Оглавление

Глава 1: Баркарес. Июльский вздох

Жара ударила в лицо, как пар от кипящей воды. Водитель помог достать чемоданы из прохладного салона такси. А я втянула в легкие средиземноморский воздух. Боже, этот воздух! Густой, тягучий, пропитанный терпким ароматом раскаленных пальм и соленой остротой моря. Соль щипала губы, мгновенно оседала на коже, стягивая её. Я зажмурилась и вдохнула полной грудью. Первый глоток Ле Баркареса — лечащий бальзам и острый укол одновременно.

— Живи. Почувствуй снова вкус жизни, — слова прозвучали во мне ощущением. Я открыла глаза.

Море. Нестерпимое, слепящее синее. Оно играло всеми гранями синевы. В чистом виде морская бесконечность. Далёкий вал поднимался синей стеной, пока гребень не рассыпался пенным кружевом у самых ног купальщиков. Шипение. Шуршащий отлив. Ритм древнее самого времени. Солнце било в упор, превращая поверхность моря в колышущееся поле жидкого золота в гранях сапфира. Миллиарды бликов плясали, уводя взгляд к зыбкой черте горизонта. Глубокий гул водной массы обрушился на меня, вибрируя в костях, — вечный монолог стихии.

Эта сияющая гладь у берега обманчива. Я знала. Шагни глубже — и холодные струи обовьют лодыжки с цепкостью, обещающей больше. А там… там синева сгущалась до чернильной, становилась тяжелой, бездонной, буквально вытаскивая тебя на картины Айвазовского. Там таились глубины, где свет гаснет. Прекрасные. Равнодушные. Я чувствовала, как подкатывает знакомый холодок страха, пробегая мурашками по спине. Глубина. Она была здесь, физически ощутимая. Моя старая спутница, вернувшаяся с удвоенной силой после… Я отвела взгляд, уцепившись за берег. Белые домики — кубики сахара, зелень кедров и пальм, буйство бугенвиллий. Средиземноморская идиллия из маминых книг.

— Как мы мечтали сюда вместе, мам…, — щелчок в сознании. Запах больничного антисептика, лекарств и безнадежности перебил соль и песок. Хоспис. Тиканье часов. Ее рука в моей — легкая, уже почти невесомая, как пучок сухих прутиков:

— Анечка… не плачь… Больно, ох как больно…

Леденящая беспомощность. Я не могла остановить неизбежное. Только держать эту хрупкую руку, слушать редкий ритм дыхания. И тогда, в самый черный миг, внутри щелкнуло. Жестко. Окончательно: жить. Так отчаянно жить!

Мама угасла в феврале, под вой метели. А я… Продиралась сквозь бумаги, продавала нашу квартиру, покупала билеты с тремя пересадками. Одна. Потому что терять было нечего. Потому что жизнь у меня одна. И потому что ее последний шепот, уже на грани тишины, жгли меня раскаленными углями: «Живи, Аня. Чувствуй жизнь. Радуйся… каждой секунде… Перестань бояться… Помнишь, как ты боялась глубины в детстве, после того случая? Не дай страху снова украсть у тебя море…».

Именно это привело меня сюда. В Ле Баркарес. На шесть месяцев. Временное пристанище, пока ищу свой дом на этой земле, купленный на деньги от нашей с мамы квартиры. И противостоять главному страху. Тому, что вернулся, как тень горя. Боязни глубины. Талассофобия[1]. Мама знала. Помнила тот ужас, как я наглоталась воды, когда меня спасли из моря. И велела перестать бояться.

Я повернулась к дому, тяжело вздохнув. «Дом для отдыха на берегу Средиземного моря» — гласило объявление. Небольшой, белоснежный, с терракотовой черепицей и синими ставнями. Но время и солнце оставили следы: облупившаяся штукатурка, перекошенные ставни, сад, превратившийся в джунгли из дикого винограда и колючек. Запустение. Как будто дом затаился в ожидании.

Тень у калитки шевельнулась. Агент, мсье Рено, маленький, юркий, с вечно влажным лбом, подошел, улыбаясь слишком широко.

— Мадмуазель Анна! Bienvenue! Прекрасный день для заселения!

Он суетливо вручил тяжелый старомодный ключ.

— Вот. Прекрасного отдыха! Вода, свет — подключены. Газ… плита газовая, баллон нужно заправить, хозяин поможет…

Я кивала, оглядывая дом, густые заросли, скрывающие соседний участок. Влажные ладони вытерла о джинсы.

— Спасибо, мсье Рено.

Он замялся, покопался в портфеле.

— Ах да… Вторая половина дома… она занята. Хозяином. Мсье Этьен Дюран.

Рено нервно оглянулся на заросли, понизил голос.

— Он… редко появляется. Почти всегда на своей верфи или в море. Ночью бывает, но редко. Очень… тихий. Незаметный. Так что не беспокойтесь!

Риелтор махнул рукой, но его глаза избегали моих, а в голосе сквозила натянутость. Что это предостережение? Или просто дискомфорт от жары?

— Хорошо, — ответила я, стараясь быть спокойнее, чем себя чувствовала внутри.

Хозяин редко появляется. Значит, буду одна. По-настоящему. Это должно было помочь. Но его слова и этот беглый взгляд оставили не пустоту, а щемящее чувство настороженности. Ощущение, что за буйной стеной зелени скрывается не просто стена, а чье-то молчаливое присутствие.

Риелтор уехал. Пыль от «пежо» осела на раскаленный асфальт. Я осталась одна. Ключ холодно упирался в ладонь. Шум моря, приглушенный зарослями, накатывал ровным гулом. Жара обволакивала. Запахи цветов, соли, пыли, нагретой листвы… и едва уловимый, горьковатый дымок? Я обернулась — никого. Наверное, показалось.

Я подняла голову, глядя сквозь плющ на ослепительную синеву неба.

— Вот я и здесь, мам. Начало. Шесть месяцев.

Шесть месяцев, чтобы найти новый дом… и себя. В сумке пальцы нащупали гладкий холодок. Я вытащила маленькую сувенирную тарелочку — ярко-синее море, желтая лодочка, неуклюжие рыбаки. Отсюда, из Баркареса. Десять лет назад, Electrobeach Festival[2], песок в волосах, басы, смешивающиеся с прибоем. Потом — домой, к маме.

— Посмотри, мам! Море там… живое!

Она взяла тарелочку, ее глаза светились детским любопытством.

— Как красиво, Анечка. Надо будет нам туда обязательно. Вместе.

Но приливная волна болезни уже накатила на мамин берег…

Сейчас я сжимала тарелочку, ощущая как края вдавливаются в ладонь.

Ее слова. Мой маяк: «Перестань бояться жить».

Я вставила ключ в скрипучую дверь. Щелчок. В первое мгновение меня окутал запах затхлости, пыли, закрытых помещений. Я шагнула в полумрак своих комнат. И уже почувствовала прохладу, пахнущую старой древесиной. Оставила вещи в небольшом холле и прошла к распахнутым французским окнам на террасу.

И снова — оно. Море. Теперь ближе, ярче, еще глубже. Оно заполнило проем, как живая, дышащая картина. Шум стал отчетливее: шелест приливной волны, грохот гальки под ней. Я вышла на общую террасу. Солнце жгло плиты. Внизу, за олеандрами и диким инжиром, виднелась узкая тропинка к пляжу. К моему испытанию глубиной.

Сердце забилось чаще, предательски сжалось горло. Я прижала мамину тарелочку к груди, туда, где горели ее словам:

— Чувствуй жизнь. Радуйся. Будь смелее, Анечка!

Я смотрела на бездонную, манящую и ужасающую синеву. Первый шаг сделан. Я приехала. Теперь — следующий. Самый страшный. Шаг к воде. Ради нее. Ради себя. Ради нового дома у этого моря, которое нужно было заново приручить.

Ветерок с моря донес свежесть, смешанную с теплом. Он коснулся лица, как легкое, невесомое перышко. Я вдохнула. Соль. Песок. Море. И страх. Но где-то под ним, едва различимо, пробивалось что-то новое. Упрямое. Как росток сквозь камень.

Я сделала шаг с террасы на раскаленный песок тропинки. Один. Потом другой. Навстречу синему гиганту. И в этот момент из-за густой стены олеандров, отделяющих участок мсье Дюрана, донесся тихий, но отчетливый скрип — будто отворили ставню.

Я замерла. Не одна?

Начиналось лето в Ле Баркаресе. Начиналась битва с бездной. Внутренней. И, возможно, не только с ней.

 Талассофобия — постоянный сильный страх перед глубокими водоёмами, такими как море, океаны, бассейны и озёра. Не следует путать с гидрофобией — страхом воды как таковой.

 Ежегодный июльский фестиваль электронной танцевальной музыки, проходящий в парке Порт-Баркареса, Франция.

Глава 2: Пиксели и дыхание страха

Первые дни для меня превратились в «пыльный» марафон: шкафы, вывернутые наизнанку, терраса, выскобленная до первозданной плитки, комнаты, открытые для сквозняков вместо привычной для них затхлости. Физическая работа была благословенным наркозом, заглушавшим зов синевы за окном. Я занавесила окна плотной тканью — не наглухо, оставив щель для света, но достаточно, чтобы не видеть синюю громадину целиком. Вид на буйную стену зелени, скрывающую соседнюю половину дома, был безопаснее. Хотя иногда… иногда оттуда доносился приглушенный стук — металл о дерево или металл о металл. Краткий, отрывистый. Как будто кто-то что-то чинил. Хозяин? Мысль заставляла сердце сжаться.

— Старый дом с призраком? — мама бы оценила мою мысль.

Потом пришло время главной причины моего бегства-шанса. Моушн-дизайн клипа для Worakls[1] и оформление видеодорожки для Electrobeach Festival.[2] Ирония судьбы обжигала: клипы с морскими мотивами. Музыка, где синтезаторы переливались, как волны, а басы гудели, как подводные течения. Я боролась за этот заказ, потому что чувствовала эту музыку кожей еще до того, как страх снова сомкнул свои ледяные клешни. Это был мой билет в новую жизнь — шанс заявить о себе в Европе, начать все заново, жить там, где хочу, а не там, где могу. Не просто дизайн — искусство. Воздух для задыхающейся души.

Я погрузилась с головой. На графическом планшете рождались абстрактные формы: светящиеся медузы, переливы подводного солнца, динамика, передающая мощь и нежность океана. Worakls звучал на повторе, становясь частью моего дыхания. Я забывала. Была художником. Творила жизнь. И в этот момент из-за стены, за зеленой завесой, донесся тот же стук. Металлический, уверенный. Я вздрогнула, линия на экране поплыла.

— Золотые руки, — мелькнула мысль. Но чьи?

Но море было рядом. Оно напоминало о себе гулким прибоем. Соленым ветром, пробивающимся сквозь щель в занавеске. Навязчивым шепотом:

— А что, если выйти? Просто подойти?

Однажды утром, после ночи, когда на экране ожили косяки светящихся рыб, я почувствовала прилив странной, хрупкой смелости. Солнце лилось золотом. Воздух искрился.

— Живи. Чувствуй. Перестань бояться. — Мамин голос звучал отчетливо.

Я отодвинула стул, встала. Сердце забило тревожный набат. Я проигнорировала его. Прошла через террасу, мимо планшета с созданным кадром. Спустилась в сад. Заросшая тропинка вилась вниз. Шаги стали тяжелыми, ноги вязли в невидимой трясине. Запах соли густел. Гул прибоя превращался в рокот.

И тут оно накрыло. Не волна. Память. Яркая, жесткая, выворачивающая.

Детство. Жара. Другое море. 14 лет. Яркий купальник. Горячий песок. Мама на полотенце, улыбка сквозь усталость: «Иди, Анечка, покупайся!» Робко по колено. Ласковая вода. Подруга Алиса зовет глубже. Шаг. Еще шаг. И — ОНО. Волна-хищник сбоку. Подсечка. Опрокидывание. Холодный, темно-зеленый мрак. Соленая агония в носу, во рту. Песок, бьющий в лицо. Слепая паника. Барахтанье в бездне. Не могу встать! Где верх? Мама! Темнота. Холод. Ощущение брошенности. Никто не видит! Умру здесь, одна! Спасатель. Мама, бегущая в ужасе. Рыдания. Стыд. Ужас, въевшийся в кости. Чуть не умерла. И мамины руки, дрожащие, но крепкие, вытирающие слезы, воду и песок со щек… «Все хорошо, солнышко, все хорошо, я рядом…» Но хорошо не стало. Никогда.

Сейчас я стояла на тропинке, метрах в пятидесяти от воды. Но чувствовала все то же. Холодный пот по спине. Сердце — бешеный ритм в груди. Дыхание — рваные, хриплые вздохи. Ноги — ватные столбы. Перед глазами — темные пятна. Темнота. Холод. Никто не видит. Стыд. Ужас. Чуть не умерла тогда… а теперь мамы нет… И все началось заново.

— Нет! — хриплый вопль вырвался наружу. Я развернулась, бросилась бежать обратно, не оглядываясь. Запыхавшаяся, дрожащая, ворвалась в гостиную, захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной, как к щиту от вторжения. В ушах звенело.

Что всегда мне помогало забыться — работа. Надо было зарыться в пиксели. Я рухнула в кресло. Но экран, сиявший жизнью, теперь был чужим. Морские формы обрели зловещие очертания. Бездна. Та самая.

Я схватила черный карандаш. Почти исписанный. Нашла крафт-бумагу и начала рисовать. Не море Worakls. Я рисовала свое море. Черное. Беспросветное. Штормовое. Яростные мазки рождали хаос волн-поглотителей. Бездну, уходящую в ничто. В центре — крошечная фигурка, затягивающаяся черной воронкой. Я рисовала страх. Темноту, живущую во мне. Кошмар, вернувшийся с новой силой после потери мамы, моей главной защиты. Когда лист наполнился черной бурей, я отшвырнула карандаш. Он покатился, оставляя следы. Рисунок был криком. Ужасным. Безнадежным.

Отчаяние накатило, густое, липкое. Клип о море? Ирония. Я не смогу передать стихию, потому что для меня она — враг. Не смогу работать. Не смогу жить. Проиграла.

Слезы гнева и беспомощности жгли глаза. Я смахнула их тыльной стороной ладони, оставив черную полосу. Надо было двигаться. Иначе съест заживо.

И вспомнился запах. Теплый, сладкий, успокаивающий. Мамино миндальное печенье.

— Когда на душе скребут кошки, замеси тесто, Анечка. Руки заняты — голова отдыхает.

Я нашла в своих запасах яйца, сахар, соль, миндальную муку (купленную у улыбчивой мадам Фабр в крошечном épicerie на углу, там пахло оливками и свежим горячим хлебом). Месила тесто яростно, вкладывая в него фрустрацию, страх. Раскатывала, вырезала звездочки и полумесяцы (как мама), раскладывала на противне. Запах из духовки был бальзамом. Дом наполнился теплом и памятью.

Пока печенье золотилось, я заметила у границы участков, возле олеандров, свежий отпечаток — четкий след грубого подметка ботинка, гораздо крупнее моего. Сердце сжалось. Он был здесь. Совсем недавно. Призрак оставил след.

Печенье остыло. Я разложила его на тарелку. Не для себя. Идея родилась сама: угостить соседей. Узнать о месте. О людях. О нем.

Первая остановка — дом напротив. Пожилые Клеманы. Их патио под виноградной лозой благоухало лавандой и