В здоровых отношениях наиболее важные нарративы совпадают, а периодически возникающие неизбежные расхождения легко преодолеваются. В отношениях, издавна давших трещину, предвзятость и причудливость памяти оказывается оружием, позволяющим отвергнуть и обесценить мир и самоощущение своего визави.
Это‐то и делает болезнь Альцгеймера одновременно загадочной и садняще знакомой. Когда угасает память, нарративы прошлого проступают еще более выпукло, ибо ими заполняются пустоты, оставшиеся на месте воспоминаний. И если в этих нарративах выработано устойчиво уничижительное отношение к ухаживающему близкому, общение может превратиться в настоящую муку. Потеря памяти не только лишает ясности, но и препятствует развитию и исправлению отношений, достижению открытости и в конечном счете примирения.
мало кому из тех, кто когда‐либо ухаживал за больным деменцией, удавалось удержаться от раздраженного “Ты что, не помнишь?” – вопроса обескураживающего, причем для обоих, ибо кому, как не близкому, лучше других известно, что больной ничего запомнить не может.
Но ждать, что близкие, ухаживающие за больным, легко перестроятся и перестанут рассчитывать на его память, тоже неправильно. Исходя из того, что нам известно об устройстве нормально функционирующей памяти, утрата памяти человеком, с которым нас многое связывает, воспринимается не как неврологическое нарушение, а как предательство. Мы ведь, по сути, перестаем для него существовать, а наши слова, усилия и жертвы либо остаются незамеченными, либо отрицаются.
Сэм сказал фразу, которую впоследствии в разных вариациях я слышала от многих людей, ухаживающих за больными: “Он помнит только то, что ему хочется помнить”.
За годы практики я привыкла к тому, что близкие часто даже не пытаются скрыть раздражения на тех, за кем ухаживают. У многих, как в случае Сэма, раздражение вызывается именно тем, что больные бывают то адекватны, то невменяемы. Многократно доказано, что при наличии неразрешенных проблем в отношениях близкие будут скорее испытывать раздражение, чем смиряться с болью потери. И это нежелание принять и отпустить только усугубляется болезнью, которая делает поведение больного достаточно двусмысленным, чтобы не дать родственникам прожить их горе.
Однажды вечером, когда Сэм помогал отцу устроиться в постели, мистер Кеслер поднял на него глаза и спросил доверительным тоном:
– Кто ты?
– Твой сын, – ответил Сэм, явно не ожидавший такого вопроса.
– Мой сын? – озадаченно переспросил мистер Кеслер. – И давно ты мой сын?
– Года шестьдесят два, если я ничего не путаю, – сказал Сэм, одновременно и встревоженный, и удивленный вопросом.
Глаза мистера Кеслера округлились.
– Ты мой сын уже шестьдесят два года и только сейчас удосужился мне сказать?
– Иногда я и сам об этом забываю, – засмеялся Сэм.
Видя, что сын смеется, мистер Кеслер тоже начал смеяться.