Е. А. Фролова

Философия права в России:
неокантианство
(вторая половина XIX –
первая половина XX века)

Монография

Издание второе,
переработанное и дополненное

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340.12

ББК 67.0

Ф91

Автор:

Фролова Е. А., доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой теории государства и права и политологии юридического факультета Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова.

Рецензенты:

Корнев В. Н., доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой теории права, государства и судебной власти Российского государственного университета правосудия;

Масленников Д. В., доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии, религиоведения и педагогики Русской христианской гуманитарной академии.

В монографии исследуются правовые и политические проблемы с позиции русской неокантианской философии права второй половины XIX – первой половины XX века. На основе обширного круга источников (П. И. Новгородцев, Б. А. Кистяковский, В. А. Савальский, Е. Н. Трубецкой, Е. В. Спекторский, В. М. Хвостов, Н. Н. Алексеев, С. И. Гессен, В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и др.) показано влияние философии И. Канта и его школы на методологию изучения права, общества, государства в России.

Книга адресована юристам, философам, социологам, всем интересующимся проблемами теории и философии права.

УДК 340.12

ББК 67.0

© Фролова Е. А., 2019

© Фролова Е. А., 2024, с изменениями

© ООО «Проспект», 2024

ВВЕДЕНИЕ

Значительный вклад в вопросы гносеологии, онтологии, аксиологии права внесли русские представители неокантианства. Их полемика с западноевропейскими юристами и философами свидетельствует о высоком доктринальном уровне правового мышления представителей отечественной юриспруденции.

Задача этой монографии — рассмотреть некоторые проблемы философии права на рубеже XIX–XX веков с точки зрения неокантианской методологии (В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Г. Радбрух, Г. Коген, П. Наторп, Р. Штаммлер, Г. Еллинек, П. И. Новгородцев, Б. А. Кистяковский, В. М. Хвостов, В. А. Савальский, Е. Н. Трубецкой, Е. В. Спекторский, Н. Н. Алексеев, С. И. Гессен, В. С. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков).

Об Иммануиле Канте (1724–1804) и его философии написано много, и оценивалось в XIX–XX веках учение кенигсбергского мыслителя по-разному. Полемика вокруг теории Канта в философии права отражала многообразные подходы: она велась на уровне школ и направлений в философии, между представителями в рамках единой школы, между философами и юристами разных направлений1. К началу XX века стало необходимостью при ссылках на теорию Канта, особенно в спорных вопросах, обозначать писателя или целую школу, которая выступала с этими идеями, под именем Канта. Неокантианское движение сделало Канта очень сложной категорией, в которую вкладывалось различное до противоположности содержание. Например, различают «исторического Канта» (противник метафизики в «Критике чистого разума» и метафизик в «Критике практического разума»), «традиционного Канта» (категории a priori и др.), «Канта неофихтеанцев» (телеологический критицизм), «Канта Марбургской школы» (освобожденный от метафизики и психологизма»), выделяют «богословского Канта» и др. С. Н. Булгаков выделял «исторического» Канта и Канта эпохи «Критики чистого разума»2.

Изложение правовой теории Канта основывалось на обширных комментариях в источниках, содержащихся в различных философско-правовых доктринах, что создает дополнительные трудности для исследователей этой темы. Основная причина многообразия восприятия учения Канта в отечественной юриспруденции связана с тем, что его философия истолковывалась неодинаково по содержанию, по формам и по социальному назначению. Выводы юристов о праве и государстве зависели во многом от их личного осознания философии Канта и его последователей, а сама способность этого восприятия определялась методологическими установками предмета познания, ценностными ориентирами правоведов и внешними условиями эпохи. В этом смысле построения русских правоведов-неокантианцев носят идеологический характер и нацелены на создание идеала (общественного, правового, нравственного, религиозного, государственного и др.).

При определении права как важнейшего социального регулятора неизбежно встает вопрос об оценке этого феномена, что означает привнесение в предмет изучения субъективного момента его восприятия. Как показали представители неокантианства, социальные науки, оперирующие общими понятиями (в отличие от естественных наук), всегда содержат субъективное отношение к исследуемому предмету.

Философия Канта повлияла на исследование вопросов сущности права и государства. Кенигсбергский мыслитель показал сферу эмпирического бытия, в которой человеческий дух зависит от внешних условий, как область условных явлений. Кант не отвергал существование внешних материальных предметов, однако доказывал, что определенный способ их бытия, их существование, как мы его познаем, зависит от нас самих, то есть определяется познающим субъектом. Мы в своем познании присваиваем предметам свойства субстанциональности, причинности и т. д. — все эти свойства, по существу, являются только категориями нашего рассудка. Каков мир независимо от нас, мы не знаем; но тот мир, который мы знаем, есть наше собственное создание, продукт познающего субъекта.

Философы права неокантианского направления подняли на новый теоретический уровень аксиологию и деонтологию. Рецепция этих идей русскими юристами конца XIX — начала XX века оказала влияние на развитие правовой традиции России, однако в силу различных причин влияние это ограничивалось доктринально мыслящими лицами, и до настоящего времени доминирование этой философии в политико-правовом мышлении — задача, скорее, из области желательного. Тем не менее понимание права как культурной составляющей жизни общества прочно соединилось в нашем правовом сознании с учением Канта и последователями его философии.

«Неокантианство» — общее, собирательное обозначение для разнородных философских течений, появившееся первоначально в Германии, сопряженное с учением Канта как типом философствования и усвоением его идей представителями неокантианских школ. В русской философии права с большой долей условности можно выделить ортодоксальных кантианцев, целью исследования которых являлась аутентическая трактовка и популяризация положений философии Канта (А. И. Введенский, И. И. Лапшин, Г. И. Челпанов), и сторонников творческого развития его философии — неокантианцев.

Среди главных причин появления неокантианской философии можно выделить две. Первая — гносеологическая: традиционный немецкий идеализм оказался не в состоянии согласовать свои положения с результатами бурно развивающегося естествознания, что потребовало новых познавательных средств. Вторая — социально-политическая: этика И. Канта, провозглашавшая ценность личности, позволяла обосновать реформистский путь в немецкой социал-демократии. В 1865 году О. Либман призвал: «Назад к Канту!» За основу этого призыва было взято положение, согласно которому истина существует не вне, а внутри нас; она — в конструктивных элементах нашего мышления и в творческих созданиях нашего разума.

Обращение к философии Канта в России было вызвано научными, идеологическими, политическими причинами. После длительного господства в научной среде юридического позитивизма и марксизма возникла потребность противопоставить этим направлениям научно понятый идеализм.

Формально движение неокантианства в России проявилось в количественном росте переводов Канта и сторонников его философии; с точки зрения содержания — все направления социальной мысли этого времени так или иначе выражали свое отношение к философии Канта. В начале XIX века издаются отдельные переводы сочинений Канта; во второй половине XIX века появляются новые переводы произведений немецкого мыслителя. В начале XX века ведется полемика на страницах журналов «Вопросы философии и психологии» и «Логос» (Е. В. Спекторский, П. И. Новгородцев, В. А. Савальский, Е. Н. Трубецкой). П. И. Новгородцев публикует несколько крупных работ по тематике неокантинской методологии и оценке философии И. Канта: «Кант и Гегель в их учениях о праве и государстве. Два типических построения в области философии права» (1901); «Учение Канта о праве и государстве» (1901); «Кант, как моралист» (1905). В. А. Савальский издает крупное и единственное в России исследование Марбургской школы «Основы философии права в научном идеализме. Марбургская школа философии: Коген, Наторп, Штаммлер и др.» (1909); Е. Н. Трубецкой публикует свое сочинение «Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианцев» (1917).

Неокантианская философия в основном была представлена Марбургской школой, оформившейся в 70-е годы XIX века (Г. Коген, П. Наторп, Э. Кассирер, А. Риль, Р. Штаммлер, в России — В. А. Савальский, С. Л. Рубинштейн, Б. П. Вышеславцев, отчасти Н. Н. Алексеев и др.), и Баденской школой — в 80-е годы XIX века (В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Г. Радбрух, в России — Б. А. Кистяковский, П. И. Новгородцев, С. И. Гессен, В. М. Хвостов, отчасти Ф. А. Степун и др.).

Центральной темой философии неокантианцев являлось учение о научном методе. Различая вслед за Кантом категории сущего и должного, Г. Риккерт, систематизатор и продолжатель идей В. Виндельбанда, считал необходимым заменить традиционное деление наук (естественные науки и науки о духе) на иную классификацию: науки о природе и науки о культуре. «...Природа есть совокупность всего того, что возникло само собой, само родилось и предоставлено собственному росту. Противоположностью природе в этом смысле является культура, как то, что или непосредственно создано человеком, <...> или, если оно уже существовало раньше, по крайней мере, сознательно взлелеяно им ради связанной с ним ценности»3. Все явления культуры в своей основе имеют какую-либо признанную ценность. Ценности содержатся в эмпирическом мире в виде благ (в объекте) и в качестве оценок (в субъекте). Последние сами по себе не существуют, они могут только значить или не иметь значимости. Деление наук, согласно этой классификации, проводилось в зависимости от того, какой метод лежит в основе исследования действительности: описательный, классификационный — для естественных наук и объяснительный, обобщающий — для наук о культуре.

Сторонники Баденской (Фрейбургской, или Юго-западной, или Неофихтеанской) школы неокантианства обращали первостепенное значение на сам процесс познания. Они проводили строгое разграничение между нормами, обязательными в качестве средств познания, и законами познания. В связи с этим Баденское направление обычно в литературе именуют нормативным. Его создателями являются Хр. Зигварт, В. Виндельбанд, Г. Риккерт; к нему примыкают и некоторые другие неокантианцы — Г. Зиммель, Г. Еллинек. Философы этого направления не ограничивались изучением сочинений И. Канта, а ставили задачу распространить принципы его философии на новые области научного знания.

Школы неокантианства различаются главным образом в формулировке предмета логики и ее метода, что влияло и на область правоведения. Представители Марбургской школы утверждали, что предмет логики — это «чистое познание — чистая наука — чистое бытие». Сторонники Баденской школы считали предметом философии, в частности философии права, понятие ценности. Марбуржцы выстраивали логику на фактах науки; сторонники Баденской школы — на суждениях индивидуальной действительности (на восприятии). Сторонники Марбургской школы считали методом логики трансцендентальный метод (метод «чистоты»); представители Баденской школы — телеологический метод (метод отнесения к ценности, к цели). Таким образом, с точки зрения данной методологии перед логикой, философией, правоведением открывались два пути существования: конструировать познание как систему бытия (Марбургская школа) или выстраивать его как систему ценностей (Баденская школа).

Представители Марбургской школы восставали против этизации философских и правовых проблем и склонности к психологизму, которые, по их оценкам, были характерны для их оппонентов. В свою очередь сторонники Баденской школы обвиняли марбуржцев в односторонней ориентированности на процесс познания и стремлении к научному монизму, т. е. недостаточной ясности отличий в используемых ими методах. Однако при всей внешней разности теоретических позиций школ специалисты обращают внимание на внутреннее единство этих направлений. Так, сторонники Марбургской школы конструировали сферы культуры, что было близко науке о культурных ценностях Баденской школы; со стороны последней отмечались также шаги к сближению: например, Риккерт требовал полного освобождения понятия ценности от каких-либо психологических оков; это понятие независимой теоретической ценности сближалось с понятием чистого мышления основоположника Марбургской школы Когена4.

Марбургская школа характеризовалась единством тенденции, обоснованностью аргументов, определенностью и ясностью принципов; свою деятельность она обнаружила в двух направлениях: историческом (Кассирер, Кинкель, Гартман, Герланд) и систематическом (Коген, Наторп). Баденскую школу (Виндельбанд, Риккерт, Мюнстерберг, Радбрух, приближался Дильтей) отличало разнообразие стремлений, неустойчивость основоположений и отсутствие четкого метода. По мнению Б. В. Яковенко, «телеологический критицизм» (Баденская школа — Е. Ф.) и к концу XIX века до конца еще не сформировался и только находился на пути к своему установлению. В отличие от своих оппонентов, представители этой школы не замыкались «в тесные рамки суровой школьной дисциплины», а соприкасались с другими течениями социальной мысли5.

Рецепция кантианских идей в русскую философию права в конце XIX — начале XX века во многом происходила сквозь призму концепций В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Г. Радбруха, Г. Когена, Р. Штаммлера, Г. Еллинека. Особенностью политико-правовых концепций отечественных юристов явилось исследование ими естественно-правовых вопросов как органичного развития кантианских проблем должного в приложении к праву и государству. В отношении типизации неокантианской философии применительно к проблемам права и государства интересна классификация С. А. Львова6; он выделяет: неокантианско-ценностное (Б. А. Кистяковский), неокантианско-логическое (В. А. Савальский), смешанное кантианско-гегельянское (П. И. Новгородцев), теологическое (Е. Н. Трубецкой). К последнему следует добавить взгляды С. Н. Булгакова (после 1896 года); кроме того, отметим соединение в политико-правовом учении П. И. Новгородцева не только подходов Канта и Гегеля, а именно восполнение этики Канта учением об объективном духе Гегеля, но и развитие идей философа и теоретика права Марбургской школы Р. Штаммлера о «возрожденном» естественном праве.

КАНТ В РОССИИ

По свидетельствам историков философии7, первые сведения о системе Канта проникли в Россию еще при жизни мыслителя — в 80–90-е годы XVIII века. История русского кантианства началась с избрания Канта в 1794 году в Петербургскую академию наук. В 1786 году из Геттингена был приглашен Людвиг Мельман, который стал преподавать (в 1792–1794 учебных годах) критическую философию, но вскоре (1795) был изгнан из России за свои «слишком свободные убеждения»8. В 1791 году в одном из «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина рассказывалось о посещении историком Канта 18 июня 1789 года9.

С началом XIX века появляются первые переводы сочинений Канта10, статьи о нем, библиографические обзоры работ немецкого мыслителя и его последователей, читаются лекции о критической философии11. Последователи и комментаторы философии Канта были профессорами немецкого происхождения, работавшими в русских университетах, среди которых особое место занимали профессор Царскосельского лицея, Петербургского педагогического института, преобразованного в Петербургский университет, А. П. Куницын и профессор Казанского университета И. Г. Финке, который в работе «Естественное, частное, публичное и народное право» (Казань, 1818) признавал себя кантианцем12.

Правовые воззрения А. П. Куницына (1783–1840) изложены в его работах «Изображение взаимной связи государственных сведений» (СПб., 1817) и «Право естественное» (ч. I–II. СПб., 1818–1820). Согласно взглядам ученого, разум человека позволяет ему «действовать независимо от внешних вещей, ибо разум предписывает человеку известный способ деяния, несмотря на то, сообразен ли он с чувственным желанием или нет. Поэтому предписания разума касательно поступков человеческих называются безусловными повелениями»13.

Исследователи показали, что в начале XIX века философия Канта оказала плодотворное воздействие на развитие русской философии, и в частности философии права. Однако к середине XIX века складывается критическое отношение к учению кенигсбергского философа — со стороны официальной идеологии в лице архиепископа Феофилакта и со стороны деистически-материалистического направления социальной мысли в России, идейно противостоящей идеалистической школе русского Просвещения14. Своеобразие отношения русской общественной мысли к философии Канта выразилось в том, что ее представители одновременно с изложением и использованием положений его философии критически оценивали взгляды немецкого теоретика.

Таким образом, в рамках просветительской русской мысли начала — середины XIX века отношение к кантианству было двойственным: с одной стороны, признавались методологические установки философии Канта, с другой стороны, критиковался формализм его системы. Эти оценки можно распространить и на политико-правовую идеологию конца XIX — начала XX века, представители которой в России, во многом заимствуя методологию критической философии, упрекали Канта за формализм категорического императива. В научной литературе нередко замечается, что противоречивость позиций критиков Канта начала XIX века обуславливалась не столько «бестолковостью» его оппонентов, сколько философией немецкого мыслителя, что не мешало даже самым острым критикам кантианской системы искать у Канта аргументацию для своих теорий.

В начале — середине XIX века сочинения Канта в России были уже широко известны15. В это же время формируется русская кантианская терминология16. С большей или меньшей степенью восприятия идеи немецкого мыслителя отразились в проектах М. М. Сперанского, курсах по философии права П. Г. Редкина, работах П. Я. Чаадаева, А. И. Герцена, М. А. Бакунина. Однако, как отмечали специалисты, в философии русского Просвещения первой четверти XIX века рецепция немецкого идеализма была представлена не столько кантианством, сколько шеллингианством.

Во второй половине XIX века интерпретации философии Канта получили еще большую глубину, сформировав самостоятельные учения в области теории и философии права. В это время появляются новые переводы сочинений Канта, выполненные М. Владиславлевым и Н. Соколовым. Вместе с тем, справедливости ради, следует отметить, что в виду господства в этот период методологии позитивизма и материализма интерес к идеалистической философии Канта все же снизился.

Крупнейшие русские философы и правоведы глубоко исследовали положения кантовской философии. Так, традиционно в литературе отмечается особый интерес к теме соотношения учений И. Канта и В. Соловьева17. Философские воззрения П. Флоренского («Столп и утверждение истины», «Космологические антиномии Иммануила Канта») во многом основывались на «Критике чистого разума» Канта. В 1910–1911 годах русский мыслитель выступил с курсом лекций «Философия Канта в связи с философией предшествовавшей и с философией последующей». Столетие со дня смерти Канта было отмечено специальным заседанием Московского психологического общества; сделанные на нем доклады были опубликованы в журнале «Вопросы философии и психологии» (1905, № 76): Л. Лопатин «Учение Канта о познании»; П. И. Новгородцев «Кант, как моралист»; В. Вернадский «Кант и естествознание XVIII столетия»18.

В конце XIX — начале XX века учение Канта — объект глубоких философских, исторических, юридических исследований. В 1917 году выходит в свет книга кн. Е. Н. Трубецкого «Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианцев», в предисловии к которому автор объяснял, что полемика против Канта и кантианства в его работе — не цель, а только средство для обоснования собственных его воззрений. В первом параграфе первой главы («Трансцендентальный метод у Канта. Вперед от Канта и назад к Канту») автор отмечал: «Изучая историю философии после Канта, все время испытываешь впечатление археологической прогулки среди внушительных развалин. Читая Фихте, Шеллинга, Гегеля, удивляешься гениальности строителей и величиною того, что рухнуло. Но именно величие этих развалин периодически наводит панику, — тогда господствующим направлением становится то правоверное кантианство, которое утверждает, что на Канте ничего нельзя строить, что его нужно только правильно истолковать и усвоить... Но „Критика чистого разума“ — не мертвая вещь, а живая мысль, которая растет и развивается...»19

Феномен «неокантианское движение» понимался в истории философии различно. Как отмечалось, понятием неокантианства обозначали разнородные, первоначально возникшие в Германии в XIX веке течения общественной мысли, связанные с философией Канта и/или типом критической философии. Последнее положение требует уточнения. Дело в том, что неокантианскими называют философские учения, обращающиеся в XIX–XX веках к системе Канта (XVIII век), и те, которые развивают положения неокантианских школ. В связи с этим в интерпретациях русских юристов-неокантианцев следует выделять преимущественное следование ими собственно философии Канта (кантианство) и/или подходов школ этой методологии (неокантианство).

Формально неокантианское движение в России проявилось в увеличении количества переводов работ Канта (например, В. Соловьева, П. Флоренского, Н. Лосского, Б. Кистяковского) и сочинений по этике, философии, теории права и государства Г. Когена, П. Наторпа, В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Р. Штаммлера, Г. Радбруха, Г. Еллинека и др. В содержательном плане — большинство направлений русской философии выразили свое отношение к учению Канта и к его западноевропейским сторонникам20. Применительно к этической мысли В. М. Хвостов замечал, что влияние Канта было столь высоко, что «все направления так или иначе вынуждены сводить счеты с Кантом, или вступая в полемику с его основными принципами или же пытаясь в той или иной мере найти в них подкрепление»21.

Историки русской философии относят к неокантианству Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, А-ра И. Введенского, И. И. Лапшина, Г. И. Челпанова, С. И. Гессена, Г. Д. Гурвича, Б. В. Яковенко, Ф. А. Степуна и др. Условный критерий «относимости» мыслителей к неокантианству объясняется не только сложностью самого понятия «неокантианство», но и переменой во взглядах ученых22. Так, известный юрист-социолог, крупный специалист в области философии права, Евгений Васильевич Спекторский (1875–1951), решая проблемы права и государства, только некоторое время находился «под сильным влиянием неокантианства, именно его Марбургского разветвления во главе с Г. Когеном и П. Наторпом»23.

Русская юридическая школа неокантианства неоднородна. В воззрениях П. Б. Струве, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова преодоление марксизма произошло на основе методологических идей кантианства. П. И. Новгородцев исследовал вопросы этики и философии права в учении Канта с позиции Баденской школы; защитил докторскую диссертацию «Кант и Гегель в их учениях о праве и государстве. Два типических построения в области философии права» (М., 1901). В. А. Савальский, сторонник идей Г. Когена, в 1909 году опубликовал первую часть своего большого исследования: «Основы философии права в научном идеализме. Марбургская школа философии: Коген, Наторп, Штаммлер и др.» (М., 1909). В 1916 году вышла в свет фундаментальная работа сторонника Баденской школы неокантианства Б. А. Кистяковского «Социальные науки и право: Очерки по методологии социальных наук и общей теории права» (М., 1916), в которой автор внес значительный вклад в решение методологических вопросов права, оказал влияние на область правосознания и разработку темы правового государства. С. И. Гессен исследовал понятие правового государства с позиции неокантианской философии и, полемизируя с П. И. Новгородцевым по поводу судеб социализма, выступил защитником гильдеизма.

Особый вклад в русскую кантиану конца XIX — начала XX века внес Л. И. Петражицкий, выступивший с обстоятельной (постраничной к работам Канта) критикой немецкого мыслителя, подняв изложение методологических и этико-правовых вопросов на новый теоретический уровень.

На протяжении нескольких лет деятельность отечественных представителей критической философии была непосредственным образом связана с международным журналом по философии культуры «Логос», который выходил сначала в Москве, позднее в Петербурге (1910–1914). В состав русской редакции входили С. И. Гессен, Ф. А. Степун, Э. К. Метнер (издатель журнала и владелец книгоиздательства «Мусагет»), Б. В. Яковенко; при участии А. Введенского, Б. Кистяковского, Н. Лосского, П. Струве, С. Франка и др. Журнал был задуман для пропаганды и развития неокантианских идей в России, кроме того, редакторы журнала «Логос» вступили в напряженную полемику с идейно-противостоящей неославянской позицией московского книгоиздательства «Путь» (В. Ф. Эрн, С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, П. А. Флоренский и др.). Общей целью «Логоса» было соединение русской и западной культур на почве кантианства, суть творческих исканий издательства «Путь» — создание христианской философии (культура — это только внутрицерковная проблема). Одним из ведущих авторов «Логоса» являлся философ, последовательный неокантианец Б. Яковенко, опубликовавший в журнале свои статьи: «Теоретическая философия Германа Когена», «О современном состоянии немецкой философии», «О Логосе», «Что такое философия?», «Путь философского познания», подготовивший аналитические обзоры и библиографические материалы по этой теме. Являясь сторонником Марбургской школы неокантианства, он педантично изложил и проанализировал философскую систему Г. Когена. Основным недостатком его системы отечественный мыслитель считал психологизм, который, по его мнению, проник в одну из центральных логических тем данной школы (предпосылка науки как факта)24. Баденскую школу неокантианства в журнале «Логос» представляли С. И. Гессен25, Ф. А. Степун26, Б. А. Кистяковский.

В советский период продолжалась публикация сочинений Канта, выходили статьи и монографии, посвященные творчеству немецкого мыслителя и его философии; большинство оценок философии Канта в это время имело своим источником ленинскую характеристику взглядов Канта («субъективный идеализм» и «агностицизм»), что было обусловлено господством в социальной философии и юриспруденции марксистско-ленинской идеологии. Тем не менее в этот период были изданы фундаментальные труды: В. Ф. Асмуса «Иммануил Кант» (изд. «Наука», 1973), обобщающая теоретическая работа о Канте (12 статей) «Философия Канта и современность» (изд. «Мысль», 1974), под общ. ред. Т. И. Ойзермана27, «Критические очерки по философии Канта» (Киев, 1975), «Современные зарубежные исследования философии Канта» (М., 1975. Ч. 1–2). В 80–90-е годы XX века опубликованы работы: «Критика чистого разума» Канта и современность» (Рига, 1984), историко-теоретическое исследование «Философия Канта и современный идеализм» (М., 1987), «Этика Канта и современность» (Рига, 1989). Первая в России попытка систематического анализа влияния учения Канта на отечественную философскую мысль предпринята в работе «Кант и философия в России» (М., 1994)28. В 1994 году в серии избранных биографий вышла в свет монография А. А. Гулыги «Кант» (3-е изд. М., 1994). В 2005 году опубликованы крупное философское исследование Э. Ю. Соловьева «Категорический императив нравственности и права» (М., 2005); монография С. А. Нижникова «Философия И. Канта в отечественной мысли» (М., 2005); обширная работа А. Н. Круглова «Философия Канта в России в конце XVIII — первой половине XIX века» (М., 2009). Центром кантоведения стала Академия Кантиана (Academia Kantiana) Балтийского федерального университета имени И. Канта. Большой вклад в исследование кантианы вносится деятельностью и творчеством проф. В. Н. Белова — ведущего отечественного специалиста по истории Марбургской школы неокантианства, истории русского неокантианства, руководителя научной школы по исследованию немецкого и русского неокантианства.

Глава I. МЕТОДОЛОГИЯ

§ 1.1. Различие социальных и естественных наук в концепции Б. А. Кистяковского

Неокантианцы внесли большой вклад в исследование методологии науки. Согласно их подходу, методы социальных наук нацелены на установление социальных законов; как и положения, вырабатываемые естествознанием, они аподиктичны (безусловно необходимы).

Вопросы разграничения социально-научного и естественнонаучного подходов — предмет исследования философа и теоретика права Богдана Александровича Кистяковского (1868–1920). По его оценкам, подъем в социальных науках проявился во второй половине XIX века, когда успехи в области естествознания повлияли на гуманитарную область. Так, открытия в биологии составили научную основу для исследований социальных явлений. Считалось, что борьба за существование, естественный отбор, приспособление и др. начала определяют и социальное развитие. Сторонники этого направления полагали, что они открыли новые естественнонаучные методы исследования применительно к социальным явлениям. Однако, как замечал Кистяковский, «это не было открытием новых каких-то истинно научных методов при исследовании социальных явлений, а довольно грубым и примитивным перенесением понятий, выработанных в одной научной области, в другую, ей чуждую область, т. е. перенесение естественнонаучных понятий в социальные науки»29. Примером этого направления русский юрист предлагал считать органическую теорию общества, сторонники которой проводили аналогию общества с организмом и утверждали, что социальные науки приводят к таким же достоверным результатам, как и естественные науки. В начале XX века интерес к таким исследованиям снизился, но многие естественнонаучные понятия продолжали оказывать влияние на образование социально-научных понятий. Согласно Кистяковскому, причинное объяснение социальных явлений часто неправильно понималось, временами смешиваясь с установлением каких-либо «естественных» причин социального процесса.

На рубеже XIX–XX веков в научной среде наблюдалась неудовлетворенность исследованиями в социальной области — утверждалось, что в ней нет ничего объективного, прочно установленного, неопровержимо доказанного. Напротив, социальное знание образуют противоречивые мнения, домыслы, построения, из которых каждый выбирает те идеи, которые ему больше нравятся. Более того, для социальных наук считается оправданным, когда теоретик, основываясь на субъективных построениях, предлагает построение какого-либо социального идеала, сообразно с которым следует решать все социально-научные проблемы30. Поскольку объективного критерия в социальных науках нет, существуют только групповые интересы и классовые идеалы (на рубеже XIX–XX веков отдельно выделялись буржуазная и пролетарская науки).

Интересен подход к вопросу соотношения социальных и естественных наук, высказанный известным немецким социологом, философом культуры, представителем исторической школы права в экономической теории Вернером Зомбартом (1863–1941). По его мнению, естественные и социальные науки несравнимы: это «две обширные области, на которые распадается наука, состоят из исследования природы и исследования человека; разницу между ними можно также обозначить как исследование тел и исследование душ, так как под исследованием человека подразумеваются, конечно, те науки, предметом которых является человеческая душа, в то время как человеческое тело, несомненно, есть предмет естественнонаучного исследования»31. При этом познание в данных науках идет различными путями: изучение природы означает ее описание, сведение наблюдаемых явлений к формулам; познание человека и его действий предполагает объяснение, выявление оснований, о которых мы из самих себя черпаем сведения и которое мы, следовательно, знаем. Иными словами, по мнению немецкого мыслителя, действительное знание существует только в сфере гуманитарных наук; что касается области естествознания, то здесь описываются явления природы, о внутренней связи которых мы ничего не знаем.

В. Зомбарт полагал, что в гуманитарных науках каждое произведение носит личный характер и не занимает определенного места в ряду научных приобретений — в этой области наук не может быть накопления объективного знания. История науки о человеке представляется ему в виде совокупности личных созданий: «Никто, конечно, не захочет утверждать, что наука истории сделала какой-нибудь шаг вперед от Фукидида к Тациту, к Макиавелли, к Моммзену, что наше знание жизни народов за три тысячи лет сколько-нибудь „увеличилось“, не считая незначительных мелочей. Или никто не станет говорить, что наука о государстве сколько-нибудь продвинута „вперед“ со времени Аристотеля или Монтескье»32.

Б. А. Кистяковский не согласен с позицией В. Зомбарта. Конечно, замечает русский правовед, научиться интуиции и дару воспроизведения нельзя. В историческом развитии человечества не происходит никакого усовершенствования; поэтому, если видеть в социально-научных произведениях только интуицию, то ни о каком прогрессе в этой области речь не может идти. Но, аналогично рассуждая, и в математике, и в естествознании также не может быть никаких движений вперед, поскольку индивидуальные открытия и в этих научных областях принципиально значимы: открытия Коперника, Кеплера, Ньютона, Лавуазье и мн. др. имеют личный характер. Однако сами открытия носят объективный характер, а методы их доказательства разработаны согласно с правилами логики, что придает им значение всеобщего научного достояния. В рамках социальных наук учения Макиавелли, Монтескье, Руссо, Канта, Гегеля и др. оцениваются как оригинальные индивидуальные творения, однако все социально-политические идеи следует рассматривать не только как продукт личного творчества мыслителя, но и с позиции общеобязательных приемов методологии33.

Из этой полемики видно, что В. Зомбарт и Б. А. Кистяковский говорят о разных аспектах социальных наук: немецкий теоретик отстаивает индивидуальный характер гуманитарных наук в методологическом аспекте, Кистяковский подчеркивает объективный характер любых научных результатов. Очевидно, что без логики и создания понятийного аппарата нельзя представить науку, но методологические особенности социальных и естественных наук не менее важны, и их следует учитывать при построении и оценочных характеристиках каждой социально-политической теории.

Научный кризис в социальных науках на рубеже XIX–XX веков заключался в «неустойчивости» социально-научного знания, в неуверенности получения в этой сфере объективных знаний. И если в области естествознания возможны научная разработка и опыты, не затрагивающие проблем гносеологии, то в социальных науках дело обстоит иначе. Факт различных оценок естественнонаучного и социально-научного знания в начале XX века благодаря речам и публикациям Вильгельма Виндельбанда (1848–1915), и особенно сочинениям Генриха Риккерта (1863–1936)34, для специалистов был очевиден; Б. А. Кистяковский называл две причины кризисного состояния в области социальных исследований: 1) социальная наука не отделилась от социальной философии, 2) господство психологизма в социальных науках.

Оценивая соотношение социальной науки и социальной философии, Кистяковский предстает последователем философии Канта и европейских неокантианцев: человек в социальных науках рассматривается и как продукт природы, и как творец, деятель культуры. Поэтому в этих науках одновременно изучаются социальные явления и оценки человеческих целей. В этой связи сложно провести четкую грань между социальной наукой, нацеленной на изучение объективных данных и социальной философией, оценивающей человека, общество, право, государство с точки зрения их смысла и ценностных установок35. Для Кистяковского было принципиально важно не только размежевать области социальной науки и философии, но и доказать научный характер социальных исследований: это не просто собрание материалов и мнений, «социальные науки должны быть выведены на широкую дорогу чисто научного знания…»36

Тема психологизма в социальных науках в начале XX века была также осложнена рядом моментов. Во-первых, социальное знание, как любое знание, имеет психологический характер37, во-вторых, объект социальных наук — человек — рассматривается как психическое существо. Главную опасность психологизма в этих науках Кистяковский связывал с близостью психологии к философии и критически оценивал возможность сведения последней к солипсизму. Для преодоления господства психологизма русский юрист предлагал проводить тщательный, беспристрастный анализ социальных явлений и не сводить всю деятельность в этой сфере к психологическим проявлениям. Он призывал использовать достижения теоретической и описательной психологии в качестве научного инструмента для объективного познания социальных явлений. С целью закрепления научного статуса представителям социальных наук необходимо, по убеждению Кистяковского, большее внимание обратить на разработку логики и методологической части своих исследований, что, в свою очередь, предполагало разработку в этой сфере особых приемов мышления. Прежде всего, речь шла об образовании социально-научных понятий. Для того чтобы сформулировать понятие, следует упростить изначально данную материю. В социальных науках это представляет определенные трудности: поскольку предметы в этих исследованиях сложны и многогранны (общество, народ, право, государство и др.), методологически важно выявить признаки социальных явлений, которые будут сведены в определения научных понятий.

Отдельный вопрос — применимость причинных объяснений к социальным явлениям. С позиции науки социологии ясно, что понятия причинности и закономерности применительно к социальным явлениям играют важную роль; Кистяковский акцентировал внимание на другом: в духе неокантианской философии он считал необходимым показать принципиальную противоположность между общими причинными соотношениями и причинной связью индивидуальных рядов (на уровне отдельных событий)38.

Один из вопросов методологии социальных наук — нормативность. Б. А. Кистяковский указывал на эту тему как на самостоятельную проблему логики социальных исследований. Само по себе нормативное регулирование в социальной области сомнению не подлежит, вопрос заключается только в степени воздействия норм на социальные институты и, главное, с точки зрения неокантианской методологии, — следует уяснить, каким образом норма соотносится с действием причинных соотношений на практике. Сложность в решении этих вопросов добавляет неотъемлемая для неокантианской методологии тема оценок и целей социальных явлений. Согласно Кистяковскому, социальные явления изначально представляются единичными и неповторимыми и в таком виде исследуются историками. Однако на этом научный анализ не останавливается: важно выявить закономерность социальных процессов. Для решения этой задачи должен производиться научный анализ, включающий в себя три стадии: во-первых, необходимо обнаружить в разрозненных социальных явлениях общие черты и сгруппировать их по сходству. Так, с помощью категории общности единичные социальные явления получают статус социально-научного понятия. Во-вторых, следует выявить причинные соотношения, объясняющие возникновение, изменение, исчезновение социальных явлений. При рассмотрении этих вопросов необходимо руководствоваться категорией необходимости: через нее мы рассматриваем то, что в социальной области происходит закономерно — везде и всегда. В-третьих, в научных исследованиях социальных процессов следует учитывать аспект сознательного воздействия человека на социум, и прежде всего установление норм.

Можно заметить, что в этих рассуждениях русский юрист предстает одновременно и социологом, и философом неокантианской направленности: сознание человека формирует понимание того, что определенные действия в социальной среде должны совершаться, а нормы являются выражением этого долженствования. Категория долженствования — самостоятельная категория, с помощью которой возможно, согласно подходу Кистяковского, научное исследование в социальной области. В итоге делается вывод, что социально-научное знание формируется на основе изучения и анализа социальных явлений с точки зрения категорий общности, необходимости, долженствования39. При этом правовед отмечает методологические различия в решении этих вопросов — первые две категории используются как в социальных, так и в естественных науках, а тема долженствования характерна для социальной философии, что следует учитывать в научных исследованиях.

Как отмечалось, в конце XIX — начале XX века социальные науки переживали кризис, выразившийся в ограниченности предметов научного поиска и разочарованиях в его результатах, следствием чего явилось обращение многих исследователей к другим сферам духовной деятельности. На фоне упадочного отношения к научному знанию большее значение приобретают прагматизм и мистицизм. С точки зрения прагматизма высшим критерием научной истины является полезность, понимаемая как изменчивые принципы практической пригодности. Однако этот критерий достаточно субъективен, с его помощью сложно оценивать результаты духовных творений человека. В отношении мистицизма можно отметить, что здесь приоритетными признаются религиозные догматы, а не научные истины. Русские неокантианцы — теоретики права — исследовали эти проблемы исходя из своей методологии.

Б. А. Кистяковский критиковал взгляды Николая Александровича Бердяева (1874–1948), изложенные им в «Философии свободы» (1911). Ограниченному научному знанию, познающему «бессмысленно-логическое» бытие, Н. А. Бердяев, по оценкам сторонника Баденской школы неокантианства, противопоставлял веру. Согласно философии Бердяева, «знание — принудительно, вера — свободна»; «знание носит характер насильственный и безопасный, вера — свободный и опасный»40. Он полагал, что только через веру дается истинное знание, «знание высшее и полное, видение всего, безграничности». Б. А. Кистяковский оспаривал саму возможность оценки научного знания при сопоставлении его с религиозной верой. Научное знание и вера — это две совершенно разные сферы душевной жизни человека. Они могут существовать рядом, но не должны оказывать влияния друг на друга, и тем более ни одна из этих областей не должна служить критерием оценки другой. Кроме этого, общеобязательность научной истины нельзя рассматривать как принудительность, противопоставляя ее свободному восприятию веры. В процессе научного поиска ничуть не меньше свободы выбора в виде системы аргументов41.

В среде отечественных философов были и иные толкования научного знания. Так, ярким сочинением на эту тему явилась книга «Философия хозяйства» (1912) Сергея Николаевича Булгакова (1871–1944), в которой он отстаивал автономию философии по отношению к религии. По оценке Б. А. Кистяковского, эта работа «научна, а не всенаучна, как книга Н. А. Бердяева».

Природа научного знания — предмет изучения теоретиков и философов права. С. Н. Булгаков исследовал природу науки, отстаивая кантианскую идею множественности научного знания. Истина, вслед за Кантом полагал русский философ, составляет «идеал знания»: оно не имеет естественного конца42. По его мнению, наука не представляет собой правильной иерархической лестницы восхождения от простого к сложному. Поэтому, несмотря на связанность и даже обусловленность фактического материала, науки нельзя строго классифицировать. Научное знание, размышлял Булгаков, не может «суммироваться ни в какой синтез», растущая специализация есть закон развития науки43. Науки объединяются между собой не содержанием, а своей формальной стороной, формально-логическими способами образования понятий. Следовательно, научная философия должна идти по пути методологического единства наук, но без всеобщего синтеза научных учений.

По оценке С. Н. Булгакова, в разработке научных положений и их обусловленности много сделано представителями неокантианства, которые занимались фактической разработкой наукоучения44. Философ разделял идею Канта об объединении наук в трансцендентальном субъекте: «Весь трансцендентальный идеализм, начиная с Канта и кончая Риккертом и Когеном, вскрывает ту истину, что наука построяется человеком...»45 Идеализм, полагал Булгаков, «делает одно дело с прагматизмом», т. е. он «очеловечивает знание, подчеркивает значение формально-субъективного фактора научного познания»46.

В конце XIX — начале XX века идеализм, во многом благодаря европейским авторам, приобретает в России своих сторонников и становится философским движением, распадающимся на два направления: метафизический и научно-философский идеализм. Б. А. Кистяковский выступил с защитой последнего.

Один из основных вопросов идеализма на рубеже XIX–XX веков — признание самостоятельности этической проблемы, т. е. требований справедливости, вопросов этического долженствования и социального идеала. Самостоятельность этики предполагала решение нравственных вопросов в сфере должного: область этики не подчинена категории необходимости и не может выводиться из нее. Этический вопрос может решаться как в рамках метафизики, с учетом личных переживаний и веры в нравственный миропорядок, так и научным путем, выстраивающим логические доводы и общеобязательные нормы. По мнению Б. А. Кистяковского, только научно-философское решение этической проблемы и связанных с нею вопросов будет обладать убедительностью и «с логической принудительностью склонять к себе ум современного критически мыслящего человека», поскольку опирается на обязательные нормы мышления47. Исходные положения учений идеалистов обоих направлений едины: сторонники метафизического идеализма, как и представители научно-философского, признают бесспорным факт оценки: суждения об истине и лжи, о добре и зле, о справедливом и несправедливом и др. Особые законы оценки или нормы, определяющие истину и ложь, создаются человеком в силу его духовных запросов.

Следуя кантианской философии, Кистяковский замечал, что сам по себе факт установления оценки уже свидетельствует об автономии и свободе личности. Кроме того, самостоятельность индивида в оценках предполагает принцип самоценности человека, следствием чего является равноценность лиц между собой. Последнее обстоятельство позволяет каждому создавать идеалы и стремиться к их осуществлению48. Вместе с тем, как полагал русский теоретик права, отношение к этому у представителей идеализма различно. Сторонники метафизического идеализма данные представления (самостоятельность в оценках, автономию и свободу личности, равноценность лиц) выводят с помощью «мистического прозрения», «метафизической интуиции», «религиозной веры»; они создают метафизические системы, выступающими скорее предметом веры, чем фактами научной аргументации. С точки зрения представителей научно-философского идеализма эти положения являются не сферой личных переживаний, а общеобязательными умственными приобретениями и потому подлежат разработке научной философией.

Научная философия включает в себя логику, этику, эстетику; логика состоит из теории познания, формальной логики и методологии. Отличие дисциплин научной философии от естественных наук заключается в том, что последние изучают все явления как необходимо происходящие, где высшим принципом являются законы природы. Дисциплины научной философии анализируют то, что должно быть, и потому для них основной принцип — нормы как общеобязательные правила теоретического мышления (логика), как практической деятельности (этика), как творчества (эстетика). Общей для всех естественных наук является категория естественной необходимости; объединяющая категории для дисциплин научной философии проявляется в сознании должного49.

Заметим, что Кистяковский анализировал современное ему состояние науки и философии, когда еще не различались части научной философии и их объединение было не только формальным, но и содержательным. Кроме этого, во многом методологические неясности можно объяснить сложностью самого процесса познания. Дело в том, что формально должное в познавательном ряду часто смешивают с естественнонаучным знанием. С одной стороны, формально должное, как определял Кант, бессодержательно, а, следовательно, оно может мыслиться самостоятельно, в отвлечении. С другой стороны, познавательно должное осуществляется в психике человека, и потому оно подчинено, наряду с другими процессами мышления, причинности в области психики.

Однако содержание естественнонаучного познания заключается в определении необходимого, и сам логический процесс мышления, как психического явления, тоже подчиняется естественной необходимости. Таким образом, происходит смешение формально должного в познавательном отношении — то, чему человек должен следовать в процессе познания для получения истинных знаний, с содержанием естественнонаучного познания, совершающегося с естественной необходимостью. Такой подход отождествляет категорию должного с категорией необходимого50.

Б. А. Кистяковский доказывал необходимость разграничения логических норм, которым необходимо следовать для выявления научных истин, от содержания этих истин и тех психологических законов, которым подчиняется мышление человека. Действительно, в любом обществе можно встретить так называемых учительских натур, для которых важнее распространять достоверные научные истины, чем добывать новые; или тех лиц, которым важнее эстетическая сторона в познании, чем его логическая структура и формальная последовательность. Последние стремятся к целостности знания, хотя она логическим путем недостижима. Чтобы создать законченный образ, эти лица черпают содержание из личных душевных переживаний, что, по мнению правоведа, является «изменой знанию» — познавательные постулаты подчиняются здесь личным эстетическим запросам. Смешение познавательно, этически и эстетически должного выражается в разных формах, но в любом случае этическая проблема — понятие этически должного — утрачивает при этом свою определенность и самостоятельность51.

В русской научно-философской среде конца XIX — начала XX века была распространена позиция, по существу, отвергавшая проведенное Кантом различие между трансцендентальными формами и содержанием познания52. Как следствие этого подхода, отвергалось самостоятельное значение формальных категорий в процессе познания. Кистяковский выступал против этого направления общественной мысли. Задача научной философии, по его мнению, состоит в исследовании должного во всех формах и проявлениях и прежде всего в выявлении принципов научной философии. Роль должного следует изучить в области научного познания и в этике. Для выбора и систематизации содержания мышления и выработки научного знания необходимо соблюдать логические формы. В их основе лежит принцип оценки, а основанием для оценок являются не описательные, а общеобязательные нормы — нормы логики. Только таким образом, полагал правовед, получается действительно научное знание, основной чертой которого является его обязательная сила для всех нормально мыслящих людей.

В этой связи русский юрист обращал внимание на различия индивидуального и научного мышления. Индивидуальное мышление представляет собой единичные комбинации между отдельными частями содержания мышления с точки зрения естественной необходимости; научное мышление имеет всеобщий характер, оно обязательно для каждого человека. Однако это не означает, что научное мышление носит социальный характер: оно социально лишь настолько, насколько вообще всякое мышление является социальной функцией (знание языка, возможность общения людей и др.). Важно понимать, что научное мышление не является коллективным или мышлением большинства — по своей сути оно всегда индивидуально53.

Большое внимание в научных построениях уделяется построениям суждений и образованиям понятий, что составляет, по существу, логическое мышление. Эти вопросы — предмет пристального внимания Кистяковского. Именно в логике, считал он, четко прослеживается граница между логическим мышлением, подчиняющимся правилам, и психологическим мышлением, обусловленным исключительно причинными соотношениями между отдельными элементами мышления54. Вместе с тем понятия и суждения являются не только основными, но и общими формами любого мышления. Психологическое мышление, основу которого представляет естественная необходимость, является примитивным, несмотря на то что оно тоже выражается в суждениях и понятиях. Разница между образованием психологических суждений и логических понятий заключается в том, что научная истина всегда обладает качеством «общезначимости». Отечественный философ права справедливо утверждал, что может быть высказано много психологически верных, согласных с реальностью и потому истинных суждений, общих представлений, однако они не будут создавать научного понятия, и не обогатят наше знание ни одной научной истиной. Для получения последней необходима выработка точных, устойчивых понятий. Исследуя эмпирические данные, в том числе в области права и государства, следует устанавливать факты, имеющие общее значение. Очевидно, что начинать исследования надо с единичных явлений, отношений, но научное изучение предполагает, что этот конкретный предмет является только экземпляром родового отношения или, как пишет Кистяковский, «того общего понятия, к которому относятся знания, устанавливаемые наукой»55. Таким образом, понятия, создающиеся естественно-психологическим путем, не могут быть критически проанализированы, и потому их следует отнести к общим представлениям. Только понятия, образованные логическим путем, следует рассматривать как понятия научные.

На необходимость «чистоты» научных теорий обращал внимание сторонник Марбургской школы неокантианства, исследователь и комментатор теории Германа Когена (1842–1918) Василий Александрович Савальский (1873–1915). Научный характер доктрины проводится, по его убеждению, только в тех учениях, которые отстаивают принятую ими точку зрения на всем протяжении анализа понятий. Именно такая «односторонность» позволяет видеть доктрину в ее законченном виде и придает ей стиль классической простоты и ясности. Все значительные образования мысли имеют, полагал правовед, односторонний характер, что не означает узость кругозора данного писателя, не предполагает выражение только лишь субъективной индивидуальности — «она есть чистота метода». Согласно мысли Савальского, и естествознание носит односторонний характер — это есть его великое достоинство, а именно — достоинство чистоты метода; более того, все великие системы философии в этом смысле обладают односторонним характером.

Интересными и важными с методологической точки зрения представляются рассуждения русского философа права о недостатках юридических доктрин. Обычный недостаток концепций в области права, считал он, составляет их научная многосторонность, заключающаяся в некритическом смешении различных методов и точек зрения. Ссылаясь на то, что право — это явление сложное и многоликое, его стремятся охватить со всех сторон и получают в итоге эклектизм. Характерным образцом таких построений В. А. Савальский называл учение известного немецкого государствоведа и теоретика права Георга Еллинека (1851–1911), в котором смешаны понятия социально-политического и социально-философского рассмотрения права и государства (последнее предстает с юридической точки зрения как юридическое лицо, но не как юридическое отношение)56. Напомним, что работа Еллинека «Общее учение о государстве» содержит несколько разделов методологического содержания57, в которых автор четко формулирует направленность своего исследования социальных явлений.

Следует заметить, что теоретики и философы права неокантианского направления сходились во мнении, что каждое понятие имеет несколько определений. Для получения научных истин должны быть сформулированы представления о предмете в целом: о его свойствах, условиях существования, развития и т. д., т. е. необходимо выработать точные и устойчивые понятия: установить факты, имеющие общее значение. Каждый отдельный предмет для научного исследования является единичным экземпляром объекта своего изучения. В этом и заключается принципиальное отличие научных истин от высказанных справедливых суждений. Научные истины обладают таким значением, что возникает уверенность — научно установленные факты в отношении конкретного предмета (явления) относятся ко всякому такому предмету (явлению) вообще58. По мнению Кистяковского, научное знание не имеет ничего общего с непосредственным психическим восприятием: психический факт в отдельности или их совокупность не могут дать представления о том, что такое научное знание. Поэтому для научного знания принципиальное значение имеет не психическое восприятие, а логика и теория познания.

Исходя из этих критериев оценивается и поиск исследователем научной истины. Здесь можно провести некую параллель: как различаются понятия собственной оценки и ценности как культурного блага, можно различить истину в субъективном понимании и ее научный характер. Истину в научном плане не видят и не понимают — ее или признают, или не признают. Иногда, отмечает Кистяковский, говорят, что «истинное обладает характером естественной принудительности со ссылками: „раз ты видишь, ты понимаешь“, но это не является доказательством»59. Необходимо признать, что психика человека не имеет в себе границ или руководящих принципов для обобщений — человек может как искать истину, так и заблуждаться. Наша психика действует не целесообразно, а с позиции причинности — она подчиняется естественной необходимости. Подобное причинное объяснение явлений было основным принципом естествознания XVII века (Гоббс, Спиноза).

Неокантианцы уделяли особое внимание отграничению принципов причинности и целесообразности. В противоположность причинному подходу принцип целесообразности предполагает определение целей исходя из субъективных оценок человека (у каждого есть свои ценностные предпочтения). В теории Б. А. Кистяковского четко прослеживается кантианское фундаментальное отличие этих научных принципов. Правила (нормы) деятельности — это правила или нормы оценок. Человек создает свой особый мир ценностей, независимый от принципов естественной необходимости. Изучением этого мира ценностей занимается наука логики (определяет научную истину и способы ее получения); этика (исследует ценное в практической деятельности и нормы для его получения); эстетика (устанавливает ценное в творчестве и формы его воплощения). Эти три науки объединяются в научную философию.

Большое значение русский юрист уделял разработке методологии науки. Логика придает формам мышления значение нормы и признает основной формой логического мышления представления, полученные на основании критериев сходства и различия. Вслед за Виндельбандом Кистяковский отдавал приоритет категории различия; категория сходства занимает второе место60. Представления, созданные на основе четкого установления категорий различия и сходства, имеют логический характер и называются — в отличие от суждений, мнений, общих представлений — понятиями. Для выработки научных понятий, кроме установления сходства и различий, необходимо четко представлять, для какой конкретной (специальной) цели создается данное понятие. Помимо формально-логических признаков научное понятие должно быть построено на ясных методологических основах (например, понятие человека как «машины» подходит для анатомии, человека как «политического животного» — для социологии и психологии, человека как «субъекта права» — для юриспруденции). Таким образом, формальная логика, разрабатывая какой-либо отдел науки, одновременно создает методологию этой науки.

Со времен Сократа до XV–XVI веков «понятие» выступало единственным орудием науки; к XVI веку начинает вырабатываться новое средство научного мышления — «законы природы». Понятие закона как причинной связи опирается на высшую трансцендентальную норму — на категорию необходимости. Проведенный Кантом анализ установления естественнонаучных законов привел к уяснению значения формальных норм вообще и трансцендентальных категорий, в частности61. Естественнонаучный закон стал основанием для образования научных понятий. Категория необходимости присуща причинным соотношениям, т. е. естественнонаучным законам. Понятия, которые явились результатом обобщений, опирающихся на установление причинных соотношений, могут быть признаны научными понятиями, поскольку они выражают безусловно необходимое: получается, подчеркивал Кистяковский, что закон в естественнонаучном значении и понятие в теоретическом плане означают одно и то же.

Во второй половине XIX века в связи со стремительным развитием гуманитарных наук перед логикой и методологией встают новые задачи: появляется множество научных фактов, создаются системы, теоретические положения которых часто противостоят друг другу. Поэтому требовалось внести методологическую ясность, или, говоря словами Савальского, «методологическую чистоту» в социальные науки. В это время в сфере гуманитарных наук наступил, по определению Кистяковского, период раздумья: возникла необходимость проанализировать уже имеющуюся научную работу, критически оценить методологию различных идейных течений и создать собственное видение науки и философии. Таким философским движением на рубеже XIX–XX веков явилось западноевропейское и русское неокантианство.

В конце XVIII века высшим проявлением процесса самопознания науки являлась «Критика чистого разума» Канта. В конце XIX века потребность выяснить теоретико-познавательные возможности гуманитарных наук заставила теоретиков науки вновь обратиться к критической философии немецкого мыслителя. Разные представители неокантианского движения направили свои усилия на разработку принципов гуманитарно-научного знания; при этом сторонники критической философии Канта по-разному видели пути и методы решения своей задачи62. По оценкам русского правоведа, наиболее плодотворным явилось то течение в неокантианстве, которое на первый план вывело сам процесс познания: его сторонники проводят четкое разграничение между нормами как средствами познания и законами самого познания. Это направление неокантианства называют нормативным63; представители этой школы ставят задачу распространить принципы философии Канта на новые области научного знания. Они полагали, что, несмотря на то что в естественных науках процесс познания подчинен долженствованию, само познание как предмет науки является сферой необходимости. В гуманитарных науках дело обстоит иначе — здесь необходимо следовать познавательно должному. Это означает подчинение процесса научного познания не естественной необходимости, а логическому и методологическому долженствованию. В гуманитарных науках проявляется сознательная деятельность человека, которая исследует и социальные процессы, происходящие с естественной необходимостью, и общественную жизнь людей. Последняя предполагает изучение разного рода норм — промышленно-технических, государственно-правовых, этических и др. Именно поэтому, резюмировал Кистяковский, в гуманитарных науках процесс познания подчинен принципу долженствования, а сам предмет выступает как норма (принцип долженствования) и принцип необходимости (явления окружающего мира)64.

§ 1.2. Категории «необходимость», «долженствование», «справедливость» в культуре и социальных отношениях

Соотношение необходимого и должного применительно к культурному творчеству и социальным отношениям — важная тема неокантианской философии. Согласно этому подходу, в природе все явления строго закономерны и необходимы, они происходят согласно законам причинно-следственных соотношений. Социальные отношения ввиду наличия человеческого сознания и воли отличаются от природы тем, что в этой сфере создаются оценки и устанавливаются цели деятельности, следовательно, здесь идет поиск справедливости.

По учению Б. А. Кистяковского, деление природы и социальных явлений носит условный характер, однако имеет важное методологическое значение для уяснения различий социально-научного познания и естествознания. Отличие между социальным миром и природой начинает проявляться там, где определяющим элементом является сознание человека — оно формирует оценки и устанавливает цели, внося тем самым в общественные отношения разумность, свободу, справедливость.

На рубеже XIX–XX веков заметную роль в поиске научной истины начинают играть технологии, однако в них видели чисто прикладное знание, задача которого — практически приложить знание, вырабатываемое естественными науками. Б. А. Кистяковский иначе оценивал значение технологий. По его мнению, в методологическом отношении технологии качественно отличаются от естествознания. Технология как система теоретических построений показывает, каким образом необходимо создавать качественно новое, поэтому она в своих разработках использует материал естественных наук, однако результат этих процессов чужд естествознанию. В отличие от естественных наук, разрабатывающих область необходимого, методологический принцип технологии заключается в созидании долженствующего. Сходство в этих видах долженствования только внешнее: правовой порядок представляется «такой же машиной для переработки в социальном мире необходимо совершающегося в долженствующее быть, какие для осуществления той же цели в материальном мире создает техника»65. Однако существует принципиальная разница между долженствованием, с одной стороны, в области технологии и, с другой стороны, долженствованием в социальной сфере.

В рассуждениях Кистяковского просматриваются неокантианские мотивы оценки права одновременно как социального феномена и культурного блага. Несмотря на то что техника является продуктом духовной деятельности человека, она не одухотворяет, а наоборот, еще больше механизирует нашу жизнь. Право принципиально иной феномен: оно проходит через сознание и психику человека и не может применяться автоматически. Для права важен его «дух»; здесь важную роль играют усилия воли лица, его правовое чувство, требования разума и др. Именно поэтому право не должно твориться только лишь законодателем — каждый гражданин оказывается вовлеченным в духовно-деятельный процесс существования права. Правовые нормы, регулируя общественные отношения, не механизируют их66.

Действительно, правовой механизм представляет собой сложный аппарат, для эффективной работы которого требуется целенаправленная духовная активность всех членов общества. Каждая личность своим участием в осуществлении права претворяет в социальных отношениях «необходимое» в требования «должного». Этот творческий процесс возможен только благодаря сознательной и волевой деятельности всех членов общества — самодостаточных граждан своего государства.

По мнению выпускника юридического факультета Московского университета, религиозного философа, идеалиста кантианской направленности Сергея Николаевича Булгакова (1871–1944), долженствование предполагает свободу личности. По своей сути долженствование всегда обращено к воле лица, оно с необходимостью предполагает возможность «нравственного желания», возможность выбора, следовательно, не может рассматриваться без свободной воли лица. В то же время все поступки человека мотивированы — подчинены законам причинности. Отсюда возникает проблема сочетания свободы воли человека с детерминизмом. Свобода воли обращена к будущему (область долженствования), но опыт видит в будущем только цепь причин и следствий. Возникает вопрос: существует ли какая-либо связь между причинностью и долженствованием, между принципами необходимости и свободы и что имеет приоритет в этом соотношении. В учении Канта и последователей его философии этот вопрос разрешался в пользу долженствования и свободы67.

Пониманию справедливости в философии права придается особое значение. Как отмечалось, Кант и его последователи отстаивали самостоятельность этических принципов. Согласно философии Канта, в структуре знаний необходимо строго различать элементы, привносимые мышлением и рассудком, и элементы, воспринимаемые с помощью органов чувств из природных явлений. Немецкий мыслитель первым установил, что истина существует не вне, а внутри нас; она — в конструктивных элементах нашего мышления и в творческих созданиях нашего разума. В связи с этим делался вывод, что для исследования социальных отношений важны не только суждения о причинно-необходимых соотношениях, обусловливающих общественные явления, но и суждения о справедливости, неотъемлемо присущие природе, «духу» человека.

Русские юристы неокантианской направленности следовали этой методологии. Б. А. Кистяковский четко различал «необходимость» и «справедливость»: категория необходимости одинаково применима к естественным и социальным явлениям, категория справедливости применяется только к социальным явлениям. «Если бы мы рассматривали, например, солнечное затмение, или процесс разложения калия в воде, или бурю на море с точки зрения справедливости, то мы вызвали бы только недоумение и недоверие к нашей умственной дееспособности. <…> Было бы смешно обвинять море за то, что в нем тонут корабли в бурю, или град за то, что он уничтожает посевы. Вообще совершенно неуместно ставить вопрос, справедливо или несправедливо какое-либо явление природы», — отмечал он68.

Каждое общественное явление можно оценивать с нравственной точки зрения — рассматривать его через призму справедливых или несправедливых его результатов. Из этого положения следовало, что одни и те же социальные отношения можно исследовать двумя способами, одинаково логичными и потому равнозначными: во-первых, с помощью суждений о добре и зле; во-вторых, с помощью суждений о причине и действии. Оба вида этих суждений заключают в себе истину и необходимы для понимания социальных отношений. Оценочные суждения, как и суждения о причинно-следственных соотношениях, обладают характером неотъемлемости и общеобязательности. Согласно неокантианской методологии, плюрализм в исследованиях социальной материи основывается на различиях между категориями «необходимость» и «справедливость».

С пониманием справедливости связана тема «развития», интерес к которой, вероятно, был во многом обусловлен успехами в это время науки социологии. Однако, в отличие от социологов права, неокантианцы акцентировали внимание на определении значения категории «развитие» для нравственных идей и стремились выяснить гносеологический характер нравственных суждений.

Идеологи марксизма также исследовали данную проблематику, но с других методологических позиций. Они утверждали, что идеи — это всегда только лишь отражение существующих материальных отношений: с развитием техники и ростом производства, развиваются представления о нравственном и безнравственном. С позиции эволюционистской теории проблема нравственного развития разрешается определением разных стадий общества: вначале не было никакой нравственной идеи, позднее — что-то появилось и, наконец, стало существовать.

Неокантианцы критиковали теорию эволюционистов; их ошибку они видели в смешении процесса развития с тем субстратом, который впоследствии должен проявиться: из ничего не может появиться что-либо. Кроме этого, марксисты, по оценкам представителей неокантианской философии, не определяли границы эволюции, а утверждали всеобщность эволюционных процессов. Сторонники философии Канта придерживались положения, из которого следовало, что ни законы вообще, ни принципы нравственности не могут эволюционировать: законы логического мышления, законы природы, принципы нравственности не подвержены эволюции. Они могут быть только в одно или в другое время открыты, и различные обстоятельства могут способствовать либо тормозить их применение. «Для пифагоровой теоремы … решительно все равно, открыл ли ее Пифагор или кто-либо другой, была ли она известна за сто лет до Пифагора или была открыта спустя сто лет после его смерти и только позже ему приписана. <…> Оттого, что человечество узнает какой-нибудь факт, приобретает только само человечество, а не принципы; так же точно теряет от незнания их только оно»69. Этические нормы, по аналогии с законами, могут быть в известное время сформулированы, под влиянием определенных обстоятельств распространены и применяться в конкретных условиях, но значение нравственных предписаний не зависит от их применения. «То, что какие-нибудь ашанти или зулусы, что дети или идиоты ничего не знают об этом принципе, так же мало касается его нравственного предписания, как то, что о нем не знают животные, или то, что о нем никто еще не мог знать, когда наша Солнечная система являлась хаотической массой атомов»70. Нормы нравственности, вслед за Кантом полагали русские правоведы, представляют собой нечто постоянное и неизменное. Несмотря на бесконечные споры о том, что является основой нравственности и противоположные оценочные суждения о том, что нравственно, а что безнравственно, тем не менее, подчеркивали правоведы, существует нравственное чутье, присущее всем людям, которое ими руководит независимо от того, оформлено оно сознанием, высказано или нет.

В научной литературе распространено мнение, что нравственные представления совершенно субъективны и потому не могут выступать предметом науки. Так, согласно взглядам некоторых социологов-позитивистов, идеи справедливости как таковой нет; существуют только единичные, конкретные, субъективные сознания лиц, в соответствии с которыми даются ситуационные оценки о добре и зле, справедливости и несправедливости. Однако с научной точки зрения, убеждали правоведы-кантианцы, система знаний представляет собой конструкцию аргументированных идей, сложившихся в целом ряде субъектов, и потому заключает в себе все черты того, что называется субъективным. Для определения этой «объективности» в социальных науках наличествует критерий неотъемлемости и общезначимости. Такими критериями для суждений об общественных отношениях являются категории необходимости и справедливости. Следовательно, любое суждение о социальных явлениях, в основе которого лежат эти категории, необходимо рассматривать как объективное, а значит, научное71.

Согласно неокантианской философии, категории необходимости и справедливости обязательны для сознания, они образуют основу объективного знания. Различия их следующие: категория «необходимость» — категория познания, она применяется в случаях объяснения чего-либо; категория «справедливость» — категория оценки, на ее основе выносится нравственный приговор результату социального развития.

Вместе с тем нельзя сказать, что категория справедливости как критерий для оценки поведения людей не участвует в объяснении социальных процессов. Все причинно связанные явления в социальных отношениях необходимы, но после признания этой необходимости возникает вопрос о справедливом характере данных явлений: требование справедливых оценок проникает в сознание людей и выражается в виде установления системы долженствования72. В социальном развитии каждая последующая стадия рассматривается как безусловно необходимая, т. е. с точки зрения причинно-следственных отношений. Конкретно-историческое явление всегда есть результат пересечения различных причинно-обусловленных рядов в известный момент времени и определенном пространстве. Люди всегда стремятся установить более справедливое общество по сравнению с существующим: это требование неотъемлемо.

Таким образом, в понимание справедливости русские философы права –неокантианцы — привнесли новые аспекты исследования. Они не исключали оценок социальных явлений с точки зрения нравственного долженствования, однако рассматривали и естественно-причинную закономерность развития социума. Согласно их взглядам, конечная стадия социального процесса является всегда результатом одновременно естественного хода необходимо обусловленных явлений и присущего людям стремления к осуществлению справедливости, выражающегося в нравственном постулате, в правовых нормах и юридических учреждениях конкретного общества.

Соотношение понятий необходимости и целесообразности исследовал профессор университетов в Галле и Берлине, австро-немецкий философ Алоиз Риль (1844–1924), идеи которого оказали серьезное влияние на развитие методологии в XX веке. По его мнению, понятие необходимости не имеет положительного содержания, подобно тому, как «добро» и «зло», «хорошо» и «плохо» являются оценочными понятиями, возникающими из сравнения вещей друг с другом и в отношении к воле человека. Понятие необходимости вытекает из сравнения вещей между собой и в отношении к мысли человека. Любая необходимость относительна по отношению к какому-либо основанию, а последнее — по отношению к смыслу. Смысл — источник необходимости, как воля — источник целесообразности. Основание и следствие, образующие понятия необходимости — это категории смысла, подобно тому, как цель и средство — категории воли.

Разница между необходимостью и целесообразностью, полагал Риль, заключается не в том, что первое понятие объективно, а второе — субъективно, а в том, что необходимость приобретает объективное значение косвенно, через опыт, а целесообразность сразу получает значение реальности. Необходимость — принцип теоретического взгляда, целесообразность — принцип практического обсуждения. Теоретический и практический взгляды на природу не могут противостоять друг другу, поскольку постановка вопроса, от которого они идут, разные. В духовной истории человечества цель непосредственным образом реальна и прямо осуществляется. История подвластна идеям: религиозным, политическим, социальным, этическим. Эти идеи, определяющие ход исторических событий, необходимо знать, если человек стремится понимать эти события, причем не как калейдоскопические фигуры, только завораживающие воображение и не дающие пищу для ума. Для истории механической причинности недостаточно — должна существовать телеологическая причинность. Таким образом, вслед за Виндельбандом Риль утверждал, что науки о духе и науки о природе сами по себе не вносят в природу дуализм (двуначалие); противопоставление этих наук вводит только дуализм в способ исследования73.

§ 1.3. Категории «случайность», «закономерность», «необходимость» в природе и социальных отношениях

Распространение многочисленных социологических исследований в конце XIX века поставило перед представителями социальных наук вопрос о возможности применения в этой области характерного для естественных наук метода причинно-следственных отношений. Как отмечалось, большую роль в теоретико-познавательных исследованиях данного направления имели работы В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Б. А. Кистяковского, С. Н. Булгакова. Философы стремились показать, что расширение фактологической базы при исследовании социальных явлений не углубляет процесс познания, поскольку накопление фактических данных идет быстрее, чем логические и гносеологические исследования объектов естественных и социальных наук. Сама по себе фактология еще не дает глубины знанию и не является его свидетельством. Однако для изучения и естественных, и социологических наук необходима масса фактических данных как база для последующего анализа и структурирования этих фактов. И в природе, и в социальной сфере, разнообразие и индивидуальность явлений и событий характеризуются бесконечностью и случайностью. В социальном мире, как и в природе, нет ничего повторяющегося — нет тождественных фактов.

Вслед за Виндельбандом и Риккертом Кистяковский утверждал, что в природе, несмотря на то что все явления совершаются по естественным законам, неизвестно, в каком именно виде произойдет то или иное явление — это всегда случайность. Каждое явление в отдельности представляется случайным и требует теоретического изучения. Открытие естественного закона предполагало изолирование однородных явлений, находящихся между собой в причинно-следственной связи — так создавались группы естественных законов (механических, химических, физиологических, биологических и др.), с помощью которых выявлялись закономерности в естественных науках74.

В неокантианской философии значительное внимание придавалось истории. Эта наука, как и другие социальные науки, ставит перед собой цель исследовать отдельные факты, поэтому в методологическом отношении история близка к описательным наукам (геология, химия, ботаника, зоология и др.), однако в отличие от естествознания, где необходима группировка материала (вид, отдел, отряд, класс и др.), история восстанавливает факт во всех особенностях — изучает историческое событие как единичное и исключительное явление.

Неокантианцы показали принципиальное различие естественных и социальных наук: оно заключается не в объектах их исследований (очевидно, что явления природы и социальных наук различны), а в методах их изучения. Научный интерес в исследовании явлений природы — это причинные соотношения, предмет изучения историка — событие во всех индивидуальных проявлениях и деталях: «Историк берет все в розницу, в противоположность естествоиспытателю, который, исследуя только общее, берет все оптом. Логическая структура того и другого исследования — совершенно различна. Суждение естествоиспытателя <…> аподиктично; естествоиспытатель говорит: так необходимо должно быть. Суждение историка ассерторично; он говорит: так есть или так было»75.

Причинные соотношения в социальных науках и в естественных различны. Историк исследует индивидуальные сочетания разных рядов причинно обусловленных явлений; это стечение совершенно случайно, следовательно, и исследуемое историческое событие — тоже случайно. Основная задача естествознания как науки о закономерностях в природе состоит в определении причинно связанных и необходимых соотношений. В естественных науках безусловно необходимым считается то, что осуществляется везде и всегда, т. е. не связано с пространством и временем, поэтому причинные соотношения, составляющие их основу, мыслятся безотносительно к какому-либо определенному месту и времени или, говоря иначе, применимы к любому месту и времени, где есть необходимые условия. По мысли Кистяковского, такая внепространственность и вневременность научной истины образует часть учения Канта об априорности пространства и времени. Вследствие того, что все важные положения естествознания приобретают абстрактную форму, естественные науки предстают как науки о закономерном в природе — основываются на четких формулах и программах. Именно эта отвлеченность и дает возможность объяснять индивидуальные явления и на их основе производить обобщения. «Когда наконец правильное понимание этого учения Канта займет место поверхностного знакомства с Кантом по популярным изложениям его идей, то даже „наивнейшие реалисты“ среди естествоиспытателей поймут, что они, сами того не зная, кантианцы. Тогда станет очевидно, что естественнонаучное рассмотрение внешнего мира как известного пространства, заполненного материей, нисколько не противоречит учению об априорности пространства», — замечал русский юрист76.

К концу XIX века в научной среде было распространено мнение, что методы социальных наук нацелены на установление социальных законов. Считалось, что, как и положения, вырабатываемые естествознанием, социальные законы аподиктичны (безусловно необходимы) — причинные соотношения рассматриваются этими законами вне времени и пространства. Социология, как наука об обществе, притязающая на исследование социальных законов безотносительно ко времени и месту, к середине XIX века уже получила статус самостоятельной науки. Принимая эту данность, неокантианцы оспаривали социологические системы, главным образом теорию экономического материализма.

Так, Б. А. Кистяковский подчеркивал методологическую несостоятельность марксистской теории (абсолютизацию значения экономических процессов в обществе). Причина всей совокупности социальных явлений заключается в конечном счете в экономической структуре общества и в развитии производительных сил — эта великая истина граничит с банальностью: насколько она неоспорима, настолько же — бессодержательна. Утверждать, что ни одно социальное явление не может изучаться без соответствующей основы, которая является в силу этого его причиной, означает совершать логическую ошибку. По аналогии можно было бы доказать, что «ни одно социальное явление не мыслимо без того, чтобы Земля не вращалась вокруг Солнца, а потому вращение Земли вокруг Солнца необходимо признать причиной его»77. Это суждение, безусловно, фактически истинное, но тем не менее оно лишено всякого содержания.

По мнению правоведа, логическое противоречие, которое допускают марксисты, заключается в утверждении только лишь одного причинного соотношения между экономической и культурной (духовной) областями, между политическими и правовыми отношениями в социальной сфере. С точки зрения марксистов вся масса политико-правовых явлений («надстройка») предстает как некий монолит, не подлежащий разложению на единичные явления. «Ошибка марксистов состоит в том, что они, придя к эволюционизму путем диалектического метода, считают, что и эволюционизм есть метод. Придерживаясь эволюционизма, т. е. следя за развитием вещей и явлений, марксисты хотят объяснить весь социальный процесс этим, по их мнению, методологическим правилом, между тем как теория эволюции вообще и развития в частности сами по себе ничего не могут объяснить»78.

Согласно Кистяковскому, эволюционизм заключает в себе только констатирование факта развития, а не установление законов. Законом в естественнонаучной среде, как отмечалось, считаются причинные соотношения между явлениями, которые имеют принудительный характер. Ряд таких соотношений, образующих единый процесс, порождает изменчивость форм и видов. Эта изменчивость есть суммарный результат всего процесса, обусловленного причинными соотношениями, т. е. всех причинно связанных явлений, вместе взятых. Следовательно, изменение или эволюция — это факт, подлежащий констатированию, но не метод исследования. Коль скоро этот факт является результатом многих причинно связанных явлений, то он необходим в качестве основы для группировки материала при создании какой-либо системы. Однако он не может объяснить сам процесс эволюции.

Б. А. Кистяковский обратил внимание на то, что социальные науки, наряду с причинными соотношениями, признают и телеологические соотношения между общественными явлениями. Для научного статуса и результативности исследований в социальной сфере важно не только и не столько рассуждать о ходе и тенденциях развития, сколько выявлять и определять безусловно необходимые причинные соотношения (взятые вне времени и пространства) в общественной жизни. Другими словами, для объяснения социальных явлений, изменчивых по своей сути и форме, необходимо, по его теории, обратиться к неизменным соотношениям. В этом утверждении, казалось бы, заключается некий парадокс: с одной стороны, признается, что социальные явления по своей сути состоят из изменяемых социальных форм, с другой, предлагается найти в них неизменный субстрат. Однако любое причинное соотношение, обладающее безусловно необходимым качеством, не зависит от сферы его применения: везде и всегда, где есть такие-то процессы, с необходимостью будет осуществляться такое-то причинное соотношение. Ошибка марксистов состоит в том, что представители этой идеологии не вполне ясно понимали, какое соотношение существует между абстрактными положениями науки и конкретными социальными явлениями. В этом и заключался источник всех ошибок ортодоксальных марксистов: «Сплошь и рядом они говорят о законах развития и о безусловно необходимом процессе развития, хотя никаких законов развития они не знают, и их не может быть, а безусловно необходимый процесс, протекающий во времени, есть противоречие, так как безусловно необходимое есть вместе с тем и безвременное»79. Согласно мысли русского юриста, развитие есть только результат нескольких рядов причинно обусловленных явлений, и этот результат наступил только лишь потому, что данные ряды пересеклись в определенной точке. Поэтому в социальных науках причинные соотношения для объяснения конкретных процессов следует анализировать как безусловно необходимые, абстрактные понятия80.

Б. А. Кистяковский в числе других юристов-неокантианцев (П. И. Новгородцев) предрешал марксизму неутешительную судьбу. Явное противоречие между абстрактными элементами мышления, образующими основу теории экономического материализма и их приложением к объяснению конкретных процессов развития, в конечном итоге приведет к окончательной ликвидации марксистского учения.

Б. А. Кистяковский критиковал важную часть марксистского учения — теорию классов. Все социальные явления, согласно марксизму, сводятся к борьбе классов. Класс как носитель экономических интересов, в понимании сторонников этой теории, есть чисто экономическое понятие. Русский правовед замечал, что в таком случае происходит смешение среды, из которой данное явление возникло, с самим явлением. Класс возникает на почве экономических интересов, но из этого совсем не следует, что он становится экономическим понятием. Если встать на точку зрения представителей экономического материализма, необходимо признать, что растение, которое вырастает из земли и может существовать только благодаря земле, относится к понятиям геологии; птицу, которая летает в воздухе и благодаря ему, — относится к химии. Абсурдность этих примеров очевидна. На самом деле, рассуждал Кистяковский, общественный класс, возникающий, конечно, в экономических условиях, есть прежде всего совокупность людей, объединенных в единое целое и связанных в отношения друг с другом своими интересами, намерениями, планами и др. Понятие класса, подчеркивал русский юрист, предполагает совокупность людей не как «антропологических типов или физиологических организаций, а как носителей общих и одинаковых чувств, стремлений, желаний», поэтому он есть понятие не столько экономическое, сколько социально-психологическое или социологическое81. Кроме этого, с точки зрения экономического материализма, важным фактором развития истории представляется борьба классов. Сама по себе борьба сословий, групп, классов — это эмпирический факт, часто встречающийся в реальности. Заслугой Маркса следует считать проведенный им глубокий анализ процессов организации общества, основанного на общественном разделении труда. Однако формулировки классовой борьбы в работах Маркса и Энгельса, по оценкам Кистяковского, не лишены черт временности и случайности, в силу чего эти определения имеют видовое, а не родовое значение, а значит, не могут образовывать научное (социологическое) понятие. Такая оценка представляется спорной: процесс выявления понятий в социальных науках нельзя до конца освободить от исторических черт, и, кроме того, видовое отличие в этих науках тоже может создавать понятие.

Более значимо в теоретико-правовом плане другое замечание Кистяковского. Как и Новгородцев, он обращает внимание на то, что для ортодоксальных марксистов важна не борьба классов как принцип, как объективное социальное явление, а сам процесс этой борьбы. С точки зрения марксизма важными представляются интересы четвертого сословия в противопоставлении их интересам других классов. Получается, что представители марксистской идеологии подчиняют научные интересы пользе практической деятельности, возводят частный случай в принцип и ставят видовое понятие выше родового.

Заслугой Кистяковского является указание не только на отдельные недостатки марксизма, но и на способы их устранения. Исправить ошибки этой теории возможно, если заменить понятие класса (вид) более общим понятием социальной группы (род). Если классовые различия и классовая борьба с развитием социума могут прекратиться, то деление общества на группы и партии и социальная борьба общественных течений не исчезнут; в силу этого социальная борьба имеет безусловно необходимое значение, она присутствует во всех обществах, но в разных видах.

Таким образом, было продемонстрировано, что при исследовании социальных отношений можно установить общезначимые причинные соотношения, обладающие характером безусловной необходимости. Такие соотношения можно обнаружить в области социальных и психических процессов, в области материального производства, в сфере правовых отношений, в которых исследователь должен найти определение причинного соотношения, безусловно необходимого значения. Изучая социальные явления, необходимо определять индивидуальное сочетание (пересечения) причинных комбинаций, которые имели место в данном социальном процессе. Точность выводов относительно каждого социального явления (процесса) будет зависеть от точности статистических данных82. Эти выводы русского правоведа доказывают возможность анализа социальных явлений с позиции как историко-описательных методов, социологических эмпирических исследований, так и обобщений на уровне теории и философии права.

Представители марксистской идеологии иначе видели закономерности общественных явлений. Так, в ранний период своего творчества С. Н. Булгаков отстаивал позиции материалистического понимания истории: ставя все социальные явления в причинную зависимость от изменений в социальном хозяйстве, оно вносит единство и закономерность в процесс постоянно сменяющихся явлений социальной истории. С этой точки зрения социальное развитие как целое понимается в виде естественного процесса, подчиненного естественным законам; оно идет в согласии с философией Канта, установившей постулаты нашего разума. Исходя из этих постулатов, можно сказать, что закономерности в обществе должны быть a priori постулированы разумом, в смысле единства закономерности любая теория социального развития должна стать монизмом.

В конце 1896 года С. Н. Булгаков опубликовал статью «О закономерности социальных явлений», которая была навеяна книгой немецкого юриста Р. Штаммлера «Хозяйство и право с точки зрения материалистического понимания истории» (вышла в свет в начале 1896 года). Р. Штаммлер отстаивал необходимость социальной философии, которая, считал он, должна отвлечься от содержания исторически данного социального устройства и устремиться к пониманию закономерности общественного бытия людей. Он признавал, что для установления всеобщих закономерностей простой индукции недостаточно — основополагающие условия социально-научного познания устанавливаются человеческим сознанием и требуют самостоятельного исследования83. Сторонники теории взаимодействия, которую критиковал в это время Булгаков, утверждали существование нескольких самостоятельных факторов исторического развития и признавали несколько рядов причинной связи, которая проявляется в одном предмете. Данная теория, с его позиции, имеет право на существование в качестве переходного состояния к более высокой стадии закономерности в социуме. Русский философ доказывал истинность принципов социального материализма: целое социальной жизни — это единство, которое познается исходя из категории причинности; закономерность социальной жизни — это закономерность экономических явлений; познание этой закономерности есть познание причинного возникновения экономических феноменов. Исходя из этого, социальное развитие является естественным процессом, как и всякий другой природный процесс84.

Р. Штаммлер критиковал эту теорию, упрекая ее сторонников в терминологической неясности: не понятно, что такое экономические феномены, как именно следует понимать движение материи социальной жизни, что является экономическим отношением и мн. др. Кроме того, немецкий юрист полагал, что материалистическое понимание истории концептуально еще не выработано: не доказано, что социальная закономерность и причинное понимание социальных явлений — одно и то же85. Действия людей можно представить двояко: как причинно обусловленные внешними обстоятельствами и как долженствующие быть, т. е. произведенные волей человека. Причинное понимание, по Штаммлеру, неприложимо ко второму типу представлений; следовательно, рядом с единством каузальной (причинной) связи на уровне явлений должно существовать единство целей, которые перед собой ставит человек, стремясь произвести то или иное действие. Таким образом, наряду с каузальным пониманием событий существует телеологическое их понимание; различие этих видов пониманий обусловлено разницей в содержании соответствующих представлений86.

Согласно философии Штаммлера, любая цель формируется на основе исследований эмпирического материала из особенных условий, определяющих необходимость данной цели; в этом смысле человек, ставящий перед собой цели, должен держаться действительности. Однако сами по себе эти цели различны: можно выделить законные и незаконные, правильный выбор цели и ошибочный. Законной считается та цель, направление которой соответствует центральной цели, обязательной для других целей и объединяющей их воедино. Такой целью может быть только абсолютная, эмпирически необусловленная цель. Иными словами, человек при выборе целей должен руководствоваться не какими-то случайными стремлениями, личными желаниями или субъективными частными целями, а идеей, которая бы имела регулятивное значение для человеческой воли (при этом она может не вполне соответствовать опыту). В таком понимании цель должна быть свободна от эмпирической обусловленности и именно поэтому она будет объективно-обязательна.

Р. Штаммлер критически оценивал теорию материалистического понимания истории, согласно которой исторический процесс совершается с помощью социальных конфликтов, представляющих собой внутреннее противоречие, реально проявляющееся в классовой борьбе. Само противоречие, согласно этому подходу, порождается несоответствием между производительными силами данного времени и устарелым правовым порядком, т. е. между материей и формой социальной жизни. Форма (право) зависит от материи (социального хозяйства); следовательно, форма уступает материи и конфликт разрешается. Таким образом, зависимость хозяйства и права представляется как отношение средства и цели: старое право (инструмент) плохо служит людям, следовательно, оно должно быть заменено новым.

Р. Штаммлер предложил иное решение этой проблемы: закономерность социальной жизни необходимо искать в форме общественного бытия людей, поскольку она формально объединяет всех членов общества. Кроме этого, закономерность социальной жизни, проявляющаяся в правовом (формальном) регулировании, может быть найдена только в идее целесообразности. Поэтому тот, кто ищет закономерности социальной жизни, должен установить единство в целях формального регулирования87. Речь идет о том, что объединяющей высшей целью социального общежития может быть только цель, общеприложимая к другим целям как способ регулирования, а не в виде каких-либо особенных конкретных целей. Абсолютная цель всегда формальна. Штаммлер обозначил формулу абсолютной цели: «общество свободно хотящих людей» — как безусловную конечную цель социальной жизни. Эта формула по смыслу совпадает и почти буквально воспроизводит закон практического разума Канта о самодостаточности и цельности личности. Булгаков отмечал, что система Штаммлера представляет собой миниатюрную копию с системы Канта в том отношении, что обе они имеют два центра тяжести: но у Канта есть понятие «вещи в себе» и умопостигаемая свобода воли для обоснования нравственной свободы, что обеспечивает примат практического разума над теоретическим, а у Штаммлера оба эти понятия равноправны. Симпатии Булгакова впоследствии окажутся на стороне теории Штаммлера. Идея «общества свободно хотящих людей» — это единственный регулятивный принцип, который дает оправдание социальному стремлению и надежное руководство законодателю. Идеал Штаммлера недостижим, как любая регулятивная идея: однажды достигнутый, идеал перестает быть таковым. Однако в его теории речь идет не о достижении состояния «общества свободно хотящих людей», а о достижении объективно правильной социальной жизни, которая при конкретных условиях имела бы формальное свойство закономерности.

В 1896 году Булгаков, критикуя теорию Штаммлера, среди прочих замечаний в его адрес, писал: «Штаммлер не прав, когда говорит, что социальный конфликт с точки зрения марксизма есть противоречие между устарелым правом и новым хозяйством. Противоречие лежит глубже, в самом хозяйстве. <…> То, что стимулирует производство, — частная собственность, свободная конкуренция, то, с другой стороны, его и задерживает (перепроизводство, кризисы)»88. Русский мыслитель в это время настаивал на возможности распространения категории причинности и на область социальных отношений: «Мы отказываемся мыслить соотношение между хозяйством и правом по принципу цели, — оно вполне укладывается в категорию причинности»89. Упрекам и обвинениям в «трюизмах» в наибольшей степени подвергался известный пример Штаммлера с затмением Луны (сопоставление закономерности человеческих действий с закономерностью природных явлений). Для оценки развития идей Булгакова такие суждения о теории Штаммлера тем более показательны, поскольку в 1903 году этот же пример русский философ уже полностью принимал и разделял: «Как справедливо замечает Штаммлер, нельзя основать партии, ставящей целью содействовать наступлению лунного затмения, которое и без того придет в свое время с естественной необходимостью. Одно из двух: или социальный строй будущего общества необходим как лунное затмение, тогда обращение к свободе человека излишне, или же он не может мыслиться нами как необходимый и является в действительности только целью наших свободных стремлений. Середины или компромисса между свободой и необходимостью как состояниями сознания нет и быть не может»90. Поэтому любая доктрина последовательного детерминизма подпадает под это неустранимое противоречие.

Марксистские взгляды С. Н. Булгакова подвергались критической оценке со стороны представителей неокантианства и со стороны социологов права. Русский историк и социолог Николай Иванович Кареев (1850–1931) прозорливо замечал еще в 1897 году, что С. Н. Булгаков, не в пример другим марксистским писателям, «ищет истины, а не думает, что он ее уже нашел»; он «не догматик и не диалектик», «хочет стоять на точке зрения критической философии и ожидает весьма многого от приложения принципов этой философии к проблемам социологии». Все это «дает право надеяться на то, что он не устоит до конца на точке зрения экономического материализма»91. Это вскоре и произошло с мировоззрением русского философа.

Качественное отличие позиции С. Н. Булгакова от идеологии марксизма, по мысли Н. И. Кареева, заключалось в признании философом самобытной, самостоятельной личности, идеи которой он отстаивал и в своих ранних статьях. Критическое отношение Кареева к Булгакову было вызвано другим — его оценкой теории взаимодействия. Теоретики экономического материализма сводили все разнообразие социальной жизни к единому началу (экономике) и обрушивались на теорию взаимодействия, предполагавшую несколько независимых начал. С. Н. Булгаков, как было отмечено, выступал против теории взаимодействия, его «ужасало», что сторонники данной теории «признают несколько рядов причинной связи, действующей в одном и том же предмете». Однако философ одновременно утверждал, что «противоречивые элементы составляют сущность современного хозяйства», т. е. тем самым признавал несколько рядов причинной связи, действующей в одном предмете.

Кроме этого, Булгаков высказывался против «телеологии в праве», замечая, что «телеологическое понимание права не может быть выведено из материалистического понимания истории». Последнее, отмечал Кареев, совершенно верно, но это не является аргументом против телеологического понимания права. Экономический материализм, утверждал социолог, еще требует доказательств своей теории, а телеологическое понимание права уже обосновано (Иеринг). Вообще, Булгаков напрасно стремился увязать решение социального противоречия с зависимостью от гносеологии. Последняя устанавливает только общие принципы знания, а для решения социально-политических вопросов требуется их изучение с помощью различных методов. Поэтому «из критики познания Канта никоим образом экономический материализм выведен быть не может»92.

В дополнение к этому Н. И. Кареев обратил внимание еще на одно важное обстоятельство оценки марксистского учения. Экономический материализм «хвалится своею объективностью: все, что ему противоречит, он объявляет порождением субъективизма и социального идеализма. Между тем все экономические материалисты как раз являются носителями определенного социального идеала...»93 Этот факт с формальной стороны сближает марксистов с представителями идеализма, однако концептуально их идеалы отличаются в методологическом, содержательном и программном отношениях.

§ 1.4. А. С. Лаппо-Данилевский о теории исторического знания с номотетической точки зрения

Глубокий анализ природы и развития социальных наук с позиции неокантианской философии был дан русским историком Александром Сергеевичем Лаппо-Данилевским (1853–1919). Около тридцати лет он читал лекции в Петербургском университете, подготовил несколько курсов по темам: «Основные принципы обществоведения», «Систематика социальных явлений разных порядков», «Историческая методология» и др. Первоначальное увлечение А. С. Лаппо-Данилевского социологией О. Конта и Г. Спенсера постепенно, под влиянием методологии В. Виндельбанда и Г. Риккерта, сменилось неокантианским настроем.

Проблемы позитивизма русский ученый исследовал с точки зрения критической философии. Он опубликовал в известном сборнике «Проблемы идеализма» (1902) статью «Основные принципы социологической доктрины Конта», кроме этого, свои курсы по философии истории и методологии науки Лаппо-Данилевский читал, основываясь на достижениях неокантианской философии. Его основная работа «Методология истории», по оценкам Н. И. Кареева, «очень ученый, весьма систематический и детально разработанный труд»94, была построена на принципах Баденской школы неокантианства. А. С. Лаппо-Данилевский исследовал проблемы науки истории, проследив в ней два направления — индивидуализирующее и обобщающее.

К концу XIX века исследователи методологии считали, что все науки занимаются разработкой системы понятий на основе объективно данного содержания. Неокантианцы подразделяли знания о действительности на науки о природе (изучают естественную сторону опытного мира) и науки о духе (исследуют духовный элемент опытного мира). Эта классификация распространялась на построения истории, психологии, социологии.

А. С. Лаппо-Данилевский не соглашался с подходом Виндельбанда и Риккерта, считая, что при этом происходит: 1) смешение двух понятий — единства и всеобщности, 2) не показывается научное знание индивидуального. Русский историк утверждал, что науки, изучающие действительность, должны выяснить научное значение каждой ее части не только исходя из того, что есть в ней общего с другими, но и с точки зрения их отличительных черт (индивидуальности)95.

Согласно мысли Лаппо-Данилевского, наука не может объединить все опытные данные и достигнуть единства в системе знаний каким-либо одним путем. Разные отрасли науки объединяются с разных познавательных точек зрения — обобщающей или индивидуализирующей: они образуют общие понятия или индивидуальные; устанавливают понятие об общем содержании или понятие о единичном целом данной совокупности; рассматривают данный предмет как один из экземпляров, обладающий общим значением, или как часть, имеющую индивидуальное значение, и др.

Таким образом, он показал, что науки используют одновременно и номотетический (обобщающий), и идиографический (индивидуализирующий) методы исследования. В итоге получался двойной ряд наук, изучающих действительность: одни конструируют общие законы с номотетической точки зрения (естествознание, психология, социология и др.); другие дают построение индивидуального процесса, используя идиографический подход (история природы, история человечества).

А. С. Лаппо-Данилевский обращал внимание на важную методологическую особенность социологии и истории: с позиции тех, кто признает наукой только одно научно-обобщенное знание, между социологией и историей нет принципиальной разницы — обе науки преследуют цель построения системы общих понятий. Если науки и отличаются друг от друга, то только степенью обобщения материала, при этом социология оказывается наукой более общей, чем история96. С точки зрения тех, кто считает наукой систематически объединенное знание, принимающее во внимание и общее, и индивидуальное, между историей и социологией существует принципиальное различие. Социология создает общие понятия (законы/типы социального взаимодействия, строения, развития общества и др.); история образует индивидуальные понятия (оценивает единичные исторические факты, рассуждает об историческом целом и отношении к нему частей и др.). Кроме этих подходов к изучению истории существует смешанный способ исследования исторических фактов, основу которого образует «эстетическое» понимание историко-познавательных задач. Сторонники этого метода понимают под наукой обобщающее знание, одновременно полагая, что история стремится постигать и индивидуальное, а следовательно, нуждается в «интуиции» и «воображении» для его познания. Все это придает историческим исследованиям «эстетический характер», в связи с чем историю иногда отождествляют с искусством97.

Основная заслуга Лаппо-Данилевского в области методологии науки заключается в том, что он показал значение разных направлений в теории исторического знания и доказал важность рассмотрения научных методов — именно они дают представление о тех позициях, исходя из которых выстраивается предмет исторического познания и обусловливается его понимание и оценка. Иными словами, история не относится исключительно к индивидуализирующим наукам, поскольку сочетает в себе теоретические научные обобщения, открыть которые возможно только в случае сочетания генетического и систематического (термины Виндельбанда) методов исследования. Для номотетического построения исторического знания следует обратиться к тем учениям, под влиянием которых оно складывалось и развивалось. Однако вначале, для изучения его основ, следует использовать систематический метод. В подтверждение своих выводов Лаппо-Данилевский показывает различные течения в древнегреческой философии, оказавшие влияние на обобщающее понимание истории: взгляды Гераклита, Платона, Аристотеля, стоическую философию Зенона, гедонизм Эпикура и др. В XVI веке к обобщающим теориям он относит учение Ж. Бодена как пример наукообразного понимания истории. Французский мыслитель признавал преимущество естествознания перед историей: ввиду свободной воли человека история не может быть признана «наукой», она есть искусство. История не может выводить из конечного начала причины, заложенные в природе, ее заключения носят только вероятностный характер; она есть «правдивый рассказ, который объясняет деяния человека, ведущего жизнь в обществе» и изучает отдельные подробности прошлого98. Вместе с тем Боден стремится применить выводы естествознания, наблюдений путешественников для законосообразного объяснения исторического процесса. Речь идет о влиянии климата и других естественных условий страны на социальную жизнь; являясь предшественником Монтескье по этим вопросам, Боден обращал внимание на темперамент различных народов, влияющий на их государственно-правовую жизнь.

В XVII веке философское и научное мышление получает самостоятельное признание. Р. Декарт, Ф. Бэкон отграничивали науку от богословия, хотя с последним не порывали окончательно. Б. Спиноза и Т. Гоббс открыто выступили против смешения науки и богословия: Спиноза заявил, что между теологией и философией родства не существует — между ними нет ничего общего, поскольку задача веры есть благочестие и повиновение, а задача философии — одна только истина. «Основания философии суть общие понятия, и сама она должна заимствоваться только из природы; основания же веры суть история и язык, а заимствовать ее должно только из Писания и откровения…»99 Т. Гоббс еще резче выдвигал задачи научного исследования природы. С этих позиций легче было высвободиться из-под гнета теологического понимания природы и прийти к понятию о законосообразности ее явлений, включить в природу человека и применять те же методы к рассмотрению его дел и отношений100.

Р. Декарт сравнивал организм с механизмом и пытался применить эту концепцию к изучению человека. Подчеркивая связь души и тела, он, однако, полагал, что душа представляет самостоятельную субстанцию, отличную от телесной — ее атрибутом является мышление, а не протяженность. Б. Спиноза пришел к строгому детерминизму, отождествлявшему причины мира с его логическими основаниями. Нидерландский мыслитель стремился построить механику нравственной и политической жизни. Полагая, что «все предопределено Богом из абсолютной его природы», а не из его «благоволения», Спиноза рассуждал об атрибутах и модусах, признавал физическую и психическую жизнь человека одинаково необходимыми вечными «следствиями», логически и независимо друг от друга проистекающими из божественной субстанции

...