Е. А. Фролова

Философия права в России: неокантианство

(вторая половина XIX – первая половина XX века)

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340.12

ББК 67.0

Ф91

Изображение на обложке FengMoLong / Shutterstock.com

Автор:

Фролова Е. А. – доктор юридических наук, профессор кафедры теории государства и права и политологии юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова.

Рецензенты:

Жуков В. Н. – доктор юридических наук, доктор философских наук, профессор, профессор кафедры теории государства и права и политологии юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова;

Корнев В. Н. – доктор юридических наук, профессор, проректор по научной работе ФГБОУ ВО «Российский государственный университет правосудия».

В монографии исследуются правовые и политические проблемы, представленные с позиции русской неокантианской философии права второй половины XIX – первой половины XX века. На основе обширного круга источников (П. И. Новгородцев, Б. А. Кистяковский, В. А. Савальский, Е. Н. Трубецкой, Е. В. Спекторский, В. М. Хвостов, Н. Н. Алексеев, С. И. Гессен, В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и др.) показано влияние философии И. Канта и его школы на методологию изучения права, общества, государства в России.

Адресована юристам, философам, социологам, всем интересующимся проблемами теории и философии права.

УДК 340.12

ББК 67.0

© Фролова Е. А., 2019

© ООО «Проспект», 2019

ОТ АВТОРА

Задача монографии – рассмотреть некоторые проблемы философии права на рубеже XIX–XX веков с точки зрения неокантианской методологии (В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Г. Радбрух, Г. Коген, П. Наторп, Р. Штаммлер, Г. Еллинек, П. И. Новгородцев, Б. А. Кистяковский, В. М. Хвостов, В. А. Савальский, Е. Н. Трубецкой, Е. В. Спекторский, Н. Н. Алексеев, С. И. Гессен, В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и др.).

Особый вклад в вопросы гносеологии, онтологии, аксиологии права внесли русские представители неокантианства. Их полемика по вопросам методологии философии права, понимания природы, социального назначения права и государства с западноевропейскими специалистами свидетельствует о высоком доктринальном уровне юридического мышления наших юристов и вызывает гордость за отечественную школу права.

ВВЕДЕНИЕ

Об Иммануиле Канте (1724–1804) и его философии написано много, и оценивалось учение кенигсбергского мыслителя различно. Полемика вокруг теории Канта в философии права отражала многообразные подходы: она велась на уровне школ и направлений в философии, между представителями в рамках единой школы, между философами и юристами разных направлений1. В теориях русских юристов-неокантианцев выделялись различные аспекты философии Канта, и подчеркивался их приоритет на уровне правовых систем. К началу XX века стало необходимостью при ссылках на теорию Канта, особенно в спорных вопросах, обозначать писателя или целую школу, которая выступала с этими идеями под именем Канта. По оценкам специалистов, неокантианское движение сделало Канта «очень сложной категорией, в которую вкладывалось различное до противоположности содержание»2.

Изложение и комментирование правовой теории Канта основывалось на обширных обоснованиях в источниках, аргументах, доказательствах, лежащих в основе различных философско-правовых доктрин, что создает трудности для исследователей этих проблем. Основная причина многообразия восприятия учения Канта в отечественной мысли состоит в том, что оно истолковывалось неодинаково как по содержанию, так и по формам и по социальному назначению. Выводы юристов о сущности права в философии Канта и его последователей зависели во многом от их личного осознания системы немецкого мыслителя, а сама способность этого восприятия и рецепции идей Канта в отечественную науку о праве определялась методологическими установками предмета познания, ценностными ориентирами правоведов, идеологической составляющей своего времени. В этом смысле все построения русских правоведов-неокантианцев носят идеологический характер – все они нацелены на построение какого-либо идеала (общественного, правового, нравственного, религиозного, государственного и др.). При исследовании содержания политико-правовых вопросов, определении права как важнейшего социального регулятора неизбежно встает вопрос об оценке этого феномена, что означает привнесение в предмет изучения субъективного момента его восприятия. Как показали представители неокантианства, социальные науки, оперирующие общими понятиями (в отличие от естественных наук), всегда содержат субъективное отношение к исследуемому предмету.

Большой вклад в исследование вопросов сущности права и государства внесено философией Канта и его последователями. Философы права неокантианского направления подняли на новый теоретический уровень аксиологию и деонтологию. Рецепция этих идей русскими юристами конца XIX – начала XX века оказала влияние на развитие правовой традиции России, однако, в силу различных причин, влияние это ограничивалось доктринально мыслящими лицами, и до настоящего времени доминирование этой философии в политико-правовом мышлении – задача из области, скорее, желательного. Тем не менее понимание права как культурной составляющей жизни общества прочно соединилось в нашем правовом сознании с учением немецкого мыслителя.

«Неокантианство» – общее, собирательное обозначение для разнородных философских течений, появившееся в Германии, которое было сопряжено с учением Канта как типом философствования и конструктивным усвоением его идей представителями неокантианских школ. Формально движение неокантианства в России проявилось в количественном росте переводов Канта и сторонников его философии; с точки зрения содержания – все направления социальной мысли этого времени так или иначе выражали свое отношение к философии Канта. В начале XIX века издаются отдельные переводы сочинений Канта; во второй половине XIX века появляются новые переводы произведений немецкого мыслителя. В начале XX века ведется полемика на страницах журналов «Вопросы философии и психологии» и «Логос» (Спекторский, Новгородцев, Савальский, Е. Трубецкой). П. И. Новгородцев публикует несколько крупных работ по тематике неокантианской методологии и оценок философии И. Канта: «Кант и Гегель в их учениях о праве и государстве. Два типических построения в области философии права» (1901); «Учение Канта о праве и государстве» (1901), «Кант как моралист» (1905); В. А. Савальский издает крупное и единственное в России исследование Марбургской школы «Основы философии права в научном идеализме. Марбургская школа философии: Коген, Наторп, Штаммлер и др.» (1909); Е. Н. Трубецкой публикует свое сочинение «Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианцев» (1917).

Неокантианская методология была представлена Марбургской школой, оформившейся в 70-е годы XIX века (Г. Коген, П. Наторп, Э. Кассирер, А. Риль, Р. Штаммлер, в России – В. А. Савальский, С. Л. Рубинштейн, Б. П. Вышеславцев, отчасти Н. Н. Алексеев и др.) и Баденской – в 80-е годы XIX века (В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Г. Радбрух, в России – Б. А. Кистяковский, П. И. Новгородцев, С. И. Гессен, В. М. Хвостов, отчасти Ф. А. Степун и др.). Эти школы, различавшиеся по принятой ими методологии, имели многочисленных представителей в Германии, Франции, Австро-Венгрии, России и других странах.

Центральной темой философии неокантианцев являлось учение о научном методе. Различая вслед за Кантом категории сущего и должного, Риккерт, систематизатор и продолжатель идей Виндельбанда, считал необходимым заменить традиционное деление наук (естественные науки и науки о духе) на иную классификацию: науки о природе и науки о культуре3. Все явления культуры в своей основе имеют какую-либо признанную ценность. Ценности содержатся в эмпирическом мире в виде благ (в объекте) и в качестве оценок (в субъекте). Последние сами по себе не существуют, они могут только значить или не иметь значимости. Деление наук, согласно данной классификации, проводилось в зависимости от того, какой метод лежит в основе исследования действительности: описательный, классификационный – для естественных наук и объяснительный, обобщающий – для наук о культуре.

Сторонники Баденской («фрейбургской», или «юго-западной», или «неофихтеанской») школы неокантианства придавали первостепенное значение самому процессу познания. Они проводили строгое разграничение между нормами, обязательными в качестве средств познания, и законами познания. В связи с этим баденское направление обычно в литературе именуют нормативным. Его создателями являются Хр. Зигварт, В. Виндельбанд, Г. Риккерт; к нему примыкают и некоторые другие неокантианцы – Г. Зиммель, Г. Еллинек. Философы этого направления не ограничивались изучением сочинений Канта, а ставили задачу распространить принципы его философии на новые области научного знания.

Школы неокантианства различаются, главным образом, в формулировке предмета логики и ее метода, что влияло и на область правоведения. Представители Марбургской школы утверждали, что предмет логики – это «чистое познание – чистая наука – чистое бытие». Сторонники Баденской школы считали предметом философии, в частности философии права, понятие ценности. Марбуржцы выстраивали логику на фактах науки; сторонники Баденской школы – на суждениях индивидуальной действительности (на восприятии). Сторонники Марбургской школы считали методом логики трансцендентальный метод (метод «чистоты»); представители Баденской школы – телеологический метод (метод отнесения к ценности, к цели). Таким образом, с точки зрения данной методологии перед логикой, философией, правоведением открывались два пути существования: конструировать познание как систему бытия (Марбургская школа) или выстраивать его как систему ценностей (Баденская школа).

Представители Марбургской школы восставали против этизации философских и правовых проблем и склонности к психологизму, которые, по их оценкам, были характерны для их оппонентов. В свою очередь, сторонники Баденской школы обвиняли марбуржцев в односторонней ориентированности на процесс познания и стремлении к научному монизму, то есть недостаточной ясности отличий в используемых ими методах. Однако, при всей внешней разности теоретических позиций школ, исследователи обращают внимание на внутреннее единство в этих направлениях. Так, сторонники Марбургской школы конструировали сферы культуры, что было близко науке о культурных ценностях Баденской школы; со стороны последней отмечались также шаги к сближению: например, Риккерт требовал полного освобождения понятия ценности от каких-либо психологических оков; это понятие независимой теоретической ценности сближалось с понятием чистого мышления основоположника Марбургской школы Когена4.

Марбургская школа отличалась единством тенденции, обоснованностью аргументов, определенностью и ясностью принципов; свою деятельность она обнаружила в двух направлениях: историческом (Кассирер, Кинкель, Гартман, Герланд) и систематическом (Коген, Наторп). Баденскую школу (Виндельбанд, Риккерт, Мюнстерберг, Радбрух, приближался Дильтей) отличало разнообразие стремлений, неустойчивость основоположений, отсутствие четкого метода. По мнению Б. В. Яковенко, «телеологический критицизм» (Баденская школа. – Е. Ф.) и к концу XIX века до конца еще не сформировался и только находился на пути к своему установлению. В отличие от своих оппонентов, представители этой школы не замыкались «в тесные рамки суровой школьной дисциплины», а соприкасались с другими течениями социальной мысли5.

Восприятие кантианских идей в русской философии права в конце XIX – начале XX века во многом происходило сквозь призму школ неокантианской философии, преимущественно через концепции В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Г. Радбруха, Г. Когена, Р. Штаммлера, Г. Еллинека. Особенностью политико-правовых концепций отечественных юристов явилось глубокое исследование ими естественно-правовых вопросов как органичного развития кантианских проблем должного в приложении к праву и государству. В отношении типизации неокантианской философии применительно к проблемам права и государства интересной представляется классификация С. А. Львова6, в которой выделяются следующие направления: неокантианско-ценностное (Б. А. Кистяковский), неокантианско-логическое (В. А. Савальский), смешанное кантианско-гегельянское (П. И. Новгородцев), теологическое (Е. Н. Трубецкой). К последнему следует добавить взгляды С. Н. Булгакова (после 1896 г.); кроме того, отметим соединение в политико-правовом учении П. И. Новгородцева не только подходов Канта и Гегеля, а именно восполнение этики Канта учением об объективном духе Гегеля, но и развитие идей философа и теоретика права Марбургской школы Р. Штаммлера о «возрожденном» естественном праве.

КАНТ В РОССИИ

По свидетельствам историков философии7, первые сведения о системе Канта проникли в Россию еще при жизни мыслителя – в 80–90-е годы XVIII века. История русского кантианства началась с избрания Канта в 1794 году в Петербургскую академию наук. В 1786 году из Геттингена был приглашен Людвиг Мельман, который стал преподавать (в 1792–1794 учебных годах) критическую философию, но вскоре (1795 год) был изгнан из России за свои «слишком свободные убеждения»8. В 1791 году в опубликованном одном из «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина рассказывалось о посещении историком Канта 18 июня 1789 года9.

С началом XIX века появляются первые переводы сочинений Канта10, статьи о нем, библиографические обзоры работ немецкого мыслителя и его последователей, читаются лекции о критической философии11. Последователи и комментаторы философии Канта были профессора немецкого происхождения, работавшие в русских университетах, среди которых особое место занимали профессор Царскосельского лицея, Петербургского педагогического института, преобразованного в Петербургский университет, А. П. Куницын и профессор Казанского университета И. Г. Финке, который в работе «Естественное, частное, публичное и народное право» (Казань, 1818) признавал себя кантианцем12.

Правовые воззрения Александра Петровича Куницына (1783–1840) изложены в его работах «Изображение взаимной связи государственных сведений» (СПб., 1817) и «Право естественное» (ч. I–II. СПб., 1818–1820). Согласно взглядам ученого, разум человека позволяет ему «действовать независимо от внешних вещей, ибо разум предписывает человеку известный способ деяния, несмотря на то, сообразен ли он с чувственным желанием или нет. Поэтому предписания разума касательно поступков человеческих называются безусловными повелениями»13.

Исследователи показали, что в начале XIX века философия Канта оказала плодотворное воздействие на развитие русской философии и, в частности, философии права. Однако к середине XIX века складывается критическое отношение к учению кенигсбергского философа – со стороны официальной идеологии в лице архиепископа Феофилакта и со стороны деистически-материалистического направления социальной мысли в России, идейно противостоящей идеалистической школе русского Просвещения14. Своеобразие отношения русской общественной мысли к философии Канта выразилось в том, что ее представители одновременно с изложением, комментированием, использованием положений его философии критически оценивали взгляды немецкого теоретика.

Таким образом, в рамках просветительской русской мысли начала – середины XIX века отношение к кантианству было двойственным: с одной стороны, признавались методологические установки философии Канта, с другой стороны, критиковался формализм его системы. Эти оценки можно распространить и на политико-правовую идеологию конца XIX – начала XX века, представители которой в России, во многом заимствуя методологию критической философии, упрекали Канта за формализм категорического императива. В литературе замечается, что противоречивость позиций критиков Канта начала XIX века обусловливалась не столько «бестолковостью» его оппонентов, сколько философией немецкого мыслителя, что не мешало даже самым острым критикам кантианской системы искать у Канта аргументацию для своих теорий.

В начале – середине XIX века сочинения Канта в России были уже широко известны15. В это же время формируется русская кантианская терминология16. С большей или меньшей степенью восприятия идеи немецкого мыслителя отразились в проектах М. М. Сперанского, курсах по философии права П. Г. Редкина, работах П. Я. Чаадаева, А. И. Герцена, М. А. Бакунина. Однако, как отмечали специалисты, в философии русского Просвещения первой четверти XIX века рецепция немецкого идеализма была представлена не столько кантианством, сколько шеллигианством.

Во второй половине XIX века интерпретации философии Канта получили еще большую глубину, сформировав самостоятельные учения в области теории и философии права. В это время появляются новые переводы сочинений Канта, выполненные, как отмечалось, М. Владиславлевым и Н. Соколовым. Вместе с тем, справедливости ради, следует отметить, что ввиду господства в этот период методологии позитивизма и материализма интерес к идеалистической философии Канта все же снизился.

Крупнейшие русские философы и правоведы глубоко исследовали положения кантовской философии. Так, традиционно в литературе отмечается особый интерес к теме соотношения учений И. Канта и Вл. Соловьева17. Философские воззрения П. Флоренского («Столп и утверждение истины», «Космологические антиномии Иммануила Канта») во многом основывались на «Критике чистого разума» Канта. В 1910–1911 годах русский мыслитель выступил с курсом лекций «Философия Канта в связи с философией предшествовавшей и с философией последующей». Столетие со дня смерти Канта было отмечено специальным заседанием Московского психологического общества; сделанные на нем доклады были опубликованы в журнале «Вопросы философии и психологии» (1905, № 76): Лопатин Л. «Учение Канта о познании»; Новгородцев П. И. «Кант как моралист»; Вернадский В. «Кант и естествознание XVIII столетия»18.

В конце XIX – начале XX века учение Канта – объект глубоких философских, исторических, юридических исследований. В 1917 году выходит в свет книга кн. Е. Н. Трубецкого «Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианцев», в предисловии к которому автор объяснял, что полемика против Канта и кантианства в его работе – не цель, а только средство для обоснования собственных его воззрений. В первом параграфе первой главы (Трансцендентальный метод у Канта. Вперед от Канта и назад к Канту) автор отмечал: «Изучая историю философии после Канта, все время испытываешь впечатление археологической прогулки среди внушительных развалин. Читая Фихте, Шеллинга, Гегеля, удивляешься гениальности строителей и величиною того, что рухнуло. Но именно величие этих развалин периодически наводит панику, – тогда господствующим направлением становится то правоверное кантианство, которое утверждает, что на Канте ничего нельзя строить, что его нужно только правильно истолковать и усвоить... Но “Критика чистого разума” – не мертвая вещь, а живая мысль, которая растет и развивается...»19.

Феномен «неокантианское движение» понимался в истории философии различно. Понятием неокантианства, как отмечалось, обозначали разнородные, первоначально возникшие в Германии в XIX веке течения общественной мысли, связанные с философией Канта и (или) типом критической философии. Последнее положение требует уточнения. Дело в том, что неокантианскими называют философские учения, обращающиеся в XIX–XX веках к системе Канта (XVIII век), и те, которые развивают положения неокантианских школ. В связи с этим в интерпретациях русских неокантианцев следует выделять преимущественное следование ими собственно философии Канта и (или) подходов школ этой методологии. Анализ этих особенностей представляет особую сложность в оценке их концепций.

Формально, как замечали историки отечественной философии, неокантианское движение в России проявилось в увеличении количества переводов работ Канта (например, В. Соловьва, П. Флоренского, Н. Лосского, Б. Кистяковского) и сочинений по этике, философии, теории права и государства Г. Когена, П. Наторпа, В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Р. Штаммлера, Г. Радбруха, Г. Еллинека и др. В содержательном плане стоит заметить, что большинство направлений русской философии выразили свое отношение к учению Канта и к его западноевропейским сторонникам20. Например, применительно к этической мысли В. М. Хвостов замечал, что влияние Канта было столь высоко, что «все направления так или иначе вынуждены сводить счеты с Кантом, или вступая в полемику с его основными принципами или же пытаясь в той или иной мере найти в них подкрепление»21.

Историки русской философии относят к неокантианству Бердяева, Булгакова, А-ра И. Введенского, Лапшина, Челпанова, С. И. Гессена, Гурвича, Яковенко, Степуна. Условный критерий «относимости» мыслителей к неокантианству объясняется не только сложностью самого понятия «неокантианство», но и переменой во взглядах ученых22. Так, например, известный юрист-социолог, крупный специалист в области философии права, Евгений Васильевич Спекторский (1875–1951), решая проблемы права и государства, только некоторое время находился «под сильным влиянием неокантианства, именно его Марбургского разветвления во главе с Г. Когеном и П. Наторпом»23.

Русская юридическая школа неокантианства – предмет серьезного изучения. В воззрениях П. Б. Струве, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова преодоление марксизма произошло на основе методологических идей кантианства. П. И. Новгородцев глубоко исследовал вопросы этики и философии права в учении Канта с позиции Баденской школы; защитил докторскую диссертацию «Кант и Гегель в их учениях о праве и государстве. Два типических построения в области философии права». (М., 1901). В. А. Савальский, сторонник идей Г. Когена, в 1909 году опубликовал первую часть своего большого исследования: «Основы философии права в научном идеализме. Марбургская школа философии: Коген, Наторп, Штаммлер и др.» (М., 1909). В 1916 году вышла в свет фундаментальная работа Б. А. Кистяковского, сторонника Баденской школы: «Социальные науки и право: Очерки по методологии социальных наук и общей теории права. (М., 1916). Б. А. Кистяковский внес значительный вклад в решение методологических вопросов права, оказал влияние своими работами на область правосознания и разработку темы правового государства. Ученый отстаивал плюрализм методов правового исследования и обосновывал развитие нового этапа идеи правового государства – построение социального государства. С. И. Гессен исследовал понятие правового государства и, концептуально полемизируя с П. И. Новгородцевым по поводу судеб социализма, выступил защитником гильдеизма.

Особый вклад в русскую кантиану конца XIX – начала XX века был внесен теорией Л. И. Петражицкого. Он выступил с обстоятельной (постраничной к работам Канта) критикой немецкого мыслителя, подняв на новый теоретический уровень изложение методологических и этико-правовых вопросов философии права.

На протяжении нескольких лет деятельность отечественных представителей критической философии была непосредственным образом связана с международным журналом по философии культуры «Логос», который выходил сначала в Москве, позднее в Петербурге (1910–1914). В состав русской редакции входили С. И. Гессен, Ф. А. Степун, Э. К. Метнер (издатель журнала и владелец книгоиздательства «Мусагет»), Б. В. Яковенко; при участии А. Введенского, Б. Кистяковского, Н. Лосского, П. Струве, С. Франка и др. Журнал был задуман для пропаганды и развития неокантианских идей в России, кроме того, редакторы журнала «Логос» вступили в напряженную полемику с идейно-противостоящей неославянской позицией московского книгоиздательства «Путь» (В. Ф. Эрн, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, П. А. Флоренский и др.). Общей целью «Логоса» было соединение русской и западной культур на почве кантианства, суть творческих исканий издательства «Путь» – создание христианской философии (культура – это только внутрицерковная проблема). Одним из ведущих авторов «Логоса» являлся философ, последовательный неокантианец Б. Яковенко, опубликовавший в журнале свои статьи: «Теоретическая философия Германа Когена», «О современном состоянии немецкой философии», «О Логосе», «Что такое философия?», «Путь философского познания», подготовивший аналитические обзоры и библиографические материалы по этой теме. Являясь сторонником Марбургской школы неокантианства, он педантично изложил и проанализировал философскую систему Г. Когена. Основным недостатком его системы отечественный мыслитель считал психологизм, который, по его мнению, проник в одну из центральных логических тем данной школы (предпосылка науки как факта)24. Баденскую школу неокантианства в журнале «Логос» представляли С. И. Гессен25, Ф. А. Степун26, Б. А. Кистяковский.

В советский период нашего государства продолжалась публикация сочинений Канта, выходили статьи и монографии, посвященные творчеству немецкого мыслителя и его философии; большинство оценок философии Канта в это время имело своим источником ленинскую характеристику взглядов Канта («субъективный идеализм» и «агностицизм»), что было обусловлено господством марксистско-ленинской идеологии в социальной философии и юриспруденции. Тем не менее в этот период были изданы глубокие исследования: В. Ф. Асмуса «Иммануил Кант» (Изд. «Наука», 1973), обобщающая теоретическая работа о Канте (12 статей) «Философия Канта и современность» (Изд. «Мысль», 1974), под общ. ред. Т. И. Ойзермана27, «Критические очерки по философии Канта» (Киев, 1975), «Современные зарубежные исследования философии Канта» (М., 1975. Ч. 1–2). В 80-е–90-е годы XX века опубликованы работы: «Критика чистого разума» Канта и современность» (Рига, 1984), историко-теоретическое исследование «Философия Канта и современный идеализм» (М., 1987), «Этика Канта и современность» (Рига, 1989). Первая в России попытка систематического анализа влияния учения Канта на отечественную философскую мысль предпринята в работе «Кант и философия в России» (М., 1994)28. В 1994 г. в серии избранных биографий вышла в свет монография А. А. Гулыги «Кант» (3-е изд. М., 1994). В 2005 г. опубликованы крупное философское исследование Э. Ю. Соловьева «Категорический императив нравственности и права» (М., 2005); монография С. А. Нижникова «Философия И. Канта в отечественной мысли» (М., 2005); обширная работа А. Н. Круглова «Философия Канта в России в конце XVIII – первой половине XIX веков» (М., 2009). Центром кантоведения стала Академия Кантиана (Academia Kantiana) Балтийского федерального университета имени И. Канта, в исследовательских проектах которой изучаются идеи И. Канта и их восприятие в России, история русского неокантианства и его влияние на западную мысль.

Глава I. МЕТОДОЛОГИЯ

§ 1.1. Различие социальных и естественных наук в концепции Б. А. Кистяковского

Проблемам методологии науки, в частности разграничению социально-научного и естественно-научного подходов в русском неокантианстве, в наибольшей степени уделял внимание философ и теоретик права Богдан Александрович Кистяковский (1868–1920). На рубеже XIX–XX вв., по его оценкам, в научной среде наблюдалась неудовлетворенность исследованиями в социальной области. Такое состояние в науке он объяснял неуверенностью в достоверности знаний – в социальной сфере нет ничего объективного, прочно установленного, неопровержимо доказанного. Социальное знание образуют противоречивые мнения, домыслы, построения, из которых каждый выбирает те идеи, которые ему больше нравятся. Более того, для социальных наук считается оправданным, когда теоретик, основываясь на таких субъективных построениях, предлагает построение какого-либо социального идеала, сообразно с которым следует решать все социально-научные проблемы29. Основываясь на том, что объективного критерия в социальных науках нет и не может быть, а существуют только групповые интересы и классовые идеалы, сторонники этого подхода на рубеже XIX–XX веков выделяли в качестве отдельных буржуазную и пролетарскую науки. Такое упадочное, по оценкам Кистяковского, настроение в социальных науках наступило после периода сильного подъема в этой сфере знания.

В социальных науках подъем проявился во второй половине XIX века, когда успехи в области естествознания повлияли на гуманитарную область. Так, например, открытия в биологии составили научную основу для исследований социальных явлений. Считалось, что борьба за существование, естественный отбор, приспособление и др. начала определяют и социальное развитие. Сторонники этого направления полагали, что они открыли новые естественно-научные методы исследования применительно к социальным явлениям. Однако, как замечал Кистяковский, «это не было открытием новых каких-то истинно научных методов при исследовании социальных явлений, а довольно грубым и примитивным перенесением понятий, выработанных в одной научной области, в другую, ей чуждую область, то есть перенесение естественно-научных понятий в социальные науки»30. Примером этого направления русский теоретик предлагал считать органическую теорию общества, сторонники которой проводили аналогию общества с организмом и уверяли, что социальные науки приводят к таким же достоверным результатам, как и естественные науки. В начале XX века к таким исследованиям интерес заметно снизился, однако многие естественно-научные понятия все же продолжали оказывать влияние на образование социально-научных понятий. Кроме этого, Кистяковский замечал, что причинное объяснение социальных явлений часто неправильно понималось, временами смешиваясь с установлением каких-либо «естественных» причин социального процесса. Значение этих воздействий на социальные науки предлагалось изучить и оценить при исследовании проблемы о применении причинного объяснения к социальным явлениям31.

Интересен подход к вопросу соотношения социальных и естественных наук, высказанный известным немецким социологом, философом культуры, представителем исторической школы права в экономической теории Вернером Зомбартом (1863–1941). По его мнению, естественные и социальные науки несравнимы: это «две обширные области, на которые распадается наука, состоят из исследования природы и исследования человека; разницу между ними можно также обозначить как исследование тел и исследование душ, так как под исследованием человека подразумеваются, конечно, те науки, предметом которых является человеческая душа, в то время как человеческое тело, несомненно, есть предмет естественно-научного исследования»32.

При этом познание в этих науках идет различными путями: изучение природы означает ее описание, сведение наблюдаемых явлений к формулам; познание человека и его действий предполагает объяснение, выявление оснований, о которых мы из самих себя черпаем сведения и которое мы, следовательно, знаем. Иными словами, по мысли немецкого мыслителя, действительное знание существует только в сфере гуманитарных наук, что касается области естествознания, то здесь описываются явления природы, о внутренней связи которых мы ничего не знаем.

Зомбарт полагал, что в гуманитарных науках каждое произведение носит личный характер и не занимает определенного места в ряду научных приобретений – в этой области наук не может быть накопления объективного знания. История науки о человеке представляется ему в виде совокупности личных созданий: «Никто, конечно, не захочет утверждать, что наука истории сделала какой-нибудь шаг вперед от Фукидида к Тациту, к Макиавелли, к Моммзену, что наше знание жизни народов за три тысячи лет сколько-нибудь “увеличилось”, не считая незначительных мелочей. Или никто не станет говорить, что наука о государстве сколько-нибудь продвинута “вперед” со времени Аристотеля или Монтескье»33.

Кистяковский не согласен с позицией Зомбарта. Конечно, как замечает русский правовед, научиться интуиции и дару воспроизведения нельзя. В историческом развитии человечества не происходит никакого усовершенствования; поэтому, если видеть в социально-научных произведениях только интуицию, то ни о каком прогрессе в этой области речь не может идти. Но, аналогично рассуждая, и в математике, и в естествознании также не может быть никаких движений вперед, поскольку индивидуальные открытия и в этих научных областях принципиально значимы: открытия Коперника, Кеплера, Ньютона, Лавуазье и мн. др. имеют личный характер. Однако, рассуждает Кистяковский, сами открытия носят объективный характер, а методы их доказательства разработаны согласно с правилами логики, что придает им значение всеобщего научного достояния. В рамках социальных наук учения Макиавелли, Монтескье, Руссо, Канта, Гегеля и др. оцениваются как оригинальные индивидуальные творения, однако, подчеркивал Кистяковский, все социально-политические идеи следует рассматривать не только как продукт личного творчества мыслителя, но и рассматривать с позиции общеобязательных приемов методологии34.

Из этой полемики видно, что Зомбарт и Кистяковский говорят о разных аспектах социальных наук: немецкий теоретик отстаивает индивидуальный характер гуманитарных наук в методологическом аспекте, Кистяковский подчеркивает объективный характер любых научных результатов. Очевидно, что без логики и создания понятийного аппарата нельзя представить науку, но методологические особенности социальных и естественных наук не менее важны, и их следует учитывать при построении и оценочных характеристиках каждой социально-политической теории.

Научный кризис в социальных науках на рубеже XIX–XX веков, по мнению Кистяковского, заключался в «неустойчивости» социально-научного знания, в неуверенности получения в этой сфере объективных знаний. И если в области естествознания возможны научная разработка и опыты, не затрагивающие проблем гносеологии, то в социальных науках дело обстоит иначе. Сам по себе факт различных оценок естественно-научного и социально-научного знания в начале XX века благодаря речам и публикациям Вильгельма Виндельбанда (1848–1915) и, особенно, сочинениям Генриха Риккерта (1863–1936)35 для специалистов был очевиден, поэтому Кистяковский, как можно предположить, считал необходимым показать причины этого состояния в области социальных исследований, которых, по его мнению, две: во-первых, социальная наука не отделилась от социальной философии; во-вторых, в господстве психологизма в социальных науках.

Рассматривая вопросы соотношения социальной науки и социальной философии, Кистяковский предстает последователем философии Канта и европейских неокантианцев: человек в социальных науках рассматривается и как продукт природы, и как творец, деятель культуры. Поэтому в этих науках одновременно изучаются и социальные явления, и оценки человеческих целей и идеалов. В этой связи сложно провести четкую грань между социальной наукой, нацеленной на изучение объективных данных и социальной философией, оценивающей человека, общество, право, государство с точки зрения их смысла и ценностных установок36. Для Кистяковского было принципиально важно не только размежевать области социальной науки и философии, но и доказать научный характер социальных исследований: это не просто собрание материалов и мнений, «социальные науки должны быть выведены на широкую дорогу чисто научного знания…»37.

Тема психологизма в социальных науках в начале XX века, как подчеркивал отечественный мыслитель, также осложнена рядом моментов. Во-первых, социальное знание, как любое знание, имеет психологический характер38, во-вторых, объект социальных наук – человек – рассматривается как психическое существо. Главную опасность психологизма в этих науках он связывает с близостью психологии к философии и критически оценивает возможность сведения последней к солипсизу, что, как можно предположить, отдаляет исследования от теоретической составляющей науки.

Для преодоления господства психологизма Кистяковский предлагает проводить тщательный, беспристрастный анализ социальных явлений и не сводить всю деятельность в этой сфере к психологическим проявлениям. Ученый призывает использовать достижения теоретической и описательной психологии в качестве научного инструмента для объективного познания социальных явлений. С целью закрепления научного статуса представителям социальных наук необходимо, по убеждению Кистяковского, большее внимание обратить на разработку логики и методологической части своих исследований, что, в свою очередь, предполагало разработку в этой сфере особых приемов мышления. Прежде всего, речь шла об образовании социально-научных понятий. Для того чтобы сформулировать понятие, следует упростить изначально данную материю. В социальных науках это представляет определенные трудности: поскольку предметы в этих исследованиях сложны и многогранны (общество, народ, право, государство и др.), методологически важно выявить признаки социальных явлений, которые будут сведены в определения научных понятий.

Отдельный вопрос – применимость причинных объяснений к социальным явлениям. С позиции науки социологии ясно, что понятия причинности и закономерности применительно к социальным явлениям играют важную роль; Кистяковский акцентировал внимание на другом: в духе неокантианской философии он считал необходимым показать принципиальную противоположность между общими причинными соотношениями и причинной связью индивидуальных рядов (на уровне отдельных событий)39.

Представляется, что к наиболее сложным вопросам методологии социальных наук можно отнести тему нормативности. Кистяковский указывал на нее как на самостоятельную проблему логики социальных исследований. Само по себе нормативное регулирование в социальной области сомнению не подлежит, вопрос заключается только в степени воздействия норм на социальные институты и, главное, с точки зрения неокантианской методологии, – уяснить, каким образом норма соотносится с действием причинных соотношений на практике. Сложность в решении этих вопросов добавляет неотъемлемая для неокантианской методологии тема оценок и целей социальных явлений. Идея Кистяковского по вопросу нормативности применительно к социуму заключается в следующем. Социальные явления изначально представляются единичными и неповторимыми и в таком виде исследуются историками. Однако, рассуждал правовед, на этом научный анализ не должен останавливаться: важно выявить закономерность социальных процессов. Для решения этой задачи должен производиться строго научный анализ, включающий в себя три стадии: во-первых, необходимо обнаружить в разрозненных социальных явлениях общие черты и сгруппировать их по сходству. Так, с помощью категории общности единичные социальные явления получают статус социально-научного понятия. Во-вторых, следует выявить причинные соотношения, объясняющие возникновение, изменение, исчезновение социальных явлений. При рассмотрении этих вопросов необходимо руководствоваться категорией необходимости: через нее мы рассматриваем то, что в социальной области происходит закономерно – везде и всегда. В-третьих, в научных исследованиях социальных процессов следует учитывать аспект сознательного воздействия человека на социум и, прежде всего, установление норм.

Можно заметить, что в этих рассуждениях русский юрист предстает одновременно и социологом, и философом неокантианской направленности: сознание человека формирует понимание того, что определенные действия в социальной среде должны совершаться, а нормы являются выражением этого долженствования. Категория долженствования – самостоятельная категория, с помощью которой возможно, согласно подходу Кистяковского, научное исследование в социальной области. В итоге делается вывод, что социально-научное знание формируется на основе изучения и анализа социальных явлений с точки зрения категорий общности, необходимости, долженствования40. При этом правовед отмечает методологические различия в решении этих вопросов – первые две категории используются как в социальных, так и в естественных науках, а тема долженствования характерна для социальной философии, что следует учитывать в научных исследованиях.

Как отмечалось, в конце XIX – начале XX века социальные науки переживали кризис, выразившийся в ограниченности предметов научного поиска и разочарованиях в его результатах, следствием чего явилось обращение многих исследователей к другим сферам духовной деятельности. На фоне упадочного отношения к научному знанию большее значение приобретают прагматизм и мистицизм. С точки зрения прагматизма высшим критерием научной истины является полезность, понимаемая как изменчивые принципы практической пригодности. Однако этот критерий достаточно субъективен, с его помощью сложно оценивать результаты духовных творений человека. В отношении мистицизма можно отметить, что здесь приоритетными признаются религиозные догматы, а не научные истины. Русские неокантианцы – теоретики права исследовали эти проблемы, исходя из своей методологии.

Кистяковский критиковал взгляды Николая Александровича Бердяева (1874–1948), представленные им в «Философии свободы» (1911). Ограниченному научному знанию, познающему «бессмысленно-логическое» бытие, Бердяев, по оценкам сторонника баденской школы нео­кантианства, противопоставлял веру. Согласно философии Бердяева, «знание – принудительно, вера – свободна»; «знание носит характер насильственный и безопасный, вера – свободный и опасный»41. Он полагал, что только через веру дается истинное знание, «знание высшее и полное, видение всего, безграничности». Кистяковский оспаривал саму возможность оценки научного знания при сопоставлении его с религиозной верой. Научное знание и вера – это две совершенно разные сферы душевной жизни человека. Они могут существовать рядом, но не должны оказывать влияния друг на друга и, тем более, ни одна из этих областей не должна служить критерием оценки другой. Кроме этого, справедливо замечал Кистяковский, общеобязательность научной истины нельзя рассматривать как принудительность, противопоставляя ее свободному восприятию веры. В процессе научного поиска ничуть не меньше свободы выбора в виде системы аргументов42.

В среде отечественных философов были и иные толкования научного знания. Так, ярким сочинением на эту тему явилась книга «Философия хозяйства» (1912) Сергея Николаевича Булгакова (1871–1944), в которой он отстаивал автономию философии по отношению к религии. По оценке Б. А. Кистяковского, эта работа «научна, а не всенаучна, как книга Н. А. Бердяева».

Природа научного знания – предмет изучения многих теоретиков и философов права. Булгаков глубоко исследовал природу науки, отстаивая кантианскую идею множественности научного знания. Истина, вслед за Кантом полагал русский философ, составляет «идеал знания»: оно не имеет естественного конца43. По его мнению, наука не представляет собой правильной иерархической лестницы восхождения от простого к сложному. Поэтому, несмотря на связанность и даже обусловленность фактического материала, науки нельзя строго классифицировать. Научное знание, размышлял Булгаков, не может «суммироваться ни в какой синтез», растущая специализация есть закон развития науки44. Науки объединяются между собой не содержанием, а своей формальной стороной, формально-логическими способами образования понятий. Следовательно, научная философия должна идти по пути методологического единства наук, но без всеобщего синтеза научных учений.

В разработке научных положений и их обусловленности, по оценке С. Н. Булгакова, много сделано представителями неокантианства, которые занимались фактической разработкой наукоучения45. Философ разделял идею Канта об объединении наук в трансцендентальном субъекте: «Весь трансцендентальный идеализм, начиная с Канта и кончая Риккертом и Когеном, вскрывает ту истину, что наука построяется человеком...»46. Идеализм, полагал Булгаков, «делает одно дело с прагматизмом», то есть он «очеловечивает знание, подчеркивает значение формально-субъективного фактора научного познания»47.

В конце XIX – начале XX века идеализм, во многом благодаря европейским авторам, приобретает в России своих сторонников и становится философским движением, распадающимся на два направления: метафизический и научно-философский идеализм. Кистяковский выступил с защитой последнего.

Как известно, одна из основных заслуг философии Канта заключалась в том, что он показал сферу эмпирического бытия, в которой человеческий дух зависит от внешних условий, как область условных явлений. Он не отвергал существование внешних материальных предметов, однако доказывал, что определенный способ их бытия, их существование, как мы его познаем, зависит от нас самих, то есть определяется познающим субъектом. Мы в своем познании присваиваем предметам свойства субстанциональности, причинности и т. д. – все эти свойства по существу являются только категориями нашего рассудка. Каков мир независимо от нас, мы не знаем; но тот мир, который мы знаем, есть наше собственное создание, продукт познающего субъекта.

Одним из основных вопросов идеализма на рубеже XIX–XX веков являлось признание самостоятельности этической проблемы – требований справедливости, вопросов этического долженствования и социального идеала. Самостоятельность этики предполагала решение нравственных вопросов в сфере должного: область этики не подчинена категории необходимости и не может выводиться из нее. Этическая проблема может решаться как в рамках метафизики, с учетом личных переживаний и веры в нравственный миропорядок, так и научным путем, выстраивающим логические доводы и общеобязательные нормы. По мнению Кистяковского, только научно-философское решение этической проблемы и связанных с нею вопросов будет обладать убедительностью и «с логической принудительностью склонять к себе ум современного критически мыслящего человека», поскольку опирается на обязательные нормы мышления48. Исходные положения учений идеалистов обоих направлений едины: сторонники метафизического идеализма, как и представители научно-философского, признают бесспорным факт оценки: суждения об истине и лжи, о добре и зле, о справедливом и несправедливом и др. Особые законы оценки или нормы, определяющие истину и ложь, создаются человеком в силу его духовных запросов.

Следуя кантианской философии, Кистяковский замечал, что сам по себе факт установления оценки уже свидетельствует об автономии и свободе личности. Кроме того, самостоятельность индивида в оценках предполагает принцип самоценности человека, следствием чего является равноценность лиц между собой. Последнее обстоятельство позволяет каждому создавать идеалы и стремиться к их осуществлению49. Вместе с тем, как полагал теоретик права, отношение к этому у представителей идеализма различно. Сторонники метафизического идеализма данные представления (самостоятельность в оценках, автономию и свободу личности, равноценность лиц) выводят с помощью «мистического прозрения», «метафизической интуиции», «религиозной веры»; они создают метафизические системы, являющиеся, как подчеркивал Кистяковский, скорее, предметом веры, чем фактами научной аргументации. С точки зрения представителей научно-философского идеализма эти положения являются не сферой личных переживаний, а общеобязательными умственными приобретениями и потому подлежат разработке научной философией.

Структурно научная философия включает в себя логику, этику, эстетику; логика состоит из теории познания, формальной логики и методологии. Отличие дисциплин научной философии от естественных наук, с точки зрения неокантианской философии в лице Кистяковского, заключается в том, что последние изучают все явления как необходимо происходящие, где высшим принципом являются законы природы. Дисциплины научной философии анализируют то, что должно быть, и потому для них основной принцип – нормы как общеобязательные правила теоретического мышления (логика), как практической деятельности (этика), как творчества (эстетика). Общей для всех естественных наук является категория естественной необходимости; объединяющая категории для дисциплин научной философии проявляется в сознании должного50.

Заметим, что Кистяковский анализировал современное ему состояние науки и философии, когда еще не различались части научной философии, и их объединение было не только формальным, но и содержательным. Кроме этого, во многом методологические неясности можно объяснить сложностью самого процесса познания. Дело в том, что формально должное в познавательном ряду часто смешивают с естественно-научным знанием. С одной стороны, формально должное, как определял Кант, бессодержательно, а, следовательно, оно может мыслиться самостоятельно, в отвлечении. С другой стороны, познавательно должное осуществляется в психике человека и потому оно подчинено, наряду с другими процессами мышления, причинности в области психики.

Однако содержание естественно-научного познания заключается в определении необходимого, и сам логический процесс мышления как психического явления тоже подчиняется естественной необходимости. Таким образом, происходит смешение формально должного в познавательном отношении – то, чему человек должен следовать в процессе познания для получения истинных знаний, с содержанием естественно-научного познания, совершающегося с естественной необходимостью. Такой подход отождествляет категорию должного с категорией необходимого51.

Кистяковский доказывал необходимость разграничения логических норм, которым необходимо следовать для выявления научных истин, от содержания этих истин и тех психологических законов, которым подчиняется мышление человека. В любом обществе, замечает философ права, можно встретить людей, так называемых «учительских натур», для которых важнее распространять достоверные научные истины, чем добывать новые; или тех лиц, которым важнее эстетическая сторона в познании, чем его логическая структура и формальная последовательность. Последние стремятся к целостности знания, хотя она логическим путем недостижима. Чтобы создать законченный образ, эти лица черпают содержание из личных душевных переживаний, что, по мнению правоведа, является «изменой знанию» – познавательные постулаты подчиняются здесь личным эстетическим запросам. Смешение познавательно, этически и эстетически должного выражается в разных формах, но в любом случае этическая проблема – понятие этически должного – утрачивает при этом свою определенность и самостоятельность52.

В русской научно-философской среде конца XIX – начала XX века, по оценкам Кистяковского, была распространена позиция, по существу, отвергавшая проведенное Кантом различие между трансцендентальными формами и содержанием познания53. Как следствие этого подхода, отвергалось самостоятельное значение формальных категорий в процессе познания. Кистяковский выступал против этого направления общественной мысли. Задача научной философии, по его мнению, состоит в исследовании должного во всех формах и проявлениях и, прежде всего, в выявлении принципов научной философии. Роль должного следует изучить в области научного познания и в этике. Для выбора и систематизации содержания мышления и выработки научного знания необходимо соблюдать логические формы. В их основе лежит принцип оценки, а основанием для оценок являются не описательные, а общеобязательные нормы – нормы логики, имеющие нормативный характер. Только таким образом, полагал ученый, получается действительно научное знание, основной чертой которого является обязательная сила для всех нормально мыслящих людей.

В этой связи русский юрист обращал внимание на различия индивидуального и научного мышления. Индивидуальное мышление представляет собой единичные комбинации между отдельными частями содержания мышления с точки зрения естественной необходимости; научное мышление имеет всеобщий характер, оно обязательно для каждого человека. Однако, как справедливо замечал правовед, это не означает, что научное мышление носит социальный характер: оно социально лишь настолько, насколько вообще всякое мышление является социальной функцией (знание языка, возможность общения людей и др.). Важно понимать, что научное мышление не является коллективным или мышлением большинства – по своей сути оно всегда индивидуально54.

Большое внимание в научных построениях уделяется построениям суждений и образованиям понятий, что и составляет, по существу, логическое мышление. Эти вопросы – предмет пристального внимания Кистяковского. Именно в логике, по его замечаниям, четко прослеживается граница между логическим мышлением, подчиняющимся правилам, и психологическим мышлением, обусловленным исключительно причинными соотношениями между отдельными элементами мышления55. Вместе с тем понятия и суждения являются не только основными, но и общими формами любого мышления. Психологическое мышление, основу которого представляет естественная необходимость, по оценкам ученого, является примитивным, несмотря на то, что оно тоже выражается в суждениях и понятиях. Разница между образованием психологических суждений и логических понятий заключается в том, что научная истина всегда обладает качеством «общезначимости». Отечественный философ права справедливо утверждал, что может быть высказано много психологически верных, согласных с реальностью и потому истинных суждений, общих представлений, однако они не будут создавать научного понятия и не обогатят наше знание ни одной научной истиной. Для получения последней, по мысли Кистяковского, необходима выработка точных, устойчивых понятий. Исследуя эмпирические данные, в том числе в области права и государства, следует устанавливать факты, имеющие общее значение. Очевидно, что начинать исследования надо с единичных явлений, отношений, но научное изучение предполагает, что этот конкретный предмет является только экземпляром родового отношения или, как пишет Кистяковский, «того общего понятия, к которому относятся знания, устанавливаемые наукой», всякая научная истина обладает «общезначимостью»56. Подводя итог рассуждениям русского правоведа по этим вопросам, можно сделать вывод, что понятия, создающиеся естественно-психологическим путем, не могут быть критически проанализированы и потому их следует отнести к общим представлениям. Только понятия, образованные логическим путем, следует рассматривать как понятия научные.

На необходимость «чистоты» научных теорий обращал внимание сторонник марбургской школы неокантианства, исследователь и комментатор теории Германа Когена (1842–1918) Василий Александрович Савальский (1873–1915). Научный характер доктрины проводится, по его убеждению, только в тех учениях, которые отстаивают принятую ими точку зрения на всем протяжении анализа понятий. Именно такая «односторонность» позволяет видеть доктрину в ее законченном виде и придает ей стиль классической простоты и ясности. Все значительные образования мысли имеют, полагал правовед, односторонний характер, что не означает узость кругозора данного писателя, не предполагает выражение только лишь субъективной индивидуальности – «она есть чистота метода». И естествознание носит односторонний характер – это есть, по мнению Савальского, его великое достоинство, а именно – достоинство чистоты метода; более того, все великие системы философии в этом смысле обладают односторонним характером.

Интересными и важными с методологической точки зрения представляются рассуждения философа права о недостатках юридических доктрин. Обычный недостаток концепций в области права, справедливо полагал Савальский, составляет их научная многосторонность, заключающаяся в некритическом смешении различных методов и точек зрения. Ссылаясь на то, что право – это явление сложное и многоликое, его стремятся охватить со всех сторон и получают в итоге эклектизм. Характерным образцом таких построений, по его оценке, является учение известного немецкого государствоведа и теоретика права Георга Еллинека (1851–1911), в котором, как считал Савальский, смешаны понятия социально-политического и социально-философского рассмотрения права и государства (последнее предстает с юридической точки зрения как юридическое лицо, но не как юридическое отношение)57. Напомним, что работа Еллинека «Общее учение о государстве» содержит несколько разделов методологического содержания58, в которых автор четко формулирует направленность своего исследования социальных явлений.

Следует заметить, что теоретики и философы права неокантианского направления сходились во мнении, что каждое понятие имеет несколько определений. Для получения научных истин должны быть сформулированы представления о предмете в целом: о его свойствах, условиях существования, развития и т. д., то есть необходимо выработать точные и устойчивые понятия: установить факты, имеющие общее значение. Каждый отдельный предмет для научного исследования является единичным экземпляром объекта своего изучения. В этом и заключается принципиальное отличие научных истин от высказанных справедливых суждений. Научные истины обладают таким значением, что возникает уверенность – научно установленные факты в отношении конкретного предмета (явления) относятся ко всякому такому предмету (явлению) вообще59. По мнению Кистяковского, научное знание не имеет ничего общего с непосредственным психическим восприятием: психический факт в отдельности или их совокупность не могут дать представления, что такое научное знание. Поэтому для научного знания принципиальное значение имеет не психическое восприятие, а логика и теория познания.

Исходя из этих критериев, можно оценивать и поиск исследователем научной истины. По мнению Кистяковского, следует провести некую параллель: как различаются понятия собственной оценки и ценности как культурного блага, можно различить истину в субъективном понимании и ее научный характер. Истину в научном плане не видят и не понимают – ее или признают, или не признают. Иногда, по словам правоведа, говорят, что «истинное обладает характером естественной принудительности со ссылками: «раз ты видишь, ты понимаешь», но это не является доказательством»60. Необходимо признать, что психика человека не имеет в себе границ или руководящих принципов для обобщений – человек может как искать истину, так и заблуждаться. Наша психика действует не целесообразно, а с позиции причинности – она подчиняется естественной необходимости. Подобное причинное объяснение явлений было основным принципом естествознания XVII века (например, теории Гоббса, Спинозы).

Неокантианцы уделяли особое внимание отграничению принципов причинности и целесообразности. В противоположность причинному подходу принцип целесообразности предполагает определение целей, исходя из субъективных оценок человека (у каждого есть свои ценностные предпочтения).

В теории Кистяковского четко прослеживается кантианское фундаментальное отличие этих научных принципов. Правила (нормы) деятельности – это правила или нормы оценок. Человек создает свой особый мир ценностей, независимый от принципов естественной необходимости. Изучением этого мира ценностей занимается наука логика (определяет научную истину и способы ее получения); этика (исследует ценное в практической деятельности и нормы для его получения); эстетика (устанавливает ценное в творчестве и формы его воплощения). Эти три науки объединяются в научную философию.

Большое значение русский философ права уделял разработке методологии науки. Логика придает формам мышления значение нормы и признает основной формой логического мышления представления, полученные на основании критериев сходства и различия. Вслед за Виндельбандом Кистяковский отдавал приоритет категории различия; категория сходства занимает второе место61. Представления, созданные на основе четкого установления категорий различия и сходства, имеют логический характер и называются – в отличие от суждений, мнений, общих представлений – понятиями. Для выработки научных понятий, кроме установления сходства и различий, необходимо четко представлять, для какой конкретной (специальной) цели создается данное понятие. Помимо формально-логических признаков, научное понятие должно быть построено на ясных методологических основах (например, понятие человека как «машины» подходит для анатомии, человека как «политического животного» – для социологии и психологии, человека как «субъекта права» – для юриспруденции). Таким образом, пояснял русский юрист, формальная логика, разрабатывая какой-либо отдел науки, одновременно создает методологию этой науки.

Что касается «понятия», то, как замечал Кистяковский, со времен Сократа до XV–XVI веков оно было единственным орудием науки; к XVI веку начинает вырабатываться новое средство научного мышления – «законы природы». Понятие закона как причинной связи опирается на высшую трансцендентальную норму – на категорию необходимости. Проведенный Кантом анализ установления естественно-научных законов привел к уяснению значения формальных норм вообще и трансцендентальных категорий в частности62. Естественно-научный закон стал основанием для образования научных понятий. Категория необходимости присуща причинным соотношениям, то есть естественно-научным законам. Понятия, которые явились результатом обобщений, опирающихся на установление причинных соотношений, могут быть признаны научными понятиями, поскольку они выражают безусловно необходимое: получается, подчеркивал Кистяковский, что закон в естественно-научном значении и понятие в теоретическом плане означает одно и то же.

Во второй половине XIX века в связи со стремительным развитием гуманитарных наук перед логикой и методологией встают новые задачи: появляется множество научных фактов, создаются системы, теоретические положения которых часто противостоят друг другу. Поэтому требовалось внести методологическую ясность, или, говоря словами Савальского, «методологическую чистоту» в социальные науки. В это время в сфере гуманитарных наук наступил, по определению Кистяковского, период раздумья: возникла необходимость проанализировать уже имеющуюся научную работу, критически оценить методологию различных идейных течений и создать собственное видение науки и философии. Таким философским движением на рубеже XIX–XX веков явилось западноевропейское и русское неокантианство.

В конце XVIII века высшим проявлением процесса самопознания науки являлась «Критика чистого разума» Канта. В конце XIX века потребность выяснить теоретико-познавательные возможности гуманитарных наук заставила теоретиков науки вновь обратиться к критической философии немецкого мыслителя. Разные представители неокантианского движения направили свои усилия на разработку принципов гуманитарно-научного знания; при этом сторонники критической философии Канта по-разному видели и пути, методы решения своей задачи63. По мнению Кистяковского, наиболее плодотворным явилось то течение в неокантианстве, которое на первый план вывело сам процесс познания. Его сторонники, по оценкам правоведа, проводят четкое разграничение между нормами как средствами познания и законами самого познания. Это направление неокантианства называют нормативным; его представители ставят себе задачу распространить принципы философии Канта на новые области научного знания64. Они полагали, что несмотря на то, что в естественных науках процесс познания подчинен долженствованию, само познание как предмет науки является сферой необходимости. В гуманитарных науках дело обстоит иначе – здесь необходимо следовать познавательно должному. Это означает подчинение процесса научного познания не естественной необходимости, а логическому и методологическому долженствованию. В гуманитарных науках проявляется сознательная деятельность человека, которая, как подчеркивали неокантианцы, исследует и социальные процессы, происходящие с естественной необходимостью, и общественную жизнь людей. Последняя предполагает изучение разного рода норм – промышленно-технических, государственно-правовых, этических и др. Именно поэтому, резюмировал Кистяковский, в гуманитарных науках процесс познания подчинен принципу долженствования, а сам предмет выступает как норма (принцип долженствования) и принцип необходимости (явления окружающего мира)65.

§ 1.2. Категории «необходимость», «долженствование», «справедливость» в культуре и социальных отношениях

Проблемы соотношения природы и социальных процессов – предмет обсуждения в научной литературе с давних времен. Европейские неокантианцы противопоставляли природу и социальный мир, справедливо полагая, что в природе все явления строго закономерны и необходимы, они происходят согласно законам причинно-следственных соотношений. Социальные отношения ввиду наличия человеческого сознания и воли отличаются от природы тем, что в этой сфере создаются оценки и устанавливаются цели деятельности, следовательно, здесь идет поиск справедливости.

Соотношение необходимого и должного применительно к культурному творчеству и социальным отношениям в русском правоведении неокантианской направленности исследовал Кистяковский. По его учению, деление природы и социальных явлений носит условный характер, однако имеет важное методологическое значение для уяснения различий социально-научного познания и естествознания. Отличие между социальным миром и природой начинает проявляться там, где определяющим элементом является сознание человека. Именно оно, по мысли правоведа, формирует оценки и устанавливает цели, внося тем самым в общественные отношения разумность, свободу, справедливость.

На рубеже XIX–XX веков заметную роль в поиске научной истины начинают играть технологии, однако, как замечал русский юрист, на методологические принципы, образующие технологии, специалисты не обращали должного внимания. Это объяснялось тем, что в технологиях видели чисто прикладное знание, задача которого – практически приложить знание, которое вырабатывается естественными науками66. Кистяковский иначе оценивал значение технологий. По его мнению, в методологическом отношении технологии качественно отличаются от естествознания. Технология как система теоретических построений показывает, каким образом необходимо создавать качественно новое, поэтому она в своих разработках использует материал естественных наук, однако результат этих процессов чужд естествознанию. В отличие от естественных наук, разрабатывающих область необходимого, методологический принцип технологии заключается в созидании долженствующего. При этом Кистяковский обращал внимание на внешнее сходство в разных видах долженствования: правовой порядок представляется «такой же машиной для переработки в социальном мире необходимо совершающегося в долженствующее быть, какие для осуществления той же цели в материальном мире создает техника»67.

Вместе с тем русский философ права подчеркивал принципиальную разницу между долженствованием, с одной стороны, в области технологии и, с другой стороны, долженствованием в социальной сфере. В этой оценке просматривается его неокантианский подход к праву, которое понимается не только как социальный феномен, но и культурное благо. Несмотря на то, что техника является продуктом духовной деятельности человека, она, справедливо замечал Кистяковский, не одухотворяет, а наоборот, еще больше механизирует нашу жизнь. Право принципиально иной феномен: оно проходит через сознание и психику человека и не может применяться автоматически. Для права важен его «дух»; здесь важную роль играют усилия воли лица, его правовое чувство, требования разума и др. Именно поэтому право не должно твориться только лишь законодателем – каждый гражданин оказывается вовлеченным в духовно-деятельный процесс существования права. В итоге, вслед за Кистяковским отметим, что правовые нормы, регулируя общественные отношения, не механизируют их68.

В этих положениях русского сторонника Баденской школы ярко проявилась направленность неокантианской философии. Действительно, правовой механизм представляет собой сложный аппарат, для эффективной работы которого требуется целенаправленная духовная активность всех членов общества. Каждая личность своим участием в осуществлении права претворяет в социальных отношениях «необходимое» в требования «должного». Этот творческий процесс возможен только благодаря сознательной и волевой деятельности всех членов общества – самодостаточных граждан своего государства.

По мнению выпускника юридического факультета Московского университета, известного религиозного философа, идеалиста кантианской направленности Сергея Николаевича Булгакова (1871–1944), долженствование предполагает свободу личности. По своей сути долженствование всегда обращено к воле лица, оно с необходимостью предполагает возможность «нравственного желания», возможность выбора, следовательно, не может рассматриваться без свободной воли лица. В то же время все поступки человека мотивированы – подчинены законам причинности. Отсюда, размышлял философ, возникает проблема сочетания свободы воли человека с детерминизмом. Свобода воли обращена к будущему (область долженствования), но опыт видит в будущем только цепь причин и следствий. Возникает вопрос: существует ли какая-либо связь между причинностью и долженствованием, между принципами необходимости и свободы, и что имеет приоритет в этом соотношении. В учении Канта и последователей его философии этот вопрос разрешался в пользу долженствования и свободы69.

Пониманию справедливости в философии права вообще, неокантианской философии права в частности придается особое значение. Как отмечалось, Кант и его последователи отстаивали самостоятельность этических принципов. Согласно философии Канта, в структуре знаний необходимо строго различать элементы, привносимые мышлением и рассудком, и элементы, воспринимаемые с помощью органов чувств из природных явлений. Немецкий мыслитель первым установил, что истина существует не вне, а внутри нас; она – в конструктивных элементах нашего мышления и в творческих созданиях нашего разума. В связи с этим делался вывод, что для исследования социальных отношений важны не только суждения о причинно-необходимых соотношениях, обусловливающих общественные явления, но и суждения о справедливости, неотъемлемо присущие природе, «духу» человека.

Русские философы права неокантианской направленности следовали этой методологии. Кистяковский четко различал «необходимость» и «справедливость»: категория необходимости одинаково применима к естественным и социальным явлениям, категория справедливости применяется только к социальным явлениям70. Каждое общественное явление можно оценивать с нравственной точки зрения – рассматривать его через призму справедливых или несправедливых его результатов. Из этого положения следовало, что одни и те же социальные отношения можно исследовать двумя способами, одинаково логичными и потому равнозначными: во-первых, с помощью суждений о добре и зле; во-вторых, с помощью суждений о причине и действии. Оба вида этих суждений заключают в себе истину и необходимы для понимания социальных отношений. Оценочные суждения, как и суждения о причинно-следственных соотношениях, обладают характером неотъемлемости и общеобязательности. В этой связи можно заметить, что тот методологический плюрализм, который следовал из неокантианской методологии исследования социальных отношений, в частности права и государства, имел своим истоком выявленные различия между категориями «необходимость» и «справедливость».

С пониманием справедливости сторонники неокантианской философии связывали тему «развития», интерес к которой, вероятно, был во многом обусловлен успехами в это время науки социологии. Однако, в отличие от социологов права, неокантианцы акцентировали внимание на определении значения категории «развитие» для нравственных идей и стремились выяснить гносеологический характер нравственных суждений.

Представители марксистского учения глубоко исследовали данную проблематику, но с других позиций. Так, сторонники материалистического понимания истории утверждали, что идеи – это всегда только лишь отражение существующих материальных отношений: с развитием техники и ростом производства развиваются представления о нравственном и безнравственном. С позиции эволюционистской теории проблема нравственного развития разрешается определением разных стадий общества: вначале не было никакой нравственной идеи, позднее – что-то появилось, и, наконец, стало существовать.

Неокантианцы критиковали теорию эволюционистов; их ошибку они видели в смешении процесса развития с тем субстратом, который впоследствии должен проявиться: из ничего не может появиться что-либо. Кроме этого, марксисты, по мнению представителей неокантианской философии, не определяли границы эволюции: увлеченные своим принципом, они утверждали всеобщность эволюционных процессов. Сторонники философии Канта придерживались положения, из которого следовало, что ни законы вообще, ни принципы нравственности не могут эволюционировать: законы логического мышления, законы природы, принципы нравственности не подвержены эволюции. Они могут быть только в одно или в другое время открыты, и различные обстоятельства могут способствовать либо тормозить их применение71. Этические нормы, по аналогии с законами, могут быть в известное время сформулированы, под влиянием определенных обстоятельств распространены и применяться в конкретных условиях, но значение нравственных предписаний не зависит от их применения72. Нормы нравственности, вслед за Кантом полагали русские правоведы, представляют собой нечто постоянное и неизменное. Несмотря на бесконечные споры о том, что является основой нравственности и противоположные оценочные суждения о том, что нравственно, а что безнравственно, тем не менее, подчеркивали правоведы, существует нравственное чутье, присущее всем людям, которое ими руководит независимо от того, оформлено оно сознанием, высказано или нет.

В научной литературе распространено мнение, что нравственные представления совершенно субъективны и потому не могут выступать предметом науки. Так, согласно взглядам некоторых социологов-позитивистов, идеи справедливости как таковой нет; существуют только единичные, конкретные, субъективные сознания лиц, в соответствии с которыми даются ситуационные оценки о добре и зле, справедливости и несправедливости. Однако с научной точки зрения, убеждали правоведы-кантианцы, система знаний представляет собой конструкцию аргументированных идей, сложившихся в целом ряде субъектов, и потому заключает в себе все черты того, что называется субъективным. Для определения этой «объективности» в социальных науках наличествует критерий неотъемлемости и общезначимости. Такими критериями для суждений об общественных отношениях являются категории необходимости и справедливости. Следовательно, любое суждение о социальных явлениях, в основе которого лежат эти категории, необходимо рассматривать как объективное, а значит, научное73.

Кистяковский выделяет общие черты категорий необходимости и справедливости: во-первых, они одинаково присущи и обязательны для сознания; во-вторых, они образуют основу объективного знания. Различия их следующие: категория «необходимость» – категория познания, она применяется в случаях объяснения чего-либо; категория «справедливость» – категория оценки, на ее основе выносится нравственный приговор результату социального развития.

Вместе с тем, как подчеркивал Кистяковский, нельзя сказать, что категория справедливости как критерий для оценки поведения людей не участвует в объяснении социальных процессов. Все причинно связанные явления в социальных отношениях необходимы, но после признания этой необходимости возникает вопрос о справедливом характере данных явлений: требование справедливых оценок проникает в сознание людей и выражается в виде установления системы долженствования74. В социальном развитии каждая последующая стадия рассматривается как безусловно необходимая, то есть с точки зрения причинно-следственных отношений. Конкретно-историческое явление всегда есть результат пересечения различных причинно-обусловленных рядов в известный момент времени и определенном пространстве. Люди всегда стремятся установить более справедливое общество по сравнению с существующим: это требование неотъемлемо.

Таким образом, заметим, что в понимание справедливости русские философы права-неокантианцы привнесли новые аспекты исследования. Они не исключали оценок социальных явлений с точки зрения нравственного долженствования, однако рассматривали и естественно-причинную закономерность развития социума. Представителям неокантианской методологии в праве удалось на глубоком теоретико-познавательном уровне показать, что конечная стадия социального процесса является всегда результатом одновременно естественного хода необходимо обусловленных явлений и присущего людям стремления к осуществлению справедливости, выражающегося в нравственном постулате, в правовых нормах и юридических учреждениях конкретного общества.

Соотношение понятий необходимости и целесообразности исследовал профессор университетов в Галле и Берлине, австро-немецкий философ Алоиз Риль (1844–1924), идеи которого оказали серьезное влияние на развитие методологии в XX веке. По его мнению, понятие необходимости не имеет положительного содержания, подобно тому, как «добро» и «зло», «хорошо» и «плохо» являются оценочными понятиями, возникающими из сравнения вещей друг с другом и в отношении к воле человека. Понятие необходимости вытекает из сравнения вещей между собой и в отношении к мысли человека. Любая необходимость относительна по отношению к какому-либо основанию, а последнее – по отношению к смыслу. Смысл – источник необходимости, как воля – источник целесообразности. Основание и следствие, образующие понятия необходимости, – это категории смысла, подобно тому, как цель и средство – категории воли.

Разница между необходимостью и целесообразностью, полагал Риль, заключается не в том, что первое понятие объективно, а второе – субъективно, а в том, что необходимость приобретает объективное значение косвенно, через опыт, а целесообразность сразу получает значение реальности. Необходимость – принцип теоретического взгляда, целесообразность – принцип практического обсуждения. Теоретический и практический взгляды на природу не могут противостоять друг другу, поскольку постановка вопроса, от которого они идут, разные. В духовной истории человечества цель непосредственным образом реальна и прямо осуществляется. История подвластна идеям: религиозным, политическим, социальным, этическим. Эти идеи, определяющие ход исторических событий, необходимо знать, если человек стремится понимать эти события, причем не как калейдоскопические фигуры, только завораживающие воображение и не дающие пищу для ума. Для истории механической причинности недостаточно – должна существовать телеологическая причинность. Таким образом, вслед за Виндельбандом Риль утверждал, что науки о духе и науки о природе сами по себе не вносят в природу дуализм (двуначалие); противопоставление этих наук вводит только дуализм в способ исследования75.

§ 1.3. Категории «случайность», «закономерность», «необходимость» в природе и социальных отношениях

Распространение многочисленных социологических исследований в конце XIX века поставило перед представителями социальных наук вопрос о возможности применения в этой области характерного для естественных наук метода причинно-следственных отношений. Как отмечалось, большую роль в теоретико-познавательных исследованиях данного направления имели работы Виндельбанда, Риккерта, Кистяковского, Булгакова. Философы стремились показать, что расширение фактологической базы при исследовании социальных явлений не углубляет процесс познания, поскольку накопление фактических данных идет быстрее, чем логические и гносеологические исследования объектов естественных и социальных наук. Сама по себе фактология, справедливо отмечали немецкие теоретики, еще не дает глубины знанию и не является его свидетельством. Однако для изучения и естественных, и социологических наук необходима масса фактических данных как база для последующего анализа и структурирования этих фактов. И в природе, и в социальной сфере разнообразие и индивидуальность явлений и событий характеризуются бесконечностью и случайностью. В социальном мире, как и в природе, нет ничего повторяющегося – нет тождественных фактов. Вслед за Виндельбандом и Риккертом Кистяковский утверждал, что в природе, несмотря на то, что все явления совершаются по естественным законам, неизвестно, в каком именно виде произойдет то или иное явление, поскольку это всегда случайность. Каждое явление в отдельности представляется случайным и требует теоретического изучения. Открытие естественного закона предполагало изолирование однородных явлений, находящихся между собой в причинно-следственной связи, – так создавались группы естественных законов (механических, химических, физиологических, биологических и др.), с помощью которых выявлялись закономерности в естественных науках76.

Аналогично подходам немецких коллег Кистяковский оценивает методологическое значение истории. Последняя, как и другие социальные науки, ставит перед собой цель исследовать отдельные факты, поэтому в методологическом отношении история близка к описательным наукам (геология, химия, ботаника, зоология и др.), однако в отличие от естествознания, где необходима группировка материала (вид, отдел, отряд, класс и др.), история восстанавливает факт во всех особенностях – изучает историческое событие как единичное и исключительное явление. Русский правовед, вслед за немецкими философами, показал принципиальное отличие естественных и социальных наук: оно заключается не в объектах их исследований (очевидно, что явления природы и социальных наук различны), а в методах их изучения. Научный интерес в исследовании явлений природы – это причинные соотношения, предмет изучения историка – событие во всех индивидуальных проявлениях и деталях: «Историк берет все в розницу, в противоположность естествоиспытателю, который, исследуя только общее, берет все оптом. Логическая структура того и другого исследования – совершенно различна. Суждение естествоиспытателя (…) аподиктично; естествоиспытатель говорит: так необходимо должно быть. Суждение историка ассерторично; он говорит: так есть или так было»77.

Причинные соотношения, рассуждал Кистяковский, в социальных науках и в естественных различны. Историк исследует индивидуальные сочетания разных рядов причинно обусловленных явлений; это стечение совершенно случайно, следовательно, и исследуемое историческое событие – тоже случайно. Основная задача естествознания как науки о закономерностях в природе состоит в определении причинно связанных и необходимых соотношений. В естественных науках безусловно необходимым считается то, что осуществляется везде и всегда, то есть не связано с пространством и временем, поэтому причинные соотношения, составляющие их основу, мыслятся безотносительно к какому-либо определенному месту и времени или, говоря иначе, применимы к любому месту и времени, где есть необходимые условия. По мнению отечественного правоведа, такая внепространственность и вневременность научной истины образует часть учения Канта об априорности пространства и времени. Вследствие того, что все важные положения естествознания приобретают абстрактную форму, естественные науки предстают как науки о закономерном в природе – основываются на четких формулах и программах. Именно эта отвлеченность и дает возможность объяснять индивидуальные явления и на их основе производить обобщения78.

К концу XIX века в научной среде было распространено мнение, что методы социальных наук нацелены на установление социальных законов. Считалось, что, как и положения, вырабатываемые естествознанием, социальные законы аподиктичны (безусловно необходимы) – причинные соотношения рассматриваются этими законами вне времени и пространства. Заметим, что социология как наука об обществе, притязающая на исследование социальных законов безотносительно ко времени и месту, к середине XIX века уже получила статус самостоятельной науки. Принимая эту данность, неокантианцы оспаривали социологические системы этого времени, главным образом теорию экономического материализма. Большое значение в этой связи имели взгляды Кистяковского, доказывавшего методологическую несостоятельность марксизма79. Русский юрист видел основной недостаток марксистской теории в абсолютизации значения экономических процессов в обществе: «(...) Причина всей совокупности социальных явлений заключается в конечном счете в экономической структуре общества и в развитии производительных сил (...)»80. Эта великая истина, по оценкам отечественного мыслителя, граничит с банальностью: насколько она неоспорима, настолько же – бессодержательна. Действительно, утверждать, что ни одно социальное явление не может изучаться без соответствующей основы, которая является в силу этого его причиной, означает совершать логическую ошибку. По аналогии, замечает Кистяковский, можно было бы доказать, что «ни одно социальное явление немыслимо без того, чтобы земля не вращалась вокруг солнца, а потому вращение земли вокруг солнца необходимо признать причиной его»81. Это суждение, безусловно, фактически истинное, но, тем не менее, оно лишено всякого содержания.

По мнению правоведа, логическое противоречие, которое допускают марксисты, заключается в утверждении только лишь одного причинного соотношения между экономической и культурной (духовной) областями, между политическими и правовыми отношениями в социальной сфере. С точки зрения марксистов вся масса политико-правовых явлений («надстройка») предстает как некий монолит, не подлежащий разложению на единичные явления. Их ошибка, по Кистяковскому, состояла в понимании эволюционизма как самостоятельного метода исследования82. Русский правовед, конечно, прав в том, что эволюционизм заключает в себе только констатирование факта развития, а не установление законов. Законом в естественно-научной среде, как отмечалось, считаются причинные соотношения между явлениями, которые имеют принудительный характер. Ряд таких соотношений, образующих единый процесс, порождает изменчивость форм и видов. Эта изменчивость есть суммарный результат всего процесса, обусловленного причинными соотношениями, то есть всех причинно связанных явлений, вместе взятых. Следовательно, по мысли Кистяковского, изменение или эволюция – это факт, подлежащий констатированию, но не метод исследования. Коль скоро этот факт является результатом многих причинно связанных явлений, то он необходим в качестве основы для группировки материала при создании какой-либо системы. Однако он не может объяснить сам процесс эволюции.

Кистяковский показал значение теории эволюции применительно к социальным исследованиям. Прежде всего он обратил внимание на то, что социальные науки, наряду с причинными соотношениями, признают и телеологические соотношения между общественными явлениями. Для научного статуса и результативности исследований в социальной сфере важно не только и не столько рассуждать о ходе и тенденциях развития, сколько выявлять и определять безусловно необходимые причинные соотношения (взятые вне времени и пространства) в общественной жизни. Другими словами, для объяснения социальных явлений, изменчивых по своей сути и форме, необходимо, по его теории, обратиться к неизменным соотношениям83. В этом утверждении, казалось бы, заключается некий парадокс: с одной стороны, признается, что социальные явления по своей сути состоят из измененяемых социальных форм, с другой – предлагается найти в них неизменный субстрат. Кистяковский разъясняет свой подход. Любое причинное соотношение, обладающее безусловно необходимым качеством, уверяет он, не зависит от сферы его применения: везде и всегда, где есть такие-то процессы, с необходимостью будет осуществляться такое-то причинное соотношение. Ошибка марксистов, по его мнению, состоит в том, что представители этой идеологии не вполне ясно понимали, какое соотношение существует между абстрактными положениями науки и конкретными социальными явлениями84.

Таким образом, основная мысль Кистяковского заключается в утверждении следующего: развитие есть только результат нескольких рядов причинно обусловленных явлений, и этот результат наступил только лишь потому, что данные ряды пересеклись в определенной точке. Поэтому в социальных науках причинные соотношения для объяснения конкретных процессов следует анализировать как безусловно необходимые, абстрактные понятия85.

Кистяковский, как и другие русские правоведы-неокантианцы, предрешал марксизму неутешительную судьбу. Отмечая явное противоречие между абстрактными элементами мышления, образующими основу теории экономического материализма, и их приложением к объяснению конкретных процессов развития, он полагал, что такое положение в конечном итоге приведет к окончательной ликвидации марксистского учения86. Здесь можно провести параллель с критическими замечаниями в адрес марксизма со стороны Новгородцева, который также обращал внимание на методологическую несостоятельность марксизма87.

Кистяковский критиковал важную часть марксистского учения – теорию классов. Все социальные явления, согласно марксизму, сводятся к борьбе классов. Класс как носитель экономических интересов, в понимании сторонников этой теории, есть чисто экономическое понятие. Отечественный юрист замечал, что в таком случае происходит смешение среды, из которой данное явление возникло, с самим явлением. Класс возникает на почве экономических интересов, но из этого совсем не следует, что он становится экономическим понятием88. На самом деле, рассуждал он, общественный класс, возникающий, конечно, в экономических условиях, есть, прежде всего, совокупность людей, объединенных в единое целое и связанных в отношения друг с другом своими интересами, намерениями, планами и др. Понятие класса, подчеркивал русский юрист, предполагает совокупность людей не как «антропологических типов или физиологических организаций, а как носителей общих и одинаковых чувств, стремлений, желаний», поэтому он есть понятие не столько экономическое, сколько социально-психологическое или социологическое89. Кроме этого, с точки зрения экономического материализма важным фактором развития истории представляется борьба классов. Сама по себе борьба сословий, групп, классов – это эмпирический факт, часто встречающийся в реальности. Исследованием этих явлений до Маркса занимались французские историки, но им не удалось произвести серьезных теоретических обобщений. Заслугой Маркса прежде всего следует считать проведенный им глубокий анализ процессов организации общества, основанного на общественном разделении труда. Однако Кистяковский полагал, что формулировки классовой борьбы в работах Маркса и Энгельса не лишены отдельных черт временности и случайности, в силу чего эти определения имеют видовое, а не родовое значение, а значит, не могут образовывать научное (социологическое) понятие.

В данном случае суждения русского правоведа представляются спорными в силу того, что сам процесс выявления понятий в социальных науках нельзя до конца освободить от исторических черт, и, кроме того, видовое отличие в этих науках тоже может создавать понятие. Более значимым в теоретико-правовом плане представляется другое замечание Кистяковского. Как и Новгородцев, он обращает внимание на то, что для ортодоксальных марксистов важна не борьба классов как принцип, как объективное социальное явление, а сам процесс этой борьбы. С точки зрения марксизма важным представляются интересы четвертого сословия в противопоставлении их интересам других классов. Получается, рассуждал Кистяковский, что представители марксистской идеологии подчиняют научные интересы пользе практической деятельности, возводят частный случай в принцип и ставят видовое понятие выше родового.

Стоит отметить, что заслугой Кистяковского является не только теоретическое указание на отдельные недостатки марксизма, но и на способы их устранения. Исправить ошибки рассматриваемой теории возможно, полагал ученый, если заменить понятие класса (вид) более общим понятием социальной группы (род). Если классовые различия и классовая борьба с развитием социума могут прекратиться, то деление общества на группы и партии и социальная борьба общественных течений не исчезнут; в силу этого социальная борьба имеет безусловно необходимое значение, она присутствует во всех обществах, но в разных видах90. Таким образом, Кистяковский показал, что при исследовании социальных отношений можно установить общезначимые причинные соотношения, обладающие характером безусловной необходимости. Такие соотношения можно обнаружить в области социальных и психических процессов, в области материального производства, в сфере правовых отношений, в которых исследователь должен найти определение причинного соотношения безусловно необходимого значения. Изучая социальные явления, необходимо определять индивидуальное сочетание (пересечения) причинных комбинаций, которые имели место в данном социальном процессе. Точность выводов относительно каждого социального явления (процесса) будет зависеть от точности статистических данных91. Эти выводы русского правоведа доказывают возможность анализа социальных явлений как с позиции историко-описательных методов, социологических эмпирических исследований, так и обобщения на уровне теории и философии права.

Представители марксистской идеологии также занимались исследованиями социальных наук, но иначе видели закономерности общественных явлений. Так, в ранний период своего творчества Булгаков отстаивал позиции материалистического понимания истории: ставя все социальные явления в причинную зависимость от изменений в социальном хозяйстве, оно вносит единство и закономерность в процесс постоянно сменяющихся явлений социальной истории. С этой точки зрения социальное развитие как целое понимается в виде естественного процесса, подчиненного естественным законам; оно идет в согласии с философией Канта, установившей постулаты нашего разума. Исходя из этих постулатов, можно сказать, что закономерности в обществе должны быть a priori постулированы разумом, в смысле единства закономерности любая теория социального развития должна стать монизмом.

В конце 1896 года Булгаков опубликовал статью «О закономерности социальных явлений», которая была вызвана книгой немецкого юриста, философа права Штаммлера «Хозяйство и право с точки зрения материалистического понимания истории» (вышла в свет в начале 1896 года). Штаммлер отстаивал необходимость социальной философии, которая, по его мнению, должна отвлечься от содержания исторически данного социального устройства и устремиться к пониманию закономерности общественного бытия людей. Он признавал, что для установления всеобщих закономерностей простой индукции недостаточно – основополагающие условия социально-научного познания устанавливаются человеческим сознанием и требуют самостоятельного исследования92. Сторонники теории взаимодействия, которую критиковал в это время Булгаков, утверждали существование нескольких самостоятельных факторов исторического развития и признавали несколько рядов причинной связи, которая проявляется в одном предмете. Данная теория, с его позиции, имеет право на существование в качестве переходного состояния к более высокой стадии закономерности в социуме. Русский философ доказывал истинность принципов социального материализма: целое социальной жизни – это единство, которое познается исходя из категории причинности; закономерность социальной жизни – это закономерность экономических явлений; познание этой закономерности есть познание причинного возникновения экономических феноменов. Исходя из этого, социальное развитие является естественным процессом, как и всякий другой природный процесс93.

Штаммлер критиковал эту теорию, упрекая ее сторонников в терминологической неясности: не понятно, что такое экономические феномены, как именно следует понимать движение материи социальной жизни, что является экономическим отношением и мн. др. Кроме того, немецкий юрист полагал, что материалистическое понимание истории концептуально еще не выработано: не доказано, что социальная закономерность и причинное понимание социальных явлений – одно и то же94. Действия людей можно представить двояко: как причинно обусловленные внешними обстоятельствами и как долженствующие быть, то есть произведенными волей человека. Причинное понимание, по Штаммлеру, неприложимо ко второму типу представлений; следовательно, рядом с единством каузальной (причинной) связи на уровне явлений должно существовать единство целей, которые перед собой ставит человек, стремясь произвести то или иное действие. Таким образом, наряду с каузальным пониманием событий существует телеологическое их понимание; различие этих видов пониманий обусловлено разницей в содержании соответствующих представлений95.

Согласно его философии, любая цель формируется на основе исследований эмпирического материала из особенных условий, определяющих необходимость данной цели; в этом смысле человек, ставящий перед собой цели, должен держаться действительности. Однако сами по себе эти цели различны: можно выделить законные и незаконные, правильный выбор цели и ошибочный. Законной считается та цель, направление которой соответствует центральной цели, обязательной для других целей и объединяющей их воедино. Такой целью может быть только абсолютная, эмпирически необусловленная цель. Иными словами, человек при выборе целей должен руководствоваться не какими-то случайными стремлениями, личными желаниями или субъективными частными целями, а идеей, которая бы имела регулятивное значение для человеческой воли (при этом она может не вполне соответствовать опыту). В таком понимании цель должна быть свободна от эмпирической обусловленности и именно поэтому она будет объективно обязательна.

С этих позиций Штаммлер критически оценивал теорию материалистического понимания истории, согласно которой исторический процесс совершается с помощью социальных конфликтов, представляющих собой внутреннее противоречие, реально проявляющееся в классовой борьбе. Само противоречие, согласно этому подходу, порождается несоответствием между производительными силами данного времени и устарелым правовым порядком, то есть между материей и формой социальной жизни. Форма (право) зависит от материи (социального хозяйства); следовательно, форма уступает материи, и конфликт разрешается. Таким образом, зависимость хозяйства и права представляется как отношение средства и цели: старое право (инструмент) плохо служит людям, следовательно, оно должно быть заменено новым.

Штаммлер предложил иное решение этой проблемы. Во-первых, закономерность социальной жизни необходимо искать в форме общественного бытия людей, поскольку она формально объединяет всех членов общества. Во-вторых, закономерность социальной жизни, проявляющаяся в правовом (формальном) регулировании, может быть найдена, по его убеждению, только в идее целесообразности. Таким образом, кто ищет закономерности социальной жизни, должны установить единство в целях формального регулирования96. Речь идет о том, что объединяющей высшей целью социального общежития может быть только та цель, которая общеприложима к другим целям как способ регулирования, а не в виде каких-либо особенных конкретных целей. Абсолютная цель всегда формальна. Штаммлер обозначил формулу абсолютной цели: «общество свободно хотящих людей» – как безусловную конечную цель социальной жизни. Эта формула по смыслу совпадает и почти буквально воспроизводит закон практического разума Канта о самодостаточности и цельности личности. Булгаков отмечал, что система Штаммлера представляет собой миниатюрную копию с системы Канта в том отношении, что обе они имеют два центра тяжести: но у Канта есть понятие «вещи в себе» и умопостигаемая свобода воли для обоснования нравственной свободы, что обеспечивает примат практического разума над теоретическим, а у Штаммлера оба эти понятия равноправны. Симпатии Булгакова впоследствии окажутся на стороне более последовательной, как он считал, системы, а именно на стороне теории Штаммлера. Идея «общества свободно хотящих людей» – это единственный регулятивный принцип, который дает оправдание социальному стремлению и надежное руководство законодателю. Идеал Штаммлера недостижим, как любая регулятивная идея: однажды достигнутый, идеал перестает быть таковым. Однако в его теории речь идет не о достижении состояния «общества свободно хотящих людей», а о достижении объективно правильной социальной жизни, которая при конкретных условиях имела бы формальное свойство закономерности.

В 1896 году Булгаков, критикуя теорию Штаммлера, среди прочих замечаний в его адрес писал: «Штаммлер неправ, когда говорит, что социальный конфликт с точки зрения марксизма есть противоречие между устарелым правом и новым хозяйством. Противоречие лежит глубже, в самом хозяйстве. (…) То, что стимулирует производство, – частная собственность, свободная конкуренция, то, с другой стороны, его и задерживает (перепроизводство, кризисы)»97. Булгаков в это время настоятельно уверял в возможности распространения категории причинности и на область социальных отношений98. Упрекам и обвинениям в «трюизмах» в наибольшей степени подвергался известный пример Штаммлера с затмением Луны (сопоставление закономерности человеческих действий с закономерностью природных явлений). Для оценки развития идей Булгакова такие суждения о теории Штаммлера тем более показательны, поскольку в 1903 году этот же пример Булгаков уже полностью принимал и разделял: «Как справедливо замечает Штаммлер, нельзя основать партии, ставящей целью содействовать наступлению лунного затмения, которое и без того придет в свое время с естественной необходимостью. Одно из двух: или социальный строй будущего общества необходим, как лунное затмение, тогда обращение к свободе человека излишне, или же он не может мыслиться нами как необходимый и является в действительности только целью наших свободных стремлений. Середины или компромисса между свободой и необходимостью как состояниями сознания нет и быть не может». Поэтому всякая доктрина последовательного детерминизма подпадает под это неустранимое противоречие99.

Марксистские взгляды Булгакова подвергались критике, причем не только со стороны представителей неокантианства, но и со стороны социологов права. Так, известный русский историк и социолог Николай Иванович Кареев (1850–1931) прозорливо замечал еще в 1897 году, что Булгаков, не в пример другим марксистским писателям, «ищет истины, а не думает, что он ее уже нашел»; он «не догматик и не диалектик», «хочет стоять на точке зрения критической философии и ожидает весьма многого от приложения принципов этой философии к проблемам социологии». Все это, замечал ученый, «дает право надеяться на то, что он не устоит до конца на точке зрения экономического материализма»100, что вскоре и произошло с мировоззрением философа.

Кареев отмечал качественное отличие позиции Булгакова от идеологии марксизма. Оно заключалось в признании философом самобытной, самостоятельной личности, идеи которой он отстаивал и в своих ранних статьях. Критическое отношение Кареева к Булгакову было вызвано другим – его оценкой теории взаимодействия. Теоретики экономического материализма сводили все разнообразие социальной жизни к единому началу (экономике) и обрушивались на теорию взаимодействия, предполагавшую несколько независимых начал. Булгаков, как было отмечено, выступал против теории взаимодействия, его «ужасало», что сторонники данной теории «признают несколько рядов причинной связи, действующей в одном и том же предмете». Однако философ одновременно утверждал, что «противоречивые элементы составляют сущность современного хозяйства», то есть тем самым признавал несколько рядов причинной связи, действующей в одном предмете.

Кроме этого, Булгаков настаивал на том, что связь права с хозяйством чисто причинная; он высказывался против «телеологии в праве», замечая, что «телеологическое понимание права не может быть выведено из материалистического понимания истории». Последнее, отмечал Кареев, совершенно верно, но это не является аргументом против телеологического понимания права. Экономический материализм, утверждал социолог, еще требует доказательств своей теории, а телеологическое понимание права уже обосновано (Иеринг). Вообще, полагал социолог, Булгаков напрасно стремился увязать решение социального противоречия с зависимостью от гносеологии. Последняя устанавливает только общие принципы знания, а для решения социально-политических вопросов требуется их изучение с помощью различных методов. Поэтому, «из критики познания Канта никоим образом экономический материализм выведен быть не может»101.

В дополнение к этому Кареев обратил внимание еще на одно важное обстоятельство оценки марксистского учения. Экономический материализм, замечал он, «хвалится своею объективностью: все, что ему противоречит, он объявляет порождением субъективизма и социального идеализма. Между тем все экономические материалисты как раз являются носителями определенного социального идеала...»102. Этот факт с формальной стороны сближает марксистов с представителями идеализма, однако концептуально их идеалы отличаются и в методологическом отношении, и в содержательном, и в программном.

§ 1.4. А. С. Лаппо-Данилевский о теории исторического знания с номотетической точки зрения

Глубокий анализ природы и развития социальных наук с позиции неокантианской философии был дан известным русским историком Александром Сергеевичем Лаппо-Данилевским (1853–1919). Около тридцати лет он читал лекции в Петербургском университете, подготовил несколько курсов по темам: «Основные принципы обществоведения», «Систематика социальных явлений разных порядков», «Историческая методология» и др. Первоначальное увлечение Лаппо-Данилевского социологией Конта и Спенсера постепенно, под влиянием методологии Виндельбанда и Риккерта, сменилось неокантианским настроем.

Проблемы позитивизма русский ученый исследовал с точки зрения критической философии. Он опубликовал в известном сборнике «Проблемы идеализма» (1902) статью «Основные принципы социологической доктрины Конта», кроме этого, свои курсы по философии истории и методологии науки Лаппо-Данилевский читал, основываясь на достижениях неокантианской философии. Его основная работа «Методология истории», по оценкам Кареева, «очень ученый, весьма систематический и детально разработанный труд»103, была построена на принципах баденской школы неокантианства. В методологическом плане Виндельбанд и Риккерт игнорировали социологию как таковую, однако русский автор исследовал проблемы науки истории, проследив в ней два направления – индивидуализирующее и обобщающее.

К концу XIX века в методологии считалось, что все науки занимаются разработкой системы понятий на основе объективно данного содержания. Поэтому, замечал Лаппо-Данилевский, если понимать под наукой только задачу поиска общего, то науки будут различаться по большей или меньшей степени их общности. В итоге знания о действительности подразделяются на науки о природе – изучают естественную сторону опытного мира и науки о духе – исследуют духовный элемент опытного мира. Эта классификация распространялась и на построения истории, психологии, социологии.

Лаппо-Данилевский не соглашался с таким пониманием наук, подчеркивая, что этот подход смешивает два понятия – единство и всеобщность и не показывает научное знание индивидуального. Русский историк утверждал, что науки, изучающие действительность, должны выяснить научное значение каждой ее части не только исходя из того, что есть в ней общего с другими, но и с точки зрения их отличительных черт (индивидуальности)104. Согласно позиции русского мыслителя, наука не может объединить все опытные данные и достигнуть единства в системе знаний каким-либо одним путем. Разные отрасли науки объединяются с разных познавательных точек зрения – обобщающей или индивидуализирующей: они образуют общие понятия или индивидуальные; устанавливают понятие об общем содержании или понятие о единичном целом данной совокупности; рассматривают данный предмет как один из экземпляров, обладающий общим значением, или как часть, имеющую индивидуальное значение, и др. Таким образом, Лаппо-Данилевский доказывал, что науки используют одновременно и номотетический (обобщающий) и идиографический (индивидуализирующий) методы исследования. В итоге получался двойной ряд наук, изучающих действительность: одни конструируют общие законы с номотетической точки зрения (естествознание, психология, социология и др.); другие дают построение индивидуального процесса, используя идиографический подход (история природы, история человечества). При этом ученый обращал внимание на важную методологическую особенность социологии и истории: с позиции тех, кто признает наукой только одно научно-обобщенное знание, между социологией и историей нет принципиальной разницы – обе науки преследуют цель построения системы общих понятий. Если науки и отличаются друг от друга, то только степенью обобщения материала, при этом социология оказывается наукой более общей, чем история105. С точки зрения тех, кто считает наукой систематически объединенное знание, принимающее во внимание и общее, и индивидуальное, между историей и социологией существует принципиальное различие. Социология создает общие понятия (законы / типы социального взаимодействия, строения, развития общества и др.; история образует индивидуальные понятия (оценивает единичные исторические факты, рассуждает об историческом целом и отношении к нему частей и др.). Кроме этих подходов к изучению истории, существует, как показал Лаппо-Данилевский, еще и смешанный способ исследования исторических фактов, основу которого образует «эстетическое» понимание историко-познавательных задач. Сторонники этого метода понимают под наукой обобщающее знание, одновременно полагая, что история стремится постигать и индивидуальное, а, следовательно, нуждается в «интуиции» и «воображении» для его познания. Все это придает историческим исследованиям «эстетический характер», в связи с чем историю иногда отождествляют с искусством106.

Основная заслуга Лаппо-Данилевского в области методологии науки заключается в том, что он показал значение разных направлений в теории исторического знания и доказал важность рассмотрения научных методов – именно они дают представление о тех позициях, исходя из которых выстраивается предмет исторического познания и обусловливается то или иное его понимание и оценка. Иными словами, история не относится исключительно к индивидуализирующим наукам, поскольку сочетает в себе и теоретические научные обобщения, открыть которые возможно только сочетая, используя термины Виндельбанда, генетический и систематический методы исследования. Так, Лаппо-Данилевский утверждал, что для номотетического построения исторического знания следует обратиться к тем учениям, под влиянием которых оно складывалось и развивалось. Однако вначале, для изучения его основ, следует использовать систематический метод. С этих позиций он показывает разные течения в древнегреческой философии, оказавшие влияние на обобщающее понимание истории: взгляды Гераклита, философии Платона, Аристотеля, стоическую философию Зенона, гедонизм Эпикура и др. В XVI веке к обобщающим теориям Лаппо-Данилевский относит учение Бодена как пример наукообразного понимания истории. Французский мыслитель признавал преимущество естествознания перед историей: ввиду свободной воли человека история не может быть признана «наукой», она – искусство. История не может выводить из конечного начала причины, заложенные в природе, ее заключения носят только вероятностный характер; она есть «правдивый рассказ, который объясняет деяния человека, ведущего жизнь в обществе» и изучает отдельные подробности прошлого107. Вместе с тем теоретик государства стремится, как подчеркивал русский историк, применить выводы естествознания, наблюдения путешественников для законосообразного объяснения исторического процесса. Речь идет о влиянии климата и других естественных условий страны на социальную жизнь; являясь предшественником Монтескье по этим вопросам, он обращал внимание на темперамент различных народов, влияющий на их государственно-правовую жизнь.

В XVII веке философское и научное мышление получает, по оценкам Лаппо-Данилевского, самостоятельное признание. Декарт, Бэкон отграничивали науку от богословия, хотя с последним не порывали окончательно. Спиноза и Гоббс открыто выступили против смешения науки и богословия: Спиноза заявил, что между теологией и философией родства не существует – между ними нет ничего общего, поскольку задача веры есть благочестие и повиновение, а задача философии – одна только истина. «Основания философии суть общие понятия, и сама она должна заимствоваться только из природы; основания же веры суть история и язык, а заимствовать ее должно только из Писания и откровения…»108. Гоббс еще резче выдвигал задачи научного исследования природы. С этих позиций, полагал отечественный исследователь, легче было высвободиться из-под гнета теологического понимания природы и прийти к понятию о законосообразности ее явлений, включить в природу человека и применять те же методы к рассмотрению его дел и отношений109.

Представители рационализма высказывали подобные идеи. Декарт сравнивал организм с механизмом, его действия с простыми рефлексами и пытался применить эту концепцию к изучению человека. Он указывал на связь души и тела, полагая, однако, что душа представляет самостоятельную субстанцию, отличную от телесной, поскольку ее атрибутом является мышление, а не протяженность. Спиноза пришел к строгому детерминизму, отождествлявшему причины мира с его логическими основаниями. Нидерландский мыслитель стремился построить механику нравственной и политической жизни. Полагая, что «все предопределено Богом из абсолютной его природы», а не из его «благоволения», философ рассуждал об атрибутах и модусах, признавал физическую и психическую жизнь человека одинаково необходимыми вечными «следствиями», логически и независимо друг от друга проистекающими из божественной субстанции110.

Мыслители-эмпирики приходили к аналогичным выводам. Бэкон усматривал в материи начало движения, указывал на родство между правилами природы и истинными правилами политики. Он полагал, что «наука о природе» должна лежать в основе науки о человеке, причем различал в ней две части: одна изучает человека в отдельности взятого; другая имеет в виду человека, живущего в обществе. Бэкон предлагал использовать в области политики методы естествознания: изучать природу общежития следует в наиболее простых его формах (отношение мужа к жене, родителей и детей) и только потом переходить к изучению государства и законов, возникающих в обществе в силу желания людей оградить себя от обид и др.111 Бэкон стремился применить обобщающую точку зрения в области «естественной истории» и подготавливал ее применение к «гражданской истории».

Более последовательное возведение эмпиризма к материализму, по оценкам Лаппо-Данилевского, можно обнаружить в теории Гоббса: он возводил все явления природы к законам движения материи и стремился провести этот принцип при исследованиях природы человека и общества112. Английский мыслитель вводил механическую причинность в рассмотрение нравственной и политической жизни человека и общества (например, признавал государство подобно сложному механизму, который можно понять, только разложив его на части и выяснив значение каждой из них, в зависимости от материи, формы и движения, приводящего его в единение с остальными).

Таким образом, основываясь на комментариях отечественного историка, можно заключить о большом значении представителей философии рационализма для методологии науки: они выясняли общие принципы научного знания законов природы и стремились подчинить этим методам изучение индивидуальной и социальной жизни. Характеризуя подход Лейбница, Лаппо-Данилевский отмечал, что его система, при всей своей грандиозности, оказала все же меньшее влияние на век просвещения, чем, например, философия Локка, который склонялся к эмпиризму и историзму113. Английский философ вводил «исторический метод» в область исследования самого мышления: изучал его происхождение, ценность отдельных идей и влияние, которое среда оказывает на их развитие, рассуждал о способностях человеческой души, свободном развитии человека, его естественных правах, обществе и формах государства. Его учение – большой вклад в обобщающее понимание человека и общества, его жизни и истории.

Стоит заметить, что Лаппо-Данилевский выявил и четко показал степень значимости социальных наук на развитие обобщающей точки зрения. При этом за его, казалось бы, внешним очерком истории политической мысли обнаруживается не только огромная эрудиция автора, доскональное знание источников, но и, главным образом, его аналитические способности, позволяющие представить историю идей не как калейдоскоп лиц и свод дат, а проследить развитие научного субстрата каждой эпохи. Решая поставленную задачу, историк оценивал различные политико-правовые доктрины, отмечая их достижения обобщающего характера в области права и государства.

Вслед за Лаппо-Данилевским обозначим основные достижения философов и юристов на этом пути. Альтузий выдвинул учение об общественном договоре; Гроций придал построениям естественного права рационалистический характер – подчеркивал единство человеческой природы и акцентировал внимание на общежительной природе человека. Спиноза и Гоббс, фактически отождествлявшие естественное право с силой природы, размышляли о законах самосохранения человека и с этих позиций обосновывали государство, хотя конструировали его форму различно (Гоббс – абсолютная монархия, Спиноза – демократия). Немного позднее Пуфендорф выстраивает «естественное и всенародное право» на принципах разума и общественности114. Локк в учении о естественном состоянии опирается не на божественное, а на естественное право. Согласно его предписаниям, человек в догосударственном состоянии уже наделен правом на свободу, равенством, собственностью, но еще лишен общего судьи в спорных вопросам общежития. Английский философ размышлял о государстве, в котором каждый переносит часть своих властных функций на большинство членов общества, рассуждал о праве этого большинства представлять государственную власть и его законодательную функцию, о разложении политической системы и др. Современник Локка Томазий также излагал начала естественного и всенародного права, имевшие значение и для позитивного права. Вико почитал Платона и Бэкона, увлекался Гроцием, в духе которого рассуждал о связи между культурой данного общества и его законами, в ряде отношений был близок к Лейбницу115. Вико стремился выяснить некоторые закономерности истории цивилизованных народов. Он полагал, что ввиду сходства в природе народов истории их, протекающие независимо друг от друга, должны быть также сходными: сходные черты обнаруживаются в развитии их мысли и языка, религии и нравственности, семейного строя и общественного быта. В своей истории народы проходят последовательно три стадии: «век богов», «век героев», «век людей», каждый из которых характеризуется особой природой – божественной, героической, человеческой. В природе человека господствует вначале чувство и воображение, потом – сознание превосходства собственной силы и чести и – гуманного разума и долга. Каждая эта составляющая проявлялась в культуре народов, обусловливала нравы, которые повлияли на понимание естественного права, оказавшего в свою очередь воздействие на формы правления. По оценкам Лаппо-Данилевского, Вико уже во многом приблизился к научному пониманию истории116.

Дальнейшее развитие понятия о законосообразности исторических явлений было представлено трудами философов «века просвещения». Так, Вольтер под влиянием английских деистов подготовил общие основы «истории культуры». Большой поклонник Локка, Вольтер стремился освободить разум человека от традиционных понятий – высоко ценил эмпиризм, противопоставлял относительное абсолютному, критический подход – догматическому. Французский философ изучал историю с научно-критической и культурной точек зрения и стремился к обобщениям. Так, например, природа человека, как ее представлял Вольтер, в сущности одна и та же, но «плоды культуры» зависят от разных нравов и обычаев. С позиции такого релятивизма он все же стремился представить очерк всеобщей культурной истории человечества. Анализируя «дух времени», мыслитель отбирал из многообразия действительности те факты, которые, по его мнению, наиболее характерны и отражают нравы народов. Французский философ выяснял происхождение религий и суеверий, церковного гнета и свободной мысли, обращал внимание на светскую культуру: на науки, искусства, торговлю, нравы, обычаи, законы, учреждения и др. Вольтер внес в европейскую мысль немало просветительских идей, получивших значение и для исторических обобщений, но все же он был еще далек от обобщающей социологической точки зрения, с которой ученые его времени начали подходить к исследованию истории. Такой социологический подход проявился и в учении Монтескье: с большим уважением относясь к классике, особенно к Аристотелю, он сумел обобщить в научном плане огромный фактический материал, который собрал во время своих разносторонних чтений и долговременных путешествий. Несклонный к метафизике, он тем не менее интересовался рационализмом Декарта, однако сам исследовал исторический материал с позиции причинно-следственных отношений – ему был близок метод научного эмпиризма. Монтескье серьезно занимался и естественными науками: физикой, ботаникой, анатомией, думал написать труды, посвященные истории неба и земли. При составлении основной своей работы «О духе законов» он принял во внимание политические учения разных по своему направлению мыслителей древнего и нового времени, что, тем не менее, не помешало ему самому сделать ряд ценных замечаний, основанных на разуме и на опыте обобщений117. Монтескье рассуждал о законах вообще, о природе и принципах правления. Под законами вообще он понимал «необходимые отношения, вытекающие из природы вещей» и утверждал, что даже тот закон, который кажется странным, имеет достаточное основание, а значит, теряет свою причудливость. Французский мыслитель выводил из понятия о разных образах правления соответствующие им принципы и, в зависимости от них, оценивал разнообразные проявления государственной жизни, только лишь иллюстрируя их примерами из этнографии и истории, то есть подвергал законы рационалистическому, а не собственно историческому исследованию. Монтескье стремился показать «общие причины» исторических явлений, влияющих на те или иные образы правления. Это приводило его к научно-эмпирическим обобщениям и сравнительному методу исследования. По его мнению, «моральные» причины в большей степени формируют характер нации и определяют качество ее «духа», чем «физические» причины. Учреждения, обычаи, нравы людей имеют приоритет перед силою климата и структурой почв и др.; с этих позиций он рассуждал о разных условиях, влияющих на «дух законов». При анализе «моральных причин» он уделял пристальное внимание вопросу «природы» и «принципа» правления: под «природой» правления он понимал его строение, под «принципом» – страсти, душевное состояние, которое «двигает» им и является добродетелью в республиках демократических, умеренностью – в аристократиях, честолюбием – в монархиях, страхом – в деспотии. Общая цель государства, по учению Монтескье, состоит в самосохранении; частная, обусловленная формой правления, проявляется в обеспечении свободы – политической и гражданской. Что касается «физических» причин, Монтескье обращал особое внимание на «климат» и «почвы», естественные пределы и размеры территории, оказывающие влияние на характер и нравы людей, на их политический строй, на формы правления и др. Монтескье полагал: «общий дух» народа, который образуется под влиянием физических и моральных причин – климата, почвы, религии, обычаев, образов правления, законов – находится во взаимодействии с ними; он показывал, как разные нравы и обычаи влияют на формирование тех или иных законов и сами испытывают на себе их влияние. Рассматривая факторы социальной жизни, французский юрист стремился к научному обобщению эмпирического материала: он выяснял те соотношения, которые возможны между людьми, преследующими цели достижения определенных материальных и идеальных благ, в зависимости от законов и их природы и от того государственного устройства, которое их создает. В целом же, оценивая труды французских просветителей, Лаппо-Данилевский замечал, что они уделяли недостаточное внимание эмоциональной составляющей жизни человека – этот пробел восполнил Руссо. Французский мыслитель настойчиво обращал внимание на значение чувства для человека; он был уверен в чистоте основных начал природы человека: последующая цивилизация извратила ход развития человечества, подавляя свободу человека, она развивала разум человека в ущерб его естественной нравственности, порождала праздность и роскошь, разложение нравов и порчу вкуса и др. Однако, требуя «возвращения» человека к своим истокам, Руссо все же признавал возможность совершенствования личности и социального прогресса: он усматривал в переходе к «гражданскому» строю некоторые преимущества. В политическом союзе, основанном на общественном договоре, положение члена общества «более предпочтительно, чем прежнее». Обладая частью народного суверенитета, каждый получает возможность развить свои способности и стремиться к возвышению своей души; он приобретает больше сил для того, чтобы приобрести «моральное и законное равенство» с другими и сохранить все, что он имеет в соответствии с общим благом118. Таким образом, в отличие от энциклопедистов, Руссо в большей степени ценил нравственное, а не умственное развитие человека, интересовался идеей должного его совершенствования, а не законами непрерывного исторического процесса. Он размышлял о происхождении семьи, собственности, этапах общественного неравенства, видах государства для того, чтобы определить их природу, а не их историю. Почитатель Руссо, близкий по духу к коммунистическим принципам, Мабли высказал несколько интересных соображений об истории. В противовес рационалистам он усматривал в подъеме или падении нравов залог социального прогресса или регресса. С политической точки зрения он подходил и к обобщающим задачам истории: из нее правитель черпает понятие о том, что одни и те же страсти, пороки, нравы, добродетели имеют своим следствием одни и те же последствия; из истории получают указания на причины, влияющие на общественную жизнь, на способы, с помощью которых можно ускорять или замедлять их действие, на законы и учреждения, полезные или вредные для государства, и др.119

Характеризуя «век просвещения», Лаппо-Данилевский отмечал, что до эпохи революции Вольтер имел большее влияние, чем Руссо и его последователи: вместе с друзьями «Энциклопедии» они содействовали распространению ее начал, получивших дальнейшее развитие в материализме Дидро и Гольбаха. Под влиянием механистического мировоззрения, высказанного Декартом и провозглашенного Гоббсом, Гольбах настаивал на безусловной законосообразности круговорота природы, понимаемой им в материалистическом смысле: он усматривал ее законы и в природе, и в социальной жизни, и в историческом процессе120.

Идеи просвещения были восприняты немецкой литературой, обнаружившей склонность к историческим обобщениям; помимо учения Лейбница, французское влияние проявилось в просветительской философии: Вольтер пользовался несомненным уважением, Руссо обратил на себя внимание Канта и много способствовал распространению идей «гуманности». Большинство немецких философов придерживались рационалистического понимания исторического процесса. В метафизике и натурфилософии Кант вводил телеологию в механизм природы, полагая, однако, что ее явления подчинены общим законам движения, гармонии и развития. В своих рассуждениях кенигсбергский философ обнаруживал законосообразность в человеческой жизни: люди согласовывают свои разные (противоположные) стремления, взаимно уравновешивают друг друга; вместе с тем люди поступают сознательно, в зависимости от внутренних мотивов своих действий: в этом смысле люди свободны. Кант размышлял о развитии человека: оно состоит в законосообразном раскрытии заложенных в его природе способностей, происходящем под влиянием внешних и внутренних условий его деятельности и проявляющейся в человеческом роде. Это область культуры, образования общества, антагонизмы внутри которого разрешаются государством; только в процессе бесконечного совершенствования человечество приближается к «вечному миру». Под влиянием Руссо Кант полагал, что люди, обладающие разумом, переходят из-под «опеки природы» в «состояние свободы». Постоянное совершенствование жизни человека заключается, по Канту, в возрастающем объединении человеческих сил, которые все более проявляются в культуре человечества, и достигается через посредство государственного и международного общения121. Широкое понимание задач культурной истории было представлено Густавом Гуго: в учебнике по истории права он стремился представить не столько исторические вехи деятельности юристов, сколько проследить развитие правовых начал и обусловленных ими юридических институтов.

Вывод русского историка в отношении утверждения номотетического направления в истории социальной мысли очевиден: оно получило широкое распространение, в первую очередь благодаря французской литературе, под влиянием которой находились и английские, и немецкие, и русские авторы (например, Щербатов)122.

Дальнейшее развитие номотетического направления зависело, как показал Лаппо-Данилевский, от позитивизма Конта и эволюционизма Спенсера, вклад которых в обобщающее знание истории несомненен. Конт, не отрицая рациональности в научных исследованиях, склонялся к мысли, что наука должна отличаться единством и потому ей следует быть обобщающим знанием. При этом он признавал относительность генезиса знания: оно зависит от нашего организма, воспринимающего действия внешнего мира. В начале своей эволюции человек выстраивает абсолютные системы познания мира (поиск конечных причин вещей), позднее – останавливается на знании относительном123. Конт рассуждал о системе наук: более сложные по своим объектам, а значит, и менее абстрактные науки должны пользоваться методами менее сложных и более абстрактных наук. Он располагал науки по степени возрастающей их сложности и убывающей абстрактности: математика, астрономия, физика, химия, биология, социология. Психологию Конт включал частично в биологию, частично – в социологию. Социологии мыслитель уделял особое внимание: она исследует явления наиболее сложные, следовательно, наиболее конкретные. Это обобщающая наука, которая на основе методов индукции рассматривает социальные явления, причем признает их подчиненными неизменным законам природы (подобно астрономии, физике, химии, биологии). Кроме этого, социология имеет особую сферу изучения – исследует действие индивидуумов друг на друга, в связи с чем выясняет строение и развитие общества и стремится к пониманию «социальной эволюции» или «совокупности человеческого прогресса». В социологических обобщениях Конт опирался на принципы естествознания: он признавал законосообразность социальных явлений как явлений природы, стремился формулировать законы социального развития с помощью «принципа условий существования» и принципа единообразия человеческой организации. В понимании среды (совокупность условий существования) Конт устранял влияние телеологии, заменяя этот принцип причинно-следственными отношениями. Он рассуждал о биологической и социальной среде, осознавая взаимодействие между индивидом и средою. Эти принципы Конт применял к построению социальной статики и динамики. Социология изучает в социальной статике законы сосуществования, в социальной динамике – законы последовательности. Конт отмечал постепенно возрастающее влияние предшествующего поколения на последующее, при этом каждое из состояний, последовательно переживаемых обществом, характеризовал как необходимый результат предшествующего и такой же двигатель последующего. Наряду с принципом непрерывного развития он использовал понятие прогресса, суть которого сводится к улучшению способностей и условий жизни человечества, взятого в целом. Прогрессивное развитие человечества требует преобладания духовных, преимущественно умственных, способностей над чувственными и общественных стремлений – над личностными124. Французский мыслитель полагал основополагающей характеристикой социальной жизни порядок, без которого не может быть и прогресса. Развитие порядка и есть прогресс, который проявляется в возрастающей солидарности все более специализирующихся функций общественного организма. С этой обобщающей точки зрения он рассматривал исторический процесс развития цивилизации в смысле упорядочения прогресса человечества.

Позитивизм Конта оказал значительное влияние на последующее развитие номотетического направления, в частности на мировоззрение Милля. Не усматривая принципиальной разницы между естественными и нравственными науками, он полагал, что законы простейших явлений должны быть приложимы к изучению сложных социальных и исторических фактов125. В своей системе логики он рассматривал комплекс проблем, имеющих отношение к истории, например вопросы свободы и необходимости, но решал их в психологическом плане, то есть в смысле внутренней мотивации действий. Природа социальной жизни, полагал Милль, может формулировать общие законы, но он не считал возможным выделять какой-либо отдельный метод изучения социальных явлений. Только лишь «в совпадении между результатами априорного рассуждения и апостериорного наблюдения, как отмечал русский историк, Милль усматривал некоторое ручательство правильного социологического вывода» и называл этот метод «конкретно-дедуктивным», или «физическим». Однако для исследования сложных социальных явлений он, подобно Конту, считал оправданным прибегать к историческому методу: ученый начинает свое исследование с установления эмпирических обобщений исторических фактов, которые он позднее подвергает более глубокому анализу. Лаппо-Данилевский подчеркивал, что Милль, высказывая много методологически ценных идей, мало интересовался принципами познания. Задача его учения иная – изучить механизм познания. Исходя из этого, он, например, не объяснял отличия в познавательном отношении истории и естествознания, истории и социологии и других «нравственных» наук. Не раскрывая своих взглядов относительно принципов исторического познания, Милль говорил об историческом методе преимущественно с точки зрения эмпирического подхода и не рассматривал особенности собственно исторического изучения социальных явлений. Основатель «синтетической философии» Спенсер дополнил замечания Милля о принципах и методах исторической науки. Учение Спенсера оказало существенное влияние на построения социологических и исторических систем. Спенсер рассуждал о непознаваемости абсолютного – знание субъекта об объекте может быть только относительным. Используя методы индукции и дедукции, философ со

...