Юридическая наука в современном мире:
Россия и Болгария

Монография

Под общей редакцией 
доктора юридических наук 
Е. А. Фроловой

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340(470+571+497.2)

ББК 67.0(2Рос+4Бол)

Ю70

Редакционная коллегия:
Фролова Е. А., доктор юридических наук, профессор кафедры теории государства и права и политологии юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова (председатель редакционной коллегии);
Жуков В. Н., доктор юридических наук, доктор философских наук, профессор кафедры теории государства и права и политологии юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова;
Козлова Н. В., доктор юридических наук, профессор кафедры гражданского права юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, заместитель декана юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова по научной работе;
Корнев В. Н., доктор юридических наук, профессор, проректор по научной работе Российского государственного университета правосудия, заведующий кафедрой конституционного права имени Н. В. Витрука;
Вълчев Д., доктор права, профессор, профессор кафедры теории и истории государства и права, декан юридического факультета Софийского университета имени св. Климента Охридского;
Стоилов Я., доктор права, профессор, руководитель кафедры теории и истории государства и права юридического факультета Софийского университета имени св. Климента Охридского;
Гройсман С., доктор права, главный ассистент кафедры теории и истории государства и права юридического факультета Софийского университета имени св. Климента Охридского.

Рецензенты:
Сафонов В. Е., доктор юридических наук, профессор, заслуженный юрист Российской Федерации, заведующий кафедрой истории права и государства Российского государственного университета правосудия;
Щерстобитов А. Е., доктор юридических наук, профессор, профессор кафедры гражданского права юридического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова.

В марте 2019 г. на юридическом факультете Софийского университета имени св. Климента Охридского состоялась российско-болгарская научная конференция на тему «Quo vadis, Justitia? Развитие правовых систем с позиции юридических факультетов». Настоящая монография обобщает материалы, отражающие и развивающие проблематику данной конференции.

В историко-теоретическом ракурсе показаны проблемы методологии, философии, социологии права, отраслевой юридической догматики. Материал основан на первоисточниках.

Предназначена юристам, философам, социологам, а также всем, кто интересуется теорией права и современными проблемами отраслевой юридической науки.

Изображение на обложке взято с ресурса Shutterstock.com

УДК 340(470+571+497.2)

ББК 67.0(2Рос+4Бол)

© Коллектив авторов, 2020

© ООО «Проспект», 2020

Вместо предисловия

Данная работа стала возможна благодаря творческим усилиям авторов — именитых российских и болгарских правоведов и только начинающих путь научного творчества молодых талантливых исследователей. Не ставя перед собой модных в настоящее время задач связать свое имя с экстравагантными терминами и неординарными конструкциями, авторы следовали принципу «Бритвы Оккама» — не умножать без необходимости уже известные сущности. Замысел авторов — показать теоретический арсенал для решения тех практических вопросов в области юриспруденции, которые возникали на протяжении многих веков и остаются востребованными для современного состояния права и государства. За кажущейся мозаичностью авторских текстов стоит искреннее желание каждого ответить своим научным опытом на сакраментальный вопрос: QUO VADIS, JUSTITIA?

Выражаем благодарность генеральному директору издательства «Проспект» кандидату юридических наук Л. В. Рожникову и всему коллективу издательства за большую помощь в подготовке этой книги к опубликованию, а также коллегам из Софийского университета имени Св. Климента Охридского за плодотворное научное сотрудничество.

Е. А. Фролова

МЕТОДОЛОГИЯ ЮРИДИЧЕСКОЙ НАУКИ: ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ

Quo vadis, justitia?
Развитие правовых систем с позиции юридических факультетов

Вступительное слово на научной конференции, организованной Юридическим факультетом Софийского университета имени Святого Климента Охридского совместно с Юридическим факультетом МГУ имени М. В. Ломоносова (проведена в Софийском университете имени Святого Климента Охридского 14 марта 2019 года)

Даниел Вълчев

Дорогие коллеги, уважаемые гости, дамы и господа, я рад возможности выступить на этом форуме.

1. Начну с того, что для нас, преподавателей Юридического факультета Софийского университета, этот круглый стол одновременно восстанавливает хорошую (хотя и подзабытую в последние годы) традицию и, надеюсь, ставит начало новому этапу плодотворного и перспективного сотрудничества между юридическими факультетами Софийского университета и МГУ. Верю, что вокруг этой оси сотрудничества будут развиваться отношения и с другими университетами в русскоязычном пространстве.

Мной были упомянуты наши традиционные отношения, и я хотел бы внести уточнение. Вряд ли необходимо особо отмечать вековые связи между нашими народами, развивавшиеся в разной (иногда сложной) политической среде, но всегда черпающие энергию из кладезя общих духовных ценностей Православия и славянства, родства между нашими языками и, разумеется, нашей близкой, а в какие-­то моменты и общей историей.

Позволю себе, однако, сказать кое-­что личное. Когда осенью 1983 года я начал свое обучение на Юридическом факультете Софийского университета, самым популярным учебником Общей теории права (тогда этот предмет назывался «Теория государства и права») был недавно переведенный на болгарский язык двухтомный курс С. С. Алексеева. Его значение для развития болгарской общей теории права поистине впечатляет — и поныне во многих теоретических юридических исследованиях болгарских авторов чувствуется влияние этой работы. Скажу еще, что к первому своему экзамену в Университете (экзамен по Истории политических и правовых учений) я готовился почти только по учебнику Владика Нерсесянца. Когда в конце 1988 года начал работать над докторской диссертацией (тогда аспирантурой), первым руководителем кафедры, в которую я был зачислен и которой сегодня имею честь руководить, был этнический русский, долгие годы проживавший в Болгарии Владимир Захаров, к памяти которого храню глубокое почтение.

2. Все это происходило более 30 лет назад. Мир сегодня иной. За несколько десятилетий в системе внутреннего права немалой части европейских стран (в том числе и в двух наших странах) произошли глубокие и даже драматические изменения. Получила развитие и окрепла такая наднациональная правовая система, как право Европейского Союза, которая после присоединения Болгарии к Союзу находится в интенсивном взаимодействии с нашим внутренним правом. Мы стали свидетелями и интересного этапа в развитии системы международного права. Этот этап начался в начале девяностых годов как тенденция централизации (логическое следствие прогнозов установления однополюсной мировой политической модели), за которой в последние годы последовало отчетливо выраженное возвращение маятника в сторону Вестфальской модели международного политического и правового порядка.

3. Когда с моими коллегами мы обсуждали предложенную тему проведения этого круглого стола (Quo vadis, Justitia? Развитие правовых систем с позиции юридических факультетов), я снова задумался о смысле юридического образования, о том, что получает студент в результате своего пребывания на юридическом факультете. Несколько лет назад, когда я опубликовал первую часть своего курса Общей теории права, старался отметить значение вопроса о юридическом мышлении для правового познания. Мой тезис сводился к тому (и продолжает оставаться таким), что юридическое образование дает определенный объем знаний о национальном правовом порядке и о других правовых системах, но в силу их динамики (особенно сегодня) эти знания не могут иметь столь устойчивый характер, сколь имеют, например, знания о языке, о теле человека или о других закономерностях в физическом мире. Преподавание на юридическом факультете, наверное, создаст у студентов и представление о связи между правом и справедливостью, но вряд ли может массово утвердить определенные ценностные критерии (в еще меньшей степени в период динамических перераспределений ценностей и вероятного возврата к жестким идеологическим противопоставлениям). То, что мы, преподаватели юридических факультетов, однако, должны сделать, это научить наших студентов мыслить юридически. Это означает воспринять юридический метод в осмыслении права если не в качестве единственного, то, по крайней мере, как основной. По-­моему, метод научного исследования предполагает наличие, по крайней мере, трех элементов.

В первую очередь в методе присутствует выбранная точка зрения (находится ли исследователь внутри объекта или за рамками объекта, является ли участником процесса или наблюдателем процесса, изучающим актуальное состояние или процесс, или прежнее состояние, или предшествующий процесс и т. д.). Юридический метод предполагает наличие внутренней точки зрения в отношении права — проведение исследования с позиций реального или гипотетического судьи, для которого научные результаты могут быть полезны при разрешении юридического спора.

На втором месте научный метод распространяется на способы взаимодействия с объектом исследования (наблюдение, разделение на части, позиционирование в конкретной среде, воздействие со стороны веществ, лучей, температуры и т. д.). Юридический метод предполагает восприятие правовой нормы в качестве основной объяснительной схемы — ни природные, ни социальные факты не обладают юридическим значением, если не ввести их в условие отношения с правовой нормой.

И на третьем месте в состав метода следует включить правила мышления при решении задачи, соответствующие точке зрения, в том числе соответствующий понятийный аппарат (например, принятие десятичной системы или аксиоматическое принятие понятий «точка» и «равнина» в математике). То есть принять, что юридическая наука располагает набором основных понятий, имеющих определенное содержание, логически связанных между собой, а процессы рассуждения, посредством которых выводится юридическая значимость на базе конкретной ценности или факта, как правило, запрещены.

Сегодня, несколько лет спустя, мне следует признать, что с дидактической точки зрения, по-­моему, сказанное имеет столь же большое значение, но этого недостаточно. Хоть и в зрелом возрасте у меня всегда был некий кантианский настрой и я принимал, что ранжирование ценностей, как правило, иррационально, вопрос о ценностях и их воплощение в правовых системах кажется мне все более значимым. Продолжаю считать, что разграничение между нормой, фактом и ценностью имеет основополагающее значение для корректного правового мышления. Продолжаю также утверждать, что несправедливость является содержательным идеалом права, а мир — его формальный идеал. Признаю, однако, что проблемы, связанные с влиянием ценностно заряженной непосредственной среды права, кажутся мне все более важными.

Вопрос «чему учим студентов на юридических факультетах?» приобретает дополнительную плотность, когда отдаем себе отчет в том, что эти студенты — будущие судьи. И в таком случае правово-­философский и правово-­теоретический вопрос о связи между правом и справедливостью (или каким-либо среди других измерений морали) может быть сведен к нескольким простым вопросам:

а) учим ли мы будущих судей применять строго закон, даже когда он несправедлив;

б) или ожидаем от них применять закон единственно тогда, когда считают его справедливым;

в) или готовы (после столь долгих веков поиска) предложить им четкий ответ на вопрос, когда следует придерживаться пункта а) и когда б).

Если использовать слова, написанные М. Ю. Лермонтовым в предисловии к «Герою нашего времени», мы могли бы задаться вопросом: не злая ирония ли это? Я бы ответил, как он: Не знаю.

4. Наконец, хотел бы еще раз приветствовать наших гостей, поблагодарить их и моих коллег из Юридического факультета Софийского университета за интерес к круглому столу и за готовность участвовать в его организации и проведении. Хотел бы специально поблагодарить д-­ра Гройсмана, ученого секретаря Юридического факультета, который был мотором работы по организации форума и благодаря энергии, настойчивости и такту которого его проведение стало возможным.

Желаю успеха всем участникам!

Социология права и история

Вячеслав Николаевич Жуков

История как категория социологии права

Социология — наука, направленная на обработку эмпирического материала и ставящая своей целью выявление законов, действующих в обществе и его институтах. Предметом внимания социологии выступают, конечно, современные общества, но «главный фактический материал, — убежден классик русской социологической мысли Н. И. Кареев, — социолог будет всегда получать из изучения прошлого». «Само исследование современных социальных явлений, — утверждает он, — может дать настоящие плоды под условием изучения не только взаимной связи между этими явлениями, но и породивших их причин в прошлом, равно как и тех следствий, которые должны обнаружиться лишь тогда, когда сами эти явления сделаются фактами прошлого. С другой стороны, многие факты современности получают надлежащее освещение лишь тогда, когда к объяснению их мы привлекаем аналогичные факты, наблюдавшиеся в прошлом, или когда знаем генезис объясняемых нами фактов. Наконец, то, что мы называем современностью, так сказать, с каждою новою минутою само делается прошлым, т. е. становится достоянием истории. Но самое важное — это то, что в летописях исторической науки мы имеем такое громадное количество социологического материала, какого нам не дает и дать не может непосредственное наблюдение над окружающей нас действительностью»1.

С самого начала своего профессионального становления в XIX в. социология была тесно связана с историей. Совсем не случайно у А. Сен-­Симона и О. Конта важной составляющей их систем становится теория трех стадий развития человечества. Поиск ими закономерностей не мог ограничиться современным обществом, они нуждались в опоре на фактический материал европейской и мировой истории. Более того, как верно замечает П. Штомка, европейская социология XIX в. возникает в ответ на попытку объяснить великий переход от традиционного общества к современному2. Трансформация европейских обществ от феодализма к капитализму, от натурального хозяйства к промышленному производству, от сословного строя и обычного права к демократии и буржуазной юстиции требовала своего осмысления и новых теоретико-­методологических подходов.

В XIX в. наблюдается интенсивная дифференциация гуманитарных дисциплин, в качестве самостоятельных отраслей знания оформляются история и философия истории, где требовались обобщение исторического знания и выявление возможных законов общественного развития. Социология, образно говоря, нашла свое место между этими двумя дисциплинами, стремясь уйти от конкретики и описательности истории, с одной стороны, и высоких абстракций философии истории — с другой. Особенность ранней социологической мысли (О. Конт, Г. Спенсер, Э. Дюркгейм, Ф. Теннис) состояла в том, что она пыталась строить глобальные эволюционные схемы, слабо связанные с историческими фактами. История часто рассматривалась как механистический, фаталистический процесс, прогрессивно развивающийся и не знающий уклонений от магистрального пути. Именно на этом фоне возникали разнообразные общественные идеалы, утопии, создавалась традиция социального прожектерства. Подлинно исторический подход (с известными оговорками) продемонстрировали К. Маркс и М. Вебер, включив в научный оборот богатейший материал европейской и мировой истории.

Две мировые вой­ны и тоталитарные режимы в Европе вызвали волну критики против гуманитарных наук (философии истории, социальной философии, социологии), ставивших своей целью отыскать закономерности в истории. Главной мишенью здесь стал марксизм, подчинивший своему влиянию половину мира. Исторический подход в обществоведении (в том числе в социологии) был назван историцизмом, под которым понимались слепое преклонение перед законами истории, вера в их незыблемость, убежденность в фатальном исходе исторических событий.

На передовом рубеже этой критики находился К. Поппер, провозгласивший релятивизм всякого научного знания. Он предложил считать любое знание результатом договоренности научного сообщества, а историю рассматривать как итог случайных и разнообразных условий, заранее непредвиденных. Человеческая история, полагал он, уникальна, в ней господствуют случайность, иррациональность, что делает ее непредсказуемой. Универсальных законов эволюции нет, эволюция обществ есть уникальный исторический случай, не имеющий аналогов. Вера в историческое предназначение есть простое суеверие. Курс человеческой истории нельзя предсказать ни научными, ни какими-либо другими рациональными способами. «Социальная инженерия», т. е. попытка использовать знания необходимых тенденций для формирования социальных институтов, иррациональна, утопична и обречена на неудачу. Историцизм приводит к фатализму, пассивности, способствует установлению тоталитарных режимов. И наконец, историцизм пагубно повлиял на социологию, сделав из нее социальный миф3.

Если в Европе социология изначально рождалась в тесной связи с историей, то в США такой связи поначалу не было. Здесь социология возникла в обществе, бедном историческими традициями, и была направлена на изучение структуры и функционирования американского общества (очень пестрого по своему составу). Американская социология была подчинена решению конкретных научных проблем, привлечение материала всемирной истории не входило в ее задачи4.

Несмотря на критику, социологи Запада и после Второй мировой вой­ны продолжали использовать исторический подход, а интерес к истории постепенно усиливался. Своеобразным итогом данного процесса стало формирование исторической социологии влиятельного направления, в рамках которого выделяют три взаимосвязанных подхода.

Первый — касается социологических концепций, разрабатываемых для описания и анализа исторических данных, а также для решения проблем в том случае, когда нужен более высокий уровень обобщений, чем обычно применяют историки, т. е. при необходимости выявления социальных закономерностей с помощью социологического анализа исторического развития (Ф. Знанецкий, У. А. Томас, Е. Б. Бальтцель, Р. Хеберле, В. Канман и др.). Для второго — характерно использование исторических данных для иллюстрации или проверки тех или иных социологических концепций, а также в целях построения других модифицированных теорий (Беккер, Барнз, Уоллерстайн, А. Бесков и др.). Согласно третьему подходу (X. Мариампольски, Д. С. Хаджес) историческая социология представляет собой не столько теорию, сколько комплекс методов анализа исторического развития общества.

На сегодняшний день на Западе не существует общей теории исторической социологии, и многие авторы предпочитают использовать сразу несколько теорий, рассчитывая тем самым обеспечить объективность исследований. Определенное распространение в исторической социологии имеют в настоящее время циклические теории («конфликтный цикл» Зиммеля, «экологическое преемствование» Парка, «цикл расовых отношений» Богардуса и др.). Начиная с 60-х годов западные социологи все чаще обращаются к теории Маркса, истолкованной, как правило, в духе неомарксизма, пытаясь использовать отдельные ее положения для обоснования своих социолого-­исторических концепций. В современной западной исторической социологии важное место занимают прикладные социолого-­исторические исследования, результаты которых часто используются в процессе принятия политических решений (работы Г. Беста, В. фон Гиппеля, X. Матцерата, Г. У. Вейлера, В. Цапфа, Д. Гримма — в ФРГ, Д. Аптера, А. Гершенкрона, С. П. Хантингтона и др. — в США)5.

Поскольку история является предметом социологии, социологический срез истории государства и права — важная составляющая социологии права. Социологический анализ политико-­правовых институтов без их включенности в широкий исторический контекст всегда будет неполным.

Характерная черта общественной жизни, человеческой истории — противоречивость, антиномизм, т. е. наличие двух взаимоисключающих явлений, одновременно связанных между собой органическим единством. История государства и права — часть истории человечества, а значит, на нее в полной мере распространяются все антиномии человеческого бытия. На первый взгляд способ рассмотрения истории через призму антиномий, как череды диалектических противоречий, ближе к философии, чем к социологии. Но это не так. Социология права, если она претендует на статус строгой науки, обязана фиксировать всю противоречивость динамических свой­ств политико-­правовых институтов. Функциональная и структурная взаимосвязанность не только не исключает, но, напротив, предполагает их скачкообразное, часто болезненное и патологическое развитие. Старое и новое, здоровое и больное, прогрессивное и регрессивное, рациональное и иррациональное парадоксальным образом уживаются в единой ткани государства и права.

Весь этот комплекс поразительных сочетаний необходимо исследовать.

Закономерность и уникальность

Трудно спорить с тем, что социология права — строгая наука, стремящаяся к выявлению законов в процессе происхождения, развития и функционирования государства и права. Вместе с тем следует отдавать себе отчет в том, о каких законах идет речь и на каком пространственно-­временном отрезке они действуют. Вопрос следует поставить даже шире: в каком смысле социология права является наукой и каковы ее эвристические возможности? Только решив данные вопросы, можно будет с большей или меньшей степенью уверенности говорить об объективных свой­ствах государства и права.

С полной уверенностью можно утверждать, что окончательное становление теории науки связано с именем И. Канта. Его «Критика чистого разума» поставила научное познание на прочную основу агностицизма, разделив предмет познания на феномены и ноумены. Было четко и точно сказано, что у человеческого познания есть свой предел, определяемый спецификой самого мышления. Одна из главных идей звучала так: наше представление о мире есть не столько отражение его объективных свой­ств, сколько форма человеческого мышления. Например, пространство и время — это не объективные свой­ства материи, а априорные формы рассудка.

Гносеология Канта получила свое развитие в различных направлениях неокантианства, оказавших громадное влияние на формирование европейской гуманитарной науки. Особую роль сыграла Баденская школа во главе с Г. Риккертом и В. Виндельбандом, которые во многом определили методологические основы немецкой социологии второй половины XIX — первой трети XX вв. (М. Вебер, А. Вебер, Г. Зиммель, В. Зомбарт, К. Манхейм).

Один из классиков немецкой социологии Г. Зиммель так высказался о кантианской гносеологии: заслуга Канта состоит в том, что он освободил личность от власти природы и истории (историцизма). Поскольку личность продуцирует природу как свои представления и общие законы природы как формы нашего духа, бытие природы подчинено нашему суверенному Я. То же должно стать с историей, которую следует подчинить свободному человеческому духу. Иными словами, не история должна навязывать свое представление личности, тем самым сковывая ее, а сама личность должна формировать наше знание об истории. «Познаваемого человека творят природа и история, но познающий человек творит природу и историю»6. Выспренность риторики и велеречивые восклицания о свободе не должны смущать, так как суть мысли абсолютно верна: научное познание и знание есть проявления человеческой субъективности, представляющие собой форму мышления субъекта, задаваемую особенностями человеческого сознания.

Основоположники Баденской школы неокантианства различают науки о природе и науки о культуре. Первые имеют дело с миром, где господствуют каузальность, закономерность, повторяемость, вторые исследуют сферу человеческого духа, уникальной по своей природе, проявляющей себя в ценностных установках и основанной на них культуре. Научное познание использует два основных метода: генерализирующий (номотетический) и индивидуализирующий (идиографический)7. При исследовании природы главную роль играет генерализирующий метод, при изучении культуры — индивидуализирующий.

Суть номотетического метода состоит в том, что под класс явлений подводится некий общий знаменатель, имеющий характер закона. Номотетический метод применим только там, где есть повторяемость, где явления включены в некую закономерность. Идиографический метод, напротив, призван установить и описать объект как единичный, уникальный, неповторимый. Идиографический метод, подчеркивает Риккерт, также является научным, так как использует средства логики: подводит явление под общезначимую ценность, выявляет причинно-­следственные связи внутри изучаемого явления. Вместе с тем генерализирующие науки более или менее близко стоят к абсолютной истине, идиографические — не находятся ни в каком отношении к абсолютной истине, так как руководящие принципы их образования являются исключительно фактическими оценками, сменяющими друг друга, как волны в море. Различных исторических истин столько же, сколько существует культурных кругов (научная среда, принимающая единую систему ценностей).

За рассуждениями о методах фактически стоял вопрос о существе социальных отношений. Было заявлено, что социальная материя принципиально отличается от природной, что мир природы строится на каузальности и повторяемости, мир культуры — на свободе воли и ценностях. Такой подход предполагал полное отрицание повторяемости законов в истории, а сама всемирная история объявлялась фикцией (так как невозможно подвести единые ценности под все человечество). То, что обычно называют законом истории, есть, утверждали неокантианцы, обычная формализованная ценность. Говорить об истории имело смысл только применительно к какой-­то социальной общности, имеющей единые ценности. В данном случае речь шла, как правило, о народе, имевшем свой мир ценностей, свою уникальную культуру.

Более того, сама природа также объявлялась уникальным явлением, если рассматривать ее как единое целое. Если взять планету Земля, Солнечную систему, галактику или Вселенную как отдельный организм, то все это — уникальные объекты. Закономерности внутри этих объектов, конечно, есть, но они локальны и не способны повлиять на их единичность и уникальность. Такая же логика распространяется и на общественные явления: локальные закономерности там есть (их исследуют номотетические науки), но они действуют внутри замкнутого, локального, единичного социума (его изучение — дело идиографических наук).

Согласно логике Г. Риккерта и В. Виндельбанда, общество имеет две составляющие — природную и культурную. Общество как часть природы подчинено законам каузальности, в обществе как мире культуры господствуют нормы должного, ценности. Природные проявления общества изучают генерализирующие науки, сферу культуры — индивидуализирующие. К индивидуализирующим наукам Г. Риккерт прежде всего относил философию и философию истории, к генерализирующим — антропологию, психологию, социологию и ряд других. История занимала промежуточное положение: если обнаруживалось тяготение к эмпирике с попыткой вывести из нее социальные законы, то здесь она ближе была к социологии, если было больше философских обобщений, то это уже напоминало философию истории.

При всех своих достоинствах данная классификация остается очень условной, так как невозможно провести четкую границу между природной и культурной компонентами общества, а значит, между науками о природе и науками о культуре. Так, М. Вебер, ученик Г. Риккерта, считал генерализирующий метод главным для социологии, а индивидуализирующий — вспомогательным. Однако тексты М. Вебера говорят, как минимум, о равноправии у него этих двух методов, а сама его историческая социология зачастую напоминает типичную философию истории.

После короткого историко-­теоретического экскурса подведем итоги и постараемся ответить на поставленные выше вопросы.

Во-­первых, следует согласиться с Г. Риккертом и В. Виндельбандом в том, что история не знает никакой повторяемости, а значит, не имеет неких всеобщих законов. История никогда и нигде не повторилась дважды. Здесь важно не путать всеобщие законы с причинно-­следственной зависимостью фактов истории, которые применительно к конкретному отрезку истории всегда единичны. Например, можно и нужно изучать историю тоталитарных режимов на предмет выявления тех условий и причин, которые привели к их возникновению. Причинно-­следственная зависимость здесь есть, и гуманитарные науки призваны их установить. Однако следует четко понимать, что, например, совокупность условий, приведшая к рождению национал-­социализма в Германии, уникальна и никогда больше не повторится. В другой стране фашизм может возникнуть при наличии своего строго единичного комплекса условий. Повторяемости здесь нет, есть аналогия, схожесть ситуаций, не более того.

Если так называемая всеобщая история не знает закономерностей, если история каждого народа уникальна, имеет свой собственный путь развития, то, соответственно, нет никаких всеобщих законов в истории государства и права. Государство и право отдельно взятой страны неповторимы, уникальны. Происхождение, развитие, функционирование и гибель какого-нибудь конкретного государства может рассматриваться только как единичный факт. Конечно, масса государств возникали и гибли в результате вой­ны, что, кажется, указывает на некий закон, но при этом в каждом случае была своя неповторимая ситуация. Известная в конституционном праве классификация форм государства также очень относительна и условна, так как особенности конкретного государства ломают любую классификацию. Например, республики современной Африки и стран Запада объединяет только название, во всем остальном больше различий.

Во-­вторых, кантианцы, разделив действительность на мир сущего и мир должного, верно указали на иррациональный остаток общественной жизни. Изучая животную жизнь общества, социолог выступает в роли своеобразного натуралиста. Поскольку у людей есть одинаковые материальные потребности, физиологические реакции и инстинкты, то вполне правомерно моделировать типовые ситуации с предсказуемым алгоритмом индивидуального и массового поведения. Так, в условиях полного военного окружения вой­ска, как правило, предпочитают сдаваться, но не погибать (хотя даже и во имя высокой патриотической идеи). Массовое поведение убеждает, что страх смерти сильнее патриотизма. Или другой пример — преступность, которая представляет собой массовое, не изживаемое явление. Животные, естественные реакции среднего индивида таковы, что при ослаблении или тем более устранении норм и санкций он обязательно встает на путь преступления. Это — своего рода закон. Общество понимает такую зависимость, и потому появляется уголовное законодательство.

Вместе с тем общество — это не только физиологические реакции, но также область духовности, ценностей и идей. Свобода воли человека очень слабо связана с материальными условиями его жизни, его физиологическими реакциями. Свобода воли принципиально не поддается прогнозированию, что и делает социальное развитие непредсказуемым, а историю государства и права каждого народа — уникальной. Даже социолог натуралистического направления, считающий себя «социальным натуралистом», не может, не попирая здравого смысла, отрицать данный иррациональный остаток. В теоретико-­методологическом отношении это значит, что открываемые им социальные зависимости имеют не всеобщий, а локальный характер, и подчинены стихии иррационального. Все это объективно снижает эвристический потенциал социологической науки.

В-третьих, неокантианцы Баденской школы верно отметили конвенциональный характер гуманитарного знания. Хотя сам Г. Риккерт относил социологию к генерализирующим наукам, теоретическая социология (в том числе социология права) — наука во многом индивидуализирующая. Социология права, как она представлена, например, в текстах Е. Эрлиха, Л. И. Петражицкого, С. А. Муромцева или Г. Гурвича, содержит огромное количество ценностных суждений о государстве и праве, что придает данной науке относительный, вероятностный характер. Именно по этой причине многие положения социологии права часто отвергаются сторонниками естественно-­правовой школы.

Таким образом, договорный характер социологии права делает относительными все рассуждения о так называемых закономерностях происхождения, развития и функционирования государства и права.

Рациональное и иррациональное

Рациональное и иррациональное, рационализм и иррационализм, рациональность и иррациональность — все эти категории, сформировавшиеся в лоне теологии и философии, могут показаться не вполне уместными применительно к социологии права. Ведь социология — строгая наука, где, как представляется, нет места ничему иррациональному, т. е. находящемуся за пределами разума, недоступному для рационального познания. Тем не менее с самого начала своего возникновения социология принимала в расчет факторы, недоступные человеческому мышлению. Так, социологи-­позитивисты первой волны принципиально отказались от поиска сути вещей, сосредоточив свой исследовательский интерес на их внешнем проявлении. Социолог ставил перед собой задачу выявить механизм происхождения и функционирования явления, его структуру, но никак не его сущность. Для социолога была (и продолжает оставаться) вполне приемлемой методологическая установка, согласно которой научное познание не исключает признания сферы иррационального (Бога, первичного хаоса, жизненной силы и т. п.). Иррациональное, полагал социолог-­позитивист, существует, оказывает влияние на социальные процессы, что требует специального исследования.

Такой методологический подход продемонстрировал, в частности, М. Вебер, предложив классификацию «идеальных» типов социального действия: 1) целерациональное; 2) ценностно-­рациональное; 3) традиционное; 4) аффективное. Целерациональное действие характеризуется ясностью и однозначностью осознания действующим субъектом своей цели, соотнесенной с рационально осмысленными средствами, обеспечивающими ее достижение. Человек или социальная группа выстраивают свое поведение, опираясь на логику, диктуемую объективными условиями жизни. Цель и стремление ее достигнуть — следствие доводов разума, вырастающих на почве фактов. Ценностно-­рациональное действие основано на вере в самодостаточность ценности (религиозной, этической, эстетической и др.). В данном случае поведение строится не столько на доводах разума, сколько на вере в авторитет ценностей. «Ценностная рациональность», абсолютизируя ценность и в этом смысле уходя от реальности, содержит в себе нечто иррациональное. Традиционное действие формируется на основе подражания тем или иным образцам поведения, закрепленным в культуре и не подлежащим рациональной критике. Данный тип поведения отличается автоматизмом, стремлением ориентироваться на привычное и повторяющееся, существенным снижением творческого отношения к жизни. Аффективное действие полностью подчинено эмоциям субъекта и дальше всего расположено от рационального осмысления действительности.

Как видим, из четырех возможных типов человеческого поведения только один непосредственно основан на разуме, остальные — на чем-­то иррациональном. Фактически М. Вебер констатирует, что большинство человеческих поступков имеют иррациональную природу. Конечно, если индивиды и человеческие коллективы (большие и малые) руководствуются в своих действиях по большей части не разумом, а верой, авторитетом или страстями, это совсем не значит, что социологическая наука должна расписаться в своем бессилии и отказаться от изучения социальных феноменов. Наука может и обязана изучать механизм человеческого поведения, но его иррациональная природа будет для нее недоступна.

История государства и права убедительно демонстрирует, что происхождение, развитие и функционирование данных институтов обусловлены одновременно рациональными и иррациональными факторами, их причудливым взаимодействием.

Рациональный ход истории лучше других показали Гегель, К. Маркс и М. Вебер.

Философия Гегеля стала одной из вершин рационалистической европейской мысли Нового времени. Традиция рационализма воплотилась в идее мирового разума, который, разворачиваясь во всемирной истории, проходит ряд стадий по пути все более полного его развития. Несмотря на хаотичные, противоречивые интересы отдельных индивидов и народов, мировой разум формирует некую единую логику истории, подчиняя ей все человечество. На стадии объективного духа мировой разум материализуется в государстве и праве. Стержнем данного процесса является саморазвитие идеи свободы, имеющей три фазы: восточный мир (свобода принадлежит одному), греко-­римский мир (свобода некоторых), германский мир (свобода всех). Иными словами, свобода, по Гегелю, — требование разума, а государство и право — институты, где идея разума, свободы, т. е. в конечном счете человеческой рациональности, проявляют себя в высшей степени. Если в гражданском обществе господствуют стихия материального интереса, животные качества человека, то государство являет собой образец высшей духовности, подчиняющий эгоизм индивидов разуму нации. Прогресс истории, по Гегелю, и состоит в том, что разумное, рациональное вытесняет из жизни общества иррациональное. Практически речь шла об усилении роли государства и права как разумных началах человеческого бытия.

Апофеозом рационализма выглядит доктрина К. Маркса, который представил ход истории как борьбу угнетенных масс за свои права, как движение человечества к коммунизму. В марксизме пролетариат выступает субъектом социального реформаторства, способного на основе принципов научного социализма построить бесклассовое общество, лишенное антагонистических противоречий. Государство упраздняется, так как появляется человек нового, высшего типа, моральные и интеллектуальные качества которого позволяют перейти к самоуправлению. Базовые положения марксизма просто пропитаны верой в возможности человека рационально организовать свою жизнь. К. Маркс убежден в неизбежном радикальном изменении сознания людей в сторону все большей его рационализации.

Одна из целей исторической социологии М. Вебера — показать роль буржуазии в создании общества тотальной рационализации: в области экономики, политики, права, быта, идеологии и, конечно же, религии. Оставляя за скобками вопрос о существовании Бога, немецкий социолог констатировал связь между протестантской хозяйственной этикой и образом жизни европейцев. Блага западной цивилизации — результат способности европейцев к рациональному осмыслению действительности. Углубление рациональности — главный вектор развития Запада, что, однако, влечет за собой утрату индивидуальной свободы.

Действительно, рациональное отношение к миру — существенная черта человека. Организация производства, быта, властных и семейных отношений, наличие морали, обычаев, права — все это говорит о том, что люди, творчески перерабатывая и накапливая знания о мире, стремятся сделать этот мир более удобным для себя, «очеловечить» его. Прав Гегель, утверждая, что государство и право есть проявление разумности человека. Длительность существования, наращивание прочности и эффективности данных институтов доказывают их согласованность с некими фундаментальными законами жизни, открытыми разумом. Прав К. Маркс в том, что людям свой­ственна целеполагающая деятельность, в результате которой меняется ход истории. Люди приходят к пониманию своей активной роли в формировании общественных отношений и уже целенаправленно осуществляют свою деятельность. Прав М. Вебер в том, что социальный порядок, построенный западноевропейским буржуа, пронизан индивидуализмом и рационализмом. Рыночная экономика приносит больше прибыли, чем феодальная; правовое государство делает жизнь человека более безопасной, а их права — гарантированными; светское общество дает личности больше возможностей для удовлетворения своих потребностей. И все это — благодаря разуму.

Вместе с тем не следует переоценивать роль разума в жизнедеятельности человеческих коллективов и создаваемых ими политико-­правовых институтов. Религиозные чувства и инстинкты определяют поведение людей, возможно, даже в большей степени, о чем красноречиво свидетельствуют различные философские учения, обосновывающие иррациональную природу мира и человека. Так, например, многие великие философы пришли к выводу, что в основании бытия лежит жизнь — универсальная, всеобъемлющая и иррациональная субстанция. Одни авторы, давая биолого-­натуралистическое толкование категории «жизнь», понимают ее как «волю» (А. Шопенгауэр) или «волю к власти» (Ф. Ницше). Для других (В. Дильтей, О. Шпенглер, Г. Зиммель, Х. Ортега-­и-­Гассет) жизнь есть основание культур различных народов. Третьи (А. Бергсон) видят в жизни некую космическую силу, воспроизводящую саму себя и творящую новые формы.

Оставляя в стороне метафизические тонкости, вполне уверенно можно утверждать, что современная наука в состоянии установить лишь механизм зарождения и функционирования разных форм жизни, но первоисточник жизни для нее — пока неразгаданная тайна. Причина появления растительного и животного мира, человека — на сегодняшний день иррациональная «вещь в себе».

Если жизнь в своей основе глубоко иррациональна, то почему такие ее проявления, как государство и право, должны относиться только к сфере рационального? Уникальность человеческой истории (истории государства и права) прежде всего обусловлена тем, что она определяется не только географическими и экономическими факторами, но в значительной мере — человеческой волей, иррациональной по своей природе. Это очень хорошо понимали народники (П. Л. Лавров, Н. К. Михайловский), отстаивая свой субъективный метод в социологии. Историю творят, утверждали они, активное меньшинство, критически мыслящие личности. Они своей волей способны определять ход событий, изменять направление истории. И действительно, чем в свое время были бы Франция без Наполеона, Германия — без нацистов во главе с Гитлером, а Россия — без большевиков во главе с В. И. Лениным, Л. Д. Троцким и И. В. Сталиным. Историю творит иррациональная человеческая воля (индивидуальная и массовая), создавая ранее не бывалые, порой причудливые политико-­правовые комбинации.

Аристотель и Гегель высказывались в том духе, что идея государства предшествует самому государству, а возникает оно у тех народов, сознание которых уже изначально содержит эту идею. Фактически они разделили народы на государственные (способные создать государство) и негосударственные (неспособные к этому). Трудно спорить с тем, что ментальные особенности народов существенным образом влияют на становление у них государственности, но это совсем не значит, что в основе политико-­правовых институтов лежит сознание, некое рациональное начало. Тезис о первичности идеи в деле государственного строительства — умозрительный и требует доказательств, найти которые непросто.

Не менее весомой выглядит аргументация русского консерватора И. Л. Солоневича, для которого подлинная причина всякой государственности — государственный инстинкт народа. Все нации, доказывает он, стремятся создать свою культуру, государственность и, наконец, империю (сильное государство, активно влияющее на формирование международных отношений и ход мировой истории). Если нации этого не делают, то не потому, что не хотят, а потому, что не могут. Нация — единый биологический организм, «сверхиндивидуальное целое», развивающееся по законам отдельного человека. Если индивид, подчиняясь инстинктам продолжения рода, создает семью и накапливает ценности для своего потомства, то и нация поступает таким же образом. Инстинкты в нации могут ослабляться и усиливаться. В первом случае народ оказывается на краю гибели и заканчивает свою историю, во втором — он копит силы и территорию для не родившихся еще поколений. Сходную мысль высказывал Л. Н. Гумилев: каждый народ, проходя цикл своей истории, в определенный период достигает высшей точки развития («пассионарности»), после чего его энергетическая сила постепенно начинает угасать.

Связь между жизненной силой народа и его возможностями в деле государственного строительства отрицать невозможно, но доказать трудно. Возьмем, например, феномен вой­ны, когда напряжение государства достигает предела, а народ проверяется на прочность, жизнеспособность. Историк, социолог или экономист, как правило, находят вполне рациональное объяснение тем или иным вой­нам, поражению или победе в них различных государств. Вместе с тем вой­на — явление глубоко иррациональное, так как во многом связана с волей, инстинктами и коллективным бессознательным масс. Вой­на несет с собой смерть, вой­на — это гибель на фронтах сотен тысяч и миллионов людей. Нет ничего противоестественнее для человека, чем смерть. И, тем не менее, любое более или менее нормальное государство (а с ним и общество) целенаправленно готовится к вой­не (наступательной или оборонительной), т. е. планирует гибель больших масс людей. Как верно заметил Н. А. Бердяев, умирать на поле брани можно, только отключив индивидуальное сознание и приобщившись к сознанию массовому, родовому. Для индивидуального сознания смерть (даже на фронте) — неразрешимая болезненная антиномия, ничем не компенсируемая личная катастрофа. Только ощущение себя частью рода, частью коллектива, который будет продолжать жить, примиряет человека с возможностью своей гибели. Государство и общество, рационально, целенаправленно готовясь к вой­не и будущим массовым жертвам, инстинктивно, на бессознательном уровне апеллируют к феномену жизни как главному условию бытия нации. Инстинкт жизни, инстинкт самосохранения заставляет народ жертвовать частью своего населения. Рационального здесь мало, преобладает иррациональное.

В психоанализе есть категория «рационализация», под которой понимается механизм психологической защиты, стремление рационально объяснить иррациональные, бессознательные влечения и поступки. Идеология патриотизма — один из примеров такой рационализации. Инстинкт жизни, проявляющий себя, в частности, в стремлении нации обеспечить свои материальные интересы, реализовать территориальную и властную экспансию, рождает вполне респектабельную идеологию патриотизма. В истории были случаи (например, Третий рейх), когда нация не стеснялась открыто заявлять о своих эгоистических интересах, но чаще эти интересы все-таки вуалировались, им придавался приличный вид. Что значило быть патриотом Англии, Испании или России где-нибудь в XVII, ХVIII или XIX столетиях? Это означало прямо участвовать или поддерживать территориальную экспансию со стороны своего государства. Как справедливо отметил К. Г. Юнг (автор идеи о коллективном бессознательном), идеология и политика государства не могут стоять выше эгоистических интересов основных масс населения. «Высокая» идеология патриотизма практически всегда вырастает из эгоистических, корыстных интересов рода, племени, нации. Представления Гегеля о высшем этическом назначении государства, вносящего смысл в жизнь общества и отдельных индивидов, есть не что иное, как рационализация грубых инстинктов масс.

Право также одновременно относится сразу к двум сферам — рациональной и иррациональной. И древнее, и особенно современное право явственно демонстрируют целенаправленную деятельность общества по регламентации своей жизни. Памятники права, современные кодексы, законодательная политика государств, юридическая наука свидетельствуют о высокой степени понимания природы и значения права для жизнедеятельности людей. Вместе с тем любая социальная нормативная система (религия, обычай, мораль, право) связана с инстинктами и коллективным бессознательным много теснее, чем часто принято думать. Животная природа людей заставляет их вести себя примерно так же, как популяция пчел, муравьев, волков или слонов. Нормативные системы всех этих коллективов имеют одну фундаментальную причину: выживание рода и обеспечение его воспроизводства. Инстинкт самосохранения заставляет создавать нормы, подчиняющие индивидов единой дисциплине, единому ритму жизни. Человеческие регуляторы намного сложней, чем в животном мире, поскольку вырастают также и на почве осмысленной, целеполагающей деятельности. Но иррациональная, биологическая основа человеческого поведения и его регуляторов от этого никуда не исчезает, меняются лишь пути и формы ее влияния.

Иррациональную природу права убедительно раскрывает психоанализ. Главный руководящий принцип поведения индивидов, сделал вывод основатель психоанализа З. Фрейд, — получение удовольствия (в самом широком смысле этого слова). Неконтролируемое, не знающее преград стремление получить удовольствие делает личность деструктивной, опасной для себя самой и общества. Человеческий коллектив, понимая это, устанавливает правила общего характера, ограничивающие произвол индивидов. Так возникает культура, т. е. система запретов, изначально воспринимаемая человеком враждебно. Человек, по З. Фрейду, — всегда враг культуры, он всегда потенциальный преступник, стремящийся ради получения удовольствия нарушить закон и другие социальные нормы. И зависимость здесь обычно такая: чем сильнее инстинкты, чем выше опасность их разрушительного воздействия, тем более репрессивным становится право.

Когда в современной послевоенной Германии мы наблюдаем целенаправленное ужесточение антинацистского законодательства, то можно сделать вывод о благополучном положении дел: немцы, осознавая опасность фашизма, на законодательном уровне стараются блокировать любые его проявления. В этом проявляются их глубокое осознание проблемы и высокий уровень ответственности. Однако психоанализ говорит и о другой, теневой, стороне дела: жесткое антинацистское законодательство вводится потому, что национализм в Германии еще очень силен. Как сказал бы о современной Германии К. Г. Юнг, коллективное бессознательное, древнегерманский бог Вотан все еще продолжают будить воинственные инстинкты немцев. Действие этого «подсознательного» чувствуется, оно никуда не уходит, искоренить его нельзя, а вот бороться с ним необходимо. В этом смысле антинацистское законодательство — прямое следствие иррациональных сил.

Примеры такого рода можно продолжать бесконечно.

Линейность и цикличность

Воззрения на характер направленности истории распределяются на две крайние противоположные позиции — линейность и цикличность, между которыми бесконечный ряд смешанных вариаций. Полярность точек зрения здесь — не случайность, они вырастают из антиномий фактов самой истории. Вместе с тем историки, философы, социологи, пытаясь установить главный вектор человеческого развития, вынуждены искать собственные критерии и создавать свою систему ценностных координат, что неизбежно вносит в их концепции значительную долю субъективизма.

Напомним, что линейный процесс предполагает направленность, необратимость, сопровождается процессом роста, т. е. расширением, распространением, усложнением и дифференциацией явления. Процесс роста раскрывает внутренние потенциальные возможности, присущие изучаемому объекту с самого начала (т. е. обнаруживает свой­ства, закодированные в эмбрионе), продолжается непрестанно и не может быть остановлен, развивается постепенно, кумулятивно, проходит различные стадии или фазы (юность, зрелость, старость). Линейные процессы бывают однолинейными (процесс придерживается одной траектории) и мультилинейными (процессы идут по нескольким альтернативным траекториям). Однолинейные процессы могут быть восходящими (прогрессивными) и нисходящими (регрессивными). Разновидность направленных, необратимых процессов — нелинейные процессы, характерные качественными скачками и существенными отклонениями от магистрального вектора социального развития.

Социальный цикл не имеет определенной направленности, хотя и не является случайным. Любое состояние, в котором пребывает система, может повториться в будущем, так как повторение заложено в самой системе. Изменения происходят на коротком интервале времени, но на длительном отрезке времени — нет, поскольку система возвращается в исходное состояние. Циклические процессы делятся на процессы замкнутого цикла и открытого цикла (спиралевидные). Процессы замкнутого цикла могут быть регулярными (равные фазы), ускоряющимися (все более укорачивающиеся фазы) и замедляющимися (все более удлиняющиеся фазы). Среди процессов открытого цикла выделяют восходящие (прогрессивные) и нисходящие (регрессивные)8.

Тема направленности истории — пограничная, существует на поле между философией истории и социологией. Если философия, постигая направленность истории, опирается по преимуществу на телеологию и смысл, то для социологии характерен формализованный структурно-­функциональный анализ. В середине XIX в. позитивистская социология в форме эволюционизма попыталась разработать свою методологию, сводя процесс познания истории в основном к формальной обработке эмпирического материала. Однако уже к концу XIX в. классический эволюционизм обнаруживает свою ограниченность, и многие социологи обращаются к различным популярным философским школам: марксизму, неокантианству, философии жизни и др. В XX в. связь между социологией и философией только усиливается. Иными словами, при всей своей устремленности к строгой научности социология так и не смогла полностью отказаться от философских (часто приобретающих метафизическое содержание) категорий «цели» и «смысла».

Циклическое восприятие истории — наиболее раннее по времени возникновения. Идея социальных циклов присутствовала уже в мифологии многих культур Древнего мира (Индия, Китай, Египет), но на теоретическом и философском уровнях ее начинают обсуждать в древнегреческой философии (Гераклит, Платон, Аристотель, стоики, Полибий). Особенность циклического мировоззрения древних греков состояла в том, что оно в основном опиралось на ритмы природных явлений. Проведя довольно грубую аналогию между ритмами природы и общества, греческие авторы пришли, в частности, к выводу о круговороте форм государства. Конечно, насыщенность и калейдоскопическая быстрота политической жизни эллинов также повлияли на становление их циклического восприятия, но все-таки главный фактор — механический перенос ритмов природы на социальные явления.

Благодаря христианству мировоззрение европейских народов меняется с циклического на линейное, что сказалось и на обществознании. Начиная с первых христианских авторов, человеческая история, как правило, воспринимается как неуклонное, необратимое движение вперед — сначала в форме провиденциализма, позднее, в эпоху Просвещения, — в виде теории прогресса. В начале XIX в. реакция на европейские революции меняет интеллектуальную ситуацию: поднимается волна консерватизма и пессимизма, что сформировало благоприятную среду для возврата к циклической модели мира. Культурно-­исторические типы у Н. Я. Данилевского, локальные культуры у О. Шпенглера, замкнутые цивилизации у А. Дж. Тойнби — все эти концепции во многом продиктованы скептическим отношением к возможностям европейской культуры, ориентацией авторов на консерватизм, антилиберализм и национализм. Они поставили под вопрос универсальность европейских ценностей, предложили отказаться от европоцентризма.

В XX в. теория циклов широко используется в различных отраслях знания: в экономической теории (циклы Н. Д. Кондратьева), социокосмизме (космические циклы А. Л. Чижевского), политической социологии (циркуляция элит В. Парето), исторической социологии (чередование суперсистем П. А. Сорокина) и т. д. При всей оригинальности этих концепций бросаются в глаза их умозрительный характер и тенденциозный подбор фактов. В основе таких конструкций часто лежат умозрительные фикции, субъективные аксиомы, под которые подбирается нужный эмпирический материал. Так, несмотря на всю свою грандиозность и обилие фактов, социолого-­историческая концепция П. А. Сорокина выглядит ходульной, малоубедительной, поверхностной. События мировой культуры здесь слабо связаны с идеей чередования культурных типов, а сама она подчинена идеологической задаче: доказать упадок современной западной культуры.

Не меньше теоретических и методологических проблем у линейного (нелинейного) понимания истории. Линейная концепция не может объяснить существования в условиях современности первобытных человеческих коллективов, культура которых застыла на уровне каменного века. Процесс роста здесь напрочь отсутствует. Противоречат линейной концепции постоянные откаты назад, наблюдаемые в истории народов. В XX в. в Европе, этой колыбели гуманизма, поставили на поток массовое уничтожение людей. Тоталитарные режимы продемонстрировали очевидный регресс сознания и политических отношений, стремление, казалось бы, современных, цивилизованных народов вернуться в Средневековье, реанимировав первичные инстинкты и сняв запреты христианской культуры. Сейчас, в начале XXI в., активизация религиозной жизни (ислам, русское православие) во многих регионах мира идет под общим лозунгом возврата в прошлое, к первоначальным национально-­культурным и религиозным истокам. Создается впечатление, что огромные массы людей устали от современности и ее проблем и хотят перемен в форме ухода в прошлое. Из этой же череды исторических откатов — идеология политкорректности, представляющая собой новый вид цензуры. Запрет публично называть вещи своими именами в области политических, национальных, религиозных, половых отношений есть не что иное, как погружение в первобытность, превращение в неразвитых, одолеваемых страхами дикарей, свобода которых была ограничена бесчисленными «табу». Замена свободы дискуссий официальными, санкционированными обществом и властью клише является типичным «бегством от свободы» (Э. Фромм). Политкорректность — это стремление (частью осознанное, частью нет) спрятаться от проблем, вместо того чтобы их открыто и честно обсуждать, а затем решать.

Таким образом, линейная и цикличная концепции есть некая условность, которая одновременно и отвергается, и подтверждается фактами истории. Очевидно, что эволюция государства и права — линейный процесс, содержащий развитие, усложнение, повышение мощи и эффективности данных институтов. Между государством и правом Древнего мира и современностью — дистанция огромного размера. Сила власти египетского фараона или римского императора многократно уступает возможностям президента США или премьер-­министра Англии. Аппарат современного государства способен держать в повиновении десятки и сотни миллионов людей, контролируя каждый шаг любого из них. Военная мощь ядерной державы в состоянии уничтожить все живое на земле, а не только страну-­противника. Массив источников права современного государства, их тончайшая дифференциация, эффективность правового регулирования не идут ни в какое сравнение с правовыми системами прошлого.

Вместе с тем мировая история демонстрирует бесконечный цикл рождения, созревания, расцвета, деградации и краха национальных государств и их права. Возникавшие когда-либо государства до сих пор имели только один главный вектор своего развития — по направлению к деградации и краху. Кто-­то может возразить, что современные государства Запада (наиболее сильные в настоящее время), родившиеся еще в эпоху Средневековья, не подают признаков скорой гибели, а, напротив, усиливают свою мощь. На это можно ответить, что, во-первых, у каждого народа и государства есть свой цикл (более или менее длинный), а во-вторых, смена этнического состава населения (что сейчас происходит в странах Европы и США) будет означать гибель данного конкретного государства.

Дилемму линейности и цикличности следует решать с использованием идей, предложенных Баденской школой неокантианства. История каждого национального государства и права уникальна и в этом смысле поступательна, необратима, линейна. Во всемирной истории государства и права можно обнаружить циклические зависимости, которые никак не могут претендовать на универсальность и абсолютность. В данном случае цикличность нужно рассматривать как частный случай линейности. Здесь важно понимать, что оппозиция «линейность — цикличность» имеет значение лишь на отрезке обозримого нами прошлого и будущего, с позиции вечности данная оппозиция полностью теряет свою актуальность. Если предположить, что человечество (а с ним государство и право) рано или поздно погибнет (в результате ядерной вой­ны, глобальной техногенной катастрофы или медленного вымирания по мере затухания Солнца), то вся эта схема линейного развития с ее идеей прогресса, совершенствования, роста и дифференциации полностью ломается. В этом случае история человечества, государства и права предстает как элемент мирового хаоса (или мирового разума), познать который нам не дано. Подчеркнем, что именно конечный пункт развития человечества (а он, конечно же, будет) может дать исчерпывающий ответ на вопрос о направлении движения истории человечества, государства и права.

Предпринятый здесь переход из социологии права в философию истории необходим для того, чтобы лучше почувствовать всю относительность нашего знания о направлении развития государства и права. По большому счету магистральный путь развития человечества, государства и права нам неизвестен. Тенденция видна: усиление государства и повышение роли права, все большее подчинение подвластного населения. Но конечный пункт этого движения — непознаваемая «вещь в себе».

Прогресс и регресс

Категории прогресса и регресса — базовые для социологии. Последняя возникла как наука, претендующая на отыскание закономерностей общественного развития, что открывало перспективы социального прогнозирования. Отрицая возможность познать суть вещи, социолог-­позитивист делал упор на описании ее эмпирических качеств, в том числе динамических. Ученый должен был установить направленность развития социального объекта: развивается ли он по восходящей или нисходящей линии, по пути угасания своих возможностей или, напротив, — наращивания. Для этих целей социологической наукой была востребована и адаптирована теория прогресса, сложившаяся в атмосфере европейского Просвещения XVII–XVIII вв. Для социологов-­позитивистов первого поколения (А. Сен-­Симон, О. Конт, Г. Спенсер, М. Вебер, Э. Дюркгейм), находившихся под сильным влиянием просветительской идеологии, идея прогрессивного развития общества была почти аксиомой. В конце XIX — начале XX в., когда теория эволюционизма начинает испытывать кризис, появляются первые сомнения в ее истинности. XX в., давший примеры одичания нравов и страшных преступлений против человечества, породил громадную волну социального пессимизма. Идея социального прогресса из аксиомы превратилась в проблему, требующую своего обсуждения.

Проблему эту правильно, точно и ясно поставили и во многом решили неокантианцы Баденской школы. Согласно Г. Риккерту, прогресс и регресс — ценностные категории, относящиеся к миру культуры и означающие процесс возрастания или уменьшения ценности. Прогресс — это возникновение чего-­то нового, индивидуального, ранее еще не бывалого. Не может быть никакого «закона прогресса», так как закон и ценности исключают друг друга: прибавление нового — уникальное явление, закон повторяется бесконечное количество раз. Принцип прогресса не выводится из законов эволюции природы. Так, в частности, естественный отбор, открытый Ч. Дарвином, никак не соотносится с идеей прогресса, он лишь говорит о победе более жизнеспособных видов9.

Вполне уверенно можно утверждать, что категории прогресса и регресса по большей части субъективны и относительны, зависят от ценностных предпочтений общества или отдельных социальных групп, от ценностных стереотипов исторической эпохи и культуры народов. В этом смысле социология (социология права) с необходимостью включает в себя ценностный компонент, а значит, перестает быть строгой наукой. Социолог, пытающийся оценить социальный объект с точки зрения его прогрессивного или регрессивного развития, рассматривает его с позиции смысла истории, ее задач и целей, т. е. уходит в область философии истории, изобилующей взаимоисключающими подходами.

Вместе с тем если рассматривать общество и его институты предельно абстрактно, как системно-­структурные объекты, то критерии прогресса уже не кажутся такими относительными. Так, любая система живой и неживой природы, человеческого общества может быть измерена с точки зрения повышения или понижения ее устойчивости, приспособляемости, жизнеспособности, эффективности, что выглядит в достаточной мере объективно. Кроме того, как верно заметил П. Штомпка, известную универсальность критериям прогресса придает универсальность интересов большинства людей (увеличение продолжительности жизни, сокращение смертности грудных детей, успешная борьба с болезнями, технические средства связи и т. п.). В конечном счете универсальные критерии здесь отталкиваются от признания ценности жизни и ее форм. Частные интересы (групповые, национальные, классовые), напротив, ведут к релятивизму критериев прогресса10.

Так или иначе, объективность критериев прогресса ставится под сомнение всякий раз, когда они прилагаются к практической жизни.

Релятивизм теории прогресса наглядно проявляется в противостоянии (противоборстве) культур и цивилизаций. Во второй половине XIX — первой трети XX в. был поставлен вопрос о цивилизационных различиях народов и их политико-­правовых систем (Н. Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Дж. Тойнби, евразийцы, И. Л. Солоневич). Было отмечено, что наличие некоей общечеловеческой культуры, одинаковой для всех народов, — вредная выдумка рационалистической мысли, что универсальный прогресс человечества — умозрительная фикция. Национальные культуры замкнуты и самодостаточны. Культурные ценности есть не объективные, а субъективные категории: каждая национальная культура вырабатывает свои собственные критерии совершенства. Национальные культуры существуют не иерархично и во взаимосвязи, а горизонтально и автономно. Западноевропейская культура — лишь одна из мировых культур, которая во всех своих частях (кроме науки и техники) клонится к упадку и не может выступать в роли образца11.

Как бы ни относиться к данным утверждениям, но очевиден факт, что современное противостояние христианских стран Запада и мусульманских стран Востока ломает всякое представление об объективных критериях прогресса. Европейское понимание прогресса государства и права (во всяком случае, на уровне официальной идеологии) состоит, видимо, в том, чтобы идти по пути совершенствования механизма защиты прав человека (формальных и материальных), создания благоприятных условий для реализации его творческих способностей, гуманизации наказания и т. п. За последние 5 столетий развитие государства и права на Западе определялось, по сути, одним главным фактором — индивидуализмом, пронизывающим культуру и сознание европейцев. Прогресс государства и права оценивался западноевропейскими народами таким важнейшим критерием, как способность расширить и гарантировать сферу личной свободы. Своеобразным финалом такой динамики стали в числе прочего легализация проституции, порнографии, легких наркотиков и признание гомосексуальных браков, что многими народами мира воспринимается как деградация, как окончательное и полное разложение.

В современных мусульманских странах прогресс видится в том, чтобы государство и право максимально приблизить к требованиям ислама, шариата, традиционной культуры. Здесь преобладают настроения антииндивидуализма и традиционализма, стремление сохранить свои обычаи и вековой уклад. Исламский мир, во многом охваченный антизападничеством и антиамериканизмом, зачастую рассматривает европейские политические ценности как разрушительные для своих национальных культур. Отсюда желание вернуться к своим истокам, воссоздать и сохранить свою идентичность. На Западе такая устремленность расценивается как глубокий регресс после многих лет колониальной политики, которая, по мнению западной политической элиты, должна была бы привить исламским народам «цивилизованные формы жизни».

Если признать равноценность исламской и западной культур, следует признать равноценность различных, во многом взаимоисключающих идей, принципов и ценностей, положенных в основу их политико-­правовых систем. В этом случае ни о какой единой шкале прогресса речь идти, конечно, не может.

Относительность категорий прогресса и регресса можно наблюдать и в условиях гомогенной политической культуры, например, западной демократии. Современный Запад вот уже не один десяток лет гордо заявляет, что там построено современное правовое государство, защищающее права и свободы человека, в целом — гуманистические ценности. С данным утверждением трудно спорить, практическая жизнь многократно это доказала. Вместе с тем уже в конце XIX в. философия, психология, социология, искусство очень чутко уловили тайные настроения среднего европейца, который, попав в жернова современного демократического государства, утратил значительную долю своей былой свободы. Западные демократии во многом реализовали тезис Ж. Ж. Руссо: быть свободным — это значит быть равным другому. Свобода, сведенная к равенству, утрачивала свой первоначальный смысл и превращалась в свою противоположность. При феодализме дворянство (особенно высший аристократический слой), обладая сословными привилегиями, могло практически в полной мере реализовывать свой индивидуализм. Адекватное представление о свободе возникает в среде именно европейской аристократии (Великая хартия вольностей, сочинения Ш. Л. Монтескье). В условиях общества массовой культуры, предъявившей в лице демократического государства единые стандарты поведения всем без исключения, поле свободы значительно сузилось.

Европейскому индивидуализму трудно было смириться с данным положением дел, что привело к появлению социальной шизофрении, «подпольного человека». Принимая на официальном уровне все ограничения и запреты демократии, внешне становясь «одномерным человеком» (Г. Маркузе), «человеком без свой­ств» (Р. Музиль), в своих тайных помыслах, в своем подсознании западный европеец накапливает агрессию против такого порядка. По верному замечанию З. Фрейда, он делается «врагом культуры», при этом не стремясь ее разрушать своими активными действиями. Отказ от прямого столкновения с властью переводит энергию ненависти в бессознательные невротические реакции, в различные формы психических расстройств. Не случайно в США и Западной Европе так развит прикладной психоанализ, а систематически наблюдаться у психиатра считается нормой.

Таким образом, прогресс правового демократического государства на Западе оборачивается сужением поля личной свободы, стремление к равенству разрушает индивидуальность. Современная западная демократия строится на подавлении творческой индивидуальности, ее основа — человек-­автомат, дисциплинированный робот без эмоций, боящийся показать свои естественные реакции на факты социальной жизни (а вдруг это будет негативно воспринято общественным мнением). На данной почве вырастает и идеология политкорректности — закономерное следствие либеральной демократии, где меньшинство не просто требует защиты своих прав, но навязывает свою волю большинству. Это оказывается возможным вследствие приобретенной привычки автоматического подчинения и деформации чувства свободы. Ж. Ж. Руссо справедливо называл такой порядок вещей политической деградацией: люди, отказывающиеся от непосредственного управления общественными делами и доверяющие это представительным органам, не могут называться гражданами12. Подавление в себе человеческой природы, отказ от свободы и собственного «Я», лицемерие, выдаваемое за высокую нравственность, патология психики — такова плата за прогресс западной демократии.

Всемирная история доказывает, что государство за последние несколько тысяч лет развивается в совершенно определенном направлении: оно становится все более сильным, могучим, эффективным в использовании своих властных полномочий. Государственный аппарат, разрастаясь количественно и усложняя свою структуру, оказывается способным в гораздо большей степени, чем раньше, обеспечивать суверенитет и держать в повиновении десятки и сотни миллионов людей. Право также становится все более сложным, дифференцированным, массив источников увеличивается в геометрической прогрессии, его роль в жизни общества неизменно возрастает, что, конечно же, говорит не столько о повышении уважения к праву, сколько об усилении государства. Светское право на Западе или шариат на Востоке служат, в конечном счете, одному — обеспечить верховенство современного «Левиафана», заставить подвластное население быть законопослушным. Все остальные цели — побочные.

С абстрактной, структурно-­функциональной точки зрения мы наблюдаем здесь очевидный прогресс. Государство и право как системы, предназначенные при помощи силового, властного механизма организовывать жизнь в обществе, проявили и продолжают проявлять свою жизнеспособность, высокие адаптивные качества и нарастающую эффективность.

Однако если выйти за рамки абстрактной схемы и обратиться к самой жизни, к конкретным ее проявлениям, то демонстрируемый прогресс начинает вызывать сомнения. У Канта и Гегеля есть мысль, что появление государства и права знаменует собой «нравственный скачок» в развитии у людей собственно человеческих качеств. Государство и право возникают как реализация потенциально заложенных в сознании людей их высоких моральных свой­ств. Государство и право — торжество разума и высших этических запросов личности, это результат движения общества по направлению к свободе. Государство и право есть следствие реализованной свободы, изначально присущей человеку как моральному существу. Прогрессивное развитие государства и права напрямую связывается с прогрессом человеческого духа.

Данные рассуждения, будучи с виду красивыми и респектабельными, вполне могут быть квалифицированы как верх лицемерия и цинизма (например, со стороны анархистов). Государство, утверждает П. Ж. Прудон, порождено отнюдь не разумной природой человека, а невежеством и суевериями, слепой верой в авторитет. Власть человека над человеком находится в обратном отношении к уровню умственного развития, достигнутого обществом. Человек создает государство не в силу своих высоких моральных качеств, а из страха за свою жизнь и имущество, оно рождается из самых темных, животных свой­ств человеческой природы. М. А. Бакунин сделал вывод о преступной природе государства: оно вырастает из преступления и призвано совершать преступления. Насилие и вой­на, исходящие от государства, разрушают личность, ведут к попранию принципов человечности13. Позицию анархистов подкрепляет и психоанализ. С точки зрения З. Фрейда, глубинная психологическая структура современных цивилизованных обществ осталась неизменной со времен первобытной орды (семьи), что особенно ярко проявляется в экстремальных ситуациях (вой­на, массовые беспорядки). Человеческие сообщества, согласно его логике, скрепляются исключительно за счет регрессии (полной или частичной) к первобытному состоянию, а сами властные отношения есть не что иное, как бесконечное воспроизведение иерархических взаимоотношений отца и сыновей доисторической орды. Личность, подчиняясь власти в лице ее руководителей, бессознательно стремится к отождествлению себя с властью, растворению в ней.

Основная идея, высказанная выше, сводится к тому, что государственная власть (как любая другая власть) основывается не столько на разуме, сколько на низменных первобытных инстинктах и влечениях. Человек всегда был и навсегда останется стадным существом, тотальная зависимость индивида от коллектива — фундаментальное, неизменное свой­ство жизни людей. Власть — одно из проявлений такой зависимости. Возникнув в доисторические времена, стадные стереотипы перекочевали в XXI в., почти не изменившись. Государственная власть чувствует себя тем более уверенно, чем устойчивее и прочнее оказываются первобытные стереотипы современных обществ. Совершенствование государственного аппарата, повышение его эффективности опирается на эксплуатацию древних инстинктов. Первобытная агрессия, склонность к насилию, чувство мести, зависть, страх, стремление к господству — все эти неизживаемые человеческие качества современное государство ставит себе на службу и эксплуатирует с нарастающей прогрессией. Поскольку фундамент современного полноценного государства — силовые органы (армия, полиция, спецслужбы), насилие и другие архаические компоненты человеческой психики оказываются все более востребованными. Прогресс государства как силового института обеспечивается за счет духовного регресса, за счет реанимации и эксплуатации первобытных инстинктов. Всякий так называемый прогресс в духовной сфере (мораль, религия), проявляющий себя, например, в пацифизме, отказе от насилия и т. п., неизбежно влечет за собой разложение и гибель государства. И напротив, плотная, густая энергетика нации, в которой чувствуется дикая первобытность, ведет к образованию мощных государств и империй. Прогресс государства и права оборачивается намеренно провоцируемым и постоянно возобновляемым регрессом в области человеческого духа.

Герменевтика и лингво-­онтологическая интерпретация права

Виктор Николаевич Корнев

Interpretation is our way being in the world
Интерпретация — наш способ существования в бытии
Lenio Luiz Streck

Интерпретация нормативных правовых актов всегда была самой важной целью деятельности юристов. В противоположность с иными гуманитарными науками юристы и теологи имеют общий объект и, следовательно, соотносимый метод: нормативный текст и догматическую экзегезу. Cледует отметить, что в случае интерпретации текста на переднее место выдвигается не тот, кто воспринимает текст, а тот, кто производит это послание. Нормативный элемент в авторитетных текстах c необходимостью требует условие его «правильной» интерпретации, которая предполагает независимость восприятия адресатом.

Содержание понимания (интенция) представляет собой, следовательно, важный элемент теологической и правовой интерпретации. Кроме того, интенция имеет и практическое значение, так как юридическое правило применяется к конкретной ситуации. Эти обстоятельства особо подчеркиваются особенно Гадамером как пример, характерный для универсальной герменевтики. В качестве неоспоримого факта следует признать, что исторический элемент является важным для «понимания» текста, что подчеркивается в старой герменевтике, но исторический «горизонт понимания» был расширен Хайдеггером, в котором для человека понимание становится важной и неоспоримой формой отношения человека к самому себе и к миру (не только к тексту или источнику, которые, на первый взгляд, кажутся непонятными). Следовательно, историчеcкий, контекстуальный элемент не может быть элиминирован ни из текста, ни от интерпретатора, так как он, наоборот, создает возможность для понимания в каждой конкретной текстуальной интерпретации. Заслуга Гадамера состоит в том, что он видел, что главное в отношении между текстом и реальностью состоит в конкретизации языка в конкретной ситуации. Отношение между языком и реальностью, а также природа и пределы знания, составляют предмет его «универсальной герменевтики», которая представляет собой не только интерпретацию текстов, но и онтологию. Сегодня, когда представлено множество правовых теорий, все они имеют герменевтическое обоснование независимо от того, имеют ли они какое-либо отношение к Гадамеру. Этапы развития герменевтики (в рамках риторики) — от законов 12 таблиц до Рудольфа фон Йеринга, с именем которого связано появление «юриспруденции интересов», когда социологическая позиция выдвигается на первый план. Йеринг, разобравшись с предшествовавшей идеалистической концепцией «юриспруденции понятий», пролагавшей путь далеко идущему юридическому позитивизму, стал воспринимать правовые правила (нормы права) как результат борьбы между политическими интересами и как объект, представляющий основополагающий элемент интерпретации (правило (норма), а не лишь ее словесное выражение). Тогда можно сказать, что норма права — это форма бытия права, а словесное ее выражение — суть форма объективации права. Мотив должен быть толчком для человеческих поступков, и он полагал, соглашаясь с Шопенгауэром и Ницше: «Действие без мотива — это как следствие без причины». Телеологическая теория Йеринга, которая испытывала сильнейшее влияние утилитаризма Бентама, имела большое значение для будущего развития юриспруденции, от части в форме «социологической школы правовой свободы», которая, подобно экзистенциализму, хотела оценивать каждую конкретную вещь с точки зрения своих собственных атрибутов и отчасти в форме «юриспруденции интересов», которая настаивала на законодательстве как гарантии правовой предсказуемости, но, в случае интерпретации, взяла бы за точку отчета объективный предмет в праве (телеологическая интерпретация). Только когда герменевтика, как прежняя теория интерпретации текстов, была обобщена Г. Гадамером и Хайдеггером превращена в онтологическую и научную теорию, герменевтика стала играть независимую роль в юриспруденции Германии и других стран мира. Отношение между языком и реальностью стало важной темой в дебатах в рамках критической теории, и в то же время стало очевидным, что эмпирико-­аналитический позитивизм в силу своего объективно ограниченного эвристического потенциала не способен объективно, непредвзято описать эмпирические и правовые отношения.

Интерпретация, как мыслительно-­волевая деятельность, составляла, составляет и будет составлять главную цель деятельности юристов, потому что право, наряду с другими свой­ствами, имеет и интерпретативную природу. Нормативные правовые акты и иные формы права содержат нормативный элемент, что с неизбежностью порождает необходимость их толкования в целях «правильного» понимания. В рамках конкретного процесса правоприменения вполне допустимо в зависимости от различных точек зрения различное понимание текста закона. Поэтому проблематичным является то, чтобы можно прийти к точному пониманию толкуемого нормативного текста. Неоднозначность текстов законов не имеет практически исключений. На первый взгляд представляется, что законодатель по недосмотру применяет неточные понятия. Напротив, это заключается в самой природе закона. Закон должен отразить множество фактических обстоятельств и субъектов, которые, в силу необходимости, имеют абстрактный и типологический характер. Современное учение о толковании и применении права вполне оправданно предупреждает и указывает на заблуждение, смысл которого состоит в том, что текст закона только тогда нуждается в толковании, когда он особенно неясен, противоречив, темен. Отсюда следует, что все законы требуют толкования и применение само собой разумеющихся, т. е. не нуждающихся в толковании, представляется недопустимым.

Вполне правомерным является суждение о том, что право имеет лишь относительную стабильность и предсказуемость. Морально-­правовые идеалы, представленные в речевых актах или закрепленные письменно, в силу своей неопределенности и неясности словесного выражения открывают безграничные возможности толкования. В этом заключается интерпретативная природа права, которая, тем не менее, не представляет никакой опасности для правовой стабильности. Исходя из того, что совокупность правовых норм напоминает текст, судьи будут вполне оправданно полагать то, что существует наилучший способ их толкования. Хотя теоретики критического направления в юридической науке полагают, что это возможно только при квалификации. Принципы толкования не должны применяться тогда, если у нас нет оснований полагать, что закон обладает внутренней когерентностью (согласованностью) и принципиальной целостностью. Разорванный противоречивыми (конфликтующими) интерпретациями, закон должен быть применен в контексте демократического дискурса14.

Предполагается, что содержание данного акта является независимым от представлений адресата толкования. При интерпретации нормы или принципа права на первое место выдвигается не тот субъект, который воспринимает содержание акта толкования, а тот, от которого исходит текстуальное или иное языковое выражение нормативного элемента.

Проблема понимания выходит за рамки юридической науки. Вместе с тем она имеет важнейшее значение для правотворчества и правоприменения, а также в целом для правового регулирования общественных отношений Проблема понимания вообще и в юриспруденции, в частности — это герменевтическая проблема. Герменевтика — учение о понимании и интерпретации различных исторических, религиозных, юридических и иных текстов.

Общим местом в современной отечественной теории права является то, что понимание смысла и содержания правовых предписаний практически поглощается термином толкование (интерпретация). Следовательно, разрывать, а тем более противопоставлять понимание и интерпретацию (толкование) смысла и содержания правовых предписаний, будет неверным как с теоретической, так и практической точек зрения, поскольку это единый, взаимообусловленный мыслительный процесс. Для такого вывода, как представляется, имеются достаточно веские философские основания. В связи с этим сошлемся на высказывание выдающегося философа современности Мартина Хайдеггера: «Формирование понимания мы именуем толкованием. В толковании понимание становится не чем-­то другим, но им самим. Толкование экзистенциально основано в понимании, а не это возникает через то»15.

Ряд современных философов, анализируя работы Г. Гадамера, отмечает, что в противовес прежней герменевтике, которая различала процедуры понимания, истолкования и применения, Г. Гадамер показывает, что на самом деле эти процессы тождественны. Понимание является истолковывающим, а истолкование — понимающим: «Истолкование — это не какой-­то отдельный акт, задним числом и при случае дополняющий понимание; понимание всегда является истолкованием, а это последнее, соответственно, суть эксплицитная форма понимания»16. По мнению Эмилио Бетти, «истолкование вообще предназначено для решения эпистемологической проблемы понимания»17.

Философская категория «эпистемология» означает теорию познания18. Познание смысла и содержания юридического текста, как результата человеческой деятельности, невозможно без их понимания и интерпретации (толкования).

С этой точки зрения, по меньшей мере, спорными представляются современные суждения о толковании права как явления, состоящего из двух элементов, в некоторой степени оторванных друг от друга: 1) толкование — уяснение смысла нормы права; 2) толкование — разъяснение смысла нормы права. Можно сказать, что без понимания нет и не может быть толкования и наоборот. В этом, по моему мнению, состоит диалектика познавательного процесса текста нормативного правового акта.

Объективная внутренняя связь между пониманием и толкованием юридического текста обусловливается еще одним обстоятельством. Речь идет о том, что связующим звеном между этими категориями является смысл или содержание текста, который необходимо раскрыть. Чтобы истолковать норму права, нужно понять ее смысл, а чтобы понять ее смысл — надо истолковать норму соответствующим образом. Здесь мы подходим к необходимости выяснения содержания категории смысла вообще и в его юридическом значении в частности.

Согласно словарю русского языка С. И. Ожегова, смысл — это «внутренне содержание, значение чего-­н., постигаемое разумом». В названном словаре смысл также толкуется «как цель, разумное основание»19. М. Хайдеггер в работе «Бытие и время» определяет смысл как то, «на чем держится понятность чего-либо»20.

Вначале отметим, что в отечественной юридической науке нет единого мнения относительно проблемы соотношения понятий «смысл» и «содержание» права. Речь идет о том, что ряд ученых их отождествляют, а некоторые из них названные понятия разводят. В настоящей статье мы придерживаемся второй точки зрения как наиболее обоснованной.

Юридический текст, например, текста закона представляет собой разновидность знаковой системы. Содержание нормативного юридического акта составляет норма или принцип права. Право состоит из правовых предложений (предписаний) и существует в этих предложениях. Все правовые нормы формулируются в предложениях как правовые предписания. Право не существует помимо языка. Оно им охватывается, артикулируется. Посредством языка право устанавливается, передается и становится известным неопределенному кругу лиц.

Описание и разграничение права как реальности, понятия и слова возможно только при помощи языка. В языке передаются онтологические, теоретико-­познавательные и семиологические подходы к пониманию права21.

Предметом деятельности юристов по пониманию, толкованию и применению правовых предписаний являются правовые нормы и принципы, которые находят свое внешнее выражение в языке. В силу этих обстоятельств современная юриспруденция не может обойтись без тех наработок, которые имеются в других гуманитарных науках, например, в лингвистике, герменевтике, философии и т. д.

Поскольку понимание, токование и применение права являются герменевтической проблемой, так как связаны прежде всего с работой c текстом нормативного правового акта как знаковой системой, то вполне обоснованным будет вовлечение в этот контекст таких герменевтических терминов, как «означаемое» и «означающее».

В специальной литературе отмечается, согласно лингвистической модели французского философа и лингвиста Ф. Соссюра22, что знак определяется как двой­ственное образование, которое состоит из «означаемого» и «означающего». Под первым понимается форма, которую может принимать знак, под вторым — концепт, который этот знак представляет. Таким образом, можно сделать вывод о том, что знак — это целостный конструкт, связывающий означаемое и означающее в единое целое23.

В юридическом тексте выражается определенный смысл, который необходимо правильно понять, а затем истолковать, чтобы правильно применить содержащуюся в нем норму или принцип права. В контексте процесса выявления смысла юридического текста, т. е. понимания и толкования содержащейся в нем нормы права, очень важным моментом представляется выяснение сути соотношения понятий «означающее» и «означаемое».

В соответствии с методологией структурализма при анализе текста, в том числе и юридического, выделяется два его уровня: текстуальный (языковый) и внеязыковый24.

Термины «означающее» и «означаемое» можно отнести к языковому, лингвистическоу уровню текста. «Таким образом, — пишет Умберто Эко, — означающее все более и более предстоит перед нами как смыслопорождающая форма, производитель смыслов, исполняющийся множеством значений и созначений…»25 Применительно к юридическому тексту означающим будет словесная формулировка нормы права, т. е. нормативное правовое предписание.

Согласно общему правилу семиологии означаемое — это словесное выражение образа вещи, рождающегося в уме. В отличие от означивания реальных объектов, на которые, как пишет Умберто Эко, можно указать пальцем как на какую-либо вещь: стол, собака и т. д., в юридическом языке содержатся такие слова, чтобы понять значение которых, не знаешь на что указывать. В самом деле, невозможно указать на те реальные объекты, какие выражаются такими словами, как «красота», «добро», «зло», «право», «правовая норма», «субъективное право», «юридическая обязанность» и т. д.

Одним из способов объяснить значение этих слов (описать означаемое соответствующих означающих) — это перевести соответствующие лингвистические знаки в другие, описать условия их использования. Например, значение права как регулятора общественных отношений может быть понято только в контексте описания процесса его реализации и тех возможностей или ограничений, которые предписываются тем или иным нормативным правовым актом.

Контекстом, условием объяснения субъективного права может быть понятие содержания правового отношения. Объяснение значения права может осуществляться в терминах его сходства или различия с ближайшими означаемыми в пределах того же самого языка или в сравнении с означаемыми других языков26. Примерами такого рода может быть объяснение значения слова «норма права» в сравнении с другими социальными нормами: мораль, обычаи, традиции и т. д.

Нормативный правовой текст, как и любая другая знаковая (семиотическая) система, состоит из букв, слов, предложений и т. д. Сущность процесса понимания смысла нормы или принципа права состоит, прежде всего, в понимании букв слов и предложений, составляющих текст, что относится к первому уровню структуры юридического текста.

Таким образом, «…понимание речи, разнообразных текстов, схем, формул и других семиотических систем связано с раскрытием их смысла или значения. Чтобы раскрыть этот смысл и, следовательно, понять текст, необходимо соответствующим образом интерпретировать его»27. В логике под интерпретацией понимается мыслительная деятельность, в результате которой придается смысл символам формализованного языка.

Известный русский юрист В. В. Васьковский писал: «Толкованием (Auslegung, Deutung) или интерпретацией (interpretatatio, interpretation), называется совокупность приемов, применяемых к произведениям человеческого духа с целью понять их»28.

При толковании словесных структурных единиц юридического текста возникает проблема его «правильного» понимания. Такую же проблему приходится решать и при толковании других текстов, не содержащих нормативного элемента: исторические, философские, литературные и т. д. При всей схожести решаемых при этом задач интерпретация юридических текстов обладает рядом существенных особенностей.

Текст закона и другого нормативного правового акта отнюдь не представляет собой объекта, существующего для самого себя, в словесной оболочке которого независимо от времени его применения содержится и передается не изменяющееся нормативное правовое предписание. В связи с этим тезис о том, что текст нормативного правового акта фиксирует и передает раз и навсегда данное и неизменное содержание нормы права, представляет собой нереалистическую догму юридической метафизики. Поэтому прочтение, правильное понимание и применение законов не является чисто репродуктивным действием. Напротив, такой процесс имеет все признаки продуктивной деятельности правоприменителя, имеющий волевой и целенаправленный характер.

Смеем заметить, что даже тогда, когда субъект права толкует норму или принцип права для себя, то он сопоставляет содержание правовых предписаний с конкретными фактами реальной действительности. Происходит своего рода применение права, но не как деятельность управомоченных субъектов права, а как специфическая мыслительная деятельность физических лиц независимо от их правового статуса. В противном случае толкование ради толкования не имеет какого-либо смысла.

Отсюда следует, что понимание возможно и оправданно лишь в соотношении с «применением»29. Понимание текста в любом случае должно иметь практическую направленность, т. е. понимание смысла текста происходит в соотношении либо с культурным опытом современности, как это бывает, например, при толковании литературного текста, письменно зафиксированного исторического события, исторического правового памятника и т. д., что является предметом исторической герменевтики, либо в процессе толкования и применения нормы права для решения конкретного юридического казуса.

В контексте герменевтики применение обозначается термином «аппликация» (аппликация — лат. application — приложение). Согласно герменевтике, истолкование закона или Священного Писания — это форма служения, а не господство, поэтому истолкование включает применение.

Вместе с тем между исторической и юридической герменевтикой существует качественное различие. Если Г. Гадамер был склонен отождествлять историческое и юридическое истолкование и применение их результатов, то другой известный юрист и философ Эмилио Бетти считал в полном смысле обоснованным требование аппликации только для нормативно ориентированного истолкования. Ученый полагал, что задача исторического истолкования имеет контемплятивный (созерцательный, умозрительный) характер, потому что «оно нацелено на выявление замкнутого в себе смысла того или иного фрагмента прошлого… однако о перемещении в современность здесь не может быть и речи»30. Иными словами, результаты толкования исторического события не имеют нормативного характера и в силу этого не могут носить форму официального регулятора общественных отношений. Хотя, спору нет, события прошлого, интерпретированные соответствующим образом, могут неформально воздействовать на поведение людей. И мы имеем тому массу свидетельств.

Смысл нормативно-­юридической герменевтики состоит в том, «что применение права требует толковать закон, ориентируясь на современность и нынешнее общество, необходимым образом следует из целевой определенности права как порядка общественной жизни человека: его сущность уже предполагает, что в нем должна осуществляться конкретизация закона31, т. е. аппликация, ведь оно призвано направить общественную жизнь и деятельность в правовое русло. Это соображение относится также и к теологическому истолкованию писания, коль скоро оно подчинено назидательным, а значит, нормативным задачам: верующие ожидают от этого истолкования практически значимой моральной аппликации»32.

Из приведенного положения можно сделать вывод о том, что в самом праве имманентно заложена необходимость его применения. А применение (аппликация) результатов истолкования, например, в области истории права может носить познавательный, а потому вспомогательный, но не нормативный характер.

Продуктивный характер правоприменительной деятельности состоит в том, что, во-первых, в процессе применения юридического правила к конкретным обстоятельствам правоприменитель должен преодолевать напряжение, существующее между текстом и реальными фактами, посредством текстуальной интерпретации подлежащего применению правила, зафиксированного в юридическом акте. Во-­вторых, под продуктивной деятельностью правоприменителя следует понимать его способность к производству новых юридических смыслов при толковании права применительно к разрешению конкретного юридического казуса. «…Чтобы понять текст, будь то закон или Евангелие, правильно, то есть в соответствии с выдвигаемыми им притязаниями, мы должны в каждый данный момент, то есть в каждой конкретной ситуации, понимать его по-­новому и по-­иному. Понимание здесь всегда уже является применением»33, — писал Г. Гадамер.

Еще одно требование, которое должен соблюдать правоприменитель для того, чтобы текст закона был правильно понят и, стало быть, правильно применен, состоит в следовании постулату: «Правильное применение закона предполагает то, что у правоприменителя сформировалось ясное понимание того, какие вопросы и проблемы должен был регулировать закон в то время, когда он был принят»34.

Язык — это средство коммуникации. Поэтому раскрыть смысл текста можно только, исходя из контекста его первичного возникновения и контекста применения. Для успешной работы юриста важно знать, что значение речевых форм зависит от разнообразных конкретных обстоятельств, в которых происходят возникновение, передача, усвоение и т. д. юридического текста и его смысла. Отсюда следует, что правильное понимание юридического текста и, соответственно, его применение, предполагает учет двух контекстов: контекста происхождения и контекста толкования.

Следовательно, текстуальное понимание юридического текста развертывается в поле напряжения двух контекстов: происхождения и толкования35. Все это вместе означает то, что при толковании необходимо не только воссоздать первичный смысл текста, но и интерпретировать его применительно к особенностям обстоятельств конкретного юридического дела.

Экстраполирование общих канонов герменевтики на юридические проблемы понимания интерпретации и применения нормативных правовых актов имеет целью показать, какое значение имеет для юристов эта наука.

Таким образом, точное и правильное понимание юристами смысла действующих нормативных правовых актов играет центральную роль. Вместе с тем, и это имеет большое значение для точного понимания и применения правовых норм, юридическая интерпретация текстов нормативных правовых актов, в отличие от текстов, не имеющих нормативного содержания, не является свободной, т. е. она имеет границы, переход через которые влечет за собой принятие неправосудных решений. Например, литературный текст предполагает, что интерпретатор может обнаружить в нем смыслы различной интенциональной направленности, для юридических текстов такой подход является недопустимым.

Во избежание проявления чрезмерного субъективизма, способного исказить истинный смыл нормы или принципа права, правоприменитель должен, прежде всего, строго следовать следующему канону герменевтики: sensus non est infderendus, sed efferendus, т. е. «искомый смысл нельзя вложить в смыслосодержащую форму по наитию, произвольно, смысл нельзя, так сказать, подбросить, напротив, он должен быть извлечен из этой формы»36. Известный современный ученый Германии Бернд Рютерс, опираясь на исследование опыта конституционно-­правовых преобразований, подчеркивает, что для переосмысления, перетолковывания институтов старого правопорядка и введения в его уже отживающую свой век нормативную систему новых ценностных представлений зачастую используются подобные или идентичные инструменты. В качестве одного из таких эффективных инструментов он называет метод объективного, или объективно-­телеологического толкования, который после 1949 г. одержал победу в Федеративной Республике Германии. Названный метод толкования широко используется как в современной Германии, так в Европейском Суде по правам человека под названием эволютивное толкование. Суть этого метода, как показывает профессор Рютерс, состоит в следующем. Он исходит не из цели нормы и цели регулирования, выраженных в законодательстве, а для него важна при применении мнимая «разумная воля закона». Этот метод начал пропагандироваться и распространяться только в конце ХХ века. Его сторонники исходили из «объективного духа закона», который должен быть независимым от воли автора (законодателя). Согласно такой теоретической установке правоприменитель должен был самостоятельно выбирать из всех мыслимых законов такой, который был бы, по его убеждению, разумнейшим и оказывал наиболее благоприятное воздействие при регулировании конкретных общественных отношений. Судья, получивший таким образом свободу выбора, при отклонении от воли законодателя должен был действовать как посредник и как инструмент модернизации общественных отношений и потребностей. Характеризуя этот метод, Филип Хек еще в 1914 г. отмечал, что закон при существовании подобного метода можно сравнить с пустым воздушным шаром, который, будучи раз открытым, в последующем будет следовать любому, даже легкому дуновению ветра современности37. Примером с пустым воздушным шаром он точно предугадал то, что случилось с правосудием и наукой права после 1933 г., когда указанный метод одержал в Германии свою первую победу. После 1949 г. этот метод толкования (Auslegung — вынесение толкователем смысла из текста нормативного правового акта), а точнее сказать, метод внесения толкователем собственного (субъективного) смысла в толкуемый нормативный правовой акт (Einlegungsmethode), до сегодняшнего времени имеет успех во всех областях применения права, а также, и не в последнюю очередь под воздействием деятельности Конституционного Суда ФРГ, распространился и на публичное право.

Объективным ограничителем возможного вольного толкования смысла юридических норм и принципов является то, что интерпретация юридических текстов связана законом и правом. Здесь, прежде всего, имеется в виду соблюдение при осуществлении правоприменительной деятельности принципа разделения властей (ст. 10 Конституции Российской Федерации), поскольку существует потенциальная опасность, что под видом толкования норм права судебными органами может быть узурпирована правотворческая функция, которая не присуща правоприменительным органам.

Еще можно сослаться на ст. 2, 15, 18, 120 Конституции Российской Федерации. Кроме того, при толковании юридических актов решается задача реализации выраженных в них политико-­правовых целей и ценностей, что также ставит интерпретатору вполне четкие границы. Однако решение этой задачи относится к разряду внеязыковой (текстуальной), интенциональной интерпретации юридического текста.

Вместе с тем в современной западной философии права, испытывающей на себе серьезное влияние идей философии постмодернизма, для которой характерен крайний релятивизм38, получили распространение взгляды, в соответствии с которыми нет пределов интерпретации текстов. В частности, такой позиции, идущей от Фридриха Ницше, придерживается современный философ Р. Рорти. Для постмодернистов важна не истинность интерпретации, а ее полезность в достижении прагматических целей, в том числе в сфере политической деятельности, при отправлении правосудия и т. д.

Вполне очевидным является то, что сугубо прагматический подход к вопросам интерпретации текста нормативного правового акта может служить основой для оправдания лиц, совершивших убийства и другие тяжкие преступления39.

Семиотический анализ юридического текста имеет большое значение, но его познавательные возможности ограничены. Герменевтическая интерпретация текста нормативного правового акта не завершается исследованием его логико-­грамматической структуры, поскольку в данном случае понимание сводится к раскрытию смысла текста только как семиотической структуры, в целом не затрагивая его содержания, т. е. выраженных в нем целей, намерений, ценностей и т. д. Французский юрист Жан-­Луи Бержель отмечает, что судья «не может во всех случаях довольствоваться дедуктивным анализом законов, исследователь должен все-таки прежде всего опираться на законы и восходить к интенции, направлявшей их составителей. Цель, которую преследует законодатель, играет не меньшую роль, чем буква закона… Намерение, или интенция, важнее формулировки»40.

Интенциональная интерпретация нормативного правового акта относится ко второму, т. е. к внетекстуальному уровню его анализа. Именно интенция (лат. Intentio — интенция — намерение, цель, стремление) определяет содержание смысла (the content of meaning) текста нормативного правового акта, и поэтому является важнейшим элементом в юридической интерпретации41.

Герменевтика развивалась в тесном взаимодействии с феноменологией, центральным положением которой является понятие «интенция». Это понятие употреблялось в средневековой философии. В дальнейшем оно было развито философами Францем Брентано, Эдмундом Гуссерлем и другими учеными. Гуссерль обосновал идею интенциональности сознания в постижении смыслов при анализе феноменов. Интенциональность сознания, по Гуссерлю, это направленнось его на определенные объекты42.

По моему мнению, язык нормативных правовых актов и других форм права интенционален по своему содержанию, так как он выражает мысли и воли правотворца, направленных на определенное человеческое поведение. «Высказывание, — писал Ганс Кельзен, — есть содержание мыслительного акта, а норма, следует заметить, составляет содержание акта воли, интенционально направленного на определенное человеческое поведение»43. Интенция — это связующее звено между выявленным смыслом закона и тем конкретным юридическим казусом, ценностью на разрешение или защиту которых направлена та или иная правовая норма. В этом проявляется практический элемент юридической интерпретации, поскольку истолкованное юридическое правило должно быть применено к конкретным обстоятельством. Поэтому правоприменитель не может довольствоваться только текстуальной интерпретацией текста, так как ему необходимо установить соответствие между юридическим правилом или принципом и выраженным в нем поступком, ценностью и т. д., которые включены в контекст реальности. Иначе говоря, в процессе понимания и интерпретации текста главным является установление соотношения текста и реальности. В силу этого интерпретация текста нормативного правового акта приобретает онтологический характер.

Правовая норма носит абстрактный характер, и ее языковое выражение нужно интерпретировать таким образом, чтобы применение могло бы стать основанием для принятия решения, имеющего конкретные, индивидуализированные черты. В связи с этим содержание решения суда зависит от особенностей казуса, его юридической квалификации, понимания и интерпретации юридического правила или принципа, в контексте конкретной практической ситуации. Следовательно, главное в соотношении между текстом и реальностью состоит в контекстуальной интерпретации словесной формулировки юридического правила в целях конкретизации языка применительно к практической ситуации, что порождает возможность для понимания смысла и содержания текста и, в конечном счете, для правильного применения нормы или принципа права.

Таким образом, в контексте герменевтики толкование права представляет собой диалектический процесс, в рамках которого необходима интерпретация не только словесных формулировок юридического правила, но и содержательных (интенциональных) элементов, поскольку текст нормативного правового акта отражает реальную действительность, и для правоприменителя, для того чтобы решить конкретное дело, необходимо ясное понимание того, насколько адекватно текст соотносится с реалиями жизни.

Становление и развитие социологии права в России (XVIII — начало XX в.)

Аркадий Владимирович Корнев

Социолого-­правовые воззрения в XVIII — первой половине XIX века

Социология как наука сформировалась в России значительно позже, чем в Европе и в США. Нередко в западной литературе можно встретить утверждение о том, что в царской России социологической науки не было вовсе.

С этим утверждением можно согласиться лишь отчасти. Однако известная доля правды в этом есть. Не претендуя на истину в последней инстанции, рискнем утверждать, что общая социология, а в какой-­то степени и социология права, зарождалась в рамках величайшего культурного феномена, а именно в русской классической литературе, а также публицистике. Совсем не случайно в курсе истории социологии выделяется так называемый «публицистический» период русской социологии.

Действительно, многие общественные проблемы русской жизни обсуждались на страницах романов, рассказов, повестей, фельетонов, принадлежащих перу русских писателей. Прав был Г. В. Плеханов, который квалифицировал выдающегося литературного критика В. Г. Белинского в качестве «гениального социолога».

Действительно, лидеры общественного мнения, на страницах периодической печати и в своих литературных произведениях очень часто обращались к проблемам социолого-­правового порядка. Даже оставляя за рамками внимания выдающихся публицистов, например, М. П. Каткова, которого величали «вторым императором» и который практически ежедневно в своих передовицах поднимал вопросы общественно-­политического и правового характера, можно вспомнить произведения Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова и многих других писателей.

Следует отметить, что в дореволюционной России социологический подход к праву начинает формироваться значительно раньше, чем общая социология в строгом смысле этого слова. Ранее, в первом разделе уже приходилось высказывать соображение о том, что среди «отраслевых юридических социологий» интерес к социальным аспектам пробудился в рамках уголовной социологии или криминологии, одним словом, в рамках уголовно-­правовой проблематики. Россия в данном случае не является исключением. То есть социолого-­правовые подходы формируются в контексте профилактики преступности и других видов отклоняющегося поведения: бродяжничества, алкоголизма, проституции и т. д.

Россия значительно поздней, чем другие европейские государства, встала на путь промышленного развития. Следовательно, процессы урбанизации населения, обострение социальных проблем и рост преступности обозначились уже после того, как в других странах они уже стояли на повестке дня. Там этим занимались ученые и практические политики. Любопытно, что в обзорах внутриполитического положения в стране, составлявшихся III Отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии для царя с 1827 по 1869 год, ни разу не затрагивалась проблема преступности. Это не значит, что ее не существовало как таковой. Просто она не была столь значительной, чтобы придавать этому серьезное внимание.

Петровские реформы ознаменовали собой модернизацию страны. Это касалось не только экономики, военного дела, государственного строительства. Были заимствованы с запада и некоторые политико-­правовые идеи. Так, например, Екатерина II использовала учения европейских философов-­просветителей, юристов в своей обширной государственной деятельности. При подготовке знаменитого Наказа Уложенной комиссии, сформированной для составления нового Свода законов, а также наказа Главной полиции, в котором определялись задачи государства в сфере охраны общественного порядка и борьбы с преступностью, она многое взяла из книги Ч. Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Автор и книга имели европейскую известность, а в России стали популярными благодаря российской императрице.

Она же попыталась реализовать идеи известного английского филантропа Д. Говарда об организации системы воспитания, исправления заключенных в целях предотвращения совершения ими новых преступлений44. Дореволюционный ученый А. Витт в своей работе «Екатерина Великая как криминалистка» отмечает, что она способствовала распространению в России идей западноевропейских философов, правоведов о необходимости принятия государством и обществом определенных мер по предотвращению преступлений. Екатерина II считала важнейшим фактором предупреждения преступлений издание «разумных законов» и воспитание подданных.

Определенную лепту в становление социологического подхода к праву внес и А. Н. Радищев, блестящий просветитель и законовед, выпускник юридического факультета Лейпцигского университета. В 1801 году Радищев был назначен членом Комиссии по составлению законов, и в работе «О законоположении» одним из первых в России поднял вопрос о необходимости изучения проблем преступности, для чего необходимо организовать сбор соответствующих статистических материалов. Радищев исходил из того, что можно открыть законы общественного развития и на их основе сформировать законодательство таким образом, чтобы предупреждать пьянство, нищету, преступность. Современное ему уголовное законодательство, отмечал Радищев, «судит о деяниях, не касаясь причин, их производивших».

В 1802 году было создано Министерство юстиции, которое возглавил Г. Р. Державин, знакомый с работами А. Н. Радищева. Новое министерство включило в круг своих обязанностей сбор сведений, относящихся к судебной статистике. В 1804–1806 годах они публиковались в официальном печатном издании Министерства внутренних дел — Санкт-­Петербургском журнале.

С именем М. М. Сперанского связаны не только значительные реформы, но и определенный разворот в сторону социальных аспектов противоправных деяний. Являясь чиновником Министерства внутренних дел, Сперанский подготовил работу «Об устройстве судебных и правительственных учреждений в России», где он писал о необходимости создания так называемой предохранительной полиции. Ее деятельность по предупреждению преступлений должна была включать в себя решение многих социальных задач, таких как организация народного здравоохранения, принятие мер против голода, надзор за ценами на продовольствие, обеспечение безопасности на транспорте, помощь нищим и т. д.

Обоснованно принято считать, что так называемая моральная статистика, содержащая сведения о количестве, видах совершенных преступлений в обществе за определенный период, возникла в Западной Европе в первой трети XIX века. Основоположником этого научного направления стал бельгийский ученый А. Кетле, работы которого о росте преступности в промышленно развитых странах активно использовал К. Маркс для того, чтобы продемонстрировать «язвы» капитализма45.

В разработку социальных причин отклоняющегося (девиантного) поведения внес весомый вклад К. Ф. Герман, который после окончания Геттингенского университета в 1795 году приехал в Россию. Он организовал и возглавил первую в России кафедру статистики в Санкт-­Петербургском педагогическом институте. В 1823 году он сделал в Академии наук доклад на тему «Изыскание о числе смертоубийств и самоубийств в России в течение 1819–1823 годов». В докладе утверждалось, что «главными причинами преступлений являются обычно крайности: дикость нравов или их эгоистическая утонченность, неверие или фанатизм, анархия или гнет, крайняя бедность или чрезмерная роскошь». К. Ф. Герман попытался выявить связь уровня и характера преступности с конкретными социально-­экономическими условиями. Его ученик К. И. Арсеньев в 1832 году участвовал и возглавил Статистический комитет Министерства внутренних дел.

Как уже отмечалось, проблемы преступности затрагивались и в работах публицистов революционно-­демократического направления: В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова. Бедность, невежество, гнет, пьянство — все это порождается социально-­политическим строем, считали революционные демократы. В. Г. Белинский и вовсе назвал Россию страной, в которой «нет не только никаких гарантий для личности, чести, собственности, но даже нет полицейского порядка, а есть только огромные корпорации служебных воров и грабителей»46.

Прямо скажем, что эти нелицеприятные строки не потеряли актуальности и сегодня. Представляется, что «неистовый Виссарион», чье 200-летие со дня рождения прошло фактически незамеченным, мог бы и сегодня высказаться в подобном духе.

Социолого-­правовые учения второй половины XIX века

Шестидесятые годы ХIX века вошли в историю России как «эпоха великих реформ», преобразовавших социально-­экономическую (отмена крепостного права), политико-­правовую (введение местного самоуправления, реорганизация судебной системы, отделение суда от администрации, создание адвокатуры) и духовную сферы, а также систему образования (ослаблена цензура, расширена гласность, введена определенная автономия университетов). Реформы способствовали значительной активизации хозяйственно-­экономической жизни — созданию новых промышленных предприятий, концернов, синдикатов, страховых обществ, банков и т. д., что потребовало многочисленных специалистов, в том числе и юристов.

В России впервые учреждались органы правосудия, независимые от администрации; судьям предоставлялась полная свобода в отправлении своих служебных обязанностей; упразднялись сословные суды (за исключением военных, духовных и коммерческих), вводилось рассмотрение определенной категории дел с участием присяжных заседателей.

Устанавливалась гласность, состязательность, устность производства, равноправие сторон в судебном процессе, создавался независимый от органов исполнительной власти, в частности от полиции, институт судебных следователей, заменивший приставов следственных дел, устанавливалось право защиты без ограничений в уголовных судах.

Судебная реформа 1864 года способствовала привлечению общественного мнения к проблемам преступления и наказания. Активно использовался опыт других стран. В Западной Европе имела место практика ведения уголовной статистики и ее интерпретация. Нечто подобное было и в России, а после реформ работа в этом направлении была значительно усилена.

В 1860 году публикация в Журнале министерства юстиции статистических данных о числе осужденных в России за 1858–1860 годы сопровождалась статьей И. Орлова и А. Хвостова «Материалы для уголовной статистики России». Основное внимание авторы обратили на различие, часто существенное, числа преступлений, совершенных в разных губерниях страны, и попытались выявить причины этого. Они пришли к выводу, что «причины преступности следует искать как в свой­ствах самой местности, так равно в составе народонаселения, в степени нравственного, а отчасти и материального благосостояния».

Главный вывод И. Орлова и А. Хвостова в том, что существует множество причин преступности: климатические, географические, религиозно-­национальные и т. д., но при этом «ни одна из причин не может служить единственным объяснением». Эту позицию разделяли многие авторы.

Однако все несколько изменилось с активным проникновением социально-­экономического учения К. Маркса и Ф. Энгельса. Взять, к примеру, воззрения П. Н. Ткачева, известного идеолога российской радикальной демократии. Он одним из первых стал распространять марксизм в России. Позиция К. Маркса, выражающаяся в том, что политика, право, идеология в конечном счете определяется экономическим строем общества, Ткачевым была воспринята безоговорочно.

В 1863 году девятнадцатилетний студент Ткачев первым в России попытался рассмотреть причины преступности с позиций марксизма. Кроме того, он считал, что в России отсутствует научная уголовная статистика и ее еще только предстоит создать. В одном из популярных журналов он обратился к тем же статистическим материалам, к которым до него обращались другие исследователи, в частности, И. Орлов и А. Хвостов. Но, в отличие от них, он сделал принципиально иной вывод, а именно: «…число и свой­ство преступлений зависит не столько от географических и климатических условий, сколько от непорядка и неустройства в экономической и социальной жизни народа. Все многообразные общественные явления, способствующие развитию в человеке наклонности к преступлению, сводятся главным образом к влиянию одной причины: отсутствию прочного материального обеспечения… ненормальным общественным отношениям…»47.

Таким образом, произошло некоторое смещение акцентов. Если раньше абсолютное большинство авторов объясняли причины правонарушений и различные виды отклоняющегося поведения действием множества факторов, не выделяя главного из них, то с распространением социалистического учения определяющей причиной преступности объявили несправедливость социально-­экономического строя. П. Н. Ткачев отвергал утверждения о том, что росту преступности способствуют мягкость наказания и малое количество полиции. Он говорил, что количество и квалификация врачей никак не влияет на смертность. В конечном итоге и смертность, и преступность в основном зависят от материальных условий жизни. Свою статью П. Н. Ткачев завершил известной фразой А. Кетле: «Есть бюджет, который общество оплачивает с регулярной правильностью: это бюджет тюрем, галер, эшафотов, его-­то надо уничтожить».

Сведение причин преступности, проституции, алкоголизма к бедности, обусловленной социально-­экономическим строем, становится все более популярным. После отмены крепостного права огромные массы крестьян, не имея возможности прокормиться в деревне из-­за дефицита земли, стали уезжать в города, пополняя ряды бедноты. Многими учеными был отмечен факт роста преступности после отмены крепостного права. Популярный публицист М. А. Филиппов в 1864 году в статье «О судебной статистике» отметил, что «крестьяне бегут в город, где зачастую дороговизна и безработица вынуждает некоторых из них нарушать закон… Из бедности рождается преступление, одна только горькая нужда… побуждает человека к преступлению».

В то же время М. А. Филиппов признает, что сравнения уровня преступности с уровнем, материальными условиями жизни недостаточно для того, чтобы объяснить причины преступности. Отмечая, что уровень преступности в России ниже, чем в Англии, автор объясняет это тем, что «…русский народ более обеспечен всем необходимым для жизни, чем англичане, а с другой стороны, у нас в России из боязни заводить с полицией и с судами отношения многие преступления просто скрываются».

В литературе совершенно справедливо отмечается, что «Статистические этюды» П. Н. Ткачева и статья М. А. Филиппова «О судебной статистике», носившие научно-­популярный, публицистический характер, способствовали привлечению внимания общества к проблеме преступности и ее предотвращению48.

Известный ученый в области уголовного права И. Я. Фойницкий писал, что для изучения причин преступности очень важно собирать данные о ее состоянии «…в отдельных местностях, имеющих этнографические, геологические, климатические или иные особенности». Это, по его мнению, может помочь в определении причинного комплекса преступности.

В 1865 году в России вышла книга молодого юриста, ставшего впоследствии крупным ученым и государственным деятелем, Н. А. Неклюдова «Уголовно-­статистические этюды». Она носила строго научный характер, поскольку была подготовлена на соискание ученой степени магистра права. Книга имела характерный подзаголовок «Статистический опыт исследования физиологического значения различных возрастов человеческого организма по отношению к преступлению». Автор исходил из того, что должна существовать какая-­то основная, постоянно и везде действующая, так называемая космополитичная причина преступности, которую можно выявить.

С этой целью Н. А. Неклюдов проанализировал уголовную статистику в России и во многих странах Европы. В результате он пришел к выводу, что главным условием, влияющим на преступность, является возраст. Из этого он делает заключение, согласно которому социальные и культурные условия жизни имеют второстепенное значение в причинах преступности. Главная же причина преступлений кроется в психофизиологическом состоянии человека, в котором он находится в определенном возрастном периоде.

Это обстоятельство дает основания для квалификации Н. А. Неклюдова в качестве представителя «антропологической» школы в криминологии (уголовной социологии). Кстати сказать, знаменитая книга Ч. Ломброзо «Преступный человек» вышла десять лет спустя после работы Н. А. Неклюдова.

И все-таки большинство российских ученых, занимавшихся изучением преступности, которые, так или иначе, симпатизировали антропологической школе, полагали, что причины преступности носят биосоциологический характер.

В какой-­то степени эту позицию можно объяснить особенностями российской культуры, особенно литературы, уделявшей большое внимание вопросам социальной справедливости, человеческих добродетелей и пороков. В 1873 году Ф. М. Достоевский отмечает, что в обществе формируется убеждение, согласно которому в преступлении, которое совершает человек, виновата, прежде всего, социальная среда. Если так пойдет и дальше, то скоро мы дойдем до того, «…что преступление даже сочтем благом, благородным протестом против социальной среды»49.

Очевидно, что относительному распространению такого взгляда на преступность способствовали работы представителей «социологической школы» уголовного права, в которых преступление рассматривалось как явление, обусловленное, главным образом, социальными причинами.

В то же время социальные основания права еще находились за рамками внимания российской юридической науки, как, впрочем, и социальные аспекты преступления и наказания. В свидетели можно взять А. П. Чехова, который из путешествия по Сибири и на Сахалин привез огромный статистический материал социолого-­правового характера. Он, в частности, пишет: «Взгляните-­ка вы на нашу литературу по части тюрьмы и ссылки: что за нищенство! Две-­три статейки, два-­три имени, там хоть шаром покати, точно в России нет ни тюрьмы, ни ссылки, ни каторги. Уж 20–30 лет наша мыслящая интеллигенция повторяет фразу, что всякий преступник составляет продукт общества, но как она равнодушна к этому продукту! Причина такого индифферентизма к заключенным и томящимся в ссылке, непонятного в христианском государстве и в христианской литературе, кроется в чрезвычайной необразованности нашего русского юриста (выделено мной. — А.К.); он мало знает и также не свободен от профессиональных предрассудков, как и осмеянное им крапивное семя. Он сдает университетские экзамены только для того, чтобы уметь судить человека и приговаривать его к тюрьме и ссылке; поступив на службу и получая жалованье, он только судит и приговаривает, а куда идет преступник после суда и зачем, что такое тюрьма и что такое Сибирь, ему неизвестно, неинтересно и не входит в круг его компетенции…»50.

Прямо скажем, нелестно великий драматург и писатель отзывается о юристах. Однако «социологические изъяны» юридического образования и юридической правоприменительной практики подмечены верно.

Тем не менее, совсем не принимать позицию «социологической школы» уголовного права нельзя. Считается, что взгляд на преступление, обусловленное социальными причинами, впервые в России сформулировал во вступительной лекции к курсу уголовного права профессор Демидовского юридического лицея в г. Ярославле М. В. Духовский. Он считал, что прежде чем принимать меры против преступности, необходимо выявить ее причины. А сделать это можно «путем статистических исследований изучения организма человека и особенно условий жизни, в которых он живет».

Как уже отмечалось, в российской науке «природным факторам» уделялось большое внимание. И. Я. Фойницкий написал в 1873 году большую работу «Влияние времени года на распределение преступности. Опыт социальной диагностики». И. Я. Фойницкий, как и многие правоведы, социологи того времени был активный поклонник социально-­экономического прогресса, который, по их мнению, решит многие общественные проблемы, в том числе и проблему преступности. Но как показала практика, этот прогноз не подтвердился.

Интересную позицию выразил в 1902 году знаменитый немецкий криминолог Ф. Лист, выступая на съезде международного Союза криминалистов, состоявшемся в Санкт-­Петербурге. Он сказал о значении русской литературы, особенно произведений Л. Н. Толстого, для понимания социальных причин преступности51.

Близким к антропологической школе изучения преступности часто называют известного российского ученого Д. А. Дриля (1846–1910). Пытаясь глубже понять природу преступного поведения, он, помимо юридического, окончил и медицинский факультет Московского университета. В какой-­то мере Дриль разделял взгляды популярного в конце XIX века австрийского психолога М. Нордау, считавшего, что одной из причин роста числа психических заболеваний, самоубийств, преступности является вырождение человека как биологического вида.

Влияние идей М. Нордау, Ч. Ломброзо нашло отражение в работе Д. А. Дриля «Преступный человек», изданной в 1882 году. В ней он утверждал, что «преступность возникает обыкновенно на почве болезненной порочности и исцеляется или медицинским лечением, или благоприятным изменением жизненной обстановки».

В работе «Малолетние преступники», представленной в качестве магистерской диссертации в 1884 году, Д. А. Дриль утверждал, что преступность несовершеннолетних не только связана с социальными причинами, но и является следствием вырождения, полученной по наследству жестокости и других природных дефектов и ненормальностей. Любопытно, что деканат юридического факультета не принял эту работу к защите в качестве магистерской диссертации, сочтя ее неюридической.

В своей дальнейшей научной карьере, занимаясь практическими проблемами предотвращения алкоголизма, бродяжничества, проституции, преступности, Д. А. Дриль все больше внимания уделяет изучению социальных условий, способствующих возникновению этих явлений. Он отмечает, что так называемое вырождение человека, определяющее рост преступности, о чем пишет Ч. Ломброзо, в «конечном счете, тесно связано с социальными факторами и социальными вопросами».

Идеи Ч. Ломброзо существенно повлияли на развитие уголовной социологии в России, заставив ее более внимательно рассматривать антропологические причины преступности, не забывая при этом учитывать социальные условия, в которых формируется и проявляется личность преступника. Российским юристам, занимавшимся проблемами преступности, по выражению А. Ф. Кони, было свой­ственно убеждение, «что при всей заманчивой широте учения Ломброзо в нем есть большие крайности и в обобщениях, и в решительных выводах»52.

Безусловными сторонниками учения Ч. Ломброзо являлись некоторые российские врачи, обратившиеся к проблеме преступности в конце XIX века. Быстрое развитие биологии и психологии в это время порождало уверенность в том, что на основе достижения этих наук можно определить мотивацию и спрогнозировать поведение человека. Проявления гениальности, преступности, фанатизма трактовались как биологические, психологические явления, независимые от конкретных, социальных, исторических условий.

Достаточно популярными были работы врачей-­психиатров Н. Баженова, В. Чижа, занимавшихся проблемами психологии, физиологии преступника.

Отрицание влияния социальной среды на преступность, утверждения о том, что существует тип врожденного преступника, были обоснованы в работе В. Чижа «Преступный человек перед лицом враждебной науки», опубликованной в 1894 году. В этой работе содержится апологетика учения Ч. Ломброзо, «бессмертная заслуга которого состоит в том, что он создал целое направление в науке — криминальную или уголовную антропологию, и в этом надо видеть, конечно, проявление гения»53.

В России получили определенное распространение попытки определить антропологический тип преступника. С этой целью проводились измерения строения черепа, других частей тела людей, совершивших умышленные преступления.

Относительную известность получили работы российского врача П. Тарновской, проводившей антропологические измерения женщин, осужденных за умышленное убийство, и проституток. Сделанные ею выводы о том, что анатомические показатели этих женщин имеют характерные особенности, были изложены в докладе на Международном Конгрессе уголовной антропологии в 1896 году и одобрены Ч. Ломброзо.

Тем не менее либеральное направление, имевшее сильное влияние в российском правоведении в конце XIX — начале ХХ века, демонстрировало критическое отношение к «ломброзианству», справедливо видя в нем отрицание важности политических прав и свобод, демократизации, гуманизации законодательства и других либеральных ценностей.

Признавая большое влияние социальных условий на состояние преступности, крупнейшие российские правоведы, занимавшиеся проблемами преступности, М. Н. Гернет, С. В. Познышев, Н. С. Таганцев, И.Я, Фойницкий и другие, скептически относились к получавшему все большую популярность утверждению, согласно которому преступность и другие виды антисоциального поведения могут быть ликвидированы с изменением социально-­экономического и политического строя. В то же время они критически относились к существующей российской действительности, которая, по их мнению, отнюдь не способствовала минимизации причин преступности.

Все большее количество российских ученых склонялось к тому, чтобы шире использовать, как это уже применялось в Европе, «средства народной гигиены». Под ними понимались меры по развитию просвещения, культуры, образованности и т. д.

Уголовная социология стала активно развивать в России в начале ХХ века. Этому способствовали достижения в области социальных наук, психологии, антропологии, совершенствование методов статистических исследований. Проводились международные конгрессы, на которых рассматривались социальные корни преступности, российские ученые принимали в них самое активное участие. Один из таких криминологических конгрессов прошел в Санкт-­Петербурге в 1902 году.

Статистические материалы, результаты научных исследований проблем преступности, проституции, алкоголизма публиковались в открытой печати, причем не только в специальных изданиях, но и в популярных, многотиражных, были предметом общественного обсуждения.

Среди различных направлений социолого-­правовой мысли криминологической направленности все более заметную роль играла социологическая школа. Ее представители главное внимание уделяли изучению социальных причин преступности, считая, что их решение неизбежно приводит к снижению уровня преступности. Во многом это обусловливалось тем, что социальные вопросы, проблемы социально-­политических преобразований были очень актуальны в России в начале ХХ века. Отчасти это было связано и с популярностью в России того времени социал-­демократических, социалистических учений, продолживших традиции российских революционных демократов, народников, рассматривавших преступность как следствие острой социальной несправедливости.

Социология права возникла и развивалась в России несколько отличным путем, нежели в других странах. Первоначально социальные аспекты правовой действительности затрагивались в работах известных публицистов и писателей. Затем этой проблематикой стали заниматься те авторы, которые обращали внимание прежде всего на негативные стороны российской жизни — преступность, пьянство, проституцию и т. д. Всем им был свой­ственен так называемый эмпирический подход к социально-­правовым проблемам криминологического характера. И только после этого возникли авторы и появились работы, которые отвечают характеру социолого-­правового жанра, поскольку теоретическая социология явно доминировала над эмпирической. Отдельных исследований заслуживают социолого-­правовые идеи классиков дореволюционной юридической мысли М. М. Ковалевского, С. А. Муромцева, Н. М. Коркунова, Б. А. Кистяковского.

Историко-­методологическое исследование проблемы народовластия в политико-­правовой мысли дореволюционной россии

Людмила Владимировна Лукьянчикова

Доктринальное исследование проблемы народовластия в России относится ко второй половине XIX столетия, когда теория взаимодействия «общество-­власть» получила первую практику в виде конституционных монархий европейских государств. Русская политико-­правовая мысль в лице своих крупнейших представителей всегда отводила значительное место критическому разбору современных ей институтов западной демократии, а также поиску оптимальной модели социально-­экономического и политического развития России. Осмысление феномена народовластия, его природы и эволюции представлено в работах многих российских ученых и получило широкий диапазон оценок, обусловленный характером интерпретации теорий естественного права и общественного договора, правопонимания, а также личного «тяготения» к той или иной идеологии.

В числе представителей консервативного и умеренно-­либерального направлений следует назвать труды К. С. Аксакова, К. Д. Кавелина, Н. М. Каткова, И. В. Киреевского, А. И. Кошелева, К. Н. Леонтьева, Ю. Ф. Самарина, Л. А. Тихомирова, Д. Н. Цертелева, Б. Н. Чичерина и др. Большинство авторов, рассуждая об отношении российского народа к верховной власти и выявляя демократические компоненты в общественном сознании, ориентировались на сохранение привычных социальных устоев, традиционные ценности российской культуры, православия, патриархально-­общинной народности и надклассовой природы самодержавия. В своей трактовке развития исторического процесса ими подчеркивалось, что основа западного развития была в России малоизвестна и чужда, как и «самовластие общественное», российский жизненный уклад зиждется на крепких, однообразных и повсеместных обычаях, принимаемых всеми и приемлемых для всех54.

В отличие от своих оппозиционеров, несколько игнорирующих природно-­географический, геополитический и другие объективные факторы влияния на становление политической системы России, ими однозначно связывалось появление самодержавия как самопроизвольного консолидирующего начала, естественного и закономерного следствия географических, этнографических, конфессиональных и других реалий.

Мыслители отмечали, что выработанный историческим развитием русской нации самодержавный принцип, заключающий в себе верховную власть, представляет собой поистине демократическую идею, где сильный равен слабому, больший — меньшему, богатый — убогому. В силу этого следовал вывод: именно российское самодержавие больше всех западноевропейских революционных теорий и буржуазно-­конституционных практик проникнуто евангельским началом равенства всех людей перед лицом закона и государства. Это подтверждалось и выбором характера правления, неоднократно возникавшего в политической жизни страны: население всегда склонялось в пользу самодержавной монархии55.

Учеными подчеркивалось, что воля российского народа и его участие в государственной жизни всегда принимали коллективный общенациональный характер, существующая власть была призвана им (народом) добровольно («он сам пожелал ее»). Сложившаяся основа отношений народа и правительства, согласно К. С. Аксакову, взаимная доверенность и невмешательство. При этом народ не отделяет себя от государя, резюмировал он, а потому не отстраняется от властных полномочий; какой бы ни была громадной власть государственная, она утверждается на единстве духовного самосознания между народом и правительством56. Самодержавию в России всегда сопутствовали советы и знания народных выборных, пользующихся доверием и уважением земли, писал Ю. Ф. Самарин, и такое самодержавие не только не враждебно народным вольностям, но ими оживляется и укрепляется. Будучи священным наследством истории, констатировал мыслитель, монархия в России — это гармония формы и содержания, где форма есть власть, а содержание — народ, т. е. «народная монархия».

Однако разумный учет отечественной специфики не исключал внимательного отношения к европейским вариантам преобразований. В первую очередь вскрывались многие из пороков, являющихся неотъемлемыми атрибутами демократического устройства. Также большое сомнение вызывала и готовность общества к столь высокой миссии, ибо привлечение к государственной и общественной деятельности (хотя бы только в форме выборов) «толпы, совершенно к ней неподготовленной», служит плохой гарантией правильного действия государственного организма, так как «воля народа может быть безнравственной»57.

Так, Россия, по Б. Н. Чичерину, — страна европейская, поэтому начала права и политической свободы не были чужды русскому обществу, и они «искони лежали в нем, как и во всех других европейских народах», однако «при внутренней слабости и бессвязности общественных элементов» эти начала проявлялись в единичных случаях, как, например, в Новгороде и Пскове. «Междоусобия» и анархия, по его мнению, порождаемые слабостью сословных и корпоративных элементов, обусловили установление в России сильной государственной власти, независимой от общества. Причем именно государственная власть, подчеркивал автор, была движущей силой развития гражданского общества, заложив, вместе с государственным порядком, основы свободы и гармонии, в силу чего народное участие как демократический элемент в управлении государством представлялось в совокупности с аристократическим собранием, обеспечивающим постоянство закона58.

Заслуживает внимания очерк Д. Н. Цертелева «Свобода и либерализм», где автор справедливо замечал, что народовластие в современной государственной жизни обречено на «практическую неисполнимость» в силу внутренних противоречий, обусловленных невозможностью принятия единогласных решений по различным вопросам. Даже при самом благоприятном раскладе, допускал мыслитель, это будет решение в пользу большинства, но не всех, ведь абсолютное большинство может быть достигнуто только при решении вопроса, допускающего варианты ответов «да» или «нет». Напротив, чем тверже и самостоятельней правительство, убежден автор, тем большее право оно имеет считаться истинным представителем народа, тогда как зачастую, под участием избирателей в формах непосредственной демократии борются за тщеславие и властолюбие отдельные индивиды, превращая народную волю в фикцию59.

В целом отметим, что большинство указанных исследователей, воспевая эпоху допетровской Руси, в идеале оставляли за самодержавием попечительскую политику. Монарх, по их мнению, должен играть роль регулятора в отношениях между различными социальными слоями, вовлеченными в развитую сеть местного самоуправления. В качестве первоочередных задач были обозначены повышение уровня образованности населения с наделением их рядом прав и свобод.

К концу XIX века оформились концептуально социалистические воззрения. Определяющей чертой учений революционной демократии было признание народа решающей силой общественного развития. Будущий политический режим представлялся как максимальное участие населения в управлении государством при широком развитии социального законодательства. В качестве модуля российской государственности доминировала позитивная оценка жизнедеятельности общины, в которой возможно свободное развитие как отдельной личности, так и «народного начала» в целом. Так, анархический коммунизм, с позиции П. А. Кропоткина, является синтезом свободы экономической и политическо

...