Культура новых войн

МЭРИ КАЛДОР
Профессор, руководитель, Центр исследований конфликтов и гражданского общества, Лондонская школа экономики и политических наук (LSE). Адрес: Houghton str., WC2A 2AE London, United Kingdom. E-mail: m.h.kaldor@lse.ac.uk.

Ключевые слова: «новые войны»; малые войны; теория справедливой войны; геополитика; биополитика; нерегулярные конфликты; авторитаризм; неолиберализм; культура безопасности; революционные движения.

Статья предлагает анализ доминирующих тенденций в современных вооруженных конфликтах, известных как феномен «новых войн». В противовес эмпирической оптике автор подчеркивает концептуальное содержание термина, задающее теоретическую рамку осмысления военных действий после завершения холодной войны. Она прослеживает генеалогию нерегулярных войн, представление о которых существовало со времен поздней Античности, однако не было определяющим для теории военного дела. Традиционные военные конфликты чаще всего разворачивались между армиями государств, которые официально объявляли друг другу войну. Они были ограничены во времени и пространстве, имели четкие цели, после достижения которых появлялась возможность заключения мира. Термин «малая война» входит в обиход мыслителей лишь на рубеже XVII и XIX веков для описания процессов, происходящих на периферии классических конфликтов. Однако именно он представляется наиболее релевантным для понимания нерегулярного характера боевых действий в XXI веке.

«Новые войны» добавляют к традиционной сфере геополитики биополитическое измерение. На примере конфликтов и вооруженных революционных движений второй половины XX века автор демонстрирует основные трансформации, отличающие нерегулярные военные действия: смещение стратегических акцентов, повстанческий и партизанский характер конфликтов, переопределение категории «побочного ущерба», распространение террористических методов ведения войны в отсутствие паритета сил, частное финансирование парамилитарных формирований. Характеристика сущностных черт понятия «новые войны» включает в себя анализ факторов, приведших к переформатированию войны, основным из которых стало сочетание авторитаризма, экономической открытости и неолиберальной экономической политики. В заключение выдвигается предположение о том, что на фоне происходящей глобальной интеграции изменения в ведении боевых действий порождают новую культуру безопасности, которую и следует называть «новыми войнами».

---

Я использую термин «новые войны», чтобы обозначить доминирующие тенденции в конфликтах, которые мы наблюдаем в эпоху после окончания холодной войны. Термин «новые» необходим, чтобы показать, что фокус глобальной безопасности сместился (с геополитической борьбы двух крупных соперников на современные формы политического насилия), и объяснить, почему классическая оптика холодной войны искажает наше восприятие этих конфликтов. В действительности традиционное представление о конфликте, лежащее в основе политики, лишь усугубляет положение затронутого им гражданского населения и усложняет выработку политических целей.

Критики понятия «новая война» обращаются к вопросу о том, насколько новы различные аспекты этих войн — к примеру, такие, как роль негосударственных организаций, обладающие слабым влиянием страны, политика, основанная на принадлежности к той или иной группе, насильственное переселение или военные преступления [1]. Конечно, было бы странно, если бы все аспекты новых войн оказались эмпирически новыми; так же странно было бы, если бы у них вовсе не нашлось новых черт. В частности, глобализация, новые информационные и коммуникационные технологии создают контекст, прежде в подобном масштабе просто не существовавший. Однако термин «новые» по сути не столько эмпирический, сколько концептуальный: он отсылает к логике войны, отличающейся от привычного нам представления о войне, в основе которого лежит «старый» набор допущений. Я намерена описать здесь, как объединение актуальных представлений о различных аспектах того, что принято называть войной с участием нерегулярных вооруженных формирований, рождает эту новую логику.

Собственно, даже сам термин «конфликт» можно назвать некорректным. Для нас война — это выражение политических противоречий между двумя непримиримыми сторонами: война разражается, когда не срабатывают обычные мирные механизмы урегулирования конфликта, то есть политические меры или юридические системы. Однако новые войны проще представить в виде утвердившихся социальных условий или системы: это своего рода милитаризованный беспредел, уже сменивший или сменяющий как управляемый капитализм, так и реально существующий социализм времен холодной войны. Это система, в которой основным методом распределения ресурсов и расстановки политических сил является насилие, а не рынки и политика (в капиталистических системах) и не административные указания (в реально существующих социалистических системах). Она раздроблена и децентрализована, но в то же время встроена в международные схемы движения денежных средств, товаров, людей, в системы коммуникации.

Войны, имеющие форму классического конфликта, сегодня чаще всего оказываются достаточно краткими, но бескомпромиссными, поскольку каждая сторона стремится к победе. Новые войны обычно растянуты и во времени, и в пространстве; их сложно завершить и сложно удержать в строгих географических рамках. В этом смысле их можно даже назвать культурой. Различные участники новых войн словно попали в замкнутый цикл с повторяющимися действиями; воздействующие на них стимулы, их поведенческие модели рождаются из бесконечного хаоса и волнений, которые они, в свою очередь, воспроизводят, словно запрограммированные.

Я начну с обсуждения генеалогии новых войн — их возникновения на основе революционных столкновений эпохи холодной войны. Затем я выделю их главные отличия от гражданских войн прежних времен, расскажу о различных факторах, ставших основой для иной логики. В заключение я задам вопросы о том, действительно ли на наших глазах рождается некая, еще более новая форма войны, о том, какие возможности и методы можно найти, исследуя функционирование новых войн.

Генеалогия новых войн

Новые войны часто объединяют с так называемыми нерегулярными войнами. Нерегулярная война, как подсказывает ее название, противопоставляется войне, официально объявленной государством, и предполагает участие бандитов, боевых формирований, преступных группировок и прочих подобных групп. Представление о нерегулярной войне существовало уже в крупных империях Древнего мира — в Древнем Китае, Индии, Персии, Греции, Риме. Военный трактат «Стратегикон», написанный византийским императором Маврикием в VI веке н. э., посвящен тактике войны с «недисциплинированными, неорганизованными народами» [2]. В 11-й книге «Стратегикона» приводится этнографический анализ различных врагов Византии (франков, лангобардов, аваров, турок, славян). Однако термин «нерегулярные военные формирования» окончательно утвердился в Европе лишь с XVIII века, после формирования государств и создания регулярных армий, когда солдаты начали носить форму. Нерегулярная война фактически стала противоположностью войнам европейских государств, носившим едва ли не ритуальный характер.

Для описания подобных военных конфликтов также широко использовался термин «малая война». После восстания в Испании во время наполеоновских войн в обиход вошло слово «герилья» («малая война» по-испански). В XVIII и XIX веках терминами petite guerre или kleine Krieg описывали военные действия с участием прусских гусар или русских казаков. В 1896 году англо-ирландский офицер британской армии Чарльз Калуэлл опубликовал ставшую классической книгу «Малые войны». По его определению, малые войны — это «любые военные кампании помимо тех, в которых с каждой воюющей стороны выступают только регулярные войска» [3]. Согласно Калуэллу, в таких кампаниях могут участвовать самые разные вооруженные группы: фанатики, партизаны, армии диких африканских племен или организованные войска (к примеру, бурские).

Новые войны — особая форма нерегулярных войн, характерная для военных конфликтов XXI века. В их основу легли нерегулярные войны конца XX века — как собственно герильи и революционные войны, так и ответные действия, которые принято называть противоповстанческими или карательными операциями. Подобно традиционным войнам, революционные войны тоже представляли собой конфликты, но только между революционерами и режимом, а не между двумя государствами. Цель революционной войны заключалась в свержении колониального или авторитарного/реакционного режима. В плане стратегии они отличались от классических военных конфликтов, поскольку особое значение в них придавалось в первую очередь политическим, а не военным методам. Революционеры не могли рассчитывать на то, что свергнут режим лишь военными силами. Они участвовали в асимметричной войне, в которой на стороне режима выступали гораздо более многочисленные вооруженные силы. Революционеры не были способны захватить территорию военными методами. Вместо этого они добивались контроля над территорией, получив контроль над ее населением. Именно здесь, словами Клаузевица, и лежал «центр тяжести» революционной войны. Такие войны привнесли в сферу безопасности биополитику, противопоставив ее геополитике.

В первые три десятилетия после окончания Второй мировой войны в Китае, Индокитае, Латинской Америке и Африке шли войны, развивавшиеся по схожему сценарию, который разрабатывали легендарные лидеры Мао Цзэдун, Че Гевара, Во Нгуен Зяп. Все они были интеллектуалами, все были знакомы с классическими трудами по военной стратегии — произведениями Клаузевица и Сунь-Цзы, «Стратегиконом». Все готовились к многоэтапной войне. На начальном этапе революционные группы должны были собрать силы в надежном убежище или на освобожденной территории — в горах, джунглях, приграничных районах. В странах с более развитой городской инфраструктурой — в Алжире или Южной Африке — заменой горам или джунглям становились небольшие города, где повстанцы могли найти укрытие. Укрепившись в безопасной зоне, повстанцы применяли тактику коротких ударов по стратегическим целям, тем самым изнуряя и ослабляя противника. Ключевой идеей подобной стратегии оставался уход от прямого столкновения, хотя некоторые теоретики (Мао и Зяп) утверждали, что на завершающих этапах можно прибегнуть к традиционной наступательной военной операции.

Главным элементом такой стратегии оставались освобожденные зоны. В этих зонах — «очагах» борьбы, если использовать терминологию Че Гевары, — революционеры заручались идеологической поддержкой, превращая их в модель общества, которое собирались построить: они создавали административную инфраструктуру, строили школы и больницы, обеспечивали население другими благами. Безусловно, такая деятельность предполагала применение силы к тем, кто их не поддерживал: местное население часто выступало против революционных идей об идеальном обществе и противилось таким сельскохозяйственным практикам, как, например, коллективизация. Цель революционеров заключалась в том, чтобы влиться в ряды местного населения, обеспечивавшего их всем необходимым для выживания: по словам Мао, почувствовать себя «в народе как рыба в воде».

Уильям Рино описывает, как повстанцы, выступавшие против белого правительства в Родезии, создали приграничные базы в Мозамбике после провозглашения его независимости в 1975 году. После этого они сосредоточились на борьбе за власть в самой Родезии. Один из повстанцев пояснял:

Сначала есть командир. Его задача — руководить. Потом появляется политический комиссар. Его задача — представить нас массам, рассказать им, кто мы такие, что делаем и почему. Потом появляется ответственный за безопасность. Он узнает, кто на нашей стороне, кто нас поддерживает, а кто может предать… Мы приходим в район, изучаем проблемы… а затем рассказываем людям об их проблемах, говорим, как мы можем их решить, поборов врага [4].

В таких войнах важнейшую роль играла поддержка извне. Солидарные соседние государства предоставляли безопасные территории для создания баз, давали доступ к дорогам и оружию, обеспечивали другой материальной поддержкой. Для Восточного блока (СССР, Китая, Кубы) подобные войны были передовой холодной войны, так что эти страны блока оказывали помощь повстанцам, поставляли оружие, обучали солдат.

Стратегии западных государств и их союзников, направленные на разгром революционеров, принято называть противоповстанческими. Противоповстанческие кампании проводились Португалией в Анголе, Гвинее и Мозамбике, Францией в Алжире и Индокитае, Британией в Малайе, Кении и Северной Ирландии, США в Латинской Америке, на Филиппинах, во Вьетнаме (к более поздним военным операциям — в Ираке и Афганистане — я обращаюсь в других своих работах). В литературе о противоповстанческих операциях силовые методы борьбы с повстанцами, которые сегодня принято называть «ориентированными на врага», часто отделяют от скорее «ориентированных на население» политических методов. Силовые методы направлены на убийство или захват как можно большего количества повстанцев с применением тактики «убить или взять в плен», на разрушение или уничтожение освобожденных зон (тактика «отравления моря»). Они включают сознательное разрушение освобожденных зон с применением бомбардировок, с использованием гербицидов или напалма, как во Вьетнаме; осаду и голод, вызванный отсутствием доступа к пище и предметам первой необходимости; насильственное переселение и создание защищенных «безопасных зон»; попытки разжечь этнические и общественные конфликты и тем самым способствовать беспорядкам; использование подставных повстанцев или тех, кого генерал Китсон называл «псевдобандами», — как для разведки, так и для провоцирования беспорядков; тюремное заключение, пытки и жестокость ради получения информации. Политические методы, напротив, предполагают, что военные пользуются доверием населения, поскольку защищают его от повстанцев, «завоевывают сердца и умы» (по выражению генерала Темплера времен войны в Малайе), знакомятся с местными реалиями, внедрившись в местные общины, устанавливают легитимные формы правления, оказывают услуги, обеспечивают население средствами к существованию.

На практике все типы противоповстанческих операций были ориентированы на врага, но включали элементы обоих подходов. Классическим примером силового подхода считаются операции в Алжире и Вьетнаме. Однако в них использовались и другие приемы. В Алжире «интеллектуальной движущей силой» силового подхода принято называть полковника Роже Тринкье. Цель Тринкье заключалась в регулярном и безжалостном уничтожении отрядов Фронта национального освобождения. Он создал строгую систему контроля населения, внедрив «Систему защиты городов» (Dispositifs de Protection Urbaine), применял агрессивные меры для получения разведданных (в том числе широко использовал пытки) и поддерживал создание партизанских отрядов, то есть отрядов повстанцев для борьбы с повстанцами. Считается, что он разработал «картезианское обоснование применения пыток в революционной войне» [5]. Благодаря столь жестокой тактике Франция действительно выиграла войну в Алжире в военном смысле, но в плане политики она ее проиграла; в 1960 году, придя к власти, генерал де Голль объявил о независимости Алжира. Для сравнения: еще одним теоретиком противоповстанческой войны в Алжире, интеллектуальным кумиром современных теоретиков противоповстанческих операций, таких как Дэвид Килкуллен или Джон Нагл, был полковник Давид Галула. Он настаивал на том, что военные действия должны подчиняться политическим целям, прежде всего давать защиту и поддержку на местном уровне, и скептически относился к убийству повстанцев, поскольку «герильи, подобно головам мифической гидры, имеют свойство снова отрастать» [6]. Помимо этого, Галула утверждал, что поисками, арестом и допросами подозреваемых мятежников или лиц, обладающих какой-либо информацией, должна заниматься гражданская, а не военная полиция.

Подобно французам в Алжире, американцы во Вьетнаме тоже применяли по большей части силовой подход, в основе которого лежала идея «убить или взять в плен»; однако они проиграли войну в политическом плане, поскольку лишились поддержки дома, на территории США. Впрочем, применялись и альтернативные подходы: их опробовали в основном американские морские пехотинцы, для которых в 1940 году было даже издано «Пособие по малым войнам», впоследствии много раз переиздававшееся и включившее материалы операций США в Центральной Америке, Карибском бассейне и на Филиппинах.

Британский теоретик противоповстанческих операций генерал Фрэнк Китсон призывал применять элементы и силового, и более политически ориентированного подхода. Он утверждал, что борцы с повстанцами должны обосноваться в районе, где идет военная операция, и собирать данные на местном уровне, поскольку лучший способ получить нужную информацию — завоевать доверие местного населения. В то же время именно он создавал в Кении подставные банды для борьбы с повстанцами на местном уровне. Разработанные им методы оказались весьма сомнительными, когда их стали применять в Северной Ирландии против граждан Британии. Подобно Тринкье, Китсон «не интересовался этической стороной борьбы с повстанцами — он просто делал свою работу». К примеру, он использовал «военный спецназ… и недавних перебежчиков из Ирландской республиканской армии, которых еще называли „фредами“, для поисков, установления личности, очных ставок, дискредитации и (по словам националистов) даже для убийства лидеров повстанцев» [7].

Новые войны позаимствовали у противоповстанческих операций силовые методы. Для переходного периода 1980-х годов было характерно распространение повстанческих групп, крайне схожих с подставными бандами Китсона или партизанскими отрядами Тринкье: часто их поддерживали США или — в Африке — Южная Африка либо Родезия. В «доктрине Никсона» утверждалось, что «в Азии должны воевать азиаты»; вот почему в так называемых войнах с низкой интенсивностью военных действий принято было обращаться к силам местных посредников и региональным властям. Так, военизированные организации в Колумбии, контрас в Никарагуа, партии РЕНАМО и УНИТА в Мозамбике и Анголе, получавшие поддержку соответственно от Родезии и Южной Африки, а также, конечно, моджахеды в Афганистане представляли собой нерегулярные вооруженные силы и применяли самые разные силовые методы, заимствованные из противоповстанческих операций: это и насильственное перемещение, и широкое распространение пыток, и жестокое обращение, и раздувание межэтнических конфликтов, и обращение к заклинателям духов (в Африке).

В литературе, посвященной нерегулярным войнам, часто разделяют партизан и террористов. По мнению Макса Бута, партизаны — это вооруженные группы, применяющие «тактику коротких ударов… направленную прежде всего против правительства и государственных силовых служб, в силу политических и религиозных причин» [8]. В противоположность им, терроризм — это «насилие, применяемое нерегулярными вооруженными силами и направленное в первую очередь против гражданского населения (прежде всего, мирных жителей, а также правительственных чиновников, полицейских и внештатных военнослужащих) с целью запугивания и принуждения к смене официальной политики либо состава правительства» [9].

Мамдани проводит аналогичное разграничение и описывает, как моджахеды под опекой США разрабатывали тактику террористической деятельности.

Отличительный признак террора — то, что он направлен против гражданской жизни: он подразумевает уничтожение инфраструктуры — мостов или электростанций, разрушение школ и больниц, минирование дорог и полей. Терроризм отличает от герильи то, что основной его целью являются гражданские лица. Если боевики левых взглядов утверждали, что чувствуют себя как рыба в воде, то террористы правых взглядов стремятся отвести воду — ценой любого количества человеческих жизней, — чтобы рыбе было негде жить. То, что сегодня принято называть сопутствующим ущербом, — вовсе не печальный побочный продукт войны, но собственно цель терроризма [10].

Участников новых войн XXI века правильнее называть террористами, а не партизанами. Уильям Рино называет их повстанцами, которых возглавляют полевые командиры, — в противоположность повстанцам, борющимся против колониализма, за власть большинства или за реформы. Повстанцы с полевыми командирами не стремятся освобождать территории и завоевывать симпатии местного населения: они более заинтересованы в насилии как таковом, а не в свержении режима. «Почти все конфликты в Африке сегодня превратились из борьбы сторон за контроль над мирным населением и управление им в ситуации, в которых управление мирным населением чаще всего гораздо менее важно, чем собственно стратегия ведения войны» [11]. Иными словами, солдаты новых войн, подобно революционерам, стремятся скорее к контролю над населением, чем к захвату территории войсками. Однако если революционеры добивались своей цели через управление освобожденными землями и смену режима, то есть средствами биополитики, то новые воины добиваются того же за счет страха, беспорядков и постоянного напряжения — методов, которые можно назвать антибиополитикой.

Характеристики новых войн

Различия между герильями конца XX века и новыми войнами XXI века определяются различным форматом войн.

Во-первых, изменилась природа вооруженных групп. Идеологами герилий были выходцы из образованных слоев: левые, идеалистически настроенные интеллектуалы, поднимавшие на борьбу крестьян и городскую бедноту. Они считали себя солдатами, а в основе организации войск лежали иерархия и командование. Обычно к ним со временем примыкали бывшие приверженцы политической системы, против которой они боролись; часто такие вооруженные группировки возникали в ответ на волну демократизации, прокатившуюся по миру после окончания холодной войны. Рино отмечает:

К 1990-м годам политические мятежники вышли из университетских аудиторий, отвернулись от активистских сетей… и стали полевыми командирами, процветающими в контексте междоусобной политической борьбы. Важнейшая черта полевых командиров состоит в том, что их породили системы государственной власти, против которых они боролись [12].

В действительности новые сети, созданные бунтовщиками, часто состояли как из негосударственных, так и из организованных государством групп военных, к примеру из остатков регулярной армии или отрядов полиции. Они были гораздо менее строго организованы и часто объединялись в местные соседские дружины или отряды самообороны, которые затем постепенно включались в более крупную сеть отрядов. Рино называет такие группы «повстанцами местного масштаба». Новые сети чаще всего оказывались транснациональными, что давало возможности для взаимного обучения. Многие бойцы перемещались с одной войны на другую, к примеру из Боснии в Чечню, затем в Газу, Судан, Ливию; в особенности это было характерно для исламистов.

Во-вторых, произошел сдвиг в выборе целей: от смены режима к захвату контроля над конкретными сетями, дающими доступ к власти или деньгам. Новые солдаты стремились получить доступ к власти не для того, чтобы проводить новую политику, но для того, чтобы завладеть политическими и материальными ресурсами. Алекс де Вааль использует термин «политический рынок» для описания логики, доминирующей среди представителей власти Африканского Рога, где государство воспринимается как источник дохода, а должность в правительстве гарантирует постоянную прибыль от сетей, связанных с насилием [13]. Политический рынок во многом напоминает режимы, которые в разное время называли патримониальными, кумовскими или живущими за счет эксплуатации единственного ресурса, однако в действительности это особая монетаризованная форма, связанная с ростом частных финансовых вливаний на мировом уровне. Важно понимать, что политический рынок — это система либо логика. Для него характерна не только коррупция, обычно воспринимаемая как частное явление, но прежде всего то, что доступ к средствам является предварительным условием участия в официальной политике. Даже те, кто ставит перед собой программные цели, вынуждены участвовать в деятельности на политическом рынке, ведь только это дает им надежду на успех.

В-третьих, этот сдвиг целей привел к смене нарратива. Если революционеры оправдывали свои действия программной политической идеологией, чаще всего социализмом, то нарратив новых воинов скорее связан с моральным популизмом и включает воззвания к неоспоримым убеждениям, основанным на моральных допущениях, оказывающихся важнее разума, — таковы, в частности, страх перед «Другим» и ненависть к нему. В данном случае речь может идти об этнической или религиозной идентичности либо, например в Африке, о страхе перед ведьмами, вампирами или иными враждебными потусторонними сущностями. Такие нарративы — плод войн [14]. В мирном обществе этническая идентичность редко воспринимается как единственная и определяющая, у большинства людей идентичностей несколько. Однако война рождает страх и ненависть, противопоставляя идентичности друг другу; как следствие, люди вынуждены искать защиты у своей собственной группы. Схожим образом кровопролитие и распространенные среди африканских народов духовные практики приводят к более интенсивному восприятию идентичности.

В-четвертых, новые войны радикально сменили тактику: вместо создания освобожденных зон они выбирают в качестве цели насилие в отношении гражданского населения, умышленную дестабилизацию, создание беспорядка, хаоса, которые обеспечивают новым воинам исключительный доступ к власти. Причина возникновения слабых государств вовсе не в отсталости или нехватке ресурсов, а, скорее, в умышленном применении стратегий, направленных на максимальное увеличение личной прибыли за счет доступа к государственной власти [15]. Принудительное переселение, систематическое сексуальное насилие, разрушение исторических и культурных памятников — все это составляющие продуманной стратегии, направленной на установление контроля через страх и террор.

В-пятых, развитие информационных и коммуникационных технологий обеспечило новым войнам особый контекст. Эти технологии позволяют создавать более свободные сети, коммуникация внутри которых идет по мобильным телефонам. Для мобилизации, распространения страха, взаимного обучения используются социальные сети. В ходе новых войн широчайшее распространение получили самодельные взрывные устройства — традиционное оружие боевиков, террористов и анархистов; появилось множество инноваций, в частности использование мобильных телефонов в качестве удаленного детонатора [16]. Технологии, к которым прибегают новые воины, можно назвать «народными» в том смысле, что технологические нововведения основываются на характерных для конкретной местности умениях и подручных материалах (это могут быть удобрения, бутылки со взрывчатым веществом, средства, применяемые в домашнем хозяйстве, и т. п.). Хотя большое значение имеет и умение изготавливать бомбы, полученное, к примеру, благодаря подготовке, пройденной в ЦРУ в 1980-е годы моджахедами или другими группами боевиков, либо благодаря другим государственным программам, таким как проект Аль-Гафики, проводившийся в Ираке при Саддаме Хусейне [17].

Наконец, в-шестых, изменились источники дохода. Революционеры зависели от поддержки государств, будь то соседние страны или страны — члены Восточного блока; позднее, в 1980-е годы, большую роль играла также поддержка западных некоммерческих организаций. После окончания холодной войны эти источники дохода оказались перекрыты; им на смену пришли новые внешние источники дохода, в большинстве случаев частные, а не государственные. Тем не менее помощь извне продолжала играть важную роль. К внешним источникам относятся средства от продажи нефти и полезных ископаемых, частное финансирование, получившее особое распространение после кризиса 2008 года, и коррупционные схемы, применяемые при торговле оружием и в других крупных государственных проектах. Революционеры часто облагали местное население своего рода рудиментарным налогом. Новые воины в отсутствие достаточных внешних источников финансирования часто обращаются к хищническим действиям (похищение, захват заложников, вымогательство, контрабанда и т. д.). Подобные источники дохода стали основной разменной монетой на политическом рынке. Вот почему цели и финансовые средства взаимосвязаны и взаимозависимы. Доступ к государственной власти дает возможность получить доход. Финансовая поддержка насилия обеспечивает доступ к власти. Эта замкнутая логика воспроизводится на всех уровнях общества. В контексте новых войн молодые люди очень часто объединяются на местах и создают отряды самозащиты для охраны своих деревень и поселений. Они вступают в полуофициальные отношения с полицией и/или войсками и постепенно (или быстро) превращаются в отряды самообороны — это позволяет им выжить [18].

Какими именно причинами можно объяснить подобные изменения? После окончания холодной войны прежде закрытые авторитарные и тоталитарные режимы оказались открытыми для внешнего мира и в экономическом, и в политическом плане. Уже многое было написано о том, что именно сочетание авторитаризма и неолиберальной экономической политики породило конфликты нового типа. После того как традиционные, обеспечиваемые государством источники дохода оказались перекрыты, неолиберальные обязательства, принимаемые в ответ на предоставление кредитов, привели к возникновению класса олигархов. Они сумели воспользоваться как доходами от приватизации, так и снижением государственных расходов (прежде всего на обеспечение безопасности или на зарплаты госслужащих) и понимали, что оставаться у власти можно только за счет альтернативных (частных) источников дохода. В то же время в силу снижения государственных расходов и либерализации торговли параллельно наблюдался рост социального неравенства и уязвимости сельского населения и городской бедноты. Новые олигархи были заинтересованы в сохранении связи с государством, которое, даже будучи слабым, оставалось символом легитимности и власти, а значит, именно через него в основном шел финансовый приток извне. При этом безработное, обнищавшее население, в первую очередь мужчины, было готово к вступлению в вооруженные группы как по экономическим причинам, так и из-за привлекательности представлений (вызванных политикой идентичностей) о том, что в их плачевном положении виноват вполне конкретный Другой.

Столь же важную роль играло и политическое открытие границ. Многие новые войны стали результатом процессов демократизации. Можно утверждать, что после революций 1989 года те молодые интеллектуалы, борцы за эмансипацию, которые раньше сформировали бы революционные группы, восприняли идеи ненасилия и гражданского активизма. Кстати, и сам термин «гражданское общество» снова вошел в моду как раз после 1989 года, наряду с «глобализацией» [19]. Большинству новых войн предшествовали демократические протесты. Часто считается, что демократы присоединились к повстанцам, а новые войны приобрели форму классической гражданской войны, в которой режим противостоит мятежникам. Несмотря на то что в Сирии, к примеру, некоторые протестующие действительно примкнули к вооруженным группам, большинство несогласных продолжало настаивать на ненасилии, утверждая, что вооруженное восстание никогда не сможет противостоять военной мощи существующего режима. Аналогично предыдущее поколение гражданских активистов в Восточной Европе разочаровалось в революции как методе преобразования тоталитаризма [20]. В действительности же начало гражданскому обществу положили демократические движения — группы, которые создавались для посредничества, предоставления гуманитарной помощи, документального подтверждения случаев нарушения прав человека и т. д. А у истоков вооруженных групп стояли те, кого можно назвать предпринимателями-сепаратистами: их действия шли вразрез с демократизацией. По сути, стремление к демократизации оказывалось преобразованным в сепаратистский конфликт. В некоторых случаях такой процесс был связан с выборами. Требование провести выборы, часто выдвигаемое под давлением источников финансирования, провоцировало насилие, поскольку находящиеся у власти политики пытались сформировать удобный для себя электорат, устраняя или уничтожая социальные группы, которые вряд ли стали бы за них голосовать. Именно жестокими предвыборными махинациями отчасти объясняются и геноцид в Руанде, и этнические чистки в Боснии или Багдаде.

Иными словами, новые войны правильнее рассматривать как атаку на гражданское общество, а не как конфликт между вооруженными группами. Это культура, в которой гражданское общество маргинализовано или даже полностью уничтожено. Война в Сирии стала способом подавления демократических протестов и создания межконфессионального конфликта между шиитами и суннитами, едва ли существовавшего до того и раздутого настолько, что в худшем случае гражданское общество будет уничтожено, а в лучшем — перестанет приниматься во внимание.

Это понимание крайне важно при выборе пути, который позволит отойти от культуры новых войн. Местные группы гражданских активистов представляют собой раздражающий фактор для этой культуры. Во многих случаях только эти группы оказывают базовые услуги и устанавливают простейшие формы управления. Как раз по этой причине они часто создают общедоступные формы легитимности. Однако, поскольку исследователей и журналистов чаще всего интересуют вооруженные субъекты, роль таких групп остается незамеченной, а в других случаях их рассматривают как полезный придаток внешнего управления, но не как новый «центр тяжести».

Заключение

Я попыталась показать, как эволюция нерегулярных военных формирований на фоне ускоряющейся глобальной интеграции породила в некоторых частях света всеобъемлющую культуру безопасности (или небезопасности), которую я называю «новыми войнами». Для этой культуры характерен своего рода «встроенный» хаос, заставляющий государство, — уже само по себе встроенное в общемировую систему государств и зависящее от внешних источников дохода, которые ею обеспечиваются, — вступать в различные экстремистские/криминализованные сети, участвующие в новых войнах. Эти сети прибегают к насилию, чтобы получить доступ к государственной власти, которая, в свою очередь, необходима для финансовой поддержки творимого ими насилия. Обязательным условием для того, чтобы такие сети сумели получить контроль над населением и продолжали сосуществовать с государственными органами на всех уровнях власти (или ее отсутствия), является слабость государства, а именно неспособность обеспечивать население всем необходимым или поддерживать безопасность. Взаимосвязь и взаимозависимость элементов такой культуры объясняют жизнестойкость и распространение новых войн.

Безусловно, такие войны постоянно меняются и адаптируются. Внешние военные операции, к примеру война в Сирии, значительно увеличили масштабы человеческих потерь и комплексность новых войн, которые отныне подразумевают в том числе распространение экстремистского исламского фундаментализма. В то же время внешние миротворческие операции породили то, что можно назвать гибридным миром, — обеспечили ненадежную стабилизацию культуры новых войн.

Существуют ли противоречия, дилеммы, открытые вопросы, которые помогли бы нам разобраться в этой культуре? Одно из таких противоречий — глобальный характер новых войн. Эту культуру нельзя локализовать в определенных частях света; террористические акты, организованные преступные группировки (по торговле наркотиками, предметами старины или людьми), отмывание денег через офшорные компании (влияющее, к примеру, на колебания цен на недвижимость в Лондоне) — вот пути распространения новых войн, возможно способные породить сопротивление, пусть даже сегодня они чаще всего рождают ровно противоположное, например военный ответ на террористические атаки. Другое противоречие — ограниченность хищнического поведения. Поскольку новые войны уничтожают возможности для создания ценности, основа для хищничества постепенно исчезает; это, безусловно, увеличивает давление, способствующее распространению новых войн, но одновременно также может подчеркнуть потребность в иных видах хозяйственной деятельности. Третье противоречие — усталость, которую население испытывает в связи с царящим хаосом и беспорядком: фактор, недооцененный Аль-Каидой в Ираке, но все же не имевший достаточного веса, чтобы создать какую-либо альтернативу.

Таким образом, при отсутствии структурных сдвигов на глобальном и местном уровнях новые войны, вероятнее всего, не просто не прекратятся, но продолжат распространяться. К возможным структурным сдвигам на глобальном уровне относится, к примеру, изменение политики в области энергетики и охраны окружающей среды, которое привело бы к сокращению сверхприбылей от продажи полезных ископаемых, в особенности нефти; снижение объемов официальной торговли оружием, реструктуризация глобальной финансовой системы. На местном уровне важно создать легитимные органы власти, связанные с ведением хозяйственной деятельности, увеличивающей добавленную стоимость: это даст населению законные средства к существованию, что, в свою очередь, обеспечит гражданские инициативы на местах поддержкой извне и отвлечет людей от призывов к насилию.

Библиография

Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: General Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 105–124.

Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age. L.; N.Y.: Routledge, 2014.

Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present. N.Y.: W.W. Norton, 2013.

De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power. Cambridge: Polity, 2015.

Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War. Cambridge: Polity Press, 2003.

Kaldor M. Global Security Cultures. Cambridge, UK: Polity Press, 2018.

Kaldor M. Identity and War // Global Policy. 2013. Vol. 4. № 4. P. 336–346.

Kaldor M. In Defence of New Wars // Stability: International Journal of Security and Development. 2013. Vol. 2. № 1. P. 1–16.

Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and Terrorism // American Anthropologist. 2002. Vol. 104. Iss. 3. P. 766–775.

Michnik A. The New Evolutionism // Idem. Letters From Prison and Other Essays. Berkeley: University of California Press, 1985.

Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Militarised Cattle-Keepers // International Journal of Minority and Group Rights. 2015. Vol. 22. № 3. P. 410–434.

Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 35–69.

Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.

Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars. Cham: Palgrave Macmillan, 2016.

Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections // The Justice and Security Research Programme. 2016. Paper 31.

Tapscott R. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland // The Justice and Security Research Prigramme. 2015. Paper 24.

Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 18–34.

The Culture of New Wars

MARY KALDOR. Professor, Director of the Conflict and Civil Society Research Unit, Department of International Development, m.h.kaldor@lse.ac.uk. London School of Economics and Political Science (LSE), Houghton str., WC2A 2AE London, United Kingdom.

Keywords: new wars; small wars; just war theory; geopolitics; biopolitics; irregular conflicts; neoliberalism; security culture; revolutionary movements.

The article analyses the dominant trends in contemporary armed conflicts that are referred to as the “new wars.” Rather than debating the empirical aspects of the concept, the author focuses on its conceptual content, which provides a theoretical framework for understanding the military actions that came after the end of the Cold War. She traces the genealogy of irregular wars, which is a concept known since late antiquity, although it was not at that time a definitive part military theory. Traditional military conflicts often took place between armies of states that officially declared war on each other. They were limited in time and space and had clear goals that, once achieved, left open the possibility of a return to peace. The term “small war” came into use by theorists only at the turn of the eighteenth and nineteenth centuries to describe the processes taking place on the periphery of classical conflicts. However, that term seems to be the most relevant for understanding the irregular nature of combat actions in the twenty-first century.

New wars add a dimension of biopolitics to the traditional realm of geopolitics. Drawing examples from the conflicts and armed revolutionary movements of the second half of the twentieth century, the author argues that there were fundamental transformations that set irregular warfare apart: a shift of strategic emphasis, the insurgent and guerrilla nature of the conflicts, the redefinition of “collateral damage,” the spread of terrorist methods for waging war between unequal forces, and private financing of paramilitary groups. The characterization of the essential features of the new wars concept includes an analysis of the factors that led to reformulating war; the key factor was the combination of authoritarianism with economic openness and neoliberal economic policy. The conclusion reached is that, against the background of ongoing global integration, the changes in the conduct of armed conflicts are creating a new culture of security that is justifiably labelled “new wars.”

DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-1-19

References

Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: General Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar. The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 105–124.

Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age, London, New York, Routledge, 2014.

Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present, New York, W.W. Norton, 2013.

De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power, Cambridge, Polity, 2015.

Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War, Cambridge, Polity Press, 2003.

Kaldor M. Global Security Cultures, Cambridge, UK, Polity Press, 2018.

Kaldor M. Identity and War. Global Policy, 2013, vol. 4, no. 4, pp. 336–346.

Kaldor M. In Defence of New Wars. Stability: International Journal of Security and Development, 2013, vol. 2, no. 1, pp. 1–16.

Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and Terrorism. American Anthropologist, 2002, vol. 104, iss. 3, pp. 766–775.

Michnik A. The New Evolutionism. Letters From Prison and Other Essays, Berkeley, University of California Press, 1985.

Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Militarised Cattle-Keepers. International Journal of Minority and Group Rights, 2015, vol. 22, no. 3, pp. 410–434.

Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 35–69.

Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History, Cambridge, Cambridge University Press, 2012.

Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars, Cham, Palgrave Macmillan, 2016.

Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections. The Justice and Security Research Programme, 2016, paper 31.

Tapscott R. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland. The Justice and Security Research Prigramme, 2015, paper 24.

Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars. The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 18–34.

---

Как мыслить войну сегодня?

Весной 2003 года вышел специальный номер «Логоса» (№ 36), отразивший реакцию на начало Иракской войны самых заметных интеллектуалов рубежа XX–XXI веков: Перри Андерсона, Иммануила Валлерстайна, Жака Деррида, Славоя Жижека, Юргена Хабермаса, Эрика Хобсбаума и др. Авторы номера занимались преимущественно критикой идеологии: они осуждали гегемонизм США и стремились вскрыть политическую логику, стоящую за картинами войны, разговорами об оружии массового поражения и терроризме, о нарушениях прав человека и демократии. Они пытались понять не столько войну, сколько американский империализм. Не сказать, что сегодня эта (или такого типа) работа потеряла актуальность, однако ее, очевидно, недостаточно.

Военные конфликты 2014–2019 годов (но также угрозы применить ядерное оружие, отказ от подписанного в 1987 году Договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности и т. д.) заставляют искать возможности мыслить войну иначе. О «новых» («асимметричных», «гибридных», «низкоинтенсивных» и т. д.) войнах западные политологи спорили еще в 1990-е годы, но с 2013 года о трансформации войны заговорило и российское военное руководство. Сегодня уже в самой военной доктрине признается, что «правила войны» изменились и все более значимыми оказываются «невоенные методы противоборства». Это означает, что граница между войной и миром стирается, становится все сложнее различать, во-первых, «фронт» и «тыл» (поскольку источником военных угроз считается теперь «информационное пространство и внутренняя сфера Российской Федерации» [1]), а во-вторых, солдат и «ополченцев» или бойцов частных военных компаний. Это означает, далее, угрозу для гражданского общества, структур гражданской самоорганизации и коммуникации [2].

Новые войны — это отнюдь не «просто» локальные конфликты, они меняют политику и субъективность [3], определяют нашу современность. Авторы настоящего номера работают с этими детерминациями в проблемном поле, которое может быть предварительно размечено с помощью трех вопросов, тревожных, но и увлекательных:

1. «Новые войны»? Военные действия все чаще ведутся с помощью полуофициальных формирований, частных военных компаний и криминальных банд. Мы не обнаруживаем в этих конфликтах тринитарной структуры (правительство, армия, народ), а их участники по разным причинам заинтересованы не в «мире, лучшем, нежели довоенный», а, скорее, в воспроизводстве насилия (одновременно криминального и политического). Однако означает ли это, что Клаузевиц устарел? Возможно, напротив, его формула о войне как продолжении политики начинает звучать более современно, поскольку дает основания поставить вопрос о связи между иррегулярными войсками с их преступлениями и государством, использующим, но не признающим их.

2. «Война 2.0»? Медиатизация политики и публичных сфер расширяет список акторов военных конфликтов и влияет на формирование цифрового милитаризма. Социальные сети становятся важнейшим театром военных действий и одновременно средством ведения войны. Каким образом современные медиа трансформируют привычные нормы ведения войны и представления о ней? Какая реальность производится и транслируется участниками военных конфликтов в социальных сетях? Приводит ли медиатизация войн к вовлечению в них все большего числа пользователей новых медиа или, напротив, к отчуждению и виртуализации?

3. Pro patria mori? Современное государство возникло в результате монополизации легитимного насилия (и формирования сопутствующих экономических и административных структур). Концентрация средств принуждения сопровождалась концентрацией символического капитала признания и легитимности. Что означают трансформация и медиатизация войны для конструируемых государствами идентичностей? Приводит ли прекращение «большой войны» к разрушению одной из главных символических опор государства? Или, напротив, патриотизм (и даже воинственный национализм) все в большей степени определяет сегодня производство субъективности?

Егор Соколов

---

Введение в Клаузевица

ГРЭМ ХАРМАН
Профессор, факультет философии, Американский университет Каира (AUC). Адрес: AUC Ave., P. O. Box 74, 11835 New Cairo, Egypt. E-mail: gharman@aucegypt.edu.

Кючевые слова: Карл фон Клаузевиц; Джон Бойд; Хосе Ортега-и-Гассет; Гражданская война в США; объектно-ориентированная онтология; эстетика; военная история; военная стратегия; решение боя; генеральное сражение.

Статья предлагает анализ ряда сюжетов из труда Карла фон Клаузевица «О войне». Автор подходит к разбору с философских позиций, не ставя под сомнение критику Клаузевица со стороны военных историков и теоретиков стратегии. Особое внимание уделено стилю Клаузевица. С опорой на труды Эдмунда Гуссерля и Хосе Ортеги-и-Гассета автор проводит различие между двумя типами письма, которые можно было бы назвать «пустым» и «наглядным», придавая ему онтологический смысл: пустое письмо предъявляет читателю отдельные качества предмета, тогда как наглядное указывает на предмет в его подлинном самоотсутствии, в дистанцированности от любых качеств и отношений. Клаузевиц постоянно обращается к наглядному письму, и в статье рассматривается множество соответствующих примеров.

Разбирая поднимаемый Клаузевицем вопрос измерения масштаба победы, автор подчеркивает, сколь много внимания Клаузевиц уделяет различного рода асимметриям в боевых действиях. К примеру, даже если кровопролитие в равной мере затрагивает обе стороны столкновения, «минус» побежденного всегда будет перевешивать «плюс» победителя. Автор иллюстрирует эту мысль Клаузевица на примере Гражданской войны в США. Переходя к теме решения боя, автор подвергает критике онтологические направления, отдающие предпочтение событиям, а не объектам и неспособные признать, что события представляют собой узкую разновидность объектов. Сражение является событием, но в первую очередь это объект, который не исчерпывается своими внутренними или внешними отношениями, и потому решение боя не зависит от происходящего в сражении. Наконец, при обращении к теории Клаузевица о генеральном сражении автор излагает замечания к ней, высказанные полковником Джоном Бойдом. В целом соглашаясь с критикой, автор тем не менее делает вывод, что акцент Клаузевица на генеральном сражении парадоксальным образом отодвигает саму битву на задний план по сравнению с вытекающими из нее следствиями.

---

Генерал Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц родился 1 июня 1780 года в Пруссии — менее чем за десять лет до того, как Европу преобразила Французская революция. Он вступил в армию поразительно юным, в возрасте двенадцати лет, а затем достиг высоких званий в наполеоновских войнах 1806–1815 годов. В битве при Йене, во время которой, как всем известно, закончил свою «Феноменологию духа» Гегель, Клаузевица взяли в плен и целый год удерживали во Франции [1]. В итоге после освобождения он присоединился к Прусской армии, пытавшейся противостоять вторжению Наполеона в Россию, и даже участвовал в историческом Бородинском сражении, к которому позднее часто обращался в своей книге «О войне». После бегства Наполеона с Эльбы в 1815 году Клаузевиц включился в кампанию, завершившуюся битвой при Ватерлоо, которая привела к низвержению бывшего императора; кульминационное столкновение того периода также время от времени обсуждается в «О войне», пусть и под менее привычным названием — сражение при Бель-Альянсе. На следующий год Клаузевиц начал писать свою великую книгу, однако не дожил до ее публикации. В ходе военного кризиса 1830 года в Польше развернулась эпидемия холеры, и 18 ноября 1831 года Клаузевиц скончался от нее. Это вновь перекликается с биографией Гегеля, поскольку тремя днями ранее философ умер в Берлине — и от той же болезни, если верить заключениям его врачей и последующей традиции (хотя ряд недавно вышедших исследований ставит под сомнение причину смерти). Великий труд Клаузевица был наконец собран и опубликован в 1832 году его вдовой, графиней Марией Софией фон Брюль.

«О войне» — один из непревзойденных классических трудов по военному делу; в наши дни его проходят во многих военных училищах. До сих пор в этом поле с ним могут состязаться лишь несколько работ, включая «Искусство войны» Сунь-цзы (ок. 500 до н. э.) и более поздние, такие как «Влияние морской силы на историю, 1660–1783» адмирала Альфреда Тайера Мэхэна и сочинения британских военных теоретиков Лиддела Гарта и Колина Грея [2].

В последние годы сочинения Клаузевица подверглись критике со стороны крупных теоретиков стратегии: в 1987 году на него обрушился американский полковник Джон Бойд, а в 1991-м — израильский военный историк Мартин ван Кревельд [3]. Военные мыслители посвятили Клаузевицу сотни страниц, и я не собираюсь вступать с ними в спор, поскольку я не стратег, не военный историк и даже не ветеран, а только чувствительный вегетарианец, который почти что не держал в руках огнестрельного оружия. Впрочем, ранее я посвятил одну из своих статей военному делу [4]. Однако военная история и стратегия довольно интересны мне в философском отношении, ведь тема ведения войны всегда подразумевает значительную долю реализма, чего не скажешь о большинстве работ по человеколюбивой политической философии, в чьи задачи зачастую входит одно лишь утешение. Я выскажусь по поводу нескольких тем труда Клаузевица, которые привлекают меня как философа. Что касается главной его мысли, а именно акцента на «генеральном сражении» как конечной цели ведения войны, я обращусь к мысли полковника Бойда с тем, чтобы высветить некоторые проблемы, связанные с данной перспективой.

Воображение

Интеллектуалы работают со словесным медиумом. Учитывая неизбежную отделенность слов от их референтов, это означает, что они всегда подвергаются опасности использовать слова ради самих слов, без четкого понимания их нацеленности. Я вовсе не имею в виду, что значение имеют только непосредственные переживания, ведь в таком случае чтение не приносило бы ровно никакого понимания, — в то время как очевидно, что вполне можно расширить свое знание посредством книг, выходящих далеко за горизонт непосредственного опыта. Если бы верить можно было только своим глазам, то в наше время не было бы, к примеру, историков античного или средневекового мира. Вместо этого я обращаюсь к разделению, наличествующему в самом письме, — между тем, что Гуссерль называет «пустыми интенциями» (таковы слова, которые передают значение, не вызывая какого бы то ни было созерцания), и более наглядным языком, который каким-то образом помещает нас посреди своего предмета [5].

Я часто рассматривал разделение как различие между буквальным и небуквальным языком и придавал ему довольно строгий смысл. Читателям объектно-ориентированной онтологии (ООО) — моих книг или сочинений моих коллег Иена Богоста, Леви Брайанта и Тимоти Мортона — хорошо известно проводимое в ней различение между изъятыми реальными объектами, с которыми нельзя столкнуться напрямую, подобно постылой кантовской вещи-в-себе, и чувственными объектами непосредственного опыта, выступающими основным предметом феноменологии [6]. И все же это лишь часть ви́дения, предлагаемого ООО. Имеется и другое важное разделение, заимствованное у Гуссерля, а именно между объектами и их качествами. И неважно, изъяты ли подразумеваемые здесь объекты из всех разновидностей доступа (такие объекты он не принимает во внимание) или же встречаются нам в непосредственных переживаниях (на этих он и делает упор).

Итак, то, что мы с вами называем «познанием», всегда представляет собой способ сведения или редукции объектов к их качествам, который не оставляет невыразимого избытка в объекте. На самом деле существует всего две разновидности познания: (1) мы объясняем вещь, ссылаясь на то, из чего она состоит; (2) мы объясняем вещь, обращаясь к тому, что она делает.

В первом случае мы молчаливо допускаем, что физические составляющие или каузальная предыстория объекта исчерпывают его полностью, тем самым закрывая глаза на тот факт, что любая вещь всегда эмерджентна, по меньшей мере отчасти: она обладает характеристиками, которых нет у ее составляющих, взятых по отдельности (вопрос о том, можно ли «предсказать» появление таких характеристик, к делу не относится, как показал философ Мануэль Деланда) [7].

Во втором сценарии, более модном в наши дни, мы заранее полагаем, будто бы все, что нам нужно знать о вещи, — это «что она делает», как если бы сама убежденность в существовании объектов, реальность которых более глубинна, нежели их публичные проявления, представляла собой предрассудок или суеверие. И мы не обращаем внимания на то, что любой объект способен на множество других действий наряду с теми, которые совершает в данный момент, и что даже совокупность всех возможных действий вещи нельзя свести в исчерпывающий ее перечень. Вещь может действовать, поскольку существует, а не существует, потому что действует. В любой момент времени существует бесчисленное количество реальных вещей, которые вообще не действуют, — в ООО они называются «дремлющими объектами» (dormant objects) [8].

Наряду с познанием, которое сводит объекты к их элементам или действиям, есть и другой способ оповестить о существовании объектов — эстетика. В случае произведения искусства нас прежде всего привлекают отнюдь не его физические составляющие и не то воздействие, которое оно оказывает на зрителя, или социополитический контекст, а что-то между ними. Сэр Артур Стэнли Эддингтон в знаменитой лекции говорил о «двух столах»: стол науки состоит из крохотных частиц, а стол нашей бытовой практики — из видимых свойств и прагматических воздействий; предметом эстетики, который не могут высветить наука и практика, в свою очередь, выступает «третий стол» [9]. Речь идет вовсе не об узком феномене, принадлежащем исключительно искусству, поскольку сама философия должна рассматриваться скорее как эстетическая дисциплина, а не как разновидность познания. Philosophia Сократа, которая обозначает любовь к мудрости, а не саму мудрость, вкупе с его постоянными возвещениями своего невежества обличает одержимость, завладевшую философией после Декарта, — ее навязчивое стремление стать строгой наукой, подобно всем остальным. Философия представляет собой науку не в большей мере, чем живопись или литература.

Современный французский рационализм (его яркие представители — Ален Бадью и Квентин Мейясу) зачастую утверждает тесное сродство философии и математики [10]. Это верно в некоторых случаях, однако гораздо теснее связь философии с искусством: обе эти сферы должны так или иначе находить средства для того, чтобы предоставлять небуквальный доступ к своему предмету. Рассказ о том, из чего состоит вещь или что она делает, — замечательный способ демистификации и овладения, но он не предъявляет нам вещь как таковую.

Философы работают преимущественно с письменным медиумом, и потому любой, кто достоин называться философом, должен показать свое литературное мастерство, ведь в противном случае он лишь жонглирует перед нами осмысленными знаками. Мы сможем оценить по достоинству мощь таких мыслителей, как Кьеркегор, Ницше или Бергсон, если только сумеем понять, каким образом они вводят читателя в теснейшее взаимодействие с описываемым ими предметом. И даже те философы, чей стиль не слишком превозносили, к примеру Кант, Гегель, Гуссерль или Хайдеггер, обладают своеобразной литературной мощью: они регулярно выпускают залпы захватывающих примеров и оборотов.

В отличие от познания, связывающего объект с рядом свойств, которыми он на деле обладает, то, что мы называем искусством (или философией в определении Сократа), — и в этом его величайшая сила — указывает на вещь как на отчасти таинственный субстрат подобных качеств. Вспомним критику бальзаковских романов, принадлежащую перу Хосе Ортеги-и-Гассета (вопрос о том, насколько она справедлива по отношению к Бальзаку, не должен нас сейчас занимать):

По правде сказать, великий Бальзак (если не считать двух-трех книг) кажется сегодня совершенно невыносимым. Наши глаза, привыкшие к куда более точным и верным картинам, тотчас обнаруживают приблизительность, условность, à peu près мира, изображенного в «Человеческой комедии». На вопрос, почему я нe приемлю Бальзака-писателя (как человек это прекраснейший образец людского рода), отвечу: созданная им картина всего лишь худосочный подмалевок. Чем отличается настоящая живопись от подобного подмалевка? Тем, что в настоящей живописи изображаемый предмет представлен непосредственно, как бы лицом к лицу, во всей полноте бытия, в его самоприсутствии; дурной подмалевок, напротив, не представляет предмета: на холсте — только туманные, слабые намеки, а на что — неизвестно. Чем больше мы вглядываемся в надежде увидеть хоть что-то, тем яснее ощущаем отсутствие чего бы то ни было [11].

В следующем же предложении Ортега повторяет свои основные термины:

Это различие между простым указанием (allusion) и самоприсутствием, на мой взгляд, главное во всех видах искусства, и прежде всего в романе [12].

Он заостряет тезис при обсуждении писателя, которому отдает свое предпочтение перед Бальзаком, а именно Стендаля:

Важно, что, говоря «мадам Реналь полюбила Жюльена Сореля», мы просто указываем на событие. Стендаль же выставляет его в непосредственной действительности, наяву [13].

Коль скоро моим предметом выступает Клаузевиц, а не роман, нет необходимости вступать в споры о том, кто из этих двух выдающихся французских авторов лучше. Я лишь хочу подписаться под разделением, которое Ортега проводит между двумя видами письма, но отбросив его терминологию. Ведь та разновидность письма, которая взывает к нам предмет и делает его наглядным, лучше всего описывается с помощью не самоприсутствия, а как раз таки само-отсутствия: объект как таковой удаляется от нас, а не познается через свои определенные качества (ирония состоит в том, что Ортега и сам об этом прекрасно осведомлен — в рамках своей изобретательной теории метафоры) [14].

Вдобавок термин «аллюзия» больше пригоден для обозначения отсутствия вещи в ее подлинной реальности, нежели того худосочного подмалевка, о котором Ортега говорит — справедливо или же нет — применительно к Бальзаку, низводя его до уровня посредственности. В словаре ООО, когда мы производим аллюзию на вещь, мы указываем на ее существование за пределами всех ее ощутимых качеств; и чем дольше она способна продержаться в таком существовании, тем более реальной нам кажется.

Итак, философская сторона Клаузевица проявляется не в буквально философских по своему тону высказываниях и не в «самоприсутствии» утверждаемого им предмета — будь то в смысле Ортеги или Деррида [15], — а в его блестящих стилистических находках. Вот что я имею в виду, когда превозношу воображение Клаузевица в те моменты, когда он сбрасывает свою подчас педантичную маску и переносит нас прямиком на поле битвы. Рассмотрим несколько примеров из его книги, начиная с простого и короткого. Клаузевиц, как и всякий опытный генерал, не понаслышке знаком с влиянием, которое оказывает на военные кампании погода. Фактор погоды вполне можно было бы описать скупой прозой:

Командир всегда должен принимать во внимание погоду, поскольку действия, которые можно совершить при свете дня, оказываются более трудными для исполнения в условиях меньшей видимости.

Разумеется, с этим заявлением все в порядке: по меньшей мере оно ясное и передает точные сведения. Однако проблема большинства текстов заключается не в нехватке ясности, а в нехватке яркости, из-за которой пример оказывается подмалевком. Напротив, вот как представляет предмет Клаузевиц:

…например, погода. Здесь туман помешал вовремя обнаружить неприятеля, открыть огонь из орудия, доставить донесение начальнику; там из-за дождя один батальон не пришел вовсе, другой не мог прийти вовремя, так как ему вместо трех часов пришлось шагать целых восемь, в другом месте кавалерия увязла в размокшем грунте и не могла атаковать и т. п. [16]

Вместо того чтобы просто сообщить военный факт, Клаузевиц переносит нас в штабную палатку, где мы получаем кошмарные сводки по важной операции, которая развернулась посреди тумана и дождя; навряд ли это выйдет у нас из головы, коль скоро это наиболее близкий к полю боя опыт, доступный тем, кто не был на войне. В кратком абзаце погода оказывается нашим личным врагом. Вот описание растерянности, с которой сталкивается новичок:

Подобно тому как человеческий глаз, расширяя в темной комнате свой зрачок, использует небольшое количество наличного света, мало-помалу начинает различать предметы и, наконец, вполне удовлетворительно разбирается в них, так и опытный солдат ориентируется на войне, в то время как перед новичком расстилается непроглядная тьма [17].

Здесь мы напрямую отождествляемся с новичком, окутанным неведением, и нас захватывает стремление стать в конечном итоге опытными солдатами.

Но это лишь слабые всполохи художественной искры. В начале книги «О войне» имеется фрагмент, который столь живо прививает читателю чувство сражения, что его можно счесть за один из важнейших моментов книги. Нижеследующая цитата весьма объемна, и хорошо известно, что многие читатели обходят вниманием длинные выноски. И все же я попрошу своих читателей пройти через нее, не упустив при этом ни единого слова:

Пойдем за новичком на поле сражения. Приближаясь к последнему, мы замечаем, что гром орудий, становящийся с каждым мгновением все более ясным, сменяется, наконец, воем снарядов, привлекающим внимание новичка. Снаряды падают уже близко то спереди, то сзади. Мы спешим к холму, на котором командир корпуса расположился со своей многочисленной свитой. Здесь падает больше снарядов, а разрывы гранат уже настолько учащаются, что серьезная действительность начинает сквозить через образы юношеской фантазии. Вдруг вы видите, как падает сраженным ваш знакомый: граната упала в строй и вызвала невольное смятение. Вы начинаете ощущать, что сохранять полное спокойствие и сосредоточенность становится уже трудно; даже самые храбрые становятся несколько рассеянными.

Сделаем еще шаг в самое сражение, которое бушует перед нами, пока еще в виде картины. Подойдем к ближайшему начальнику дивизии; здесь снаряд летит за снарядом; грохот собственных орудий увеличивает вашу рассеянность. От дивизионного — к бригадному генералу. Последний, человек испытанной храбрости, тем не менее осторожно укрывается за холмом, домом или деревьями. Картечь, верный признак нарастающей опасности, барабанит по полям и крышам; снаряды с воем пролетают около нас, и над головами во всех направлениях часто свистят ружейные пули. Еще один шаг к войскам, и мы среди пехоты, с неописуемой стойкостью часами выдерживающей огневой бой. Здесь воздух наполнен свистом пуль, дающих знать о своей близости коротким резким звуком, когда они пролетают в нескольких дюймах от ваших ушей, головы, самой души. В беспокойно бьющееся сердце непрерывными мучительными ударами стучится сострадание к искалеченным и сраженным на ваших глазах.

Ни одной из этих различных ступеней опасности новичок не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности… [18]

Последнее предложение являет столь блестящий узор, что не терпится обрамить им все другие возможные области человеческих устремлений. Например: «Ни одной из этих различных ступеней красоты юный художник не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности». А если вспомнить наше сократическое определение того, что означает philosophia:

Ни одной из этих идей юный философ не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности.

Я бы хотел привести еще один пример. Правда, он свидетельствует об иной силе Клаузевица — о том, сколь глубоко он чувствует определенные асимметрии, которыми проникнута война. Победа в сражении для одной стороны оборачивается поражением для другой, так что возникает соблазн рассмотреть сражение как игру с нулевой суммой, где плюс с одной стороны уравновешивается минусом с другой. И тем не менее Клаузевиц настаивает, что минус побежденного на деле превышает плюс победителя. Я вновь прошу читателя не упустить ни единого слова из нижеследующей цитаты:

Первое, что действует на воображение и, можно смело сказать, на рассудок в несчастливом сражении, — это таяние масс, затем потеря пространства, которая в той или другой степени имеет место всегда, а следовательно, и у наступающего, когда он терпит неудачу; затем — разрушение начального порядка, перемешивание частей, опасности, угрожающие отступлению, которые за немногими исключениями всегда более или менее нарастают, а там и отступление, которое обычно начинается ночью или, по крайней мере, продолжается в течение всей ночи. Уже на этом первом переходе мы вынуждены оставить множество выбившихся из сил и отбившихся, порою как раз самых храбрых, которые в бою наиболее отважно продвигались вперед и держались дольше других; чувство поражения, охватывавшее на поле битвы одних только старших офицеров, спускается теперь по всем ступеням до рядовых и усиливается отвратительным впечатлением оставления в руках врага стольких храбрых товарищей, которые как раз во время боя нам стали особенно дороги; чувство поражения еще увеличивается вследствие все более возрастающего недоверия к вождям, которым всякий подчиненный в большей или меньшей степени ставит в вину безуспешность своих усилий. И такое ощущение поражения не есть что-либо воображаемое, с чем можно справиться; теперь это очевидная истина, что противник оказался сильнее нас; эта истина могла быть настолько скрыта среди множества причин, что раньше ее не замечали; но при исходе боя она выступает всегда с настойчивой очевидностью, которую, может быть, и раньше уже сознавали, но которой за неимением ничего более реального противопоставляли надежду на случайность, веру в счастье и в судьбу, дерзкую отвагу. Теперь же оказалось, что всего этого недостаточно, и перед нами встает строго и повелительно суровая правда [19].

При внимательном прочтении данного текста мы не просто усваиваем набор фактов — мы становимся все более подавленными, представляя ту беспомощную и деморализованную злобу, что охватывает нас, когда вокруг рассыпается армия. Быть может, мы дрейфуем и дальше, представляя себе, как отдается на разграбление наш город, как разоряется наша резиденция, как насилуют и убивают наших родных и любимых. Истинные ставки войны предъявляются здесь так непосредственно, что мы понимаем: дело тут не в значении слов.

Пленные и трофеи

Ввиду жестокости нынешних сражений и зачастую решающего характера главных побед обыватель с легкостью представит себе массовые потери проигравшей стороны и сравнит их с потерями победителей. Однако Клаузевиц настаивает, что измерять масштаб победы следует не только и даже не столько числом погибших на стороне противника. В самом деле, зачастую мы сталкиваемся с удивительной симметрией в плане жертв обеих сторон. Если мы присмотримся к самому ходу сражения, то же окажется справедливым и в отношении количества пленных и захваченных артиллерийских орудий.

Наш основной источник по данной теме — глава 10 четвертой части книги. Генерал вводит тему в начале главы:

Тот, кто остановится лишь на ничтожной разнице между потерями, понесенными на поле сражения убитыми, ранеными, пленными и отнятыми орудиями победителем и побежденным, тому последствия, вытекающие из этого ничтожного явления, покажутся совершенно непонятными [20].

Уточнение «на поле сражения» указывает на средоточие войны в понимании Клаузевица: ущерб, который был нанесен отступающим силам.

Убивать сдающихся солдат жестоко и бесчеловечно — в наши дни, к примеру, это самое что ни на есть военное преступление; однако отступающие солдаты, как правило, считаются законной мишенью, коль скоро в иной день они вновь могут оказаться вашими противниками. Недавний хороший пример — ущерб, нанесенный отступающим иракским силам на шоссе 80 (идущем из Эль-Кувейта через Сафван в Басру) в конце февраля в ходе войны в Персидском заливе. Известное также как «Шоссе смерти», это сражение нередко приводится в качестве примера ненужной жестокости американских, британских, канадских и французских войск, которые уничтожили, вероятно, более 2000 отступающих боевых машин и убили от 200 до 10 000 иракских военнослужащих (хотя истинное число жертв, по всей видимости, несколько меньше 1000).

Общественное воображение того времени было захвачено картинами тлеющих трупов, и со стороны левых журналистов, ООН и даже некоторых американских военных чиновников последовала критика инцидента. Отчеты и сводки расходились в вопросе о том, присутствовали ли среди иракских сил беженцы и заложники (и если да, то какой численности). Однако если ограничиться лишь военными жертвами нападения, отступающие — в отличие от капитулирующих — вооруженные силы не находятся в положении «вне боя», что еще более справедливо для менее узаконенной и менее медиатизированной войны времен Клаузевица.

Как бы то ни было, Клаузевиц показывает свою чувствительность к асимметриям в боевых действиях. В XXI веке фраза «асимметричные боевые действия» стала обозначать партизанские действия или террористические операции, проводимые малыми ячейками, в противоположность тщетным замыслам меньшей силы, сталкивающейся с крупными современными армиями. В «О войне», однако, асимметрия указывает на некий дисбаланс — заметный только опытным воинам — в ситуации, которую обыватель вполне мог бы счесть за игру с нулевой суммой, где плюсы уравновешиваются минусами. Одно из глубочайших прозрений Клаузевица на этот счет состоит в том, что сторона, которая проиграла сражение, теряет куда больше, чем получает по его итогам победитель:

Моральные последствия, вызываемые исходом крупного боя, гораздо значительнее у побежденного, чем у победителя; они ведут к весьма крупным материальным потерям, и последние, в свою очередь, отражаются новыми потерями моральных сил; в таком взаимодействии те и другие потери растут и усиливаются. Этому моральному воздействию надлежит, следовательно, придавать особое значение [21].

Так, даже когда кровопролитие затрагивает всех в равной мере, боевой дух больше падает у побежденных, чем поднимается у победителей:

…главное воздействие все же сказывается на побежденном, ибо здесь оно является непосредственной причиной новых потерь; сверх того, оно обладает однородной природой с опасностью, трудами и лишениями, словом, со всеми теми тяготами, среди которых протекает война, и потому вступает с ними некоторым образом в союз и растет при их помощи… Таким образом, мы видим, что падение побежденного ниже уровня первона