Содержание

АЛЕКСАНДР ПАВЛОВ. Образы современности в XXI веке: метамодернизм

KRISIS

ОТ РЕДАКЦИИ. Кризис как проблема истории и методологии

ВАСИЛИЙ КОЛТАШОВ. Экономические кризисы с III века до наших дней: цикличность, природа и логика современных потрясений

АЛЕКСЕЙ СИМОЯНОВ. Кризис концепции социального партнерства

ЛЕОНИД ФИШМАН. Прекариат: этот средний класс сломался — несите другой

АННА ОЧКИНА. Образование как фиктивный капитал: кризис социальной значимости знания

СЕРГЕЙ РЫБАЧУК. Гибкость конфуцианской мысли в условиях кризиса

AGON

БОРИС КАГАРЛИЦКИЙ — ЛЕВ ДАНИЛКИН. «Ленин. Пантократор солнечных пылинок»

ДМИТРИЙ УЗЛАНЕР — АЛЕКСЕЙ АППОЛОНОВ. «Наука о религии и ее постмодернистские критики»

НИКИТА САЗОНОВ — АЛЕКСАНДР ВЕТУШИНСКИЙ. «Единство мира в постнеклассической перспективе»

КОНСТАНТИН СКРИПНИК — ИГОРЬ ДЖОХАДЗЕ. «Аналитическая философия сегодня: кризис идентичности»

АДАМ ТУЗ — ЭНДЕРС СТЕФАНСОН. «Источники социальной власти»

 

 

 

 

 

 

Contents

ALEXANDER PAVLOV. Images of Modernity in the Twenty-First Century: Metamodernism

KRISIS

Crisis as a Problem of History and Methodology

VASILY KOLTASHOV. Economic Crises from the Third Century to the Present Day: Cyclicity, Nature and the Logic of Shocks of the Modern

ALEXEY SIMOYANOV. The Crisis in the Social Partnership Concept

LEONID FISHMAN. The Precariat: This Middle Class is Broken, Bring Us Another

ANNA OCHKINA. Education as Fictitious Capital: The Crisis in the Social Importance of Knowledge

SERGEY RYBACHUK. The Flexibility of Confucian Thought in Times of Crisis

AGON

BORIS KAGARLITSKY — LEV DANILKIN. “Lenin: The Pantocrator of Sun Dust”

DMITRY UZLANER — ALEXEY APPOLONOV. “The Study of Religion and Its Postmodernist Critics”

NIKITA SAZONOV — ALEXANDER VETUSHINSKIY. “The Unity of the World from a Post-Non-Classical Perspective”

KONSTANTIN SKRIPNIK — IGOR DZHOKHADZE. “Analytic Philosophy Today: Identity Crisis”

ADAM TOOZE — ANDERS STEPHANSON. “The Sources of Social Power”

 

 

 

 

 

 

Образы современности в XXI веке: метамодернизм

АЛЕКСАНДР ПАВЛОВ

Доцент, Школа философии, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»; ведущий научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН. Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: apavlov@hse.ru.

Ключевые слова: постмодерн; постпостмодернизм; метамодернизм; социальная философия; культура; марксизм; постирония; эстетика.

После того как ключевые теоретики постмодерна оставили тему (Фредрик Джеймисон) или даже признали, что постмодерна больше нет (Линда Хатчеон), с 2000 года начали возникать различные концепции, которые объединяются зонтичным термином «постпостмодернизм». Одной из последних интеллектуальных альтернатив постмодерну стал метамодернизм, предложенный двумя европейцами — Тимотеусом Вермюленом и Робином ван ден Аккером. В 2010 году они опубликовали своеобразный манифест «Заметки о метамодернизме», в котором постарались доказать, что в новой культуре произошел поворот от цинизма и иронии к искренности и романтике. Этот поворот свидетельствует о возникновении новой эпохи метамодерна. Автор статьи подвергает данный тезис критической оценке и приходит к выводу, что с содержательной точки зрения концепция метамодерна практически не выдерживает критики, а сам манифест остается в лучшем случае декларацией.

Вместе с тем это не означает, что «метамодернисты» интуитивно не нащупали ключевых, но пока еще не вполне очевидных культурных и социальных тенденций. В конце 2017 года вышел сборник статей под редакцией Вермюлена и ван ден Аккера. Несмотря на то что сами авторы концепции почти не предложили ничего нового и никак не развили свои идеи, вместо них метамодернистский импульс подхватывают и дорабатывают теоретически иные исследователи и мыслители, делая это более качественно. Так, в проект метамодерна вливаются ученые, более искушенные в теории и эмпирических исследованиях, благодаря чему метамодернизм обретает новую жизнь и доказывает право на свое существование.

Рождение идеи

В 2010 ГОДУ в издании Journal of Aesthetics & Culture вышла статья с довольно громким названием «Заметки о метамодернизме» — статья двух европейцев, Тимотеуса Вермюлена и Робина ван ден Аккера{1}. Хотя, как правило, слово «заметки» (notes) не слишком обязывает (достаточно приметить что-то важное в описываемом феномене), амбициозным в данной публикации было слово «метамодернизм». На тот (и даже на сегодняшний) момент еще не все интеллектуалы распрощались с постмодерном{2}, а человечество вообще только-только смирилось с его существованием, как вдруг кто-то предложил нечто, отличное от постмодерна. То есть само название в точности отражало не только суть статьи, но и авторские интенции — попытку «вбросить» в академическое/интеллектуальное пространство новую даже не теорию, но идею, предложив к ней «заметки», и посмотреть на реакцию читателей и критиков. И хотя авторы скромно заявили, что это приглашение к дискуссии, а не манифест, на деле «Заметки о метамодернизме» были самым настоящим манифестом — довольно амбициозным текстом, в очередной раз хоронившим постмодерн и предлагавшим новый язык описания нашего времени.

При этом авторы не были первопроходцами среди тех, кто уже использовал совершенно новые темпоральные категории, чтобы распрощаться с постмодерном и описать его альтернативы. Статья начинается с того, что с 2000 года некоторые мыслители уже вступили на этот путь. Так, на тот момент были предложены концепции перформатизма (2000), гипермодерна (2005), автомодерна (2008), диджимодерна (2009), альтермодерна (2009) и реновализма (2010){3}. Все эти теории Вермюлен и ван ден Аккер упоминают лишь вкратце, ни одну не сочтя удовлетворительной. Правда, с каждой из них они работают по-разному; так, для обстоятельной критики выбирают альтермодерн — самую слабую с содержательной точки зрения концепцию. Ее автор — куратор Николя Буррио — не претендовал на философскую глубину и вообще на что-то большее, чем просто рекламу своей одноименной выставки в Британской галерее Тейт в Лондоне. На идеи гипермодерна (Жиль Липовецкий), автомодерна (Роберт Сэмюэлс) и диджимодерна (Алан Кирби) метамодернисты не обращают особого внимания и отмахиваются от них довольно спорным аргументом:

…многие из этих концепций — Липовецкого, Кирби и Сэмюэлса, насколько бы они ни были полезными для понимания последних разработок… радикализуют постмодерн вместо того, чтобы его реструктурировать{4}.

Другие два автора — Рауль Эшельман и Джош Тот — нужны метамодернистам, чтобы вписать их «теорию» в свою собственную, тем самым усилив стратегию метамодернизма по захвату интеллектуального пространства. Как это ни странно, но в итоге у них это получилось, о чем речь пойдет во втором разделе данной статьи. Пока же можно сказать следующее: на сегодняшний день из всех упомянутых концепций метамодернизм является наиболее успешным «-модернизмом», претендующим на то, чтобы заменить постмодернизм. Впрочем, его успех заключается отнюдь не в сильном содержательном наполнении «теории», но обусловлен иными факторами. Какими именно, я скажу позже, а пока необходимо хотя бы вкратце изложить суть метамодерна.

Что такое метамодернизм

Структурно манифест метамодернизма{5} выглядит следующим образом. Во введении утверждается, что в современной эстетике произошел (нео)романтический поворот и общий дух времени подтверждают слова Барака Обамы Yes We Can. Авторы заявляют, что пытаются описать (возможно, более удачным термином было бы «схватить») зарождающуюся чувственность, ключевыми характеристиками которой могли бы быть наивность, искренность и серьезность. Именно эту чувственность (используется термин «структура чувства») они называют «метамодерном». В первой части эссе, о чем я бегло говорил выше, речь идет о нескольких концепциях «постпостмодернизма», появившихся раньше метамодерна. Нелишним будет заметить, что термин «постпостмодернизм» впервые предложила канадская исследовательница Линда Хатчеон, когда окончательно простилась с постмодерном и заговорила о том, что что-то должно прийти ему на смену, побудив тем самым читателей к самостоятельному размышлению{6}.

Вторая часть текста посвящена традиционному для «постпостмодернизма» разговору о переходе от постмодерна к метамодерну. Здесь авторы предусмотрительно замечают, что такой вещи, как «постмодерн», не существует. Стоит признать, что в ловушку, в которую не попали метамодернисты, угодили некоторые предшествующие исследователи типа Алана Кирби{7}. Под постмодерном обычно подразумеваются разные — зачастую противоречивые — тенденции эпохи, и у каждого теоретика постмодерна, как правило, свой взгляд на проблему. Между тем, с точки зрения Вермюлена и ван ден Аккера, можно выделить что-то общее во всех теориях постмодерна (Чарльз Дженкс, Жан-Франсуа Лиотар, Фредрик Джеймисон, Ихаб Хассан). Прежде всего это оппозиция модерну, утопизму, прогрессу, рациональности и т. д. И хотя на самом деле это не совсем так, в данном случае оставим этот пассаж без внимания. Авторы уверены, что «культурная индустрия» (сами они этот термин не закавычивают; конечно, лучше было бы сказать «деятели культуры») отказывается от тактик имитации в пользу мифа, от меланхолии — в пользу надежды, от эксгибиционизма — в пользу ангажемента. Иными словами, все это можно было бы выразить так: метамодернизм существует между «постмодернистской насмешкой» и «модернистским энтузиазмом». При этом, что особенно важно, авторы замечают:

Мы не утверждаем, что все постмодернистские тенденции завершены и окончены. Но мы полагаем, что большинство из них принимают иную форму и, что более важно, новый смысл, новое значение и направление{8}.

Следующая часть статьи называется «Стратегии метамодернизма». Здесь авторы активно цитируют различных исследователей и критиков, чтобы показать, что не они одни обращаются к теме новой чувственности. Во-первых, это немецкий философ Рауль Эшельман, который одним из первых предложил концепцию постпостмодернизма, назвав свой подход «перформатизмом». Суть последнего, как упрощают идею метамодернисты, в том, что в состоянии новой культуры потребители (и критики) идут на преднамеренный самообман, соглашаясь на интерпретацию произведения искусства, предзаданную автором произведения. Стратегию американского искусствоведа Джерри Сальца метамодернисты никак не обозначают, но в его текстах наблюдают проявление нового «вида чувственности, раскачивающейся между убеждениями, предположениями и позициями». Еще одна якобы метамодернистская стратегия — это «романтический концептуализм», как это называет критик Йорг Хейзер. В данном случае рациональное, хорошо просчитанное искусство замещается аффективными и сентиментальными абстракциями. Наконец, метамодернисты находят пример и в кинокритике. Так, исследователь кинематографа Джеймс МакДоуэлл предлагает термин quirky cinema («причудливое кино»), чтобы описать творчество Уэса Андерсона и Мишеля Гондри, которые пытаются воспроизвести детское простодушие в мире взрослых циников. Заканчиваются «Заметки о метамодернизме» четвертым разделом — об архитектуре, в котором авторы пытаются доказать, что многие современные здания, отражая дух неоромантизма, преодолевают противоречия модерна и постмодерна.

Итак, по сути метамодернизм — новый тип чувственности («структура чувства»), который может обращаться к иронии, когда серьезности становится слишком много, и к наивности, когда в культуре начинает доминировать цинизм. Именно поэтому Вермюлен и ван ден Аккер выбирают термин «осцилляция» — раскачивание между модерном (энтузиазм) и постмодерном (насмешка). Префикс «мета» обозначает одновременно «с», «между» и «за». Сами авторы формулируют это так: эпистемологически метамодернизм располагается «с» (пост)модернизмом, онтологически «между» (пост)модернизмом и исторически «за» (пост)модернизмом. Чувственность, однако, контролируется самими субъектами, согласными на сознательный самообман.

Одна из ключевых проблем идеи метамодернизма состоит в том, что ее авторы выбирают тактику уклонения от определения содержательного компонента. К счастью, текст, коль скоро он претендует на некоторую новизну, требует ссылок не только на эмпирический материал, но и на хоть сколько-нибудь адекватную теорию. Именно поэтому метамодернисты оставили несколько следов, с помощью которых мы могли бы рассмотреть содержание их концепции. Впрочем, эти следы не впечатляют. Во-первых, они обращаются за помощью к Иммануилу Канту, чтобы показать, что его вера в прогресс человечества — то же самое, что и сознательная наивность метамодернизма. Вермюлен и ван ден Аккер утверждают, что Кант, используя слова «как если бы», кажется, сам не верил в проповедуемую им телеологию исторического процесса. Отсюда их замечание: «Человечество, народ в действительности не движутся к естественной, но неизвестной цели, но притворяются, будто движутся к ней так, чтобы развиваться нравственно и политически»{9}. Что ж, помимо того, что сам Кант выражал в рассматриваемом тексте свои (видимо, искренние) надежды на космополитизм, само человечество, руководствуясь «недоброжелательной общительностью», могло бы и притворяться, если бы действовало рационально, в то время как оно на протяжении истории движимо природой{10}. Одним словом, метамодернисты соглашаются продемонстрировать, насколько они некомпетентны в философии, лишь бы — хотя и уместно — процитировать какой-нибудь философский источник.

Это же касается еще одного философа, чью идею метамодернисты пытаются приспособить для своих нужд, чтобы раскрыть содержание «теории». Так, они заявляют, что термин Эрика Фёгелина «между» (metaxy; в русском переводе эссе — «метаксис») лучше всего подходит для объяснения динамического характера метамодерна. «И эпистемологию метамодерна (как если бы), и его онтологию (между) следует, таким образом, рассматривать как динамику „и то и другое — и ни одно из них“, то есть „между“». Затем следует красивая цитата из текста Фёгелина. Cтоит заметить, что для него термин «между» возникает в его концепции «гностицизма» именно как категория философии истории, которая связана с онтологией и экзистенцией человеческого общества, потому что человеческое существование, согласно философу, в его подлинном смысле раскрывается как существование «между» двумя полюсами напряжения — земным и божественным, совершенным и несовершенным, истиной и ложью, порядком и хаосом{11}. Понимая эти нюансы, Вермюлен и ван ден Аккер делают оговорку:

Отчет, который мы приводим, следовательно, неизбежно сокращенный, и выводы, которые мы из него делаем, неумолимо опрометчивы. Для наших целей эта концепция нужна не в качестве метафоры экзистенциального существования, то есть общего для «удела человеческого», но в качестве метафоры для культурной чувственности, специфичной для дискурса метамодерна. Метамодерн составлен из напряжения, нет, из двойного послания модернистского стремления к смыслу и постмодернистского сомнения в смысле всего этого{12}.

Иными словами, сложная метафизика одного из последних настоящих философов истории стараниями метамодернистов превращается буквально в ничто, обычную приставку для игры слов.

Итак, теоретический, а лучше сказать, концептуальный базис метамодернизма рушится постольку, поскольку заимствованные авторами идеи на самом деле работают вовсе не так, как предполагают первоисточники. Более того, сами метамодернисты признают это. В итоге остаются декларации о том, что метамодерн — это новая чувственность, которая выбирает то иронию, то наивность, и все это якобы отражается в современной культуре, причем в некоторых ее сферах — архитектуре, кино и т. д. Не такой уж и большой результат для концепции, не правда ли? Вместе с тем метамодернизм из всех вариантов «постпостмодернизма» наиболее живуч. Почему это так?

Эволюция концепции

После того как Вермюлен и ван ден Аккер заявили о метамодерне, произошло еще множество событий. Сама культура развивалась, так что присутствовала возможность эмпирически проверить, действительно ли возникла та самая новая чувственность. Впрочем, когда нет никакой точки опоры для проверки гипотезы, можно заявлять все что угодно: если ирония не исчезла, значит, маятник качнулся в одну сторону, а если исчезла — в другую. В этом отношении метамодерн, конечно, беспроигрышная концепция. Однако важно не это. Важно то, что некоторые исследователи и даже деятели культуры решили связать свои проекты именно с метамодерном, а не с каким-то иным направлением «постпостмодернизма». Так, наибольшую рекламу метамодернизм получил, когда американский актер Шайа Лабаф устроил несколько «метамодернистских перфомансов» и заявил, что он является адептом «теории». Сами Вермюлен и ван ден Аккер завели сайт, а в России нашлись те, кто решили развивать этот проект, если угодно, открыв «филиал метамодернизма»{13}. Так, на русский язык было переведено несколько текстов и написано множество оригинальных статей, содержание которых, впрочем, еще нужно оценить на предмет соответствия метамодернистским интенциям. Более того, некоторые исследователи уже всерьез рассуждают о том, что метамодернизм — состояние культуры, пришедшее на смену постмодерну. Например, исследователь Тауфик Юсеф применил куда больше усилий, чтобы обнаружить ключевые черты метамодерна в литературе и сравнить их с чертами модерна и постмодерна{14}. Иными словами, концепция метамодерна с момента своего возникновения не доказала свою состоятельность, но активно развивается. Однако можно сказать и больше.

Почти каждый из авторов, концепции которых Вермюлен и ван ден Аккер отвергают как «укореняющие постмодернизм», по крайней мере, развили свои первоначальные манифесты в целые книги. Мы вправе были ожидать от метамодернистов, что и сами они спустя несколько лет кропотливой теоретической работы, эмпирических наблюдений и содержательных дискуссий подправят слабые места своей «теории», отрекутся от голословных утверждений, носящих черты манифеста, или тщательно аргументируют позицию, используя многочисленные примеры. Что ж, мы наконец получили книгу, посвященную метамодерну. Теперь, прочитав ее, мы можем понять, насколько «теория» метамодернизма крепка и основательна. Однако мы напрасно ожидаем того, что сами авторы идеи взяли на себя труд развить «теорию» и провести аккуратную исследовательскую работу. Точнее, это сделано, но работа самих Вермюлена и ван ден Аккера не впечатляет. Вместо авторов их концепцию буквально «докручивают» другие исследователи, вписывая свои имена в историю «метамодернистской мысли». Ирония заключается в том, что у редакторов не хватило интеллектуальных сил даже на очередной манифест и на качественную редактуру: не в том смысле, что статьи плохо отредактированы, но в том, что они пригласили в соредакторы профессионального литературоведа.

В сборнике под названием «Метамодернизм: историчность, аффект и глубина после постмодернизма»{15} три раздела, у каждого из которых свой редактор. Первый редактировал Вермюлен, второй — Элисон Гиббонс, третий — ван ден Аккер. В разделе Гиббонс, помимо краткого введения, есть статья самого редактора, а Вермюлен и ван ден Аккер в качестве авторов в проекте не участвуют. Кроме кратких предисловий редакторов к разделам, они «отделались» общим введением к книге, в котором не сказали почти ничего нового и в лучшем случае подробно раскрыли прежние мысли о «конце истории», периоде 2000-х годов и повторили общие слова о метамодерне со ссылками на Эрика Фёгелина (упоминание Канта, к счастью, исчезло). Правда, в данном тексте уделено больше внимания английскому теоретику культуры Рэймонду Уильямсу, который в первой работе Вермюлена и ван ден Аккера упоминался лишь в примечании{16}, хотя его термин «структура чувства» авторы активно использовали. Теперь Вермюлен и ван ден Аккер обращаются непосредственно к структуре чувства с почтительной ссылкой — как к одному из концептов Уильямса, который, к сожалению, не развил идею, оставив последователям лишь несколько блестящих интуиций и простор для интерпретаций{17}. Забавно, но остальные авторы сборника используют понятие «структура чувства» так, как если бы его изобрели сами метамодернисты.

К структуре чувства, как ее понимал сам Уильямс, относится все то, что пока еще не рационализировано: общие, еще не озвученные ценности поколения, некоторые еще не сложившиеся верования и, возможно, даже суеверия. Главное — все это не систематизировано и лишь выкристаллизовывается в нечто большее, в то, что уже известно как более формальное и определенное — мировоззрение и идеология. Иными словами, то, что является структурой чувства сейчас, завтра может превратиться в идеологию. Некоторой проблемой остается то, что для Уильямса это понятие мыслится в марксистском ключе и имеет четко направленный социальный характер, хотя и отражается в «радикально новых семантических фигурах». Метамодернисты отдают себе в этом отчет и вновь, как и раньше, используют концепт по своему усмотрению. Метамодернистская структура чувства отражается в фильмах Уэса Андерсона, произведениях Дэвида Фостера Уолесса и лозунге Обамы Yes We Can. Как бы то ни было, это, скорее, удачный термин для концепции: употреблять его легитимно, учитывая некоторую изначальную неполноту интуиций Уильямса. Но даже с учетом нового вклада в «теорию» аналитический багаж, наработанный за семь лет, не так уж велик. Разве что к этому можно прибавить многократные ссылки на Фредрика Джеймисона и других исследователей, обращающихся к социальным проблемам.

Несмотря на все это, оказывается, что некоторые тексты сборника обогащают идею метамодернизма, но, скорее, не теоретически, а в качестве некоторых наблюдений за тенденциями в современной культуре. Участвовать в сборнике были приглашены почти все те авторы, которые якобы развивали «стратегии метамодернизма»: Джош Тот, Рауль Эшельман (хотя у этих двух мыслителей свои концепции «постпостмодернизма», причем куда более теоретически искушенные; подробнее я освещу их в других публикациях), Джеймс МакДоуэлл, Йорг Хейзер и другие исследователи. Почти все тексты — это конкретные кейсы актуальной культуры: архитектура, литература, кино и т. д. Вместе с тем теоретическое наполнение и эвристическая ценность у каждого кейса свои. Таким образом, раздел Элисон Гиббонс оказывается в книге наиболее важным, так как именно в нем представлены наиболее интересные статьи. На самом деле Гиббонс и ее авторы придают метамодерну мощный жизненный импульс, который делает эту концепцию куда более состоятельной, чем она была изначально.

Сама Гиббонс, будучи исследователем новейшей литературы, обращается к теме аффекта и переосмысляет представления об аффекте, присущие эпохе постмодерна, заявляя, что при метамодерне аффект возникает вновь («пере-возникает»){18}. Однако главный текст раздела, который придает концепции метамодерна новую силу и более пристойный вид, принадлежит не ей. Так, литературовед Ли Константину уже какое-то время работает с термином «постирония», связывая его с новейшими тенденциями в англоязычной литературе. Что очень важно, он не определяет его как темпоральную категорию, новую культурную доминанту, синоним «новой искренности» и уж тем более как «антииронию». Вместо этого Константину заявляет, что постирония пытается решить проблемы, которые были поставлены в современной социальной и культурной жизни иронией, в свое время ставшей ответом на все возникающие вопросы. По сути, он утверждает, что постирония становится популярным ответом на «метамодернистскую структуру чувства»{19}.

Термин «постирония» в академическом и публичном дискурсе сегодня преимущественно связан с именем американского писателя Дэвида Фостера Уоллеса. Иными словами, в настоящий момент понятие чаще всего используют в литературоведении и применительно именно к его творчеству. Вместе с тем сам Уоллес никогда не использовал это слово. Однако именно он одним из первых адекватно и с присущей ему эмоциональностью выразил усталость от иронии постмодерна и раскритиковал американскую культуру за доминировавший в ней сарказм{20}, особенно характерный для американского телевидения в первую половину 1990-х годов. Стоит обратить внимание, что писатель говорил скорее о цинизме постмодерна, хотя и изобличающего лицемерие, но ничего не предлагающего взамен. В самом эссе Уоллеса превалирует критика и не предлагается никакой альтернативы. Формулировать позитивную программу постиронии за Уоллеса пришлось исследователям. Так, в 2016 году немецкий нарратолог Лукас Хоффман выпустил книгу под названием Postirony{21}, в которой проанализировал эссеистику самого Уоллеса и Дэйва Эггерса, еще одного американского писателя. Ли Константину же связывает имя Уоллеса с возникновением «постироничного убеждения», заявляя, что именно сформулировать эту идею было целью писателя. Если учесть, что в разделе Гиббонс другой текст посвящен непосредственно Уоллесу, то последний выступает преимущественно «метамодернистским писателем»{22}, выразившим метамодернистское чувство еще до возникновения самого метамодерна. Другим аргументом в пользу новой чувственности опять же становится эссе «Шутка, которая больше не была смешной: размышления о метамодернистском ситкоме»{23}. В этом эссе авторы предлагают весьма интересный инструмент для анализа популярной культуры, разделив современную телевизионную комедию на «холодную» (цинизм, отстраненность постмодерна) и «теплую» (искренность, сопереживание метамодерна) и показав это на разных примерах возникновения новых ситкомов.

Будущее метамодерна

К сожалению, у меня нет возможности останавливаться на этом новом вкладе в «теорию» метамодерна подробно, но ясно одно: все это делает метамодернизм, несмотря на его первоначальную содержательную бесплодность, мощным интеллектуальным движением с большим количеством участников, которые согласны включить свои исследовательские интересы в проект метамодерна. При этом создается ощущение, что, скажем, постирония, связанная с социальными процессами непосредственно, могла бы стать куда более адекватным и эвристичным языком описания социальных и культурных тенденций сегодня. Вермюлен и ван ден Аккер фактически осуществляют «гегемонии», используя очень удачную стратегию продвижения своей концепции в рамках «постпостмодернизма», опираясь на рекламу, слияние и поглощение. Во-первых, они рекламируют свой проект в публичном пространстве, делая его более известным и расхожим среди не-специалистов (реклама). Во-вторых, осторожно записывают в «метамодернисты» всех, кто мог бы содержательно наполнить данный проект, и затем вежливо приглашают к участию в нем (слияние). В-третьих, они согласны включить в метамодернистскую «структуру чувства» ученых, которые параллельно, независимо и даже раньше обнаружили эту новую «структуру социального чувства» (поглощение). Таким образом, возможно, в настоящий момент метамодернизм — в самом деле наиболее жизнеспособный вариант «постпостмодернизма».

Однако можно прогнозировать, что авторам, вероятно, еще предстоит побороться за копирайт на слово, так как еще в 2010 году они замечали:

Хотя, по-видимому, мы первые, кто использует термин «метамодернизм» для описания текущей структуры чувства, мы не первые, кто применяет данный термин как таковой. Его с некоторой частотой использовали в литературных исследованиях для описания постмодернистской альтернативы постмодернизму, как показано в работах авторов настолько разных, насколько это возможно, среди прочих — Блейка и Гая Дейвенпорта. Однако мы бы хотели подчеркнуть, что наша концепция метамодернизма никоим образом не отвечает их концепции и не является ее производной. Она связана с этими представлениями настолько, насколько участвует в переговорах между модерном и постмодерном. Но функция, структура и природа переговоров, которые проводим мы, являются исключительно нашими, и, насколько мы можем видеть, они никак не связаны с предыдущей перцепцией{24}.

Надо заметить, такова судьба многих терминов, включая упоминаемую выше «постиронию».

Вместе с тем пока что рано делать выводы относительно окончательной победы метамодернизма. Если вспомнить, какую сложную историю пришлось пережить термину «постмодерн», прежде чем стать ключевой проблемой гуманитарных и даже социальных наук, то понятию «метамодерн» предстоит немало испытаний. В конце концов, сама эпоха, которая получила наименование постмодерна, возникла не просто так — с 1950-х и до середины 1970-х годов шло становление постмодерна, а его черты едва выкристаллизовывались. Если даже постмодерн как эпоха или как доминирующий стиль в культуре закончился в 2000/2001 году, должно пройти как минимум 25‒30 лет, чтобы можно было делать какие-то выводы о том, что будет называться «метамодерном» или как-то еще (скажем, у упоминаемого выше Рэймонда Уильямса «структура чувства» формируется в разбросе от 30 и до 60 лет{25}).

Метамодерн сможет стать лидирующей концепцией только тогда, когда избавится от своих самых больших недостатков. Во-первых, он практически не уделяет внимания тому, на чем делают акцент иные теории (в частности, автомодерн и диджимодерн) — на диджитилизации общества и эволюции популярной культуры. Не учитывать влияние интернета и «радикальных технологий» (как это формулирует Адам Гринфилд) на общество и культуру — означает обрекать свои идеи на мгновенное забвение. Во-вторых, хотя разные авторы привносят в проект метамодерна что-то свое (литературу, фотографии, кино и сериалы), в нем все равно остаются прорехи, например музыка и прочие отрасли искусства. Иными словами, он все еще не тотален, в то время как, скажем, Фредрик Джеймисон, разговаривая про постмодерн, рассматривал культуру во всей ее тотальности. В-третьих, метамодернисты мало обращаются к социальным проблемам. Сами Вермюлен и ван ден Аккер, осознав ошибку, во введении к сборнику пишут и про новую, четвертую волну терроризма, и про новых агентов капитализма, и про экологические и экономические проблемы. И все же это лишь признание в том, что они осведомлены об этих проблемах, но не более. Кроме того, один из их любимых примеров «новой чувственности» — Yes We Can — становится менее актуальным в свете избрания Трампа президентом США{26}. Пока метамодерн не скажет что-то об эпохе в ее тотальности, причем на должном уровне теоретических и социально-философских обобщений, об окончательной гегемонии среди концепций «постпостмодернизма» он может даже не думать. Нам же, как социальным философам и аналитикам современной культуры, остается ждать, что станется с метамодерном.

Библиография

Бьюз Т. Цинизм и постмодерн. М.: КДУ, 2016.

Вермюлен Т., ван ден Аккер Р. Заметки о метамодернизме // Metamodern. URL: http://metamodernizm.ru/notes-on-metamodernism.

Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Собр. соч.: в 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 8. С. 12–28.

Маштаков Д., Чернявская А. Бытие «между»: пролегомены к политической теории Эрика Фёгелина // Логос. 2015. Т. 25. № 6. С. 180–195.

Павлов А. В. Образы современности в XXI веке: диджимодернизм: рецензия на книгу Алана Кирби // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. II. № 2. С. 197‒212.

Тернер Л. Манифест метамодернизма // Metamodern. URL: http://metamodernizm.ru/manifesto.

Altermodern. Tate Triennal 2009 / N. Bourriaud (ed.). L.: Tate Publishing, 2009.

Browse S. Between Truth, Sincerity and Satire: Post-Truth Politics and the Rhetoric of Authenticity // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). Lanham: Rowman & Littlefield, 2017. P. 167‒182.

Eshelman R. Performatism, or the End of Postmodernism. Aurora: Davies Group, 2008.

Gibbons A. Contemporary Autofiction and Metamodern Affect // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). Lanham: Rowman & Littlefield, 2017. P. 117‒130.

Hoffman L. Postirony: The Nonfictional Literature of David Foster Wallace and Dave Eggers. Bielefeld: Transcript, 2016.

Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. N.Y.; L.: Routledge, 2002.

Kirby А. Digimodernism: How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. N.Y.; L.: Continuum, 2009.

Konstantinou L. Four Faces of Postirony // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). Lanham: Rowman & Littlefield, 2017. P. 87–102.

Lipovetsky G. Hypermodern Times. Cambridge: Polity Press, 2005.

Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). Lanham: Rowman & Littlefield, 2017.

Rustad G. C., Schwind K. H. The Joke That Wasn’t Funny Anymore: Reflections on the Metamodern Sitcom // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). Lanham: Rowman & Littlefield, 2017. P. 131‒146.

Samuels R. Auto-Modernity After Postmodernism: Autonomy and Automation in Culture, Technology, and Education // Digital Youth, Innovation, and the Unexpected / T. McPherson (ed.). Cambridge, MA: MIT Press, 2008. P. 219–240.

Timmer N. Radical Defenselessness: A New Sense of Self in the Work of David Foster Wallace // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). Lanham: Rowman & Littlefield, 2017. P. 103‒116.

Toth J. The Passing of Postmodernism: A Spectroanalysis of the Contemporary. Albany: SUNY Press, 2010.

Turner L. Metamodernist Manifesto // Metamodernism. URL: http://metamodernism.org.

Vermeulen T., van den Akker R. Notes on Metamodernism // Journal of Aesthetics & Culture. 2010. Vol. 2. Р. 1‒14.

Voegelin E. The New Science of Politics: An Introduction // Collected Works. Columbia: University of Missouri Press, 2000. Vol. 5: Modernity Without Restraint. P. 75–241.

Wallace D. F. A Supposedly Fun Thing I’ll Never Do Again: Essays and Arguments. Boston; N.Y.; L.: Back Bay Books, 1998.

Wallace D. F. E Unibus Pluram: Television and U.S. Fiction // Review of Contemporary Fiction. 1993. Vol. 13. № 2. Р. 151‒194.

Williams R. Marxism and Literature. Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 1977.

Yousef T. Modernism, Postmodernism, and Metamodernism: A Critique // International Journal of Language and Literature. 2017. Vol. 5. № 1. Р. 33‒43.

IMAGES OF MODERNITY IN THE TWENTY-FIRST CENTURY: METAMODERNISM

ALEXANDER PAVLOV. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities; Leading Reserach Fellow, Social Philosophy Department, apavlov@hse.ru. National Research University Higher School of Economics, 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia.

Keywords: postmodern; post-postmodernism; metamodernism; social philosophy; culture; Marxism; post-irony; aesthetics.

After postmodernism’s key theorists abandoned the topic (Fredric Jameson) or even allowed that postmodernism is no longer exists (Linda Hutcheon), various concepts under the umbrella term “post-postmodernism” have begun to emerge since 2000. One of the last intellectual alternatives to post-modernism was the metamodernism proposed by two Europeans, Timotheus Vermeulen and Robin van den Akker. In 2010 they published a kind of manifesto entitled Notes on Metamodernism in which they argued that there had been a pivot away from cynicism and irony toward sincerity and romance in the newly emerging culture. This pivot heralds the arrival of the new era of metаmodernism. The author of the article critically evaluates the manifesto and concludes that the concept of metamodernism does not stand up to scrutiny and has little of substance to offer. The metamodernism manifesto is at best a set of declarations.

However, this does not mean that the metamodernists had not intuitively hit upon the key to cultural and social tendencies that are still not completely clear. At the end of 2017 a new collection of articles edited by Vermeulen and van den Akker was published. Even though the authors of the metamodernism concept had almost nothing new to offer and failed to develop their ideas any further, other researchers and thinkers with different theoretical orientations from the original authors have taken up the metamodernism impulse and made it qualitatively more interesting. The metаmodernism project has been developed with greater sophistication by theorists and also through empirical research. Metamodernism has been vindicated by the new life it has been given.

DOI: 10.22394/0869-5377-2018-6-1-16

References

Altermodern. Tate Triennal 2009 (ed. N. Bourriaud), London, Tate Publishing, 2009.

Bewes T. Tsinizm i postmodern [Cynicism and Postmodernity], Moscow, KDU, 2016.

Browse S. Between Truth, Sincerity and Satire: Post-Truth Politics and the Rhetoric of Authenticity. Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), Lanham, Rowman & Littlefield, 2017, pp. 167‒182.

Eshelman R. Performatism, or the End of Postmodernism, Aurora, Davies Group, 2008.

Gibbons A. Contemporary Autofiction and Metamodern Affect. Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), Lanham, Rowman & Littlefield, 2017, pp. 117‒130.

Hoffman L. Postirony: The Nonfictional Literature of David Foster Wallace and Dave Eggers, Bielefeld, Transcript, 2016.

Hutcheon L. The Politics of Postmodernism, New York, London, Routledge, 2002.

Kant I. Ideia vseobshchei istorii vo vsemirno-grazhdanskom plane [Idee zu einer allgemeinen Geschichte in weltbürgerlicher Absicht]. Sobr. soch.: V 8 tt. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 8, pp. 12–28.

Kirby А. Digimodernism: How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture, New York, London, Continuum, 2009.

Konstantinou L. Four Faces of Postirony. Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), Lanham, Rowman & Littlefield, 2017, pp. 87–102.

Lipovetsky G. Hypermodern Times, Cambridge, Polity Press, 2005.

Mashtakov D., Chernyavskaya A.. Bytie “mezhdu”: prolegomeny k politicheskoi teorii Erika Fegelina [Being “in Between”: Prolegomena to Eric Voegelin’s Political Theory]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2015, vol. 25, no. 6, pp. 180–195.

Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), Lanham, Rowman & Littlefield, 2017.

Pavlov A. V. Obrazy sovremennosti v XXI veke: didzhimodernizm: retsenziia na knigu Alana Kirbi [Images of Modernity in the 21st Century: Digimodernism: A Review of Alan Kirby’s Book]. Filosofiia. Zhurnal Vysshei shkoly ekonomiki [Philosophy. Journal of the Higher School of Economics], 2018, vol. 2, no. 2, pp. 197‒212.

Rustad G. C., Schwind K. H. The Joke That Wasn’t Funny Anymore: Reflections on the Metamodern Sitcom. Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), Lanham, Rowman & Littlefield, 2017, pp. 131‒146.

Samuels R. Auto-Modernity After Postmodernism: Autonomy and Automation in Culture, Technology, and Education. Digital Youth, Innovation, and the Unexpected (ed. T. McPherson). Cambridge, MA: MIT Press, 2008, pp. 219–240.

Timmer N. Radical Defenselessness: A New Sense of Self in the Work of David Foster Wallace. Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth After Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), Lanham, Rowman & Littlefield, 2017, pp. 103‒116.

Toth J. The Passing of Postmodernism: A Spectroanalysis of the Contemporary, Albany, SUNY Press, 2010.

Turner L. Manifest metamodernizma [Metamodernist Manifesto]. Metamodern. Available at: http://metamodernizm.ru/manifesto.

Turner L. Metamodernist Manifesto. Metamodernism. Available at: http://metamodernism.org.

Vermeulen T., van den Akker R. Notes on Metamodernism. Journal of Aesthetics & Culture, 2010, vol. 2, pp. 1‒14.

Vermeulen T., van den Akker R. Zametki o metamodernizme [Notes on Metamodernism]. Metamodern. Available at: http://metamodernizm.ru/notes-on-metamodernism.

Voegelin E. The New Science of Politics: An Introduction. Collected Works, Columbia, University of Missouri Press, 2000, vol. 5: Modernity Without Restraint, pp. 75–241.

Wallace D. F. A Supposedly Fun Thing I’ll Never Do Again: Essays and Arguments, Boston, New York, London, Back Bay Books, 1998.

Wallace D. F. E Unibus Pluram: Television and U.S. Fiction. Review of Contemporary Fiction, 1993, vol. 13, no. 2, pp. 151‒194.

Williams R. Marxism and Literature, Oxford, New York, Oxford University Press, 1977.

Yousef T. Modernism, Postmodernism, and Metamodernism: A Critique. International Journal of Language and Literature, 2017, vol. 5, no. 1, pp. 33‒43.

 

Кризис как проблема истории и методологии

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ кризисы достаточно давно стали предметом научного изучения. Можно сказать, что общая их теория если и не сформулирована в одной книге или серии статей, то во всяком случае вырисовывается при чтении работ Карла Маркса, Джона Мейнарда Кейнса и Николая Кондратьева. Циклы развития капиталистического рынка закономерно приводят к спадам потребления и производства, а большие циклы, описанные Кондратьевым, завершаются системными реконструкциями и формированием новых моделей развития. Вполне естественно, что экономические кризисы, в свою очередь, порождают потрясения в сфере политики и общественной жизни, даже перемены в культуре и сознании. Однако общей теории, анализирующей не только причины, но и внутреннюю логику и динамику развития кризисов, не существует. Нет и четкого представления о том, как экономический спад влияет на социальные процессы, насколько их ритмы совпадают или, напротив, расходятся. Эта теоретическая недоговоренность привела к распространению упрощенных представлений и ожиданий, в которых хозяйственный спад неминуемо и сразу должен привести к падению правительства, а то и к революции. Истоки подобных взглядов, несомненно, восходят к вульгарному пониманию марксизма, согласно которому экономические события напрямую и автоматически предопределяют все остальные аспекты общественной жизни. Ничего подобного ни Маркс, ни его ученики, естественно, не писали, они лишь подчеркивали, что именно производственные отношения являются первичной основой всего комплекса общественных отношений. Однако своеобразный экономический детерминизм в постсоветском обществе стал распространенным способом мышления не только среди левых, но и, как это ни парадоксально, среди значительной части либеральной публики.

Мы говорим о кризисе, подразумевая самые разные явления, которые мы, как правило, не сопоставляем и не обобщаем. Каждый кризис в каждой специфической области общественной жизни — от идеологии и культуры до гендерных отношений и социальных практик — воспринимается как специфичный и уникальный именно для этой конкретной сферы, рассматривается именно в ее особом контексте. Тексты, собранные в данном номере «Логоса», позволяют представить себе этот диапазон.

Между тем различные кризисы все же должны иметь между собой что-то общее. Иначе почему мы используем одно и то же слово применительно ко всем этим явлениям?

В некотором смысле ключ к более общему пониманию кризиса все же дает экономика. И не столько потому, что она «первична» (это еще надо исследовать в каждом отдельном случае), а потому, что создает определенную модель человеческих отношений. Эту модель далеко не всегда можно перенести на всю совокупность отношений между людьми, но она позволяет очень многое в них прояснить.

Если мы рассмотрим кризис с такой точки зрения, то обнаружим, что его сущностной характеристикой является даже не экономический спад как таковой, поскольку сокращение производства и потребления само по себе оказывается следствием более глубоких системных диспропорций и сбоев, накапливающихся в течение некоторого периода времени. Кризис — это нарушение процесса воспроизводства, и данное определение в равной степени относится и к экономическим, и к социальным, идеологическим, политическим, культурным, и даже к гендерным процессам. Подобные нарушения могут вести к гибели системы, к ее «починке» и реконструкции, а могут быть преодолены, завершаясь восстановлением процесса в более или менее прежнем виде. В этом, собственно, и состоит отличие конъюнктурных хозяйственных спадов от системных кризисов.

Конъюнктурные спады, как бы болезненны они ни были, могут и не порождать серьезных общественных потрясений. То, как они отразятся на социальной или политической жизни, зависит от многих внешних обстоятельств, включая динамику электорального цикла, от наличия альтернативного лидерства, способного использовать в своих целях колебания текущей конъюнктуры, от общей социальной и культурной обстановки в стране и мире. В каждом конкретном случае причины и логика событий более или менее ясны, лежат на поверхности.

Совершенно иначе обстоит дело с системными кризисами, условия для которых формируются постепенно, часто за счет переплетения различных взаимосвязанных, но все же отдельных процессов, которые на одних этапах могут усугублять, а на других — компенсировать друг друга. Чем глубже и масштабнее кризис, тем менее очевидными оказываются его последствия и порой тем медленнее наступают. Политические или культурные события, порожденные стрессом, который переживает система, совсем не обязательно совпадают по своей направленности и динамике с логикой экономического процесса, ибо действия людей в значительной мере предопределены стремлением во что бы то ни стало избежать назревших перемен, не допустить именно тех преобразований, которые диктуются логикой кризиса.

Проблема системных кризисов не только в их масштабах и глубине, но и в том, что они неминуемо запускают своего рода «эффект домино», распространяясь из одной сферы общественной жизни в другую, охватывая все новые области. При этом кризис может быть не только разрушительным, но и в высшей степени конструктивным, вынуждая людей пересматривать правила и отменять устаревшие нормы, вырабатывать новые. Однако принципиальная особенность системного кризиса состоит именно в том, что, формируя новые порядки и практики для одной сферы жизни общества, мы неминуемо сталкиваемся с противоречиями и проблемами, порожденными другими сферами. И пока новые правила игры в той или иной мере не сложатся на уровне общества в целом, кризис не будет преодолен. Он лишь будет повторяться снова и снова, «перезапускаясь» на новые циклы.

«Эхо» любого большого кризиса оказывается невероятно мощным, отражаясь в самых разных социальных и культурных средах, причем так, что мы нередко не связываем разворачивающиеся события с их первопричиной, ведь уже возникли новые тенденции и проблемы, имеющие собственную динамику и логику.

Люди включаются в борьбу, которая не только ускоряет и реализует перемены, но и определяет их итоговый облик. Что вполне естественно: здесь вступает в действие уже не только потребность в преодолении кризиса, но и конкретный интерес, который может пострадать. Преодоление системного кризиса невозможно без радикальных социальных преобразований, сопровождающихся столь же (а порой и более) радикальным изменением баланса политических сил в обществе, культурных кодов, повседневных практик, языка, норм поведения, требований к образованию, гендерным ролям и пр. Чем масштабнее потребность в изменениях, тем больше они угрожают тем классам и группам, которые занимают в данном обществе господствующее положение. Но и отказ от перемен не является решением в условиях, когда воспроизводство системы объективно нарушено. Отсюда судорожные поиски выхода через второстепенные решения и поверхностные преобразования, яркие и эффектные, но не затрагивающие сути процесса. Как говорил один из французских роялистов XIX века, чтобы все осталось по-старому, надо все изменить.

Иными словами, антикризисные меры, по крайней мере на первых порах, оказываются направлены не на преодоление системного кризиса, а на то, чтобы не допустить изменений, без которых преодоление невозможно. Кризис не разрешается, а воспроизводится, перемещается («вытесняется») из одной жизненной сферы в другую, меняет форму, поворачивается к нам разными сторонами, порой предстает даже не как единый процесс, а как ряд разнородных кризисов и просто явлений, наблюдаемых параллельно. Связь между ними очевидна и в то же время в любой момент не до конца осмыслена, поскольку мы рассматриваем каждое из этих явлений по отдельности.

Это объясняет кажущийся парадокс событий 2008‒2011 годов, когда предпринимавшиеся в глобальных масштабах дорогостоящие меры не только не сняли ни одно из противоречий, породивших так называемую Великую рецессию, но, напротив, привели мировую экономику в состояние затяжной депрессии, психологически (но не системно) компенсируемое отдельными «хорошими новостями» из различных точек планеты. А кризис глобальной социально-экономической стратегии стал восприниматься через призму параллельно разворачивающихся сюжетов в самых разнообразных сферах (экология, гендерные отношения, культурная политика, образование, международные отношения, этнический сепаратизм и т. д. и т. п.).

И все же благодаря такой мозаичности история бесконечно богата различными возможностями и сюжетами. Сочетание объективного процесса с осознанными, но далеко не всегда разумными действиями людей создает ту самую реальность живой истории, что не может быть ни запрограммирована, ни однозначно прогнозирована вне зависимости от того, насколько мы понимаем смысл происходящего.

Является ли кризис исключительно результатом действий людей? Даже если вынести за скобки климатические кризисы, порождавшие катастрофы в аграрных обществах прошлого, мы должны согласиться, что задаваемая любой системой логика работает с известной долей автоматизма, диктуя людям правила поведения и не оставляя им серьезных возможностей выбора. В моральном смысле, конечно, определенный выбор есть всегда, но часто его диапазон оказывается столь узким, что по сути сводится к альтернативе участия или неучастия в процессе, успеха или неминуемого поражения. Однако еще одна особенность кризисных эпох состоит в том, что они — в конечном счете — расширяют сферу свободы, открывая перед людьми новые варианты поведения и альтернативы. Различные решения, конечно, не могут быть равнозначно успешными, поскольку ни объективные обстоятельства, ни естественные ограничения, ни необходимость учитывать действия и выбор других людей никуда не деваются. Но как невозможно в постоянно меняющейся и все менее предсказуемой обстановке просчитать все возможные варианты развития событий, так же невозможно и ограничить свои перспективы каким-то одним, наиболее желаемым сценарием. Более того, в кризисных условиях очень часто события развиваются таким образом, что даже победители оказываются не в состоянии максимально использовать открывающиеся перед ними возможности, а оптимальное (с точки зрения текущих шансов и встающих задач) решение так и не принимается.

Базируясь на осознании необходимости, свобода конструктивного действия дает нам определенный шанс на успех, который можно упустить, если силе разума будет недоставать силы воли, а эмоциональный заряд практического действия не будет эффективно направлен добросовестным анализом.

Можно сказать, что кризисы, являясь порождением необходимости, железной логики предшествующего процесса, одновременно становятся моментом свободы. Это не отменяет объективной необходимости назревших перемен, которые люди по мере сил пытаются реализовать или предотвратить, пользуясь своей свободой. Технически и тактически успешными, как мы не раз видели, становятся действия, направленные не только на преобразование общества и преодоление кризиса, но и на консервацию сложившегося положения вещей. Порыв преобразований то и дело оказывается подавлен силой консервативной инерции, репрессивной мощью государства, тонет в болоте культурной косности. Но даже в этих случаях история не прекращает своего поступательного движения, создавая новые комбинации противоречий, которые в свой черед приводят к возвращению кризиса, как правило, в еще более жестких формах и в еще большем масштабе. Сорванные или непоследовательно проведенные реформы создают условия для революций, а те, потерпев поражение, порождают тенденции к долгосрочному упадку общества и одновременно потребность в новых попытках преобразований. Там, где общество неспособно провести эти перемены снизу, они могут быть навязаны сверху. Но когда ни верхи, ни низы ничего не могут и ничего не хотят, общество неминуемо идет к упадку, вплоть до полного исчезновения.

История прошлого знала немало цивилизаций, исчезнувших, несмотря на великие достижения. И нет никакой гарантии, что нынешняя глобальная человеческая цивилизация защищена от повторения подобной судьбы. Некоторое основание для оптимизма дает лишь то, что беспрецедентные масштабы, достигнутые обществом к началу XXI века, открывают и возможность гораздо большей вариативности социальных и политических практик, что предполагает и значительно большее число потенциальных «точек прорыва», из которых может начинаться очередная посткризисная реконструкция. Однако число этих точек тоже не безгранично, а шансы распространения идущего из них импульса перемен не равноценны. Вопреки красивым лозунгам антиглобалистов, призывавших противопоставить неолиберальному капитализму начала XXI века «тысячи» разнообразных альтернатив, число реально возможных вариантов выхода из любого кризиса имеет предел. Более того, практическое осуществление любого конструктивного варианта в обязательном порядке требует подавления иных альтернатив. Ведь в противном случае они заблокируют друг друга, приблизив, а не предотвратив катастрофу. Свобода, лишенная опоры на разум, легко становится проклятием.

Нарушая процесс воспроизводства общества, создавая ситуацию институционального стресса, системный кризис рано или поздно становится кризисом политическим. Но порождаемый им процесс всеобщей политизации меняет и характер самой политики, разрушая старые партии и создавая новые, демонстрируя несостоятельность привычных идеологий и диктуя необходимость формулирования новых идей и лозунгов, а порой, напротив, оживляя проекты, давно казавшиеся мертвыми. Кризис неминуемо приводит к концу привычных манипуляций, эффективность которых предопределялась их связью с нарушенным теперь процессом воспроизводства. Он требует нестандартного поведения и порождает новых лидеров, которые, в свою очередь, на каждом шагу оказываются несостоятельными, неспособными понять собственную роль в истории или должным образом ее исполнить.

Такая ситуация всеобщей очевидной и наглядной несостоятельности характерна для политической жизни большинства стран мира после десяти лет мирового кризиса, начавшегося с финансовых катаклизмов 2007‒2008 годов в Соединенных Штатах Америки. Если наблюдение за текущим процессом считать важным условием для формирования хорошей теории, то события последнего времени дают беспрецедентный материал для создания обобщенной концепции кризиса в эпоху позднего индустриального капитализма. Однако действительное развитие теории невозможно без радикального обновления общественной практики, которая сама по себе дает новый материал и ставит новые вопросы для теоретических выводов. Такая практическая работа еще только начинается.

Хорошая новость состоит в том, что вызовы кризиса открывают перед нами новые возможности. Плохая — в том, что наше умение и способность этими возможностями воспользоваться в лучшем случае еще предстоит проверить.

Остается только надеяться, что знание прошлого поможет нам справиться с проблемами будущего. И, внимательно оглядываясь назад, — идти вперед.

Борис Кагарлицкий

 

Экономические кризисы с III века до наших дней: цикличность, природа и логика современных потрясений

ВАСИЛИЙ КОЛТАШОВ

Эксперт, Лаборатория международной политической экономии при кафедре политической экономии и истории экономических учений, Российский экономический университет им. Г. В. Плеханова. Адрес: 117997, Россия, Москва, Стремянный пер., 36. E-mail: koltashov@gmail.com.

Ключевые слова: экономика; кризис; циклы; капитализм; феодализм; Античность.

В периоды 2008–2009 и 2013–2016 годов мировая экономика пережила две волны сильнейшего кризиса в истории. Эти волны были списаны на ошибки финансистов и регуляторов или объяснялись обычным перепроизводством (кризис в рамках «десятилетнего» цикла). Но современный кризис является частью более сложной цикличности капитализма. Он входит в число больших кризисов, начинающих и завершающих длинные волны развития капитализма. Эти кризисы берут свое начало с 1770-х годов. Николай Кондратьев предположил, что цикл (повышательная и понижательная волны) начинается с крупного кризиса в экономике. В реальности такие кризисы приходятся на стыки волн.

Автор статьи обращает внимание, что такие кризисы образуют в рамках промышленного капитализма определенную большую цикличность. Они изменяют условия роста мировой и национальной экономик, обеспечивают развитие новых отраслей или расширение мирового рынка. Эти кризисы носят изменяющую функцию в процессе, в силу своей глубины растянутые не на месяцы, а на годы, тогда как обычные торгово-промышленные кризисы редко достигают сопоставимой остроты и продолжительности. Таким образом, существуют два вида кризисов — большие и обычные. Наряду с ними существуют хозяйственные кризисы, сменяющие формационные эпохи. Такие кризисы имели место в III и XIV веках. В статье предпринимается попытка рассмотреть с точки зрения кризисов всю историю рыночных систем, включая торговый и промышленный капитализм. Особое внимание уделено современному глобальному экономическому кризису, вызвавшим его и порожденным им противоречиям. Автор также указывает условия преодоления последнего и намечает перспективы нового экономического подъема.

1. Неизвестное в кризисах

2008 ГОД напомнил человечеству о том, сколь разрушительными могут быть экономические кризисы. Падение рынков, рост безработицы, долгов домохозяйств и правительств, а также проблемы в банковской сфере и обесценивание валют — характерные черты этой эпохи. Они проявлялись в разное время в разных странах, заставляя аналитиков и чиновников спорить о том, когда же будет поставлена точка в истории современного кризиса. Эту точку правительства пытались поставить уже не раз, но всякий раз кризис исправлял ее на запятую, чтобы вновь продолжиться, продемонстрировав, что его причины не устранены.

Современный глобальный экономический кризис показал беспомощность формального подхода к этому явлению. Он вновь, как уже не раз бывало в истории, напомнил: острые и длительные хозяйственные переломы не следует списывать на ошибки финансистов, центральных банков или правительств. Они также не объясняются перепроизводством товаров, раздуванием кредита или чем-либо еще. Все это имеет место, но не позволяет понять ситуацию. А без понимания современного кризиса можно ли говорить о том, что мы понимаем кризисы вообще? Возможна и обратная постановка вопроса.

Ключ к пониманию современного кризиса лежит во множестве других экономических кризисов, включая те, что происходили до эпохи капитализма. Их два — это кризис III века и кризис XIV столетия. О последнем много писал Борис Кагарлицкий, ему уделяли внимание Фернан Бродель и Иммануил Валлерстайн. Именно этот кризис можно назвать рождением торгового капитализма, предшественника промышленного капитализма. В середине XVII века случился еще один кризис, породивший Английскую буржуазную революцию. Ранее — во второй половине XVI столетия — прослеживается другой мировой хозяйственный кризис, связанный с оскудением ряда серебряных рудников в испанской Америке и исчерпанием возможностей хищнической эксплуатации ее коренного населения. За ним последовали буржуазная революция в Нидерландах, считающаяся первой, религиозные войны во Франции и многое иное.

Не избежал кризисов и «галантный» XVIII век. В 1770-е годы грянул

...