Оглавление

Вступительное слово мастера

С удовольствием представляю вам сборник рассказов в жанре романтического фэнтези «Чары, любовь и прочие неприятности».

Я лично прочитала все представленные рассказы и могу смело их рекомендовать. Здесь вы найдёте истории на любой вкус — и славянское фэнтези, и городское, и истории про фей, про магов и оборотней.

Весь сборник прекрасен, но некоторые рассказы — это настоящие жемчужины. Не буду говорить какие, чтобы вы сами нашли то, что вам по сердцу.

Все рассказы вышли из-под пера слушателей моего курса «Ромфант для начинающих», и мне бесконечно приятно, что курс стал толчком к творчеству такого количества прекрасных людей.

Желаю авторам сборника дальнейших успехов в творчестве, а читателям — удовольствия и радости, которые вы обязательно получите при чтении.

Ваша Ирина Котова

Надежда Ожигина.
ЗМЕЁВ ДЕНЬ

Поутру косу русую промыли в пяти травяных отварах, расчесали пряди костяным гребнем. Лучины горели ярко, трепетно, выхватывали из полумрака бани тревожные переглядки подружек, заплаканные лица сестры и матери. Но ближе всех, в очерченном круге, отделившем меня от прочего мира, увивалась древняя бабка Беляна: сморщенными руками перебирала мне волосы, бормотала заговоры и плела, плела, хватая пальцами золочёные кольца с серебряного чеканного блюда — подношение жениха.

— Не плачьте, всё хорошо, родные! — шептала я матери и сестрице, но они мне не верили, роняли слёзы, провожая не в новую жизнь, а в безрадостный заупокойный мир.

— Ты плетись, коса девичья, — твердила ведунья, обвивая прядями кольца, складывая из них вместо ленты новый звенящий убор. — Тридцать два кольца обовьются вкруг чела белоснежного, женским волосом соединённые во славу Велеса, на утеху Змея, владыки подводного и подземного.

Кольца сплелись вкруг головы, соединились прядями — просто так не сорвёшь, не отцепишь. А заместо косы, отрады девичьей, собрала Беляна неправедный хвост, лишая меня оберега перед подземным царством.

— Отдай мне, девонька, обручье с руки, что подарил тебе суженый.

— Её суженый — Некрас! — не сдержалась сестра, ломая древнее таинство.

— Нет у девы иной судьбы, кроме как услужить богам, — зыркнула на неё Беляна. — Что начертано в грамоте берестяной, от рожденья дарованной Огнеславе, то и сбудется рез за резом, будь то жизнь простая крестьянская или жаркая любовь до смертушки.

Я улыбнулась её словам и протянула обручье — переплетенье серебряных нитей, украшенных калаигом. Ведунья ловко подхватила добычу и укрепила обручьем хвост.

— Тридцать третье кольцо, серебряное. Им обменяешься с женихом, когда скинет своё с хвоста. Скройся, дитятко, под покрывалом, никому не открой лица, не говори ни с кем до заката и запретных плодов не вкушай.

На серебряный поднос посыпались яблоки, моя пища и питье до самой ночи, самой жаркой, последней ночи под звенящей луной.

Покрывало заслонило меня от света, укрыло от причитаний родни, от рыданий и завываний сестрицы. Стало труднее дышать, но это ничего, можно вытерпеть. Ради медвяных глаз и кудрей цвета светлого золота.

«Уже скоро, — беззвучно шептала я, прикрывая губы ладонями. — Я приду, свет мой ясный, дождись меня…»

* * *

Будто бы год смотали на шустрое веретено, выдёргивая нить из кудели. Вспомнилась прошлая осень, солнечная, тёплая, такая прозрачная, точно сотканная из паутины. Клюква в болоте сияла, что лалы, ярко горела на солнце. Подосиновики алели среди белого мха, опята заманивали всё дальше в лес.

Тёплый был сентябрь да щедрый, баловал дарами нерадивых девиц. В лес мы трое сбежали за ягодой, чтоб добавить кислоты в заготовки капусты, которой нарубили уже до хруста. Да кто ж устоит пред такими грибами, что сами просятся в руки!

Сестра набрала два лукошка кислой вызревшей ягоды, а подруга её, Аглашка, хвасталась возком рыжих опят. Я же всё глядела в небесную синь и пыталась сдуть облака, будто пену с хмельного кваса.

— Лава! — смешливо позвала сестра. — Огнеслава, хватит мечтать! На вечёрках поворожим на парней, на осенний дым да родниковую воду. Стыдно возвращаться с пустой корзинкой!

— А что ей гадать-ворожить? — надула губы Аглашка. — С Некрасом повязана, Некрасу обещана. Ей ли искать лучшей доли? Что с грибами, что без — всё равно ему люба, на других и смотреть не хочет.

Коса у Аглаи пушистей моей, ресницы длинней и черней. Очи синие, что небеса, а приданого — короба по лавкам. Да только не взглянет на неё Некрас, хоть пой, хоть пляши, хоть улыбкой одаривай. Хоть привораживай на Воздвиженье.

Я кольнула, не скрывая насмешки:

— Коль без грибов так люба, что же станется с парнем, как добычу сыщу?

Подхватила кузов и кинулась в лес, на нехоженые тропы, непримятый мох.

Есть местечко в наших благих лесах, что боятся даже охотники. Ни сестре, ни Аглашке туда хода нет, а грибной пряный дух так и кружит голову, что ни шаг — наклоняешься за подарком. Скоро будет вам полный кузов грибов!

Я одна могу собирать дары в сердцевине Шуршащего леса.

— Лавушка, не ходи! Не направь стопу в высокие травы, не тревожь шуршащую чащу, не пытай девичью судьбу! — кричала вослед сестрица, повторяя слова ведуньи Беляны. — Худой нынче день для прогулок в лес!

Эхо ей было ответом. Беспокойное эхо да мой звонкий смех.

Так повелось с рождения, что не боялась я змей. Не чуралась, дружила с ними, норовила погладить тёплую кожу, струящуюся по камням. И змеи в ответ меня привечали, не шипели, не пытались напасть, легко пропускали в свои угодья.

Всяк получит лишь то, что отмеряно. Коли зла не несёшь, не вернётся в обратку. Если в сердце любовь, отплатят сполна. Ведь недаром пращуры завещали: как аукнется, так и откликнется.

Шуршащий лес на краю болота у подножия Чёрной горы с детских лет очаровывал красотой. Тем, кто не был ни разу в этом сказочном царстве, ни за что не понять его дивной волшбы. То не змеи шуршали, а тонкие листья, острые, как заточенный нож, падали, рассекая траву. То шептались друг с другом деревья, сплетались кронами, срастались сучками. Там, в разломах замшелых скал, высверкивали гнездилища яхонтов, где лазоревым, где багряным, а в тени лопухов над прозрачным ручьём сиреневым блеском манили вареники, что в заморских странах звались аметистами.

Говорили, гора богата, да проклята. В недрах её сокрыты каменья, каких нигде не сыскать на земле, и рудные звонкие самородки, способные осчастливить деревню. Да только и цена высока за богатство, потому как прорыт сквозь нутро горы проход аж до самого царства Мёртвых. И сторожат зачарованный лес триста тридцать и три змеи, ядовитые и ненасытные.

Мне до баек и страхов суеверной деревни вовсе не было дела. И каменья, что гора выставляла наружу, будто девица похвалялась приданым, в руки я отродясь не брала, любовалась сокровищем издали. Хоть порою соблазн был велик: набрать в кузовок не грибов, а камушков и уйти далеко-далеко, на край света, где не знает никто о моей судьбе, где не слыхивали даже имени.

Я сбегала в Шуршащий лес, чтоб успокоиться, укрепиться душой, забыть о мелких домашних заботах и записанном на бересте пророчестве, посулившем меня Некрасу.

Кузов быстро набился грибами, ладными, как на подбор. Шляпка к шляпке, ножки крепкие, толстые. Такие и в засол, и в варево, и сушиться бусами возле печи. Добрая добыча, во благо.

Мне б уже и уйти восвояси, земно поклонившись щедрому лесу, как мелькнуло в кустах холодным и снежным на лиственном золотом ковре.

В ложе из примятого мха покоился светлый обруч. Серебряное сплетение нитей окружало, сжимало синь калаига, излучавшего внутренний свет. Дальше нити разбегались, что змеи, свивались в защитные знаки, в тонкое, звонкое кружево. Чужеродная работа в здешних краях, не нашими умельцами сотворённая.

Глаз не оторвать, пальцы не разжать!

Что за витязь заглянул в Шуршащий лес? Отчего стряхнул с руки дивный обруч? Неужели испугался змеиного царства?

Змеи шелестели в палой листве, выискивали тёплые камни, разогретые стареющим солнцем. Осень, пора забиваться норы, свиваться в тугие клубки, чтобы вместе переждать лихие морозы. Кто разменяет лютую злобу в попытке покарать человека — на возможность погреться в последний раз? Кто рискнёт без повода укусить, ведь нарушивший закон изгоняется вон и теряет проход в зимовье?

Я ещё раз оглядела поляну, обошла деревья и ближний утёс. Не лежит на земле мёртвый воин, ни веточки сломанной, ни листвы примятой. Только мои дурные следы да свежие пенёчки грибные.

Не бился со змеями витязь в дивном осеннем лесу. Обронил украшение да пошёл себе дальше, сразу не заметив пропажи. Интересно, был ли он высок и строен? Был ли могуч и хорош собой? Княжич ли, богатый купец? Или спешащий на бой дружинник?

Рисовались мне разные лики, когда поднимала с листвы обручье, когда примеряла его на запястье. Будто суженый здесь прошёл, оставил весточку: я вернусь!

Ах, как сладко мечталось в осеннем лесу. Рисовались картины неслучившейся встречи. Как пою ему песни под Чёрной горой, как угощаю пирогом капустным…

Змеи поднимали треугольные головы, стреляли раздвоенными языками, дивясь моим песням и глупым мечтам. Танцевали в опавшей листве, будто подружки на свадьбе.

Только обруч оказался великоват, норовил соскользнуть с руки.

Что ж, придётся носить на предплечье, скрывая под рукавом. Да и пред кем серебром бахвалиться? Чужеродным, чужестранным обручьем, найденным подле Чёрной горы? Сестра придёт в ужас, Некрас взъярится… Беляна, того и гляди, проклянёт.

Разум твердил мне: верни, верни! Положи обратно во влажный мох, вон, и ямка ещё видна! Только кто же слушает разум в Змеёвый день, на святое Воздвиженье?

Кто угодно, только не я.

Тем же вечером во дворе, по чужим домам нарубивши капусту, мы жгли кучу осенней листвы, привораживая парней.

На Воздвиженье волшба добрая, светлая, всё больше на любовь и счастье в семье. Густой лиственный дым поднимался к небу, заслоняя далёкие звёзды.

Мы с подружками стояли кружком и шептали одно и то же:

— Высохший лес стоит, в том лесу деревья сухие, и листья на них неживые. Сухота на те листья напала, на парня тоску нагнала. Без меня не сможет ни воду пить, ни пищу есть, ни ночью спать, будет от тоски-сухоты страдать!

Девицы шептали имена парней, чья любовь была им желанна. Мне бы тоже назвать имя Некраса, принимая начертанную судьбу, да в осеннем тяжёлом дыму виделся мне Шуршащий лес, почерневший и высохший, утративший краски. Горело под рубахой обручье, метило кожу, будто тавром, и от этой саднящей боли имя доброго молодца не шло на язык, не желало с голосом прорваться наружу.

В серой дымке вдруг проступил силуэт, протянул ко мне сильные руки. Сделалось страшно, горячечно, словно, спасаясь от постылой судьбы, я угодила в другую беду, выбрала новую долю, и та выжжет меня дотла, оставив лишь горький пепел.

От подлого страха пред неизведанным я хрипло прокричала имя Некраса, призывая обратно привычный путь, и силуэт развеялся, сгинул, затерялся среди облаков.

— Ну наконец-то! — рассмеялась сестра. — Вот ты и выбрала, Лавушка, вот и назвала ненаглядного. Сколько можно Некрасу сердце терзать, взглядом холодным отваживать!

Аглашка глядела с тоской и обидой, а я потирала предплечье — всё искала следы ожога. Но уже не пекло, не горело: серебро обвивало руку, неживое, как мир вокруг. Не коснутся боле меня чудеса, и желанный витязь не примчится из сказки. Быть тебе, девица, этой зимой сосватанной за сына деревенского старосты. Завязался узелок, сама загадала, наворожила судьбинушку.

Капустянские вечёрки утратили радость. А ведь и так не везло, хоть плачь. То в капустных варениках — изюм да перец, предрекавшие соблазн да измену. То в салате — горючий лук, на обиду от будущего муженька.

Не хотела идти за Некраса, тянула, подарка ждала на блюде. Не бывает чудес, всё в божьих руках, а они на чудеса нынче жадные!

Когда все уснули, я сняла обручье, завернула в тряпицу и вышла во двор. До Шуршащего леса далече идти, но за калиткой раскинулся дуб, могучий заступник нашего рода. Ему под корни и вложила тот обруч, пряча от посторонних глаз. Придёт весна, верну на поляну, а покуда — чур меня, чур, сберегите от соблазна, пращуры!

Стало грустно, но отчего-то легко, будто вместо мостка над пропастью выбрала твёрдую тропку, нахоженный и знакомый путь из привычных доступных радостей.

Ноги сами понесли обратно в тепло, к родимому очагу. Луна сверкнула в неглубокой луже, собравшейся в ямке у самой калитки. Ветерок тронул воду, подёрнул рябью, и сияющие волны притянули взор. А когда волнение стихло, из воды, как из зеркала, глянул лик, и луна почудилась нимбом, продолжением золотистых кудрей. Два медвяных глаза заглянули в сердце, губы чуть приоткрылись. К ним хотелось прижаться устами, даже мнился на языке мятный привкус. Лёгкий шёпот подчинил мою волю, как дуновение гасит лучину:

— Ты моя, я тебя пожелал! Сссама придёшь ко мне, Огнессслава, по весне, как сойдут ссснега.

С дуба упала крупная капля, прямо в лужу, ломая морок. И оказалось: стою на коленях, касаюсь губами воды, мучима страшной жаждой, от которой нет исцеления.

Подскочила, отряхнула подол, оправила на плече рубаху. Поклонилась до земли заступнику-дубу.

Нет уж, намечталась, довольно. Пришлёт сватов Некрас, отказать не посмею. Отдавшись ему, останусь собою.

Так, должно быть, взрослеют девы, готовятся к доле замужней.

Нагулялась, натешилась смешными мечтами о загадочном молодце в волшебном лесу, не таком, как прочие из деревни. А теперь покорно кручу веретёнце, обращая нитью льняную кудель. Ближе к весне сяду ткать-вышивать, пряча в лари приданое. Рядом сияют сестра и мать, отец кряхтит одобрительно. Ходит под окнами бабка Беляна, отгоняя от дома дурную волшбу. Так, должно быть, приходит зрелость, когда радостей в жизни — детей народить, в поле и в огороде трудиться, в доме чужом наводить порядок. Славная судьба, не дурнее прочих, о такой всякая девка мечтает.

Только как позабыть вкус воды из лужи, мятный, пропитанный летом и солнцем? Как научиться любить как все?

Вся деревня гудела, как потревоженный улей, ожидая заветного сватовства.

Дни до Крещения летели что вьюга, укрывшая землю белой завесой, отделившая нашу деревню от прочего божьего мира.

Мне бы тоже ждать, торопить лучины, чтоб быстрее сменялись полдень и полночь, но я словно застыла в морозной тиши, доверив судьбу новому богу. Лишь молилась и ему, и пращурам, и старым богам, глядящим с небес, из сияющей дивной Прави.

Каждый день у калитки поджидал Некрас, весь светящийся от неприкрытого счастья. Зазывал на гулянья или вечёрки, норовил пройти рядом, коснуться руки.

Что запомнила я с зимы?

Снег, сверкающий что серебро, до забора засыпавший старый дуб, укрывший мою постыдную тайну. Пса дворового, что повадился лаять, если кто-то подбирался к тому сугробу. Будто эти трое — сугроб, пёс и древо — охраняли до весны чужое обручье. Для меня ли? А может быть — от меня?

Праздники, с пирогами да песнями, игры в снежки, катанье в санях. И Некрас, с каждым шагом всё ближе, смелее. То с полушубком на девичьи плечи, чтоб не мерзла, пока борются парни, силушкой молодецкой бахвалятся. То с рукавицами из шкуры медвежьей, чтоб пальцы морозом не обожгла. То с мочёным яблочком, запечённым в меду, чтоб побаловать сладеньким суженую. Всё принимала, не отвергала, дозволяла парню ухаживать. Заслонялась любовью Некраса от медноглазого лика, что в Воздвиженье подменил и луну, и солнце. Главное — дождаться весны и вернуть на место чужое! Позабыть тропу в дивный лес!

А однажды весёлый Некрас приехал за мной в санях, лихо правя гнедым конём. Усадил в возок, прикрыл шкурой овечьей, увёз по большаку в белое поле, такое чистое, светлое, что все беды и грёзы растаяли дымом, а сердце наполнилось радостью. Я прикрыла рукавицами румяные щеки, а Некрас с облучка спрыгнул в возок, сел вплотную, прижал к себе по-хозяйски.

— Ты гляди, не замёрзни, красавица, — приблизил губы к цветному платку, что покрывал мою голову. — Потерпи, вот солнце немного поднимется, и всё поле засверкает, что диаманты, сам змеиный царь позавидует!

Я невольно оглянулась на Чёрную гору.

Та укуталась в белое, будто в саван, почти сливаясь с серебристым небом. Дремала, спрятавшись до весны, набираясь колдовской силы. От души опять отлегло.

Руки парня становились настойчивей, прижимали к себе всё жарче. Попыталась ускользнуть из объятий, а он сорвал с меня рукавицы, прижался к ладоням губами, заставил коснуться своего лица, алых щёк и льняных кудрей.

— Приворожила ты меня, Огнеслава, присушила молодецкое сердце, — прошептал, становясь предо мной на колени. — Пообещайся мне, девица, и после Крещения сыграем свадьбу. Родители наши уже сговорились, да не хочу я тебя неволить. Мне ответ твой надобен, одно только слово: люб я тебе или нет?

А вокруг сверкало диамантовой россыпью, слепило друзами хрусталя. Смотреть бы, радоваться зимнему чуду, да всё заслонили голубые очи, утопили в горючей страсти.

— Ты же видишь: я счастлив нашей судьбой, мне великая доля обещана, если стану хорошим мужем. Не смотрю на других девиц, всё тепло души для тебя храню. Моей назовись, Огнеслава, первый поцелуй подари наречённому!

Его губы тянулись к моим, и не было сил бороться ни с Некрасом, ни с тягучим огнём, что до самой груди поднялся от лона. Лишь глаза ухватили верхушку горы и искали у подножия Шуршащий лес. Да в пустой голове, будто в силках, билось пойманной птицей признание: не тебе, добрый молодец, другому мужу достался первый мой поцелуй!

Конь вдруг дёрнулся, задрожал. Беспокойно зафыркал на дальнюю рощу. Некрас прислушался и отстранился, быстро перебрался на облучок. Я пыталась дышать и гадала, чем оттолкнула в последний миг, ведь почти ему покорилась! Лишь когда сердце перестало стучать, оглушая приливом крови, я распознала далёкий вой и увидела юркие тени, мчащиеся от леска.

— Лавушка, крепче держись! — крикнул Некрас, направляя коня, и хлестнул что есть силы вожжами.

Чем я заслужила такого парня? Разве достойна его любви?

Как уверенно он уходил от смертельной волчьей погони, как отмахивался хлыстом, отгоняя серую стаю! Как свистел, улюлюкал, кричал, пугая дикого зверя, как прошёлся плетью по вожаку, метящему в ногу коня. И всё оглядывался на возок: как я там, жива ли, цела? Не утратила рассудок от ужаса?

Было страшно, но я не визжала, мёртвой хваткой вцепившись в скамью. Давно улетела овечья шкура, и рукавицы затерялись в снегу, пальцы оледенели, не слушались, но я не могла их разжать, не решалась, чтобы не вывалиться в сугроб. Стать угощеньем на волчьем пиру — разве искала подобной доли? Мир вокруг жесток и опасен, укрыться от него за мужнину спину — славный исход для девицы!

Вот дубрава и огни нашей деревни, тёплый дым, пахнет кашей да хлевом. А навстречу возку скачут резвые парни, кто с хлыстом, кто с копьём, кто с дубиной. Заслонили нас, спугнули волков да погнали прочь от жилья, мечтая побахвалиться шкурой звериной, перед девками покрасоваться. Лихие друзья Некраса, что за товарища и в бой, и в пляс.

Некрас же остановил коня, бросил повод и кинулся меня обнимать, всю ощупывать, и поворачивать, и дыханием согревать мои пальцы, прятать в рукавицах медвежьих.

— Лавушка, как ты, цела? Что же ты молчишь, ненаглядная? Драгоценная моя судьба золотая!

— Отлепись от девки-то, дурень, — донёсся голос ведуньи Беляны. — На кой ляд её из деревни повёз?

Бабка растёрла под носом траву, и я расчихалась, раскашлялась, понемногу возвращаясь в рассудок. Замычала телушкой, задрожала, забилась.

— Так-то лучше, очнулась, болезная. Ты, герой, её в баньку неси, буду из тела мороз изгонять. Сам же о девке думать забудь, не твоя она, чужого не тронь. Игры твои не к добру ведут, долей девичьей своей не исправишь.

Почудилось мне в полудрёме, в надёжном коконе крепких рук, или стал Некрас холоден, будто лёд, и в голосе загудела вьюга?

— Ты знаешь мою долю, ведунья. Как выберу, так и станется. Моя Огнеслава, никому не отдам!

— Донёс девку? Ну и брысь со двора! Не подкатывай обручьем серебряным.

Снова стало зябко и боязно. Зажмурилась крепко-крепко, ухватилась руками за парня, удержала на самом пороге:

— Твоей назовусь. Засылай сватов! Сыграем свадебку на Крещение.

Некрас от счастья расцвёл, раскраснелся. Беляна протяжно вздохнула и запустила в него клюкой.

Говорили потом, что добрые молодцы гнали волков до самого поля, а когда уж готовы были забить, серые хищники сгинули, будто истаяли в белых сугробах, осыпались ломкой позёмкой. Лишь вой пронёсся над дальнею рощей да ветер рванул к Чёрной горе.

К свадьбе готовились всей деревней, платье шили, доставали припасы. Показали приданое родичам, дабы в дом чужой не войти побирушкой, без единого гроша за душой. Некрас по деревне бродил шальной, всё записочки берестяные подкидывал, любушкой называл.

Да только иначе судили боги, пращуры не сберегли, и случилась в доме жениха беда. Матушка Некраса спустилась в подпол да оскользнулась в огуречном рассоле, обернувшимся льдом на земляном полу. В падении зацепила рукой ветхий хлам, под которым спала змея, отчего-то не мирный домашний полоз, гроза всех мышей и крыс, а болотная злая гадюка. Змеюшка очнулась от спячки и спросонок укусила бабу за палец, моментально вздувшийся ядом. Отец Некраса дрова колол, сам добрый молодец чистил коня. Когда хватились, было уж поздно: в стылом подполе лежало хладное тело, почерневшее от отравленной крови.

Я бежала со всех ног по деревне, в сарафане домашнем, босиком по снегу, но не успела отвадить беду. Взбешённый Некрас изловил гадюку и измочалил ей голову о дровяную колоду. По всей деревне летел его вой, да такой, что собаки попрятались. Поглядел на меня потерянным взглядом, в глазах черти пляшут, в руках — тельце кровавое. На душе — чернота и звериный рык. Отбросил змею к моим ногам, весь скривился и застонал, будто в чём упрекнуть хотел. Страшен стал, так страшен, что сердце застыло и слова утешенья застряли в горле.

Упав на колени, я погладила змеюшку, в снегу скрутившую мёртвые кольца. Рядом топталась бабка Беляна, грозила Некрасу скрюченным пальцем:

— Не будет удачи в том доме, где убита змея охранная. Разозлил ты, молодец, государя змеиного, окропил порог кровушкой, отвадил счастье.

— По змее горюете? — взбеленился Некрас. — По скользкой гадине, не по бабе живой? Да я выжгу по весне Шуршащий лес и саму Чёрную гору за матушку!

Тут уж и мать, и сестра, добежавшие вслед за мной до двора, сделали охранные знаки, а отец покачал головой:

— В этом доме не свадьбу, а тризну справлять. По-родственному поможем, чем сможем, помянем, проводим к богам. А ты, Некрас, не гневи небеса. Покорись судьбе, усмири буйну голову. Спит змеиный царь под горой — пусть же сон его будет крепок и продлится ещё сотню лет!

Дрожа, я приблизилась к жениху, обняла его, прижалась покрепче. Прошептала с обречённостью в голосе:

— В дом, где смерть и беда, меня не отпустят. Пока вьюга следы заметёт, пока весна отмоет от кровушки, там уж и лето постучится в окошко. Если люба тебе, если веришь в судьбу, приходи за мной жёлтой осенью. Коли боги рассудят, дождусь тебя и войду в этот дом хозяйкой. А пока и видеться нам не след.

Некрас снова завыл серым волком, норовя ухватить, удержать. Но я знала, чуяла женским сердцем: если останусь с ним вот теперь, не будет покоя славному дому, погибнет брат недавно рождённый или сам оглушённый горем хозяин, староста нашей деревни.

Одиноко нужно дожить до весны и по первым ручьям поспешать к горе, земно кланяться лесу Шуршащему. Умолить государя змеиного, чтоб простил неразумного жениха и отпустил нас, что пташек, на волю.

За забором стояла Аглашка, прижимала к лицу белые руки, укрывая улыбку и счастливые слёзы за наигранным горьким горем.

Едва вскрылся сугроб у старого дуба, я отрыла в корнях обручье. То сверкнуло в весенних лучах, яркое, отмытое снегом, подмигнуло мне калаиговым глазом. Мол, пора просыпаться, красная девица, вслед за змеями торопиться в Шуршащий лес.

Помолясь для твёрдости роду и пращурам, старым богам и новому Господу, укрепя свой дух веткой полыни — оберегом от хитрости змеёвой — я поспешила привычной тропой к подножию Чёрной горы. Время вернуть подарок, вымолить прощение жениху, потерявшему от горя рассудок.

С того тёмного дня я не знала Некраса, не видела подле калитки. Говорили подруженьки: затворился, всё по матушке горюет, стал чернее тучи. Церковь новую стороной обходит, а к старым богам потерял почтение.

— Вернётся ли к ним обережный полоз? — причитала сестрица тишком от меня. — Нужно новую избу срубить всем миром да змеиного царя на заступу призвать!

Не хотела я боле покровительства Змеева, оттого бежала по скользкой тропинке, то по грязи, то по бурому снегу, не истаявшему в тени. Чужое обручье обжигало запястье и не сваливалось на бегу, точно прирастало к руке.

Шуршащий лес пробуждался от сна, радовал слух говорливым ручьём, гулом соков в древних деревьях, тонкими травинками на солнцепёке. Как же вольно дышалось весной! Как хотелось напиться талой воды, отыскать на болоте промёрзшую клюкву, сладкую после зимы!

Только пусто было в лесу. Не пришла ещё пора выползать из нор, свиваться в клубки, справлять свадьбы змеиные. Даже некого дорогу спросить.

Что мне делать с обручьем? Положить, где взяла? Мол, чужого не надо, спасибо?

Или, словно героиня сказаний, сбить ноги в кровь, а к горе подобраться, чтоб услышал мольбу царь змеиный? С тем и пошла по влажному мху, с кочки на кочку, меж друз драгоценных, меж гранитных и обсидиановых скал.

А сердце стучало супротив моей воли: где же ты, витязь неведомый, что померещился в луже студёной? С медвяными глазами, золотыми кудрями, страшный и желанный до судорог? Неужели больше тебя не увижу?

Когда хрустнула ветка впереди на тропе, я едва не сбежала прочь от горы, взад по собственным неловким следам. Жаль, что ноги приросли к холодному камню да не удержали пугливого тела, что успело сорваться в обратный путь. С громким криком я рухнула меж двух камней, прямо в колючий репейник, и услышала далече ответный вскрик, удивлённый, полный опаски. После почудились чьи-то шаги, осторожные, точно крался зверь. Кто-то помянул Чёрную гору, сильные руки подняли меня, отцепили от веток косу и промокший насквозь сарафан, потащили повыше, на солнышко, греться.

Когда я перестала дрожать, укрытая чужим кожушком, не открывая стыдливых глаз, склеенных слезами и водой из низины, протянула серебряный обруч:

— Это твоё, забери! Мне не нужны подарки!

А сама представляла, каким жалким чучелом предстала пред дивным витязем: мокрая, всклокоченная, расцарапанная. Кто же позарится на такую?

— Да мне тоже обручье без надобности. С чего бы оно моё? — для змеиного царя голос был слишком звонкий, слишком живой, смешливый.

От изумленья я открыла глаза и дёрнулась прочь от парня. Одного не учла: в этот самый момент он крепко держал меня за косу, пытаясь вычистить присохший репей. Мы вдвоём повалились на взгорок, я на землю, он сверху, придавил всем весом. Заморгал часто-часто, смутился. Потом улыбнулся от уха до уха, хлестнул неприкрытой насмешкой:

— Надо же, сколько страсти! А ты не торопишь события, девица?

Я опомнилась, вновь оттолкнула его, кое-как поднялась с холодной земли:

— Ты ещё кто такой?

Этот парень был совсем не похож на красивое чудище из видения. Волосы прямые, соломенные, щёки впалые после зимы. Глаза карие, с болотными искрами. Статный, этого не отнять, плечи широкие, узкие бёдра. Гибкий, что змей, проворный, подвижный. С таким бороться — и не ухватишь, не одолеешь единым броском.

Он ответным взглядом меня изучал, скалился белозубо. Ну ещё бы, такая потеха, чудо болотное в Шуршащем лесу.

— Не боишься сюда ходить? — задала ему новый вопрос.

— А чего бояться? Подумаешь, лес.

— Змей тут много…

Парень лишь фыркнул и отмахнулся рукой:

— Что-то не встретилось ни одной. Холодно нынче гадов страшиться. Только гнёзда найти да меты оставить, где через месяц клубки ворошить. Вот тогда и работа появится: со сна змеи злые, кусачие. Яд рекой потечёт в туесок!

— Ты ведун? — наконец догадалась, разглядела в одёже и полынь, и чеснок, и шкуру змеиную — выползень — оберегами от ядовитой злобы.

— Змеелов и сборщик змеиного яда.

Он красовался, бахвалился, выставлял напоказ талант. Не привлекал ни красой, ни речью, ни колдовскими чарами, и я расслабилась, рассмеялась:

— Как тебя зовут, хвастунишка?

— Калной люди нарекли, так и зовусь. А ты что забыла в лесу, красна девица? Ну, сейчас, конечно, не очень красивая, просто красная, хоть траву поджигай.

— Кална, — смутясь, повторила я, невольно оправляя одёжу. — Странное имя, чужое.

— Купец заезжий назвал, а прочие подхватили. Саму-то как звать-величать?

— Огнеславой!

— И ты меня странностью попрекаешь?

Слово за слово, я рассказала и о том, что люблю погулять в лесу, и о найденном осенней порой обручье.

— Красивая вещь, — согласился Кална. — Так и тянет на руку примерить. И что будешь делать? На место вернёшь? До горы идти рано, все ещё спят, царь змеиный — не исключение. Только веская причина поднимет с ложа и погонит его в верхний мир.

Мы брели обратно плечом к плечу, то и дело хватаясь за руки, чтоб не свалиться со скользких камней. Кална поглядывал на меня и отцеплял с рубахи репьи:

— Удивительно, что люди боятся змей, те ведь не жалят зазря. Мне рассказывали ведуны, мол, если змею приучить к рукам, она станет тебя узнавать, как собака. Слух у змей чуткий к колыханиям тверди, к постукиванию и шуршанию. И они за сотню шагов способны услышать биение сердца, чтоб распознать своего человека! А если не обижать змею, кто знает, вдруг ответит любовью?

— Сказочник ты, — остудила я, отнимая у Калны руку.

Мы пришли на то самое место, где в Змеёвый день я нашла обручье. Показалось, даже ямка осталась во мху, где лежал драгоценный дар. Я достала обруч, положила в мох, поклонилась до земли Чёрной горе:

— Возвращаю твоё серебро, царь змеиный, не по мне такие подарки. Не ищу в твоих землях ни богатства, ни славы, ни рудных жил, ни каменьев цветных. Лишь покой и свобода мне надобны, лишь ими наполнено сердце.

— А как же любовь? — прошептал мне Кална, вновь подбираясь предательски близко, согревая дыханием ухо.

Я не ответила и сбежала. Да кто он такой, чтоб меня попрекать! Какая любовь с вольной волей сравнится, с правом самой выбрать судьбу?!

Лишь выскочив из Шуршащего леса, вспомнила о Некрасе. Не замолвила словечко за парня, наречённого жениха. При Калне как-то неловко просить. Придётся ещё раз вернуться, чтобы царь змеиный не таил на нас зла, не мстил за гадюку убитую.

По деревне ходили дурные слухи. Мол, женитьба на мне обещала Некрасу удачу и счастливую жизнь, а на деле сложилось иное. Видно, боги от меня отвернулись, присудили век одной коротать, раз ходила в Шуршащий лес, змей превыше людей ценила.

Знала я, кто работал сорокой, разнося по округе дурные вести.

Сестра перестала дружить с Аглашкой, словом лишним обмолвиться не желала. А та липла к Некрасу, что медовая патока, в уши парня лила хвалебные речи, норовила помочь по хозяйству. То пирог занесёт, то двор подметёт. То вслед за Некрасом соберётся на ярмарку, старосте прикупить табачку. Нипочём ей беда, что накрыла дом, не отваживает тёмный лик Некраса, что по-прежнему ходит тучей и на небо глядит, сжав кулаки. Не пугает людское презрение, мол, совсем обезумела девка, на чужого жениха глаз положила.

Но и мне доставалось от честных людей так, что лишний раз головы не поднимешь, хоть и нет за мной даже малой вины.

— Всё мы выправим, — прошептал при встрече Некрас, мимоходом касаясь руки. — В мае свадьбу не сладить — всю жизнь будем маяться, летом тоже грех от работы бежать. Дотерпим до осени, Лавушка, пир горой на осенины закатим!

Сразу стало тепло да светло, плечи расправились, вздохнулось свободнее. Нет моей доли в пришедшей беде…

— Поглядите на бесстыжую, люди! — каркнул рядом голос Аглашки. — Как посмела на улице показаться?..

— Отцепись от моей невесты, Аглая! — снова рассвирепел Некрас. — Мы друг другу богами обещаны, а ты пристала, будто репей. Не подкармливай зря дурную молву.

— Разве плохо тебе рядом со мной? — распахнула глаза Аглашка. — Огнеслава лишь именем тёплая, а на деле холодная, будто змея! В стольном городе под зелёным винцом ты иные речи шептал во хмелю…

— Лавушка! — крикнул мне вслед Некрас.

Но я уже сбегала по улице, от слёз не видя дороги.

— Сама ты змея подколодная! — рявкнул парень уже на Аглаю. — Завелась вторая заместо убитой, гадюка, исходящая ядом! Не крутись под ногами, а то опозорю…

Не слушая визгов и воплей Аглашки, я спасалась постыдным бегством в то единственное место, где меня не найдут. В волшебный и опасный Шуршащий лес.

— Что стряслось? — от удивления Кална выпустил из рук вёрткую змейку, у которой сцеживал яд в туесок, прикреплённый верёвкой к поясу. — Кто тебя обидел, красавица?

Ну, конечно, сама красота во плоти! Почему всякий раз предстою перед ним в неприглядном виде да в расстроенных чувствах? С красным носом, с глазами в слезах, с колтунами и репьями в косе?

Не ждала его встретить в Шуршащем лесу, привыкла бродить одна-одинёшенька, разговаривая лишь со змеями, но и тут кавалер сыскался.

— Ты пока посиди, отдышись, — Кална приобнял за плечи и устроил на теплом камне, успевшем напитаться живительным солнцем. — Вот водица с кленовым сиропом, испей, потешь душу сладкой безделицей. Мне ещё пару змеек словить…

Я покорно приняла от него баклажку, даже сделала долгий глоток, чтобы губы смочить и дух успокоить. Сладко. Ты погляди, каков! Ведун, змеелов, так ещё и сластёна.

Наблюдать за Калной понравилось. Как он ловко приманивал змейку, что-то тихо насвистывая, брал её в руки, поглаживал пальцем чешуйки. Потом прихватывал узкую голову и, наверное, что-то делал такое, боль причинял или пугал, от чего змея пыталась ужалить, только весь змеиный гнев принимал туесок, обтянутый чистой тряпицей: грозные зубы пронзали ткань, и яд стекал внутрь по промасленной стенке. Кална же снова гладил змею и шёпотом молил о прощении, выпуская гибкую ленту в траву.

— Только тот змеелов хорош, кто добром сумеет забрать добычу.

Покончив с работой, Кална сел рядом, потом вовсе откинулся на тёплый камень, придерживая рукой туесок, и уставился в бескрайнее небо. Свой вопрос не стал повторять, и я была ему благодарна: душа успокоилась, сердце остыло, растворилась в шорохах тупая боль. Почему-то чудилось: в лесу я — дома, а всё, что в стороне от Чёрной горы, меня не касается даже краешком.

— Говорят, за тридевять земель отсюда, — задумчиво продолжил Кална, — есть такие страны, где змеи святы и убить змею — тяжелейший грех.

Вряд ли прослышал он о Некрасе, скорее, просто рассуждал о своём, но сердце откликнулось перестуком, и против воли сорвалось с языка:

— Он не хотел убивать, я верю. Просто обезумел от горя, очень уж мать любил. Как теперь вымолить прощенье для молодца?

Кална сел на камне, посмотрел вприщур, будто на яркое солнце:

— Может, расскажешь, что у вас там случилось?

— Расскажу, — прошептала я, — если не будешь смотреть на меня. Негоже девице рассказывать парню о таких смущающих уши вещах.

Кална ещё раз взглянул и кивнул, пересел на другую сторону камня, так, что я оперлась спиной о его широкую спину. Стало тепло и спокойно, речь потекла будто речка, а из сердца вылился гной, не дававший свободно вздохнуть.

Я рассказала и о будущей свадьбе, и о гадюке в подполе. О том, как случилось страшное, а я не успела никого спасти. И проклятьем придавило праведный дом, а вместе с ним и мою судьбу. Поведала даже о бывшей подруге, обернувшейся подколодной змеёй.

— С каждым можно договориться добром, — вдумчиво молвил Кална. — Может, и с этой Аглаей побеседовать по душам, выведать, что ей надобно?

— Это ведь не просто змея, — невесело хмыкнула я. — Человек, что змеёй обернулся!

— Как змеиный царь? — рассмеялся Кална и легонько повёл лопатками, пихая меня в разомлевшую спину. — Я уже говорил, Огнеслава, змеи жалят, когда защищают своё. И когда им нежданную боль причиняют. Признавайся, где Аглае на хвост наступила?

Я пихнула его в ответ:

— Разве есть в том моя вина? Обошлась бы и вовсе без свадьбы, да только обещана я богами, повязана ими с Некрасом.

— Это где такое написано? — невесть чему возмутился Кална.

— На святой бересте, что хранится на капище. Ведунья твердит: моя доля счастливая. Только счастье затерялось в неведомых далях.

— Или рядом бродит, а ты не видишь, — упёрся в своё змеелов.

Он сказал так серьёзно, так искренне, — я не нашлась, что ответить. Просто молча сидела, опираясь на парня и служа опорой ему. Смотрела, как сверкают на солнце влажные кленовые ветки, как расправляется белый мох, как пробивается трава на взгорке. То здесь, то там шуршало в листве, пахло землёй и талой грибницей. Скоро оденется лес листвой, расцветёт разнотравьем, загудит шмелями. И я попытаюсь пройти к горе, чтоб отмолить у царя Некраса. Только надо ли мне ходить, чужое горе неся как своё?

— Видишь соснячок вдалеке? — неожиданно спросил тихий Кална, оглянувшись через плечо.

Я кивнула, и парень продолжил:

— Там есть озеро, круглое, синее, что бирюза в том обручье. Вокруг озера буйно цветёт сон-трава, иначе ещё называют — прострел. Целая поляна лиловых цветов, что качаются на серебряных стеблях. Видела раньше? Ходила туда?

Я мотнула головой, и Кална продолжил:

— Прогуляйся со мной, сделай милость. Расставаться не хочется, а нужно спешить: в самой силе трава, знай собирай. После сыграю тебе на свирели, там такой чистый звук, что привычный мир растворяется в музыке звёзд!

Я попыталась представить красоты, что нарисовал змеелов. Вспомнила о домашних делах, об опостылевшей суете, о предавшем меня Некрасе. Соскочила с камня и пошла к горе, окрылённая предчувствием чуда.

А когда на закате спешила домой, с букетом прострелов, прижатым к груди, видела только синюю гладь невероятного озера, такого, будто вынули медное зеркало для надобностей великана, а в оставшуюся яму налили воды да оставили отражать небеса. Царила во мне лишь поляна забавных лиловых цветов, колокольчиков с жёлтыми сердцевинами, на серебристых мохнатых ножках. И ветер, тревожащий лепестки, поднимающий волны в сиреневом море. И сосредоточенный Кална, со свирелью, прижатой к губам.

Так спокойно, так правильно, что диву даёшься, почему иначе жила до сих пор, не замечая вокруг чудеса. От того ли, что мне прописали судьбу, расчертили резами по бересте, а меня позабыли спросить?

У калитки встретился бледный Некрас, весь полыхающий злобой:

— Где ты была? Я все ноги сбил, все окрестные леса обежал…

Он увидел цветы в моих пальцах, вырвал хрупкий букет, растоптал в грязи:

— Кто подарил?

— Сама сорвала!

— Не слушай Аглаю, не верь злобной девке! Я ничего ей не обещал и не помню толком, что на ярмарке было. Лишь тебя назову хозяйкой, в дом введу, сердце отдам!

«Своего человека почуять легко, — так сказал на прощание Кална, вручая пучок сон-травы. — Только с ним легко каждый день, каждый миг, словно бьются сердца как единое целое. Родственную душу сыскать нелегко, но судьба всё равно подыграет, сведёт. Чтобы вместе смеяться, любить и грустить, чтобы вместе молчать, глядя на воду…»

Я всмотрелась в лиловое месиво, оставшееся от букета. Цветы погибли в том самом месте, где по осени стыла лужа, в которой привиделся змеиный царь.

— Хватит мечтать, Огнеслава, очнись!

— Как же трудно с тобой, Некрас! Душно, будто жаба сидит на груди! — крикнула я и шагнула в калитку, заспешила по дорожке в родимый дом, где дожидались причитания матери, и хворостина от доброго батюшки, и затаённые охи сестры.

Вскрылась река, и юркая рыба очнулась от подлёдного сна, забурлила в старицах, заводях, засверкала на солнце в уловах. По теплу да по первым лучам мы с сестрой и младшим братишкой похватали нехитрые снасти и отправились на рыбный промысел.

Хорошо на весенней реке: волны искрятся, ветерок обвевает, играет с прохладной водицей. Всё журчит и движется, всё вокруг растёт, радуясь новой жизни.

Лучше всех клевало у брата Егорки: он лихо насаживал горох на крючок, шептал на него, закидывал в реку. И почти сразу выдёргивал рыбку — серебристую плотву или подлещика, а то и хищного окуня, оголодавшего по зиме. Сестра смеялась да пальцем грозила: не колдуй, не приманивай лиха. А брат всё дальше уходил по реке, выискивая местечко, где есть тихая заводь и упавшее дерево, под которым прячется крупная рыба.

Наконец-то и мне повезло, да попался кто-то норовистый, как необъезженный жеребец: потянул за лесу, едва в речку не сдёрнул, не иначе щука заглотила наживку. Сестра кинулась помогать, с ней вдвоём примотали леску к берёзе… И тут где-то вдали закричал Егорка, жалобно и испугано.

Уж не помню, как на бегу не сломала шею в канавах да ямах, когда успела в реке искупаться и как выбралась обратно на берег. Только примчалась вперёд сестры и сразу увидела страшное.

Бурый зверь вразвалку шёл к брату, грозно фырчал и рычал, потревоженный неразумным отроком. Господин лесной, мёдом ведающий, чьё имя и шёпотом нельзя называть. Тощий, голодный, ловивший рыбу, пока в его заводь не пожаловал брат, азартно потрясая удилищем.

Медведи лишь с виду забавные: косолапые, неторопливые. А на деле зверь — что быстрая смертушка, и нельзя угадать, куда кинется, когда прыгнет на тебя, как ударит. Гора мышц, и когтей, и клыков…

Егорка выжил лишь тем, что на пути у зверя встал Кална.

Откуда здесь взялся ведун-змеелов? Что делал у речки, кого искал?

Я смогла различить лишь травы в руках — цветы клевера, мяту, полынь, было что-то ещё, серебристое, но угадывать недосуг.

Подскочила к глупому брату, заслонила собой, руки в стороны, чтобы сделаться больше в звериных глазах. Кричать остереглась, побоялась сломать то хрупкое равновесие сил, что сложилось сейчас у реки.

— Оба молчите, — выдохнул Кална, не оглядываясь назад. — И потихоньку идите по берегу, не подставляя спину.

— А ты? — еле слышно шепнула я, сжавшись от тяжкого выбора.

Остаться с ним? Брата спасать? Кинуться самой отгонять-заслонять?

— Попробую договориться со зверем.

Он и вправду беседу завёл с медведем, ровно, спокойно, с лёгким укором:

— Посмотри, сколько в речке еды, сколько рыбы бурлит у берега. Так зачем тебе этот детёныш людской?

Медведь что-то буркнул, шагнул вперёд. Замер, потоптался, принюхался.

Добежала сестрица, потянула нас прочь, пока зверь отвлёкся на пришлого парня, безоружного и неопасного. Я легко отпустила Егора, сама же осталась стоять столбом, не зная, чем помочь змеелову, не смея оставить в беде. Сердце стучало быстро и жарко, не позволяло толком вздохнуть, и Кална словно услышал, сам сделал шаг назад, отмахнул рукой, мол, уходим из заводи.

Так и отступали гуськом: сестрица с братом, затем я сама, а всех ближе к медведю — ведун-змеелов. Зверь рычал, но не трогался с места, его всё больше манила рыба, так и сверкавшая в заводи. Пугнуть двуногих да заняться делом: лапой глушить, подцеплять когтями, выкидывать на берег, снова ловить…

Ушли бы, наверное, восвояси, надёжно прикрытые голосом Калны, его тихой беседой с лесным господином. Как вдруг с поля донёсся крик, разбивший тишину, разрубивший чары. Медведь очнулся и вновь повёл носом, завертел косматой башкой.

От деревни спешил Некрас, грозил острым ножом, руками размахивал:

— Лавушка, Ксюша, бегите же! И ты, малохольный, а ну, прочь с дороги!

Ведун обернулся, поморщился, досадливо отмахнулся. Медведь повторил и гримасу, и жест, двинув лапой в сторону новой угрозы.

— Нож-то зачем? — огорчился Кална. — Я ведь договорился! Впрочем, придётся так.

Он смял в руке травы, пошептал на них и дунул в сторону лютого зверя. Медведь чихнул, замотал башкой и вдруг замер, будто потерянный, позабыв, зачем покинул чащобу и выбрался в низину к реке.

— А теперь поговорим с добрым молодцем. Или недобрым, как повезёт.

Некрас добежал, осмотрел медведя, сидящего с ошалевшим видом. Огорчённо ругнулся, лишившись подвига. Егорка же, глядя на зверя, хихикнул и подкрался поближе к Калне, дёрнул за рукав, заглянул в ладонь:

— Братец, тоже хочу, научи! Что за травы ты намешал? А можно я мишку поглажу?

— Не нужно, — улыбнулся отроку Кална, — ему не понравится, зачем же дразнить?

— Да я сейчас шкуру с него спущу, — пообещал Егорке Некрас, — после высушу, вычищу — гладь, сколько хочешь! Напугался? А вот мы его!

Брат заплакал и отшатнулся, а Кална выбил нож из руки и заслонил медведя. Снова разгораживал жертву и зверя. Но на этот раз зверем оказался Некрас.

— Я медведя оглушил, так зачем же кровь? Никого не убивай без нужды. В этом знак высшей силы и доли.

Некрас не смирился с потерей ножа, но кинулся на Калну, не на медведя, быстро найдя виновного. Сестрица выдернула брата из свары и заорала в голос:

— Да что ты затеял, Некрас, опомнись!

— Ему кажется, он всесилен, — увернулся от удара ведун. — Или бессмертен, что тоже глупо. Полагает, сможет меня сломать, а потом распотрошить животину божью. Ничего, скоро зверь очнётся, поглядим, с кого будем шкуру снимать.

— Нет, — в отчаянии крикнула я, — уходите оба, сейчас же!

— На кого из них ты глядишь? — перепугано зашептала сестра. — Горюшко лютое, что с тобой? Отведи глаза, перестань, пока ты так смотришь, Некрас не смирится!

Кална снова ушёл из захвата, издеваясь над потугами молодца.

— Разве ж могу? — получилось так жалобно, что и самой стало смешно.

— Что нашла-то в пришлом? Жилистый, тощий, и волосы точно солома…

Я сумела отвернуться от Калны, взяла брата за руку и пошла вдоль реки, без опаски открывая медведю спину.

— Ты завещана другому, — укорила сестра. — Слово дала пред всеми богами. Ждать до осени обещалась. К худу такие измены, Лава, всей деревней придётся отплачивать.

Некрас догнал, разочаровано хмыкнул:

— Если б не этот вертлявый угорь, одарил бы невестушку ценным подарком. Укрывались бы этой шкурой, темной ночью на полатях разнежившись.

Я вырвалась из постылых объятий и побежала прочь. Крикнула брату, что поймала щуку, если та не ушла с крючка. Сестра тоже рванула проверять-доставать, и Некрас вновь остался один. Потому что на берегу не было ни Калны, ни злого медведя, только травы, стрижи и рыба в реке.

Сестра бередила мне душу, взывала к разуму, стращала и плакала. Стало боязно от того, куда завело меня глупое сердце, вдруг решившее биться часто и жарко при одном лишь имени ведуна. Вся моя доля была расписана, расчеркана на бересте: сговор с Некрасом и долгая жизнь, полная счастья, удачи, любви. Отчего захотела свернуть с тропы? Отчего, когда молодцы встали рядом, взгляд цеплял одного ведуна, а красавца Некраса обходил стороной?

Я не знала ответов, не могла отыскать. В опустевшей голове точно эхо гуляло, да в шуршании листвы слышалась присказка, сбережённая мудрыми предками: сердцу не прикажешь, не убедишь. С сердцем спорить — глупо и больно.

От подобного разлада я даже слегла, разметавшись по лавке в горячке. А когда очнулась, побежала на капище, чтоб совета спросить у пращуров.

Возле идолов, с приходом нового бога позабытых в лесной глуши, ворожила, танцевала бабка Беляна. В этом танце сплелись стихии, небеса и далёкий загробный мир, скрытый от нас тонкой завесой. В низком утробном голосе, каким пела молитвы старуха-ведунья, слышался рокот грозы, рык звериный да камнепад на Чёрной горе.

Я невольно подслушала то, что не до́лжно, и заслонилась охранным знаком.

— Близятся чёрные тяжкие дни, но не нам размыкать круг судьбы. Либо сгинет деревня в огне и крови, либо выстоим, услышим богов, и даруют нам пращуры покой на сто лет, богатые пашни да щедрую реку. Всё идёт не так, как завещано, и рухнет в одночасье от биения сердца!

Испугалась речей ведуньи, руки прижала к груди. Ведь это моё глупое сердце не желало биться как завещали! Это я противилась доле, выворачивая тропку, обрекая деревню! Стоит ли того жизнь и любовь? Счастье одной неразумной девы — супротив счастья целой общины?

Беляна вернулась духом на капище, разорвав тонкие нити, связавшие разум с богами. Оглянулась, меня заприметила.

— Ты тут зачем? — как стрелу пустила.

— Хотела порадовать старых богов, — я протянула кувшин молока и свежую краюху ароматного хлеба, — благом отдарить за спасение.

— Дело доброе, — согласилась Беляна. — Только старые боги нам будут заступой, когда спустится с горы сам змеиный царь.

Вновь привиделась лужа да сияющий лик, медвяные глаза, золотые кудри. Вновь послышался страшный шёпот: «Ты моя, я тебя пожелал!»

— Дитятко, не дрожи, как листок. Проку нет страшиться грядущего, всё равно ничего не изменишь, — Беляна зашагала по узкой тропинке, проложенной к кособокой избе. — Пробудился змеиный царь, повелитель Чёрной горы. И отсюда его силушку чую, даже идолы побурели ликом. Ждут нас чёрные, лютые дни, если жертвой их не отвести, не отдать во тьму светлую душу.

— А что нужно царю змеиному? — не сдержалась, пошла за ведуньей, жадно слушая каждое слово.

— Одиноко Змею в горе, вот и ищет себе подругу. Прежде раз на дюжину лет ждали гонцов по округе, в каждом селении девку готовили, нетронутую, нецелованную, красой и умом богатую. Собирали тех девок, будто скот на убой, да сгоняли по весне в лес Шуршащий, на смотрины к царю змеиному. Какую выберет, к той и сватов шлёт, оборотней змеиных, с богатыми дарами для всего села. Вроде честь особая и почёт… Но через год ту красавицу находили в лесу, холодную, белую, будто кровушки всей лишилась. И в животе у бедняжки обнаруживалась дыра, полная змеиных скорлупок. Натешился царь, налюбился, да только потомство его таково, что бабе людской не выносить. Жрали детёныши мать изнутри, а как выпили кровь, так наружу полезли.

Против воли всё это представилось, и мурашки пошли по коже. Чур меня, чур, оградит