Оглавление

Предисловие

Окончив труд, начатый г-ном Ролленом, и доведя Римскую историю до битвы при Акциуме, я не нашел лучшего применения досугу, на который меня обрекает здоровье, ослабленное трудами на общественном поприще преподавания, чем изложить Историю императоров — естественное продолжение моего предыдущего сочинения — в том же духе, образец которого мне завещал мой дорогой и уважаемый наставник. К этому меня влечет склонность; меня поощряют увещания многих почтенных лиц; и я тем охотнее уступаю этому двойному побуждению, что не вижу иного пути, которым мог бы еще приносить пользу обществу.

Если я ошибочно льщу себя надеждой, что мой труд послужит на благо читателей, то виной тому недостаток исполнителя, а не материала, который сам по себе богат поучительными примерами для людей всякого звания и состояния. Таково всеобщее мнение о достоинстве и ценности истории, и Плутарх был столь убежден в этом, что почти считал ее изучение достойнейшим занятием для философского ума. Уверенный в том, что история — превосходнейшая школа для воспитания суждения и нравов, он утверждал, что даже на троне с Константином, вмешиваясь во многие дела империи, мы получаем возможность освятить сей труд — хотя бы временами — добродетелями высшего порядка, способными не только изгладить соблазн порока, но и посрамить все, что есть лишь чисто человеческой добродетелью.

Следуя этому плану и этим взглядам, я намерен описать историю римских императоров от Августа до Константина. Это поприще таково, что я могу с некоторой вероятностью надеяться его пройти. Более долгий и обширный путь устрашил бы меня, и я чистосердечно признаю, что до сих пор мои занятия почти не простирались на все, что относится к поздней империи. Я ограничусь, таким образом, указанными рамками, которые постараюсь обработать со всей тщательностью и усердием, на какие способен; и прошу читателя извинить мне неизбежные погрешности — ради доброго намерения и рвения, с какими я стремлюсь ему служить.

Книга первая. Август

§ I. Октавиан решает узаконить свою власть

Г. ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ ОКТАВИАН. В. СЕКСТ АПУЛЕЙ. 723 г. от основания Рима. 49 г. до Р. Х.

Цезарь Октавиан, благодаря череде несправедливостей, насилия, жестокости и тиранических действий, сумел стать полновластным правителем всей Римской империи. Он начал с того, что уничтожил защитников республиканской свободы: враждебный ему род, соперников и конкурентов в собственном лагере — всё было стерто с лица земли. Не осталось никакой иной власти, кроме той, которой он обладал, никакого оружия, кроме того, что подчинялось его приказам.

Эта вершина могущества досталась ему слишком дорогой ценой, чтобы он не был твердо намерен её удержать. Но единственным его правом была сила, и он прекрасно понимал, насколько ненавистен такой титул сам по себе и как опасны его последствия. Даже проявления мягкости, мудрости и умеренности, которые он старался демонстрировать с тех пор, как жестокость перестала казаться ему необходимой, могли снискать расположение многих граждан, но не исправляли порочности его узурпации. Каким бы привлекательным он ни делал своё правление, это всё равно оставалось несправедливой тиранией, которая грозила восстаниями и заговорами со стороны тех, кто ещё хранил в себе остатки древнеримских идеалов. Люди были убеждены, что отнять у него власть и жизнь — дело похвальное и заслуживающее благодарности республики.

Погруженный в эти размышления, Октавиан задумал узаконить свою изначально незаконную власть с согласия нации и приступил к осуществлению этого замысла с исключительной осмотрительностью, которую нельзя не отметить.

Прежде всего, он счел нужным притвориться, будто отрекается от власти. Без этого его сразу обвинили бы в вероломстве. Поводом для взятия им оружия была месть за смерть дяди и приёмного отца — эта месть была полностью осуществлена. Соперничество с Антонием служило ему оправданием для сохранения армии — но Антония больше не было, а все сроки, установленные для триумвирата, давно истекли. Уже как минимум три года Октавиан осуществлял верховную власть лишь в силу консульских полномочий, в которых он позаботился утвердиться на постоянной основе.

Итак, решив инсценировать отречение, чтобы придать этому шагу видимость искренности, он пожелал обсудить этот деликатный вопрос со своими главными советниками и доверенными лицами — Агриппой и Меценатом. Он созвал их вместе и приказал высказать своё откровенное мнение по столь важному и щекотливому вопросу.

Агриппа, обладавший великодушной и благородной душой, высказался за самый великодушный вариант. Он посоветовал Октавиану вернуть верховную власть сенату и римскому народу, в соответствии с неоднократными обещаниями, и тем доказать честность и чистоту своих намерений. Он утверждал, что это касается даже личной безопасности Октавиана, и в подтверждение привёл противоположные примеры Суллы и Цезаря — пугающее сравнение для любого, кто решил бы удерживать в Риме монархическую власть. Он настаивал на невозможности отступить, если Октавиан раз примет такое решение, и на его слабом здоровье, которое не выдержит тяжкого бремени управления столь обширной империей. Чтобы придать своему совету больше веса, он заметил, что говорит не из личной выгоды, поскольку благодаря милости одного человека достиг высших почестей, тогда как при республиканском строе, будучи человеком незнатного происхождения, рисковал бы быть затмённым множеством знатных особ, чей блеск неизбежно затмил бы его. В заключение он добавил, что, хотя все мотивы склоняют Октавиана к отречению, не стоит спешить с исполнением этого решения; напротив, разумнее дать себе время подготовить почву, укрепив общественный порядок на прочных основаниях.

Мнение Агриппы не понравилось Меценату. Этот министр, чьей отличительной чертой была редкая осмотрительность и чрезвычайно тонкий, проницательный ум, считал — и, возможно, справедливо — что совет отречься больше блестит, чем имеет под собой оснований. Он видел, что империя, охватывающая большую часть известного мира, не может обойтись без единовластия, а опыт почти шестидесяти лет гражданских войн и мятежей убедил его, как и всех наиболее мудрых людей того времени, что безрассудство толпы и распри знати подвергают республику непрерывным бурям, и только монархия может стать для неё гаванью и убежищем. Что касается личной безопасности Октавиана, то не приходилось сомневаться, что после множества врагов, нажитых проскрипциями и войнами, он должен был удержать верховную власть как необходимую защиту и опору. Тем более что в случае восстановления республиканского правления честолюбие, получив больше простора, соединилось бы у многих с жаждой мести, и все, кто стремился бы занять оставленное им высокое место, неизбежно видели бы в нём главное препятствие, от которого нужно избавиться.

Уверенный, что понимает истинные намерения того, кто его спрашивает, Меценат не только посоветовал Октавиану сохранить верховную власть, но, предполагая, что так и будет, набросал ему план управления. И здесь Дион вкладывает в уста Мецената столь пространную речь, что она выходит за пределы правдоподобия и больше походит на письменный доклад. Более того, во многом можно заподозрить, что этот писатель скорее отражал идеи своего времени, чем точно передавал взгляды министра, от имени которого говорит. Я избавлю читателя от этих рассуждений и ограничусь изложением системы правления, которую ввёл Октавиан, основываясь на фактах.

Вот каковы были мнения Агриппы и Мецената; мнения столь же различные, как и характеры тех, кто их высказывал. Один современный писатель [3] заметил, что каждый из них высказался так, как это было наиболее выгодно для него лично. Агриппа, великий воин, удостоенный консульства и признанный достойным триумфа, занял бы первое место в республике. Меценат, кабинетный человек и литератор, искусный царедворец, мог блистать и быть важной персоной только под сенью принца, который полностью ему доверял. Это наблюдение, несколько злое, не подкреплено никакими древними свидетельствами: и тот, кто его высказал, возможно, не слишком авторитетен; несомненно, писатель весьма остроумный, но смелый в своих критических выпадах, любитель парадоксов и явно склонный хвалить все, что современные ему историки порицали, и порицать все, что они хвалили.

Октавиан уже принял решение до речей своих двух министров. Поэтому противоречивость их мнений не смутила его, и, выразив обоим одинаковую признательность за верность и усердие, которые они вновь доказали, высказавшись с полной свободой, он объявил себя сторонником мнения Мецената, но не отказался от мер предосторожности, которые считал необходимыми, чтобы стереть пятно насилия и узурпации.

Великое имя Вергилия, возможно, обязывает меня отметить здесь, что, согласно автору его жизнеописания, Октавиан пожелал узнать мнение этого знаменитого поэта о предмете, который его колебал, и что он решил сохранить империю по его совету. Я уже отмечал, что у Октавиана никогда не было колебаний по этому поводу. Но, кроме того, мне трудно поверить, что, основываясь на словах малоизвестного и темного писателя, любителя выдумок, можно легко допустить, что поэт, безусловно возвышенный, но совершенно неопытный в государственных делах, был призван на совет самым хитрым из когда-либо существовавших принцев по столь важному вопросу. Как бы ни были благосклонны властители мира к талантам и к тем, кто ими обладает в высшей степени, они не советуются с поэтами о государственных делах.

Октавиан, чьим девизом было «торопись медленно», использовал остаток своего пятого консульства и все шестое, чтобы подготовить умы и упорядочить положение дел в связи с великим замыслом, который он вынашивал. Игры и зрелища разных видов, щедрости и раздачи народу, великолепные здания для украшения города — вот приманки, которые он начал использовать в предыдущие годы и продолжал применять в те, о которых я говорю, чтобы сделать свое правление любимым. Но важнейшим делом, которым он занялся, было возвращение сенату его прежнего блеска путем очищения его от множества недостойных лиц, проникших туда в период смут гражданских войн и позоривших величие этого высокого собрания. Ничто не могло более возвысить его в глазах добропорядочных людей и справедливых судей вещей; и более того, в то время как он формировал достойный совет, способный помочь ему нести бремя правления, он ничем не выдавал своих намерений: могло казаться, что он действует в духе отречения и хочет поставить республику в положение, при котором она сможет обойтись без него.

Сенат действительно нуждался в серьезной реформе. Диктатор Цезарь начал унижать его, допуская в его состав без различия происхождения, состояния и почти отечества людей, чьей единственной заслугой часто было лишь то, что они служили ему в осуществлении его честолюбивых замыслов. При консульстве Марка Антония зло усугубилось. Этот корыстный магистрат продавал место в сенате всякому, кто готов был его купить; и поскольку он утверждал, что действует на основании записок Цезаря, те, кто стал сенаторами этим путем, обязанные своим возвышением мертвецу, насмешливо назывались «харонитами», или сенаторами творения Плутона [4]. Триумвират, уничтоживший все законы и правила, довел беспорядок в этом, как и во всем остальном, до крайности. Число сенаторов возросло до более чем тысячи, и первые граждане республики с трудом узнавали себя среди толпы собратьев, столь их недостойных.

Злоупотребление было очевидным; средство против него было нелегким и даже небезопасным. Предстояло лишить звания более четырехсот сенаторов — ибо Октавиан намеревался, если возможно, сократить их число до прежних шестисот — и это сразу после гражданских войн, то есть в то время, когда умы, привыкшие к интригам, заговорам, насилию и убийствам, легко воспламенялись и были готовы к крайним мерам.

Важность реформы казалась Октавиану столь великой, что он решил пренебречь страхом опасности. Он предпринял составление нового списка сенаторского сословия и осуществил это не под титулом цензора, которого он никогда не принимал — не могу сказать, по какой причине, — но под титулом надзирателя и реформатора нравов и законов, новым титулом, придуманным в пользу диктатора Цезаря. Октавиан привлек к исполнению обязанностей этой должности верного и великодушного Агриппу, который усердно помогал ему в осуществлении совета, которого сам не давал, и который, не сумев убедить его сложить власть, отлично содействовал ему во всем, что считал необходимым для ее сохранения.

Поскольку предстоящая операция должна была быть неприятной для многих, Октавиан постарался смягчить ее горечь всеми возможными мерами снисхождения. Так, он начал с того, что убедил тех сенаторов, которые чувствовали себя в чем-либо недостойными своего звания, добровольно выйти в отставку; и по этому простому предложению пятьдесят человек подали в отставку. Октавиан высоко похвалил их добровольное решение, и этот успех ободрил его убедить или принудить еще сто сорок человек последовать их примеру. Никто не был опозорен. Он даже сохранил за всеми ими некоторые почетные привилегии сенаторского достоинства, с особым отличием для тех, чья скромность не нуждалась ни в каком принуждении.

Не знаю, пошел ли он тогда в реформе дальше указанного. Дион ничего не добавляет, кроме того, что он заставил некоего Кв. Статилия против его воли отказаться от должности народного трибуна. Вполне вероятно, что трудности и боязнь создать слишком много недовольных остановили его в то время, когда ему было так важно щадить людские чувства. Мы можем судить о том, насколько великой казалась ему опасность, по необычным мерам предосторожности, которые он принял для своей безопасности. Все время, пока он работал над пересмотром сената, он председательствовал в нем только в панцире под тогой, в окружении десяти самых крепких и преданных ему сенаторов; и в тот же период ни один сенатор не допускался к нему на аудиенцию, не будучи предварительно обыскан. Мы увидим, как через двенадцать лет он возобновит свой проект и доведет его до полного осуществления.

Его имя было поставлено во главе списка сенаторов, и он принял титул princeps senatus (первого среди сенаторов) — звание, не связанное с конкретными полномочиями, но льстившее ему, поскольку напоминало об образах древней республики, подобие которой Октавиан тем старательнее подчеркивал, чем решительнее разрушал ее суть.

Несмотря на сокращения, проведенные им в сенате, это собрание оставалось более многочисленным, чем он того желал. Однако это не помешало ему ввести в его состав новых членов, выбранных, несомненно, из числа наиболее достойных.

Он даровал звание консуляров (бывших консулов) Гаю Клувию и Гаю Фурию, хотя они никогда не занимали должность консула. Однако они были назначены консулами, но в силу определенных обстоятельств их срок был исполнен другими.

Несколькими годами ранее он создал новые патрицианские семьи, чтобы заменить те, что исчезли в ходе гражданских войн. Возможно, их число все еще казалось ему недостаточным, а возможно, он просто желал умножить награды и почетные звания. В том году он даровал патрициат нескольким плебеям, хотя к тому времени это было уже не более чем пустой титул.

Наконец, он возобновил старые постановления, запрещавшие любому сенатору покидать Италию без особого разрешения. Лишь Сицилия, как ближайшая и спокойная провинция, была исключена из этого закона.

Таковы были меры, которые Дион приписывает концу пятого консульства Октавиана, добавляя к ним несколько других событий, которые нельзя обойти вниманием: восстановление Карфагена (о чем уже упоминалось в истории республики); смерть Антиоха, царя Коммагены, вызванного в Рим и приговоренного к казни за организацию убийства посла, отправленного его братом в сенат для урегулирования их споров; приобретение Октавианом небольшого острова Капри, который позднее прославился благодаря пребыванию там Тиберия.

Консульство было необходимо Октавиану как титул, ставивший его во главе республики. Он сохранял его в течение шести лет подряд. В свое шестое консульство (к описанию которого мы переходим) он взял себе в коллеги Агриппу.

Юлий Цезарь Октавиан (VI), Марк Агриппа (II). Год Рима 724 / 28 г. до н. э.

Никто не следовал так последовательно однажды избранной линии поведения, полезной для своих интересов, как Октавиан. Поскольку его текущей целью было сохранить видимость республиканских форм правления, одновременно укрепляя свою монархическую власть, в шестое консульство он во многом подражал манере консулов древней республики: он разделял фасции с коллегой, а в конце года, покидая должность, принес обычную в таких случаях клятву.

В его тайные планы входило возвышение Агриппы и создание себе опоры в его лице. Тогда он связал его со своей семьей, женив его на своей племяннице Марцелле, сестре юного Марцелла. История не сообщает, был ли Агриппа вдовцом или ради этого брака развелся с Аттикой, от которой у него была дочь, впоследствии вышедшая замуж за Тиберия.

Октавиан почти уравнял Агриппу с собой. Дион отмечает, что, когда они находились вместе в армии, Октавиан требовал, чтобы у Агриппы была такая же палатка, как у него, и чтобы он, подобно ему, отдавал пароль.

Я уже говорил, что он разделил с ним цензорские полномочия под другим названием. В этом качестве они завершили в тот год перепись населения и провели церемонию закрытия люстра, прерванную на сорок один год со времен цензорства Геллия и Лентула. Число граждан составило четыре миллиона сто шестьдесят три тысячи.

Разные примеры благоразумия, мудрости и щедрости наполняют год шестого консульства Октавиана.

Он помог своими пожертвованиями нескольким сенаторам, чьи заслуги и знатность происхождения не подкреплялись достаточным для их положения состоянием. Тем самым он сохранил для республики одну из ее магистратур — курульный эдилитет, на который уже редко находились желающие. Ведь, с одной стороны, она требовала больших расходов на игры и зрелища, а с другой — из-за изменений в государстве благосклонность народа, которую завоевывали этими играми, стала бесполезной и даже смешной — напыщенной игрой в громкие слова, совершенно не соответствующей характеру Октавиана, который во всем ценил суть и презирал пустую шумиху.

Ограничимся сутью, которая сводится к одному: чем больше он осознавал подозрительность своего шага, тем сильнее старался доказать его искренность. Он говорил так, как если бы действительно хотел сложить власть: давал сенаторам советы, как разумно использовать верховную власть, которую он им возвращает, и завершил речь пожеланиями и предзнаменованиями их счастливого правления.

Те, кто знал истину, аплодировали. Остальные были в замешательстве. Наиболее проницательные понимали скрытый смысл, но не решались высказаться. Среди тех, кто воспринял заявление Октавиана буквально, одни радовались, видя себя избавленными от ярма рабства, а другие — те, чье благополучие зависело от имени и дома Цезарей, или даже просто уставшие от смут и междоусобиц, жаждавшие мира и общественного спокойствия, — искренне скорбели, что он хочет отказаться от власти и ввергнуть отечество в бедствия, из которых только он и мог его вывести.

При всем разнообразии мнений все единодушно стали умолять его отказаться от пагубного для государства решения. Не потребовалось даже особого давления: вскоре он уступил, но поставил условия, которые, сохраняя видимость скромности, ничуть не вредили его расчетливым честолюбивым замыслам.

Так, объявив, что в уважение к воле сената, столь явно выраженной, он берет на себя общее руководство делами республики, он добавил, что не намерен нести это бремя в одиночку и решил разделить провинции с сенатом и народом так, чтобы одни находились под управлением сената, а другие — под его собственным. В выборе провинций он показал себя готовым взять на себя самые беспокойные, подверженные волнениям, пограничные, открытые для вторжений внешних врагов, оставив сенату те, чье спокойствие позволяло наслаждаться почетом власти без тревог и опасений. Это была искусная речь, чтобы сосредоточить в своих руках все военные силы империи, тогда как сенат, получив лишь разоруженные провинции, оставался без войск и, следовательно, не мог ему угрожать.

Провинции, находившиеся в ведении сената, были: Африка, то есть территория вокруг Карфагена и Утики, Нумидия, собственно Азия, включавшая древнее Пергамское царство, Греция, которую тогда чаще называли Ахайя, Далмация, Македония, Сицилия, остров Крит с Киренаикой, Вифиния, к которой присоединяли Понт, остров Сардиния, а в Испании — Бетика. Октавиан оставил за собой остальную часть Испании, разделённую на две провинции — Тарраконскую и Лузитанию, все Галлии, включая Нарбонскую, Кельтику, которую тогда начали называть Лугдунской, Аквитанию, Бельгику и две Германии — Верхнюю и Нижнюю, то есть прирейнскую полосу по левому берегу этой реки от окрестностей Базеля до её устья. На Востоке Целесирия, Финикия, Киликия, остров Кипр и Египет также вошли в долю Октавиана.

В этом перечне, который приводит Дион, нет упоминания об Италии, потому что она рассматривалась не как провинция, а как царица и госпожа провинций. Она продолжала управляться так же, как до изменений в республике. Все её жители были римскими гражданами, и каждый народ, каждый город имел своих магистратов, которые в важных случаях обращались в Рим к сенату и римским магистратам или к главе империи.

Следует также отметить, что в упомянутом разделе учитывались только территории, находившиеся под прямым управлением республики. В пределах империи существовали свободные города и народы, а также царства, такие как Иудея под властью Ирода или Мавритания, где правил Юба, женившийся на Клеопатре, дочери Антония. Эти цари и народы не считались подданными, хотя и жили под защитой и в зависимости от Римской империи. Впоследствии все эти земли постепенно были превращены в провинции, что увеличивало долю императоров, а не сената.

Наконец, замечу, что распределение провинций, проведённое Октавианом, не было неизменным. Он сам отобрал Далмацию, где вспыхнула серьёзная война, а взамен отдал сенату Кипр и Нарбонскую Галлию. При его преемниках также происходили различные изменения, о которых мы расскажем в своё время.

Такова была первая оговорка, с помощью которой Октавиан, по крайней мере внешне, ограничил безграничную власть, предоставленную ему сенатом. В том же духе он добавил ещё одно ограничение — по сроку. Он согласился принять верховную власть только на десять лет и с присущей ему искренностью заявил, что если за меньший срок ему удастся привести республику к стабильному и прочному состоянию, он не станет дожидаться истечения этого срока и сложит полномочия. Однако это были лишь слова. По истечении десяти лет он продлевал свою верховную власть то на пять, то на десять лет и сохранял её до конца жизни. Его преемники, получавшие империю без временных ограничений, а пожизненно, тем не менее сохранили след этих десятилетних сроков, отмечая каждые десять лет торжественные празднества, как бы в честь обновления верховной власти в их лице.

Раздел провинций между Октавианом и сенатом был утверждён 13 января, а 17 января Октавиан получил имя Август. Было легко принять новое имя, которое стало бы почётным титулом, не вызывая ненависти или ассоциаций с тиранией. Сначала он думал о имени Ромул, которое, как ему казалось, могло бы внушить уважение к нему как ко второму основателю Рима. Но Ромул был царём, притом деспотичным, навлёкшим на себя месть сенаторов. Октавиан опасался, что это имя вызовет неблагоприятные и даже роковые ассоциации. Он предпочёл имя Август, которое, по смыслу слова, означает лицо или предмет, освящённый религией и как бы близкий к божеству. Планк, несомненно, по согласованию с ним, предложил это имя, и сенат торжественно его утвердил. Это имя перешло к его преемникам, но хотя оно стало общим для всех, кто обладал верховной властью в Римской империи, в истории оно осталось связанным именно с тем, для кого было придумано и кто носил его первым. Под этим именем мы и будем в дальнейшем называть принцепса, которого до сих пор именовали Цезарь Октавиан.

Кажется, что седьмое консульство Августа, а если говорить с полной точностью, 7 января года этого седьмого консульства, следует считать датой изменения формы римского правительства. Во всём, что происходило до этого, можно видеть лишь акты насилия, не отменявшие прав сената и народа, готовых возродиться, как только насилие прекратится. Но по декрету, о котором мы говорим, сенат отказывается от осуществления верховной власти и передаёт её Октавиану. Несмотря на молчание историков, нельзя сомневаться, что этот декрет был утверждён голосованием народа, собравшегося торжественно. Октавиан был слишком внимателен и осторожен, чтобы пренебречь такой важной формальностью. Таким образом, осуществление верховной власти передаётся одному лицу двумя сословиями, которым она принадлежала, и вместо республиканской формы правления устанавливается монархическая.

АВГУСТ — ИМПЕРАТОР

Однако Август не присвоил себе никакого титула, который прямо обозначал бы его как монарха. Он всегда выражал крайнее отвращение не только к имени царя, ненавистного римлянам со времён изгнания Тарквиниев, но даже к имени диктатора, отменённого законом Антония сразу после смерти Цезаря. Он действовал хитро: его искусство заключалось в том, чтобы сосредоточить на своей голове различные титулы, все уже употреблявшиеся, все сами по себе республиканские, и таким образом скрыть новую форму правления под старыми именами.

Первый из этих титулов — Император, от которого произошло слово «император». В республиканские времена этот титул употреблялся в двух значениях: во-первых, просто как обозначение военачальника, а во-вторых, как почётное и славное имя, дававшееся полководцу, одержавшему победу в важном сражении. Август, приняв этот титул, придал ему гораздо более широкий смысл, следуя примеру диктатора Цезаря, которому его также присвоили. Император в этом качестве был верховным главнокомандующим всеми силами империи, а все остальные военачальники были лишь его легатами — несомненно, царская привилегия в виде всеобщего командования. Ни один гражданин во времена республики не обладал таким правом. Тем не менее, пример Помпея позволял Августу утверждать, что он не вводит ничего совершенно нового. Помпей получил для войны с пиратами командование всеми морскими силами империи и всеми морями, а затем, для войны с Митридатом, ему было доверено командование всеми армиями, которые республика содержала в восточных провинциях. Что касается права управлять провинциями и армиями на большом расстоянии, не выходя из своего кабинета, то Помпей уже пользовался этим в отношении Испании: не покидая окрестностей Рима или, по крайней мере, Италии, он управлял этой обширной провинцией и всеми находившимися там легионами в качестве проконсула и главнокомандующего, осуществляя свою власть через легатов Афрания, Петрея и Варрона.

Император обладал абсолютной властью во всём, что касалось военной сферы. Только он один мог объявлять войну и заключать мир, производить наборы людей и взимать налоги. Меч был в его руках, и он использовал эту грозную власть не только над солдатами, но и над всеми гражданами, включая римских всадников и сенаторов. Этот титул, связанный с такими огромными правами, стал рассматриваться как особое и прямое обозначение верховной власти Августа и его преемников. Но поскольку он был чисто военным, он выдавал происхождение этого нового правительства, основанного на силе оружия. Военные это слишком хорошо почувствовали и впоследствии злоупотребляли этим до крайности. Таким образом, как отмечает г-н Боссюэ, если у республики был свой неизбежный недостаток — соперничество между народом и сенатом, то у монархии Цезарей также был свой недостаток, и этим недостатком была своевольность солдат, которые их создали.

Август старался предотвратить эту опасность, демонстративно подчиняя власть оружия власти законов. Ведь получение права командовать армиями от сената явно признавало превосходство гражданской власти над военной. Но реальность прорывалась сквозь эти тонкие покровы, и военные не обманывались на этот счёт.

Он также смягчал устрашающий военный титул императора другими титулами — смешанными или чисто гражданскими.

Он неоднократно занимал должность консула; и, не желая удерживать ее бессрочно, как бы из скромности, и чтобы оставить это высокое место полностью свободным для граждан, имевших право на него претендовать, после своего одиннадцатого консульства он получил проконсульскую власть, но только за пределами Рима и на определенные сроки, поскольку при республиканском правлении звание и полномочия проконсула принимались лишь при выезде из города и терялись при возвращении. Благодаря этой проконсульской власти считалось, что в любой провинции, куда бы он ни направился, он будет обладать верховным командованием над теми, кто ею управлял в тот момент. Та же привилегия ранее была предоставлена на всем Востоке Помпею, затем Бруту и Кассию. Чтобы приобрести в городе такую же власть, какая была дана ему над провинциями, Август вскоре после этого получил право и полномочия консула, даже не занимая эту должность, и присвоил себе все связанные с ней почести: двенадцать фасций и курульное кресло среди кресел консулов.

В тех же обстоятельствах он получил трибунскую власть, которая ранее неоднократно предлагалась ему, но безрезультатно. Он не был трибуном, ибо этот титул, предназначенный исключительно для плебеев, был ниже его достоинства. Но, благодаря удобной формулировке, уже придуманной для Цезаря, он, оставляя за собой название должности, обладал всей ее властью. Эта трибунская власть была для него чрезвычайно важна. Во-первых, она давала ему право предотвращать любые действия, противоречащие его воле, будь то в сенате или на народных собраниях. Из истории республики видно, как далеко простиралась эта власть трибунов, и можно судить, что в руках императоров она ничуть не ослабла. Более того, в силу этого титула их личность становилась священной и неприкосновенной. Не только покушения на их жизнь, но малейшие оскорбления и даже проявления неуважения считались преступлением против святости. Преемники Августа злоупотребляли этой привилегией, используя ее как повод для пролития множества невинной крови.

Впрочем, хотя трибунская власть предоставлялась императорам бессрочно, они тем не менее возобновляли ее, так сказать, ежегодно, и годы их правления отсчитывались по годам их трибунской власти.

Август и его преемники также присвоили себе цензорскую власть — либо под ее истинным и древним названием (что случалось редко), либо под именем надзора за законами и нравами. В силу этой власти они проводили перепись населения, вносили в списки всадников и сенаторов или исключали из них кого угодно.

Столько титулов, сосредоточенных в одном лице, давали им всю гражданскую и военную власть. К этому они добавили власть религиозную, столь влиятельную на умы народа. Август позволил Лепиду сохранять звание великого понтифика, пока тот был жив, ибо не существовало примера, чтобы кто-либо лишался его иначе, чем со смертью. Но как только оно стало вакантным, он присвоил его себе, и все его преемники владели им после него. Этот высокий титул давал им верховный надзор над всем, что касалось религии. Однако им и этого было мало. Они желали иметь прямой и непосредственный контроль над каждой частью божественного культа и для этого возглавили все жреческие коллегии — авгуров, хранителей Сивиллиных книг и прочие, так что стали единственными вершителями как священного, так и мирского.

Хотя казалось, что столь обширной власти уже ничего не могло недоставать, законы иногда стесняли ее осуществление. Август нашел средство против этого неудобства. Во времена республики существовал обычай испрашивать и получать освобождение от соблюдения законов в определенных особых случаях. Так, второй Сципион Африканский, Помпей и сам Октавиан были назначены консулами до достижения установленного законом возраста благодаря освобождению, дарованному сенатом и народом. Август распространил на все случаи то, что до тех пор применялось лишь к ограниченным нуждам, и добился всеобщего освобождения от соблюдения всех законов. Таким образом, в государстве, которое в основе оставалось республиканским, он обеспечил себе более свободную и независимую власть, чем когда-либо имели даже самые абсолютные монархи.

Что касается титула «отца отечества», который ранее был пожалован Цицерону во время его консульства, а затем диктатору Цезарю, то если Август и принял его, как и почти все его преемники, то не столько для того, чтобы присвоить себе права отцовской власти над гражданами, сколько как имя мягкости и нежности, напоминавшее правителю о защите и любви, которые он должен проявлять к своему народу, а народу — о сыновнем послушании, которым подобало отвечать на заботу и покровительство правителя.

Обремененный столькими титулами, Август осуществлял верховную власть в республике. Император, проконсул, обладающий всеми правами консула, наделенный трибунской и цензорской властью, свободный от уз законов и, наконец, великий понтифик, он сосредоточил в своем лице все виды власти — военную, гражданскую и священную. Фактически правление изменилось, поскольку никто более не мог осуществлять какую-либо власть в государстве иначе, как в зависимости от одного правителя. Но с точки зрения права можно сказать, что правление осталось тем же, поскольку императоры имели лишь те же магистратуры и те же титулы власти, что были в ходу во времена республиканской свободы. Правда, ранее эти магистратуры были разделены между многими лицами, но, сосредоточившись в одних руках, они не изменили своей природы.

Август принял эту систему из политической осторожности. Его не заподозришь в том, что в столь деликатном и важном вопросе он руководствовался мотивом религиозного уважения к законам. Это был страх перед народной ненавистью, забота о личной безопасности, которые научили его опасаться, как подводных камней, имен царя и даже диктатора. Но в итоге из плана, которому он следовал, вытекало, что ему была передана лишь верховная исполнительная власть, тогда как суверенитет по-прежнему коренился в сенате и народе.

Это ясно видно из фактов. Август получал свои титулы и полномочия от сената и народа. Эти два сословия, следовательно, были источником власти, а то, чем обладал Август, было лишь ее производным.

Сенат настолько сохранял суть суверенитета, что нередко осуществлял его. Ведь он не предоставил Августу все титулы и права, которые я перечислил, сразу. Этот принцепс, уже будучи императором, получил от сената освобождение от всех законов, проконсульскую власть, пожизненные права консула, трибунскую власть, право исправлять старые законы и издавать новые и даже право созывать сенат, когда ему угодно, и вносить в него любые дела, какие он сочтет нужным. Все эти уступки были актами суверенитета, осуществленными по отношению к самому Августу. Я укажу их даты по мере того, как они будут встречаться в дальнейшем изложении истории.

Окончательную ясность в этот вопрос вносит возобновление всех этих полномочий по решению сената — каждые десять лет для Августа и после смерти каждого императора для его преемника. Эти неоднократно повторявшиеся акты служат свидетельством того, что после каждого — действительного или мнимого — истечения полномочий главы империи полное обладание публичной властью возвращалось к сенату как к своему источнику и через него вновь передавалось тому, кто должен был ее осуществлять.

Я счел важным, чтобы читатель составил себе ясное и точное представление о природе правления, установленного Августом, и о различии между властью цезарей и истинной и полной монархией. С помощью этой идеи можно найти ключ ко многим выражениям и действиям, которые могут удивлять нас как в хороших, так и в дурных императорах; и прежде всего можно понять, по какому праву сенат не раз выступал против памяти или даже против личности некоторых из них.

Таким образом, Август осуществлял верховную власть, опираясь на все титулы, которые были сосредоточены в его лице. Военную сферу он оставил полностью под своим исключительным контролем — это была его сила и оплот. В гражданских делах он считал необходимым щадить чувствительность римлян и во многом льстить республиканским идеям, которые ещё жили в умах. Поэтому он сохранил всю внешнюю форму прежнего правления: те же названия магистратур, заседания сената, народные собрания. Конечно, он тщательно следил, чтобы ни сенат в своих решениях, ни народ при назначении на должности, ни магистраты при исполнении своих обязанностей не делали ничего противного его воле и интересам. Именно поэтому я сказал, вслед за Тацитом, «те же названия магистратур» [8], ибо реальной власти в них уже не было. Однако в безразличных для него вопросах он оставлял им свободу; даже в тех, которые его касались, он не пользовался тоном абсолютного властителя: он скорее прибегал к увещеваниям, и то, как все государственные учреждения слушались его приказов, выглядело почти как добровольное уважение.

Внешняя форма правления почти не изменилась. В Риме по-прежнему были консулы, преторы, народные трибуны, эдилы, квесторы, обладавшие теми же почётными правами, носившие те же знаки отличия и исполнявшие почти те же функции, что и во времена Республики, с той лишь разницей, что они отчитывались перед единым правителем, который старался не слишком явно демонстрировать их зависимость.

Число консулов оставалось неизменным — их по-прежнему было не более двух одновременно. Однако со времён триумвирата установился обычай (сохранившийся и при императорах) не оставлять консулов на должности на целый год. В начале каждого года назначалось несколько человек, которые должны были поочерёдно занимать консульство — одни в течение нескольких месяцев, другие ещё меньше.

Что касается преторов, их число и при Республике не было постоянным. В последний период оно остановилось на восьми. Цезарь увеличил его до двенадцати, а затем и до шестнадцати. Август чаще всего ограничивался двенадцатью, хотя иногда их было меньше или больше. При его преемниках в этом вопросе не было строгой определённости. Число двенадцать считалось нормой, но часто от него отступали, обычно в сторону увеличения.

Чтобы смягчить для знати утрату реальной власти в занимаемых должностях и заодно привлечь большее число граждан к участию в государственном управлении [9], Август ввёл новые должности или сделал постоянными некоторые временные поручения. Так, он учредил надзирателей за разными сферами: общественными зданиями, содержанием улиц Рима и порядком в кварталах, акведуками, очисткой русла Тибра, закупкой зерна и его раздачей народу. Похоже, эти должности существовали постоянно. В случаях, когда он считал необходимым провести пересмотр состава сената или всаднического сословия, он назначал трёх комиссаров для каждой из этих задач. Сам он взял на себя ремонт и содержание Фламиниевой дороги, а остальные важные дороги распределил между консуляриями и лицами, удостоенными триумфа, выделив им на расходы средства от продажи трофеев, которые они сами захватили у врагов. Таким образом, Август старался занять знать, подменяя реальную власть, которой он их лишил, видимостью административных полномочий, возвышавших их над остальными гражданами.

Он также учредил пожизненную должность префекта (или градоначальника) Рима. Но это была важная должность, требующая доверия, и Август заботился о том, чтобы она доставалась только надёжным людям. Долгое время её занимал Меценат; затем, то ли из-за утраты его влияния, то ли потому, что эта почти деспотическая власть, свободная от обычных формальностей, казалась слишком высокой для римского всадника, её передали Статилию Тавру, человеку незнатного происхождения, но благодаря своим заслугам и милости принцепса достигшему высокого положения в сенате и империи [10].

Таков был порядок, установленный Августом в отношении магистратур. В отношении сената он придерживался той же системы, сохранив за этим высшим органом Республики весь внешний блеск его прежнего величия: регулярные заседания под председательством консулов, обсуждение государственных дел, приём послов иностранных царей и народов, отсутствие новых установлений или отмены старых без санкции сената. Август испрашивал у сената и получал от него милости для себя, своих детей и близких. Всё церемониальное великолепие прежнего управления сохранялось — но реальное содержание изменилось.

Поскольку сенат собирался регулярно лишь дважды в месяц, а императору не было выгодно увеличивать число заседаний, он создал тайный совет, состоявший из его коллеги (если он сам был консулом) или обоих консулов (если не был), одного представителя от каждой коллегии магистратов и пятнадцати сенаторов. Срок службы этих советников составлял шесть месяцев, после чего их сменяли другие. Вместе с этим советом он решал дела, требовавшие быстроты, и подготавливал те, которые должны были быть вынесены на общее собрание сената. Хотя этот порядок был весьма выгоден для монархической власти, он не был новым: ещё во времена Республики консулы часто совещались со старейшими сенаторами по неотложным вопросам, и даже на Капитолии было специальное место для таких собраний.

Август также сохранил за сенатом право назначать наместников во все провинции. Лишь Египет, по причинам, о которых уже говорилось [11], управлялся римским всадником со скромным титулом префекта. Все остальные провинции — как те, что управлялись от имени сената и народа, так и те, что находились под непосредственным контролем императора, — возглавлялись сенаторами. Однако между наместниками этих двух типов провинций была важная разница: первые обладали большим внешним блеском, но меньшей реальной властью, тогда как вторые, при менее пышном церемониале, имели гораздо больше полномочий.

Прежде всего, все наместники «провинций народа» (как их называли) носили титул проконсулов, хотя только две из них — Азия и Африка — предназначались для консуляриев, а остальные, гораздо более многочисленные, — для бывших преторов. Они имели ликторов в количестве, соответствующем их рангу: двенадцать — для консуляриев, шесть — для бывших преторов. Они облачались в знаки своего достоинства при выезде из города и слагали их лишь по возвращении, согласно древнему обычаю.

Но их власть ограничивалась одним годом. Более того, им не разрешалось сразу после исполнения магистратуры в Риме отправляться в провинцию в качестве проконсула. Август, стремясь не допускать привыкания частных лиц к длительному обладанию властью, возобновил закон, принятый Помпеем во время его третьего консульства, и постановил, что преторы и консулы могут становиться наместниками провинций лишь через пять лет после окончания своих полномочий в Риме.

В своих провинциях они были простыми гражданскими магистратами [12], без какого-либо командования войсками, без каких-либо военных функций. Поэтому они носили только мирную одежду, а не меч и не доспехи. С согласия императора они выбирали себе асессоров, советников или заместителей — как бы их ни называли; к ним также по жребию приставлялся квестор, что доказывает, что они управляли финансами в пределах своей провинции, так же как и правосудием, но не с такой полной властью, как во времена республики. Император посылал в провинции народа, как и в свои собственные, прокураторов из всаднического сословия, а иногда даже из своих вольноотпущенников; и эти прокураторы, в чьи обязанности входило управление финансами принцепса, несомненно, были надсмотрщиками, которые во многом ограничивали и стесняли власть проконсулов в вопросах сбора и использования государственных средств.

Что касается выбора самих проконсулов, то первоначально он осуществлялся по жребию, согласно древнему обычаю. Но поскольку капризы жребия иногда приводили к тому, что эти должности доставались неспособным людям, император вмешался своим авторитетом. Он выбирал для вакантных провинций равное число подходящих кандидатов, обладавших необходимыми качествами, а жребий решал между ними.

Важные дела провинций народа должны были передаваться в сенат, который, как считалось, давал полномочия их правителям. Это было одним из древних прав, сохраненных сенатом политикой Августа.

Самое существенное различие в полномочиях между наместниками императорских провинций и проконсулами заключалось в том, что первые имели командование войсками, чего не было у вторых. Они были легатами императора, единственного полководца во всей империи. Поскольку император также был единственным проконсулом в своих провинциях, его легаты носили только титул пропреторов, даже если ранее занимали должность консула. Они носили знаки военного командования — меч и доспехи. Если их власть в провинциях была больше, чем у проконсулов, то, с другой стороны, она была более зависима от императора. Их назначение и отставка не регулировались ничем, кроме его воли. Они начинали носить знаки своего достоинства только в назначенной провинции и снимали их в момент отзыва. Они должны были немедленно покинуть провинцию в качестве частных лиц, и им предписывалось не затягивать срок возвращения, а в течение трех месяцев явиться к императору в Рим, чтобы отчитаться о своем управлении.

Эти легаты, несомненно, в качестве пропреторов, стояли во главе правосудия в своей провинции. Я не могу точно определить, насколько простиралась их власть в вопросах финансов. Они не имели, подобно проконсулам, права собирать государственные налоги. Прокураторы, о которых уже говорилось, обладали в императорских провинциях более широкими полномочиями, чем в провинциях народа, и были ответственны за этот аспект управления. И хотя они стояли ниже легатов по рангу, сомнительно, чтобы они подчинялись их приказам. Императоры охотно возвышали этих подчиненных чиновников, которые никоим образом не могли представлять для них угрозы. Иногда им даже давали власть наместников в небольших областях. Пилат, простой прокуратор, управлял Иудеей, как видно из евангельской истории.

Из всего этого описания формы правления, установленной Августом, следует, что, будучи абсолютной и монархической в военной сфере, она была смешанной в гражданской. Внутри Рима все решалось совместными действиями императора и сената. Провинции были разделены: и хотя тот, кто имеет в руках силу, всегда устанавливает законы, в обычном ходе вещей сенат свободно управлял своими провинциями, как император — своими. Даже государственная казна отличалась от фиска принцепса — различие, не имевшее реального значения, поскольку император распоряжался и тем, и другим, но это был пережиток республиканского устройства и своего рода заявление, что государство не принадлежит принцепсу, который должен рассматриваться лишь как управляющий средствами, собственность на которые сохраняла республика.

Этот дух проявлялся во всем: и хотя военная власть по своей природе подчиняет гражданскую, и хотя само течение времени неизбежно вносило изменения в некоторые частные аспекты, можно утверждать, что в целом система правления сохранялась, по крайней мере в течение многих веков, на тех же основах, что заложил Август; что империя никогда не становилась полностью монархией и всегда сохраняла память о своем республиканском происхождении.

В изложенной мной системе нового управления народу отводилось мало места, потому что права этого сословия, в котором некогда заключался суверенитет, были почти сведены на нет Августом и превращены его преемниками в пустые формальности. Единоличный правитель охотнее делится властью с знатью, чем с толпой, а чудовищные злоупотребления, которые народ допускал, обладая властью, оправдывали ее у него отнятие. Тем не менее Август, всегда стремившийся сохранить хотя бы видимость древних порядков, не пожелал отменять народные собрания: он оставил народу право избирать должностных лиц и участвовать в принятии новых законов посредством голосования — разумеется, при том условии, что он направлял действия этих собраний и приводил их к желаемому результату. Народ не сумел правильно использовать даже этот жалкий остаток власти; и когда Август оказывался в отсутствии во время выборов, почти неизбежно возникали беспорядки, которые могла усмирить только власть принцепса.