде определенных личных субъективных прав, определяющих меру возможного поведения». И одновременно указывал: «Советскому законодательству известны три вида объективных условий правомерного ограничения личной свободы (аресты, обыски и т. д.): интересы борьбы с правонарушителями; военное положение; эпидемии и стихийные бедствия». Таким образом вводился в оборот специальный термин — «правомерные ограничения». Они допускаются, но не в силу конституционных требований (или исключений), а благодаря «объективным условиям». Это подчеркивало особую сущность советского права, жестко отстаиваемого в идеологической плоскости. «Проблема прав человека» всегда относилась к противоречиям буржуазного общества, пытающегося путем формализованных исключений закрепить господство правящего класса. При таком постулате Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод расценивалась как «реакционное движение за так называемую европейскую интеграцию, имевшее своей целью противостоять демократическому движению в Европе после второй мировой войны, которое обрело свою опору в лице Советского Союза»72. Все оговорки относительно исключения действия отдельных положений на какие-­то экстраординарные ситуации обозначались как легализация насилия, в первую очередь, в отношение трудящихся слоев населения. Применительно к анализу внутреннего развития правовых институтов все больший упор делается на гарантии как элемент правового статуса гражданина: «Социально-­юридический механизм осуществления прав и свобод личности объединяет в себе реализацию (непосредственное пользование личностью правом или свободой) и гарантирование (обеспечение и охрану) прав и свобод. Самостоятельное место в рассматриваемом механизме занимают гарантии прав и свобод личности, т. е. положительно действующие общественные условия, юридические средства и организационные меры»73.

Л. А. Пустобаева соглашается, что «наиболее распространена (с некоторыми вариациями и дополнениями) дефини­ция, согласно которой субъективное право есть установленная и обеспеченная законом мера, вид возможного (дозволенного) поведения субъекта права»74. Автор указывает на сочетание личных и общественных интересов, продолжая канву о расширении границ личного усмотрения: «В условиях зрелого социалистического общества возможность совершать положи­тельные действия приобретает все более весомое значение. В этом направлении, видимо, должно идти диалектическое перерастание субъективного права в права и сво­боды личности в будущем коммунистическом обществе. В известной степени с данным фактором связано повышение активной роли права в воздействии на социальные процессы, изменение характера правового регулирования в направлении постепенного расширения границ личного усмотрения, создания все менее жестких правовых рамок, деятельности личности»75. Л. А. Пустобаева пыталась примирить возникающие противоречия свободы личности и ее ограниченности. С одной стороны все четче звучит тезис о недопустимости произвола при принятии правовых актов, предусматривающих те или иные права личности. С другой стороны идеология не позволяла отказаться от социальной обусловленности прав. В буржуазном обществе, как это определялось в советском государстве, существование эксплуатации человека человеком подчиняло свободу отдельной личности, которая изначально ограничивалась интересами господствующего класса. В социалистическом обществе логика была иной: «Вместе с тем установленные норма­тивными актами государства или судебной практикой рамки юридической свободы не означают ограничения свободы личности, а главным образом определяют границы обес­печенности, защиты государством этой свободы»76. В этой части автором предлагается собственная концепция «предправа», когда юридические закрепленные права и свободы черпают себя в уже фактически сложившемся масштабе поведения.

В этот период обостряется и политическая борьба, где ситуация с правами человека в Советском Союзе выходит все чаще на мировые площадки обсуждения. Советский подход не изменялся: государство само определяет границы прав и свобод граждан, находящихся на его суверенной территории. В связи с этим любые ограничения, исключения — порождение буржуазной концепции, пытающейся за маской путанных формулировок нивелировать истинные свободы, которые могут быть реализованы только в условиях социалистического общества: «Естественные и неотъемлемые права человека вступают в конфликт и противоречие с политической жизнью капиталистических стран, в которых резко ограничиваются и ущемляются права граждан»77. Советская доктрина отрицала неизменный и «вечный» характер естественных прав человека, четко стоя на позиции диалектического материализма. Марксистская наука всегда подчеркивала зависимость человека от социальных условий и факторов. Бытие определяет сознание — один из базовых законов. Если свобода есть осознанная необходимость, то действия социалистического государства, свергнувшего главное зло — эксплуатацию человека человеком, — в рамках текущего регулирования не могли ограничиваться искусственными барьерами. Д. А. Керимов указывал на обязательность включения в понятие свободы трех органически связанных между собой компонентов: 1) познание необходимости; 2) действия в соответствии с познанной необходимостью; 3) действия в интересах общества и всех его членов78.

А. П. Мовчан уточнял: «Непосредственная регламентация и защита прав и свобод человека в соответствии с особенностями общественного и государственного строя по-­прежнему остается внутренним делом каждого государства и должна осуществляться только в том порядке и теми органами государства, как это конкретно предусмотрено внутренним законодательством. Никто не имеет права вмешиваться в эти вопросы внутренней компетенции государств — ни ООН, ни группа государств, ни какое-­либо отдельное государство или же официальные лица этого государства, какой бы высокий пост они не занимали»79. Приоритет государственной воли обосновывался тем, что государство по «своему усмотрению» обращается со своими собственными гражданами. Конечно, тем самым отрицался произвол80, но термин «собственное усмотрение» устранял любые дискуссии об ограничениях прав человека, которые все больше превращались в ограничения государственной воли по отношению к человеку.

Из общей канвы выделяется особое мнение А. Г. Бережнова, определявшего права личности как «качественно новое, специфическое социальное явление», и разделявшего фактические социальные права и юридические нормы о правах личности81. В другой своей работе ученый трактует права личности как некоторый минимум, обеспечение которого — минимум требований в любом обществе, вне зависимости от характера его политической структуры82.

Нельзя не отметить, что и в диссертационных исследованиях советского периода, посвященных проблемам терроризма, «выпала» тема ограничений прав человека. Более того, терроризм рассматривался, прежде всего, как международное явление83, либо сквозь призму государственного терроризма — преступных действий от имени государства в отношении угнетенных народов или стран, вставших на путь социализма84. Особый акцент делался на международных конвенциях, которые должны поощрять международное сотрудничество, а также налагать на государства ограничения по поддержке тех организаций, которые проповедуют террористические методы в процессе достижения политической власти. Концепция государственного терроризма активно разрабатывалась в советской доктрине. Кстати, отойдя от идеологии, отметим актуальность многих научных предложений. Современная практика показывает, что некоторые государства поощряют террористические методы воздействия на оппонентов: будь то внутренняя оппозиция, или внешний противник. В. И. Блищенко связывал государственный терроризм с понятием агрессии85. Предлагалось и такое видение: «Государственный терроризм в качестве международного можно охарактеризовать как новую разновидность международных преступлений, заключающуюся в противоправном применении силы или угрозы силой государством (в лице его административных органов), направленной на устрашение других народов и государств с целью изменения их общественно-­политического строя или иного посягательства на их суверенитет»86.

Приведенные выводы имели коннотацию с общим видением террора, имевшем основу в произведениях В. И. Ленина, абсолютно не чуравшегося такого метода политической борьбы. Т. Б. Исаева выделяет три ключевые фразы из работ классика марксизма-­ленинизма:

1. Террор — «одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент... и при известных условиях».

2. Террор не является преступлением — «дело Каляева действительно честное (убийство тирана, а не убийство из-­за грабежа)».

3. Народовольцы «проявили высочайшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы вызвали удивление всего мира. Несомненно, эти жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали — прямо или косвенно — последующему революционному воспитанию русского народа».

На основе приведенных замечаний автор заключает: «Таким образом, это даже не «двойные стандарты», в чем мы справедливо упрекаем современный западный мир, а как минимум «тройные». Причиной этого является не просто политическая ангажированность, как нам хотелось бы считать, а нечто более глубокое. Советская российская научная элита считала своим государством только его советский вариант, отождествляя соответственно государство и партию, партийно-­коммунистический и государственный подход. Отсюда симпатии к революционным борцам и террористам как к «своим», близким по идеологии и скепсис по отношению к усилиям государственной власти старой России или международного сообщества «буржуазных государств» по наведению порядка и предотвращению гибели государства — как к «чужому»»87.

Применительно к теме государственного терроризма обратим внимание, что в международном праве отсутствует данное понятие. Есть Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН от 17 декабря 1984 г. 39/159 «О недопустимости политики государственного терроризма и любых действий государств, направленных на подрыв общественно-­политического строя в других суверенных государствах». В документе подчеркивается, что Генеральная Ассамблея подтверждает обязательство всех государств воздерживаться в их международных отношениях от угрозы силой или ее применения против суверенитета, территориальной неприкосновенности и политической независимости любого государства. Констатируется озабоченность, что в отношениях между государствами «все чаще практикуется государственный терроризм». В итоговой части предусматривается:

Генеральная Ассамблея…

«1. решительно осуждает политику и практику терроризма в межгосударственных отношениях как метод ведения дел с другими государствами и народами;

2. требует от всех государств не предпринимать какие-­либо действия, направленные на вооруженное вмешательство и оккупацию, насильственное изменение или подрыв общественно-­политического строя государств, дестабилизацию и свержение их правительств, и, в частности, не начинать под каким-­либо предлогом военные действия с этой целью и незамедлительно прекратить уже ведущиеся такие действия;

3. настоятельно призывает все государства уважать и строго соблюдать в соответствии с Уставом Организации Объединенных Наций суверенитет и политическую независимость государств, право народов на самоопределение, а также их право свободно, без вмешательства извне, избирать свой общественно-­политический строй, осуществлять свое политическое, экономическое, социальное и культурное развитие».

Однако в приведенном документе признаки государственного терроризма не представлены. Кроме того, резолюция Генеральной Ассамблеи — документ, носящий рекомендательный характер, и не налагает юридические обязательства на участников международно-­правовых отношений. Также общее упоминание вооруженного вмешательства и оккупации больше сближает с понятием агрессии, которое также в виде общепризнанного определения в международном праве отсутствует. Здесь, по-­видимому, следует руководствоваться выводом специалистов международного гуманитарного права: справедливая война — это, та, которая ведется против меня. В этом случае противная сторона всегда выступает агрессором. Это означает, что и государственный терроризм стал заложником международного противостояния, очаги которого имеют глобальное значение. Сложно квалифицировать также причастность государства к террористической деятельности. С. И. Грачев указывает: «Современный передел мира повышает роль государственного терроризма как инструмента политики даже у вполне нормальных демократических государств. Имеется достаточно много примеров, когда силы международного терроризма используются, что называется, «на заказ», в качестве тарана для разрушения существующих структур, нарушения сложившихся военно-­политических балансов сил, перекраивания зон интересов, влияния и взаимодействия»88.

Подведем промежуточные тоги исследования:

1. Отсутствие указания на возможность ограничений прав человека и гражданина являлось определенной традицией советских конституций, делавших основной акцент на гарантированность прав, их материальное обеспечение.

2. Система ограничений прав человека и гражданина не являлась предметом первичных исследований и в дореволюционной доктрине. Точнее речь идет о системе ограничений прав человека в публичной сфере. Цивилистика давно выработала систему ограничений имущественных прав. Только с появлением первых документов о правах человека (Французская декларация прав человека и гражданина 1789 г., Билль о правах человека США и др.) свобода из частноправовой сферы перешла в общественно-­политическую (выйдя за пределы права собственника). Для доктрины того времени также характерно было понимание прав человека, заранее обуславливающее самоограничение господствующей воли субъекта. Допускалось лишь временное ограничение и только в исключительных случаях (Н. М. Коркунов). Процесс реализации прав изначально несет в себе ограничительный смысл (И. А. Ильин). Неограниченная свобода отрицает право (Е. Н. Трубецкой). В условиях существования абсолютной монархии авторы указывали на необходимость ограничений Верховной власти, а не прав человека.

3. Основной постулат строился не сколько на возможности ограничений прав человека и выделении их в самостоятельный институт советского конституционализма, сколько на понимании права как формы реализации прав и свобод. При таком подходе законодатель заранее не связывал себя какими-­либо параметрами. Любое усмотрение законодателя изначально определялось как легитимное и соответствующее принципам правового регулирования.

4. Советская доктрина исходила из особого понимания права как воли господствующего класса. Предполагалось, что сама реализация принципа отказа от эксплуатации человека человеком привносит элемент истинной свободы. В то же время признавалась динамика в открытии государством прав гражданина, которая обуславливала появление новых прав на основе формирования интересов (С. Сабикенов, Н. А. Шайкенов), раскрытия «предправа» (Л. А. Пустобаева). Наличие прав и их объем напрямую связывался с социальной сущностью государства. Основным исходным моментом в закреплении прав гражданина считалась инициатива государства. Позитивно определяемое содержание прав означало границы дозволенного (разрешенного) поведения.

1.2. Понятие конституционных ограничений прав и свобод человека и гражданина в современной России и за рубежом

Впервые в конституционных актах России нормы о возможных ограничениях прав человека появились в Декларации прав и свобод человека и гражданина (часть 2 статьи 2), принятой 22 ноября 1991 г. Верховным Советом РСФСР. В последующем в связи с принятием Закона РСФСР от 21 апреля 1992 г. № 2708-1 текст Декларации был включен в Конституцию России 1978 г., в результате чего появилась статья 33, тождественная статье 2 Декларации. Окончательная легитимация произошла в Конституции России 1993 г. благодаря появлению части 3 статьи 55 (часть 3). Сам Основной закон предъявляет определенные требования к ограничениям (условия, при соблюдении которых таковые будут соответствовать Конституции РФ):

— устанавливаются только федеральным законом. При этом юридическая практика показывает, что возможные ограничения могут устанавливаться законом субъекта РФ, при соответствующем перераспределении полномочий в федеральном законе89;

— цели ограничений определены в Конституции РФ: защита основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства;

— только в той мере, в какой это необходимо в указанных целях;

— ограничения не должны быть скрытой формой отмены или умаления прав и свобод человека и гражданина.

Российская юридическая наука благоприятно восприняла новеллы, представив серьезные исследования, посвященные сущности, содержанию, особенностям ограничений прав и свобод человека и гражданина. В этой части следует указать на ряд значимых замечаний, имеющих принципиальное значение для современного исследования. Б. С. Эбзеев проводит разделительные линии между имманентными пределами права (идеей, сформулированной Конституционным Судом ФРГ и поддерживаемой немецкой и австрийской научной доктриной90) и ограничениями основных прав91, а также между конституционными ограничениями и ограничениями конституционных прав92. Сами же ограничения трактуются им как изъятия (об изъятиях пишет и Н. С. Малютин93). В этой части показательно утверждение В. А. Лебедева: «Следует иметь в виду и то, что ограничение прав и свобод — это скорее исключение из правил, а не само правило. Задача национального законодателя и правоприменителя сводится к обеспечению свободы личности, а не к ее ущемлению»94.

Доктрину имманентных пределов прав отстаивает М. А. Краснов, считая ее логичной и практичной, но уточняя при этом, что «имманентные» — значит, внутренне присущие правам пределы: «Но что обусловливает такую имманентность? Немецкая доктрина исходит из формального критерия: самого факта включения того или иного ограничения в конституционный текст. Однако при этом не учитывается разная природа ограничений. Дело в том, что некоторые конституционные ограничения являются позитивно-­правовым выражением имплицитно уже существующих естественных пределов прав. Их как раз и следовало бы назвать имманентными пределами, если бы этот термин не был занят. Если мы имеем дело с естественными пределами, эксплицированными Конституцией или текущими законами, то, во-­первых, речь вообще не может идти об ограничениях в привычном правовом понимании этого слова. Во-­вторых, естественные пределы (а они основаны на понятии естественной нормы) не позволяют не только сужать, но и расширять материальное содержание основного права, ибо в противном случае та или иная охраняемая правом ценность, оказываясь за этими пределами (вне их), теряет смысл». Показателен при этом авторский пример, связанный с запретом торговли наркотиками и людьми, что не рассматривается как ограничение права на свободное использование своих способностей в целях получения дохода95.

...