кітабын онлайн тегін оқу  Logos Review of Books. 2020. № 1

Карл Краус

         В это
               великое
            время,

которое я знавал, когда оно было еще совсем маленьким; которое снова станет маленьким, если только у него достанет на это времени; которое, коль скоро в области органического роста подобное превращение невозможно, мы охотнее примем за время грузное и время поистине тяжкое; в это время, в которое происходит именно то, чего нельзя было и вообразить; в это серьезное время, которое заходится в смертельном хохоте от одной мысли стать наконец серьезным и, потрясенное собственным трагизмом, жаждет развлечений, а, поймав себя с поличным, подбирает к нему слова; в это шумное время, грохочущее жуткой симфонией поступков, рождающих новости, и новостей, виновных в свершении проступков, — в это время не ждите от меня ни единого моего собственного слова. Ни единого, кроме вот этого, что защищает мое молчание от превратного толкования. Слишком глубоко чту я неизменность речей, их мизерность перед лицом несчастья. В царстве нищенствующей фантазии, где человек умирает от духовного голода, не чувствуя нужды в духовном, где перо макают в кровь, а меч — в чернила, свершается то, о чем не думают, а то, о чем думают, остается невыразимым. Не ждите от меня ни единого моего собственного слова. Сказать что-то новое я не в силах; ведь в комнате, где, уединившись, пишешь, слишком шумно, исходит ли шум от животных, детей или только от пушек, теперь уж и не определишь. Кто славит дела, оскверняет и слово, и дело и дважды достоин презрения. Профессия эта не вымерла. Те, кому нечего сказать, ибо слово предоставлено делу, говорят без умолку. Кому есть что сказать, выйди вперед и молчи!

•

Перевод с немецкого Веры Котелевской

Классиком актуальных дебатов об автоматизации труда провозглашен Маркс. Ему принадлежит радикальный анализ итогов промышленной революции, он впервые разделил инструменты и машины. Первые есть продолжение человеческого труда, вторые — замещают и вытесняют его. Новые философы претендуют на то, чтобы поставить вопрос о человеке и труде заново в условиях, когда машины представлены умными алгоритмами. Среди техноскептиков и технооптимистов, левых и правых, акселерационистов и консерваторов объявлен конкурс на то, чтобы занять трон Маркса для XXI века.

Джон Данахер, молодой ирландский философ, пишет в стиле, который можно обозначить как «большой аналитический нарратив». В лаконичной по меркам континентальной традиции книге, состоящей в основном из аргументов и примеров, он ставит диагноз нынешнему состоянию человеческой культуры и заодно описывает наши перспективы — те, на которые мы сможем претендовать.

Диагноз Данахера таков: ­роботы, то есть умные алгоритмы, активно учатся выполнять все без исключения человеческие задачи, их не остановить. Так что в течение ближайших лет или десятилетий всё, чем человечество привыкло гордиться, от юридических тяжб и политики до искусства и научных открытий, будет в реальности делаться машинами (даже если у людей сохранятся характерные для нашего вида иллюзии). Первая треть книги посвящена пояснению этого тезиса: человечество с необходимостью станет ненужным, все полезное и значимое на этой планете может и будет делаться без его участия. Примеры хотя и не новы, но эффектны. Скажем, рассуждая о медицине, Данахер заявляет, что она делится на диагностику, терапию и уход, причем по всем этим пунктам алгоритмы уже сейчас в состоянии конкурировать со специалистами-людьми, а уж забота о пациентах (и пожилых) в перенаселенном и стареющем мире неизбежно ляжет на персональных помощников-роботов. Рассуждая об автоматизации труда политиков, Данахер напоминает, что ключевую роль в современном администрировании играет сбор и анализ данных, причем дело идет к тому, что картина реальности становится настолько комплексной, что аналитики-люди перед ней пасуют. Времена Сократа на агоре прошли, заключает Данахер: в политике мы сделали ставку на рациональность и научный подход, а затем выяснилось, что наши когнитивные способности недостаточно хороши, чтобы следовать этой методологии в полной мере. Чтобы быть эффективным и современным политиком, решения должен принимать кто-нибудь более умный, вроде нейросети. Первым примером big data policy в глобальных масштабах становится пандемия весны 2020 года, когда решения политикам по всему миру диктовали математические модели распространения вируса. Здесь мы впервые сталкиваемся с пересечением этих двух сюжетов, роботов и пандемии, но нам еще нужно будет вернуться к этой точке. Сам Данахер, разумеется, писал книгу до коронавируса и локдауна, ничего не зная о супе из летучей мыши.

Обыкновенно после предъявления аргументов о том, как нас заменят роботы, авторы стремятся дать представителям нашего вида некоторую надежду, что тоже очень по-человечески понятно (хороший обзор этих позиций, кстати, представлен в книге). Позиция технооптимиста предполагает, что должны существовать такие вещи, которые точно останутся в мире машин за людьми — вроде творчества или какого-нибудь эмоционального труда. В этом смысле технооптимистом номер один был все тот же Маркс, мечтая о союзе машин и освобожденного человеческого труда. Существуют очень трогательные версии той же идеи: например, редактор Wired Кевин Келли пытался в далеком 2012 году доказывать, что когда роботы будут делать все, именно мы, люди, и никто другой, будем ставить перед ними задачи. Вероятно, Келли не замечал, что это разновидность картезианского аргумента о нередуцируемости человеческого мышления.

Данахер в действительности играет в похожую игру, только делает ее более сложной. От тезиса о том, что очень скоро каждый из нас станет бесполезен с практической точки зрения, он переходит к тому, что вообще-то не очень и хотелось… Третья глава его книги посвящена тому, что работа является довольно вредной вещью, от которой нужно поскорее избавиться, и лучше бы никому никогда не работать вовсе. Большинство людей ненавидит свою работу, наша жизнь колонизирована дедлайнами, наконец, именно неравенство в оплате труда в мире является ключевой причиной неравенства как такового. Призрак Маркса снова с нами: впервые идея о том, что подлинная цель социализма состоит в борьбе за право на лень, появляется в статьях зятя философа Поля Лафарга в 1880 году.

В рассуждениях Данахера есть известная правда: работа в современном смысле как не только всеобщая обязанность, но и универсальный эквивалент социального статуса («чем вы занимаетесь?» как первый вопрос на вечеринке) — явное порождение индустриальной революции. Три сотни лет назад большинство жителей планеты не искало работу, не опаздывало на нее по утрам и не боялось ее потерять: люди обрабатывали кусок земли вокруг своего жилища. Следовательно, нет ничего невероятного в том, чтобы построить общество без работы еще раз. Другое дело, что большинству из нас вряд ли захочется в этом участвовать в действительности. Человечество может массово выйти на пенсию, но будет ли этот праздник веселым? Более того, как жители Средневековья не могли представить себе нынешний социальный порядок, так и мы не можем заглянуть за горизонт общества, в котором лишимся главного признака человека — его занятий.

Данахер тем временем принимает еще одну вводную: в нынешней человеческой жизни есть нечто, что вообще желательно сохранить, и это субъектность, переживание собственной значимости, солидарность, талант и тому подобные вещи. Как можно добиться этого, если машины отнимают у нас почву под ногами, принимают за нас решения и совершают все значимое для нас автономно? Автор предполагает, что здесь существует два сценария: человечество может принять бой, в котором с неизбежностью проиграет, а может покинуть поле боя до его начала — и, по Данахеру, преуспеть. Причем под полем в данном случае понимается реальность, какой мы ее знаем.

Ответ воинственно настроенных консерваторов, с точки зрения автора, заключается в том, чтобы любой ценой «сохранить нечто человеческое», причем сделать это в том же историческом континууме, где наш вид развивался до сих пор и где сейчас явно наметился закат этого вида. Речь, конечно, идет уже не о сюжете «Терминатора», в котором повстанцы демонстрируют превосходство приматов над компьютерами, но о проекте синтеза человека и машины в «утопии киборгов». Идеологи этой утопии утверждают, что контроль человечества над машинами можно будет удержать за счет синтеза нашей эволюции и цифровых технологий. Подобно тому как смартфоны стали нашей памятью, новые технологии завершат образ киборга. Согласно Данахеру, этот сценарий является формой самообмана: нет никаких причин считать, что наш человеческий вклад в кибернетическую утопию окажется востребованным, а не будет лишь формой ностальгии и жалости. В лучшем случае рывок киборгов только на время законсервирует неприятные особенности нынешней цивилизации — вроде необходимости трудиться.

Соответственно, позитивная программа Данахера (и его версия ответа на риторический вопрос «что же останется делать человеку, когда все дела будут сделаны?») сведена к тому, что единственная утопия, доступная человечеству, связана с побегом в виртуальное. Психологи, рассуждает автор, в последние годы бесконечно жалуются на молодых людей, которые не стремятся к достижениям в реальном мире и вместо этого играют в видеоигры. Но если спросить самих жертв «игровой зависимости», почему так происходит, ответ окажется неожиданным для многих: в играх в отличие от «реальности» есть понятные правила, а личные усилия и таланты вознаграждаются на справедливой основе, причем все это поддерживается своего рода республиканским сообществом.

Вооружившись Робертом Нозиком, Данахер рассуждает о том, что идеальной разновидностью утопии является такой мир, в котором каждый смог бы выбирать для себя наилучшую реальность по собственному вкусу. Либертарианская оптика позволяет автору увидеть прекрасное человечество будущего, погруженного в «утопию виртуального». Описывается это примерно в следующих выражениях: мы должны оставить стабильную инфраструктуру, необходимую для нашей жизни под попечением машин, а сами удалиться в виртуальные миры, специально созданные таким образом, чтобы давать нам удовлетворение от жизни.

Любопытно, что на этом пути автору приходится полемизировать со знаменитым мысленным экспериментом «машина опыта», принадлежащим тому же Нозику: последний будучи кантианцем никак не мог смириться с тем, что счастье зависит от суммы пережитых удовольствий. Но еще более любопытно знакомиться с призывами Данахера самоизолироваться в виртуальных метаутопиях весной 2020 года, когда человечество впервые смогло распробовать новейший образ жизни: полный разрыв «аналоговых» социальных контактов при интенсивной жизни, работе и развлечениях онлайн. Кажется, в этот момент мы уже делаем решительный шаг к тому, чтобы «оставить инфраструктуру на попечение машин». Мир, в котором труд автоматизирован, тоже становится заметно ближе: ведь алгоритмам не страшны пандемии.

Тем не менее Джону Данахеру не хватает пафоса, чтобы стать пророком. Как аналитический философ, он полагает, что истиной можно считать то, что процедурно доказано в результате как можно более точного аргумента. Его аргументы неплохи: возможно, лучшая участь ждала бы человечество именно в виртуальных мирах. Но со времен пещеры Платона через мистерии Маркса и вплоть до мистера Андерсона («Матрица») человечество требовало, чтобы ему была предъявлена реальность. План политической нормативности в этом вопросе вряд ли совпадет с планом аналитического аргумента: на пути в утопию нас ждет восстание.

АУГСБУРГ, который считается самым красивым городом Германии [1], как Страсбург — самым укрепленным.

Первая же странность, с которой мы столкнулись по приезде, но показывающая их стремление к чистоте, это ступени винтовой лестницы в нашей гостинице, все покрытые тряпками, по которым нам пришлось ступать, чтобы не напачкать, поскольку их недавно мыли и скоблили, как они делают каждую субботу. Мы ни разу не замечали в наших комнатах ни пауков, ни грязи; в некоторых на окнах имеются даже занавеси, чтобы задергивать их, если кто хочет. Зато совсем нет столов, кроме тех, что прикреплены к ножке каждой кровати, будучи навешены на штырях, и поднимаются и опускаются как угодно. Остов кроватей весьма красивый и покрыт резьбой, изножье и изголовье одинаковой высоты, на двух-трехфутовых ножках; но наш орех намного превосходит их пихту. Тут тоже ставят оловянные, очень блестящие тарелки под деревянными, из пренебрежения; и часто кладут возле стены, рядом с кроватями, белье и занавеси, чтобы их стены не пачкали плевками. Немцы очень любят гербы: поэтому во всех гостиницах их тьма тьмущая, заезжие дворяне из местных оставляют их на стенах, да и на всех стеклах они тут тоже имеются. Порядок подачи блюд часто меняют; здесь раки подаются в первую очередь, хотя во всех других местах под конец, и весьма необычного размера. Во многих больших гостиницах их подают под крышкой [2]. А стекла у них такие блестящие из-за того, что оконные рамы тут крепятся совсем не по-нашему, а могут двигаться, когда им нужно [3], так что они моют их довольно часто.

Г-н де Монтень, поскольку на следующий день было воскресенье, с утра осмотрел несколько церквей, в том числе у католиков, которых тут много, и повсюду нашел службу весьма хорошо проведенной. Здесь имеется шесть лютеранских церквей и шестнадцать пасторов; две из шести захвачены у католиков, четыре построены ими самими. Одну он видел этим утром, она выглядит как большой зал какой-нибудь коллегии: ни изображений, ни органа, ни креста. На стене много изречений на немецком, отрывки из Библии; две кафедры, одна для священнослужителя, который читает проповедь, а под первой — вторая для того, кто руководит пением псалмов. На каждом стихе они ждут, чтобы он задал тон следующему; но поют вразнобой, кому как заблагорассудится, заглушая друг друга.

По выходе г-н де Монтень заговорил с этим священнослужителем. Пасторы здесь не касаются никакого церковного дохода, Сенат платит им публично; в этой одной церкви народу было гораздо больше, чем в двух-трех католических. Мы не увидели ни одной красивой женщины, их платья весьма отличаются одно от другого; зато среди мужчин трудно отличить дворян, тем более что тут люди всякого рода носят бархатные шапочки и все со шпагой на боку.

Мы поселились в гостинице под вывеской с изображением дерева, которое в этой стране называется linde [4], примыкающей к дворцу Фуггеров [5]. Один из этого рода несколько лет назад умер, оставив своим наследникам два миллиона полновесных французских экю; а эти наследники стали постоянно давать здешним иезуитам за молитвы о его душе тридцать тысяч флоринов, к чему те очень быстро привыкли. Сказанный дом Фуггеров крыт медью. Обычно дома тут гораздо красивее, больше и выше, чем в любом городе Франции, а улицы гораздо шире; он [г-н де Монтень] нашел, что Аугсбург размером с Орлеан.

После обеда мы пошли посмотреть, как фехтуют в общественном зале, где было очень многолюдно, и там платят за вход, как в балаган к фиглярам, и, кроме того, там сиденья — простые скамьи. Сражались кинжалом, шпагой в обеих руках, палкой о двух концах, бракемаром [6]; а потом в месте еще более восхитительном, чем в Шаффхаузене, видели соревнования с призом по стрельбе из арбалета и лука.

Вернувшись оттуда к городским воротам и въехав через них в город, мы увидели, что под мостом, где нам пришлось проехать, проложен большой канал, куда вода попадает из-за городских стен и течет дальше по деревянному мосту над городским рвом, который наполнен речными водами, а под этим мостом ходят люди. Вода этого канала вертит множество колес, приводящих в действие насосы, которые по двум свинцовым трубам качают воду из источника, довольно низкого в этом месте, на самый верх башни по меньшей мере пятидесяти футов высоты. Там она изливается в большую каменную емкость, и из этой емкости по многим желобам стекает вниз, и оттуда распределяется по городу, в котором благодаря этому единственному средству полно источников воды. Частным людям, желающим приобрести такой отвод для себя лично, это дозволяется, надо только заплатить городу двести флоринов сразу или назначить ему десять флоринов ренты. Уже сорок лет, как тут пользуются этим прекрасным устройством.

Бракосочетания католиков с лютеранами тут обычное дело, и тот, кто этого больше желает, подчиняется закону другого; и таких браков множество: наш хозяин был католиком, а его жена — лютеранка. Они чистят стекла метелкой из щетины на длинной палке. Говорят, что здесь имеются очень красивые лошади за сорок–пятьдесят экю.

Они в Аугусте говорят, что избавлены если не от мышей, то от больших крыс, каковой напастью захлестнуло остальную Германию; и рассказывают о многих связанных с этим чудесах, приписывая сию благодать одному из своих епископов, который похоронен в их земле, а землю с его могилы они продают малыми комочками размером с орех и утверждают, что можно изгнать эту нечисть из любой области, куда бы эту землю ни принесли.

В понедельник мы были в церкви Богоматери, чтобы посмотреть на торжественное бракосочетание некоей богатой, но безобразной девицы из города с приказчиком Фуггеров, венецианцем: мы там не увидели ни одной красивой женщины. Фуггеры, которые многочисленны и все очень богаты, занимают в этом городе все первейшие ряды. Мы видели также два зала в их доме: один высокий, большой, мощенный мрамором, другой низкий, со множеством древних и современных медалей, с маленькой комнаткой в самом конце. Это самые богатые помещения, какие я когда-либо видел. Мы видели также танцы в этой ассамблее: это были только аллеманды [7]. Они то и дело прерывают их и возвращают дам обратно на их скамьи, обтянутые красным сукном и расставленные по бокам зала в два ряда: кавалеры тут не смешиваются с дамами. Сделав маленькую передышку, они возобновляют танцы, поцеловав себе руки [8], а дамы их принимают, не целуя свои, потом, положив им руку под мышку, обнимают их и прижимаются щекой сбоку, а те кладут им правую руку на плечо. Они танцуют, поддерживая друг друга, без всяких головных уборов и не слишком богато одетые.

Мы видели и другие дома этих Фуггеров в других местах города, содержание и украшение которых обходятся им недешево: это летние дома для удовольствий и развлечения. В одном мы видели часы, в которых движителем является вода, служащая противовесом. А также два больших рыбных пруда, полных рыбы, накрытых кровлей, двадцати шагов в квадрате. Со всех четырех сторон у каждого пруда имеется много маленьких трубок, одни прямые, другие изогнутые кверху: через все эти трубки изливается вода, весьма приятно для глаз, через одни горизонтально, а из остальных бьют вверх на высоту одной пики. Между двумя прудами имеется пространство в десять шагов с дощатым настилом, и в досках этого настила имеется много маленьких, обрамленных медью дырочек, совершенно незаметных. И вот, когда дамы забавляются, любуясь, как играет эта рыба, остается лишь привести в действие некую скрытую пружину: внезапно через все эти дырочки бьют тонкие и упругие струйки воды на высоту человеческого роста, окатывая этой прохладой дамские исподние юбки вместе с ягодицами. В другом месте, где имеется трубка такого занятного фонтана, пока вы, да и кто угодно, смотрите на него, вам в лицо вдруг отовсюду брызжут тонкие струйки воды из маленьких неразличимых трубочек, и там есть вот эта латинская надпись: Quæsisti nugas, nugis gaudeto repertis [9]. Имеется там также вольер двадцати шагов в квадрате, двенадцати–пятнадцати футов высоты, закрытый со всех сторон латунной проволокой, весьма искусно завязанной и переплетенной; внутри десять–двенадцать пихт и фонтан; и все это полно птицами. Мы видели там польских голубей, которых тут называют индийскими, я видел таких и в других местах: они большие и у них клюв как у куропатки. Мы оценили также предусмотрительность садовника, который в ожидании возможной грозы или заморозков перенес в маленький сарайчик множество артишоков, капусты, латука, шпината, цикория и прочих растений, собранных будто для еды, и воткнул их стебли в определенную почву, надеясь сохранить их пригодными и свежими месяца два-три. И в самом деле, так у него была сотня ничуть не увядших артишоков, а если бы он просто срезал их, то этого хватило бы разве что на шесть недель.

Мы пошли повидаться с людьми, сопровождавшими из Венеции к герцогу Саксонскому пару страусов: черного самца с красной шеей и сероватую самку, которая несет много яиц. Они ведут их пешком и говорят, что эти животины устают меньше, чем они сами, и вынуждены уворачиваться от всех их ударов, когда те затевают лягаться; но они держат их с помощью хомута и постромок, натянутых над птичьими ляжками и плечами, охватывая все тело, а также длинных поводьев, которыми они их останавливают или заставляют сворачивать по своему усмотрению.

Во вторник благодаря необычайной любезности городских властей нам показали окольные ворота, которые имеются в сказанном городе и через которые тут во всякое время ночи принимают хоть пешего, хоть конного, кто хочет войти, лишь бы сообщил свое имя и адрес, у кого он проживает в этом городе, или название городской гостиницы, которую ищет. Этим окольным входом ведают два верных человека, нанятых городом. Верховые платят за въезд два батца [10], пешие проходят за один. Эти ворота, куда проникают снаружи, обиты железом, и сбоку у них имеется железная рукоятка с присоединенной цепью, за которую надо потянуть. Эта цепь по весьма долгому пути со многими поворотами сообщается с очень высоким помещением для привратников, где дергает колокольчик. Привратник со своей лежанки в одной рубашке тянет на себя другую рукоятку и открывает эту первую дверь, которая находится более чем в доброй сотне шагов от его караульни. Тот, кто входит, оказывается на крытом мосту над городским рвом длиной примерно сорок шагов, вдоль которого двигаются рычаги, открывшие эту первую дверь, и та вдруг захлопывается за спиной вошедших. Когда этот мост пройден, они оказываются на маленькой площадке, где говорят с первым привратником и называют свое имя и свой адрес. Выслушав это, привратник посредством колокольчика предупреждает своего напарника, который помещается этажом ниже, в большом помещении, и этот второй привратник с помощью пружины в галерее, прилегающей к его караульне, открывает в первом месте небольшой железный барьер, а потом с помощью большого колеса поднимает подъемный мост, притом что ничего этого нельзя заметить, потому что все движения происходят в толще стен и ворот, и вдруг все это с грохотом закрывается. Потом со своего поста открывает большую, весьма толстую дверь из дерева, усиленную многими железными пластинами. Пришелец, который на всем своем пути не видит никого, с кем можно было бы перемолвиться словом, оказывается запертым в некоем зале. После этого ему открывают другую, похожую дверь; он входит во второй зал, где имеется свет, и видит там медную плошку, которая свешивается вниз на цепочке; в нее-то он и кладет деньги, которые должен за проход. Эти деньги поднимаются привратником: если тот недоволен [размером суммы], он оставляет его там томиться до завтрашнего дня; если же удовлетворен, то согласно заведенному обычаю таким же образом открывает еще бóльшую дверь, похожую на другие, которая неожиданно захлопывается сзади, стоит ему пройти; и вот он в городе. Это одно из самых хитроумных изобретений, что мне доводилось видеть. Английская королева нарочно отправила сюда своего посла, чтобы упросить городской совет раскрыть ей действие этого механизма: они говорят, что отказали ей в этом [11]. Под этим входом имеется большое подземелье, в котором можно укромно разместить пятьсот лошадей, чтобы получить помощь или отправить на войну, втайне от большинства городского населения.

Уйдя оттуда, мы пошли осматривать церковь Святого Креста, которая весьма красива. Они там устраивают большой праздник в честь чуда, которое случилось более ста лет назад, когда одна женщина, не захотев проглотить тело нашего Господа [12], вынула его изо рта, обмазала воском и положила в шкатулку, а когда исповедалась, то обнаружила, что все там превратилось в плоть, — чему они приводили множество свидетельств, и это чудо описано во многих местах на латыни и на немецком. Они показывают под хрусталем этот воск с маленькой частицей плотской красноты. Эта церковь покрыта медью, как дом Фуггеров, и здесь это вовсе не большая редкость. К ней примыкает церковь лютеран, и они так же строятся и селятся возле своих церквей, как католические священники возле клуатров своих [13].

Имелся в нашей гостинице некий снаряд из железных деталей, который слуга опускал с высоты на дно весьма глубокого в двух местах колодца и приводил в движение неким инструментом, заставляя подниматься и опускаться одну за другой на два-три фута эти железные детали; они двигаются, погружаясь в воду в этом колодце и черпая ее своими плошками, выливают в свинцовый желоб, который направляет ее в кухни и повсюду, где в ней нуждаются. У них тут имеется и портомой, нанятый, чтобы срочно отстирывать вещи, которые запачкались в их стенах. Они подают паштеты, большие и малые, в цветных глиняных посудинах, полностью по форме их корки; и мало проходит трапез, чтобы вам не предложили драже и горшочки с вареньем; хлеб тут самый превосходный, насколько возможно; вина у этого народа хорошие, чаще всего белые, но не из окрестностей Аугсбурга, их доставляют из мест в пяти-шести днях отсюда. Из ста флоринов, которые хозяева тратят на вино, республика требует себе шестьдесят и меньше половины с частного человека, который покупает его для собственного потребления. Еще у них во многих местах есть обычай класть благовония в комнатах и в печах.

Изначала город был весь цвинглианским. Но с тех пор, как сюда были призваны католики, место цвинглиан заняли лютеране; и в настоящее время католиков больше имеется во власти, хотя гораздо меньше в общем количестве населения. Г-н де Монтень посетил также иезуитов и нашел среди них весьма ученых.

В среду утром, 19 октября, мы там позавтракали. Г-н де Монтень весьма сетовал, что уезжает, потому что был всего в одном дне пути от Дуная, так и не увидев его, и от города Ульма, где тот протекает, и от места Зауэрбруннен с его водами в полудне пути оттуда. Эта водолечебница находится в равнинной области, вода там прохладная, ее подогревают, чтобы пить и принимать ванны: от нее во рту некое покалывание, что делает ее приятной для питья, она пригодна при головных и желудочных болях; ванны замечательные, и, как нам рассказывали, там великолепно селят в весьма удобно устроенных гостиницах, как в Бадене; но уже быстро приближалась зимняя пора, да к тому же нам было совсем не по пути, пришлось бы снова пройти по своим следам, возвращаясь в Аугусту, а г-н де Монтень всегда избегал вновь проезжать одной и той же дорогой. Я оставил щиток с гербом г-на де Монтеня перед дверцей печки в комнате, где он проживал; это было очень хорошо нарисовано, и я заплатил два экю художнику и двадцать солей столяру [14].

•

Попытаемся же поговорить немного на этом другом языке, особенно оказавшись в здешнем краю, где, как мне кажется, говорят на самом чистом тосканском наречии, особенно среди тех местных жителей, речь которых не испорчена смесью окрестных говорков…

Баньи делла Вилла. Почти на всех окрестных горах вместо произраставших здесь полсотни лет назад лесов и каштановых рощ теперь насажены хлебные поля и виноградники. Еще виднеется небольшое количество голых гор с покрытыми снегом вершинами, но они довольно далеко отсюда. Народ ест лесной хлеб — этим присловьем здесь называют хлеб из каштановой муки, ведь каштаны — их основной урожай, а этот хлеб делается так же, как пряники во Франции. Я никогда не видел столько змей и жаб. Дети довольно часто даже не осмеливаются пойти собирать землянику, которой очень много в горах и в зарослях кустарника, из страха перед змеями…

Проживание тут обходится довольно дешево. Фунт телятины, очень хорошей и нежной, стоит в три раза дешевле, чем во Франции. Много форелей, но мелкой породы. Попадаются хорошие ремесленники, делающие зонты от солнца, и их изделия здесь носят повсюду. Вся эта местность гориста, и ровных дорог мало; тем не менее встречаются довольно приятные, и большинство, вплоть до маленьких улочек в горах, вымощено. Я тут устраивал после обеда танцы на крестьянский лад и даже сам танцевал, чтобы не показалось, будто я слишком важничаю. В некоторых местах Италии, как в Тоскане и в герцогстве Урбинском, женщины делают реверанс по-французски, сгибая колени. Рядом с ближайшим к селению ответвлением от источника имеется мраморная плита, которую положили там ровно сто десять лет назад в первый день мая, и на ней указано и высечено, кто владеет этим источником. Во всех купальнях имеются маленькие часы для общего пользования [15]; на моем столе всегда стояла пара таких, которые мне выдавали. Вечером я съел всего лишь три ломтика поджаренного хлеба со сливочным маслом и сахаром, но ничего не пил…

Здесь крестьяне и их жены одеты как дворяне. Совсем не увидишь крестьянку, на которой не было бы ни белых туфелек, ни красивых нитяных чулок, ни передника из цветной легкой тафты. Они танцуют и весьма хорошо делают прыжки и вращения.

Тут называют всех девиц на выданье «крошками», а безбородых юнцов «малышами» [16]…

Местные не так плотоядны, как мы; тут продают только обыкновенное мясо, и они едва знают его цену. Прекрасный молодой заяц этого сезона был продан мне по первому слову за шесть французских солей. Они совсем не охотятся и не приносят дичь, потому что никто ее не купит.

В воскресенье утром я помыл себе тело, но не голову. А после обеда устроил бал с публичными наградами, как повелось на этих водах, и мне было весьма приятно сделать эту любезность в начале года. За пять-шесть дней я велел оповестить о празднике все соседние местечки, а накануне велел сделать особые приглашения как на бал, так и на ужин, который должен за ним последовать, и отправил в Лукку приобрести награды. Обычай таков, что наград дают несколько, чтобы не показалось, будто какой-либо одной женщине благоприятствуют в ущерб другим, и дабы избежать всякой ревности, всякого подозрения; всегда имеется восемь-десять призов для женщин и два-три для мужчин. Многие особы настойчиво ходатайствовали передо мной, упрашивая, чтобы я ни в коем случае не забыл: одна — ее саму, другая — ее племянницу, третья — ее дочь. За несколько дней до события г-н Джан да Винченцо Саминьяти [17], мой личный друг, отправил мне из Лукки, поскольку я письмом попросил у него, кожаный пояс и черную суконную шапочку для мужчин; а для женщин — два передника из тафты, один зеленый, другой фиолетовый (потому что всегда хорошо знать, что имеется более значительный приз, чтобы можно было проявить благосклонность к одной-двум женщинам по собственному выбору), два других передника из кисеи, четыре коробочки булавок, четыре пары открытых туфелек-лодочек, из которых я дал пару одной прехорошенькой девушке помимо бала; одну пару туфелек без задника, к которой я присоединил пару лодочек, что составляло один приз; три головные накидки из газа, три плетеных позумента, которые были тремя призами, и четыре небольшие нитки жемчужных бус, что составило восемнадцать призов для женщин. Все вместе обошлось мне чуть более шести скудо [18]. Кроме того, я нанял пятерых флейтистов, которых кормил в течение дня, и дал им одно скудо на всех: мне повезло заполучить их так дешево. Эти призы привязывают к обручу, весьма украшенному со всех сторон, и выставляют на всеобщее обозрение.

Мы начали бал на площади вместе с проживающими по соседству женщинами, и я сначала опасался, как бы мы не остались одни; но вскоре со всех сторон собралось большое общество, и в частности многие дворяне и дамы из Синьории, которых я встретил и приветил как можно лучше, так что, как мне показалось, они остались достаточно довольны мною. Поскольку было чуть жарковато, мы направились в зал дворца Буонвизи, который весьма подходил для бала.

Было около двадцати двух часов [19], уже начинало смеркаться, так что я обратился к наиболее благовоспитанным дамам, сказав им, что, не имея ни таланта, ни отваги, дабы оценивать красоту, грацию и прелесть, кои видны в присутствующих здесь девушках, я прошу этих дам, чтобы они занялись этим самолично и распределили награды согласно их достоинствам. Церемония несколько затянулась, потому что они отнекивались от этой щекотливой обязанности, полагаясь на чистую порядочность с моей стороны. Наконец я предложил им вот какое решение: если они пожелают принять меня в их совет, я выскажу свое мнение. И в самом деле, я стал выбирать глазами то одну, то другую, неизменно отмечая красоту и миловидность; после чего обращал их внимание на то, что быть украшением бала не зависит всецело от ловкости ног, но еще и от умения держать себя, от общего вида, от манер и грации всей ее особы. Таким образом, дары были распределены, одним досталось больше, другим меньше, но вполне сообразно. Раздававшая призы дама вручала их танцовщицам от моего имени. А я, наоборот, все обязанности сбросил на нее. Таким образом, все прошло в большом порядке и по правилам, разве что одна из этих барышень отказалась от награды, которую ей присудили, и меня попросила из любви к ней вручить ее какой-то другой, но я счел, что поступить так будет совсем некстати, потому что ее заместительница оказалась отнюдь не из самых приятных. Для вручения этих призов вызывали тех, кто отличился; каждая по очереди вставала со своего места и подходила туда, где мы с дамой сидели друг подле друга. Я выбирал приз, который казался мне подходящим, и, поцеловав его, передавал сказанной даме, которая брала его из моих рук, преподносила его девицам и ласково говорила: «Вот этот господин делает вам прекрасный подарок, поблагодарите его». — «Вовсе нет, вы обязаны исключительно милости этой дамы, которая сочла вас достойной среди многих других этого маленького вознаграждения. Я же всего лишь досадую, что он не достоин более такого-то или сякого-то из ваших достоинств», — в общем, я говорил в зависимости от того, какими они были. То же самое сразу же проделали для мужчин. Я не включаю сюда дворян и дам, хотя они тоже приняли участие в танцах. Для нас, французов, это и вправду приятное и необычное зрелище — видеть столь миловидных крестьяночек, наряженных как дамы и танцующих так же хорошо, а то и гораздо лучше…

ФЛОРЕНЦИЯ. В пятницу я видел многолюдную процессию и великого герцога в карете. Среди прочих роскошеств мы видели колесницу в виде театра, вызолоченную сверху, в которой были четверо детей и монах либо человек, наряженный монахом, с накладной бородой и с нимбом поверх капюшона, который изображал Св. Франциска [Ассизского], стоя и держа руки так, как он их держит на картинах. Там были и другие городские дети, вооруженные, а один из них изображал собою Св. Георгия, идя по площади навстречу большому дракону, который тяжело опирался на несших его людей, с шумом изрыгая пламя из пасти. Ребенок ударял его то мечом, то копьем и в конце концов прикончил…

Стояла такая жара, что даже местные жители удивлялись.

Утром на рассвете у меня случилась колика с правой стороны, и я промучился примерно три часа. В этот день я отведал первую дыню. С начала июня во Флоренции едят тыквы и миндаль.

23-го [июня] устроили гонки колесниц на большой и красивой квадратной площади, со всех сторон окруженной красивыми домами. На каждом конце ее длины воздвигли обелиск или узкую квадратную пирамиду из дерева, и от одной до другой была натянута веревка, чтобы нельзя было пересечь площадь: многие люди наваливались своим весом на эту веревку, пытаясь порвать ее. Балконы были заполнены дамами, а великий герцог с герцогиней и со своим двором был во дворце. Народ теснился по краям площади и на своего рода помостах, которые там устроили, ожидая увидеть, как помчатся наперегонки пять пустых колесниц, занявших наудачу [или по жребию] места возле обелиска. Многие говорили, что у той, которая дальше всех выдвинулась вперед, имеется преимущество, чтобы с бóльшим удобством сделать круг [по ристалищу]. По сигналу труб колесницы рванулись вперед. Третий оборот вокруг обелиска, откуда началась гонка, дает победу. Колесница великого герцога сохранила преимущество на третьем круге; но колесница Строцци, которая по-прежнему не отставала от нее, удвоила скорость и, помчавшись во весь опор, своевременно сократила разрыв между ними, из-за чего победа была брошена на чашу весов. Я заметил, что народ прервал молчание, завидев, что [колесница] Строцци приближается, и изо всех своих сил приветствовал ее громкими криками, даже при виде своего государя [20]. Затем речь зашла о том, чтобы спорный вопрос рассудили третейские судьи, которых обычно назначают на таких состязаниях из некоторых дворян, а представители семьи Строцци отдались на суд этого собрания. И вот, когда судьи в конце концов высказались в их пользу, из гущи толпы вдруг вырвался всеобщий крик, выразивший единодушное одобрение тому, что Строцци получили-таки свою награду, хотя и незаслуженно, как мне кажется. Ее сумма была десять скудо. Это зрелище доставило мне больше удовольствия, чем любое из тех, что я видел в Италии, — своим сходством с древними соревнованиями, которое в нем нашел.

Поскольку это был канун Иоаннова дня, крышу кафедрального собора украсили двумя-тремя рядами плошек для иллюминации, или «пламенеющих ваз», и запускали оттуда в воздух летающие ракеты. Однако говорят, что в Италии не заведено, как во Франции, устраивать иллюминацию на Иоаннов день.

Но в субботу, день, на который выпал этот праздник — самый торжественный и самый большой праздник во Флоренции, поскольку в этот день все показывают себя на людях, вплоть до юных девушек (среди которых я видел совсем немного красавиц), — с самого утра на площади появился великий герцог, на помосте, возведенном вдоль здания, стены которого были увешаны весьма богатыми коврами. Он сидел под одним балдахином с папским нунцием по левую руку от него и с феррарским послом, помещавшимся гораздо дальше. Тут перед ним прошли все его земли и все замки в том порядке, как их объявлял герольд. Сиену, например, представлял молодой человек, одетый в белый и черный бархат, несший в руках большую серебряную вазу и изображение сиенской волчицы. Так он преподнес дар герцогу вместе с маленьким комплиментом. Когда он закончил, стали подходить по очереди другие, по мере того как выкликали названия их мест, — множество дурно одетых оруженосцев на клячах (лошадях либо мулах), везущие одни серебряный кубок, другие разорванное знамя. Остальные в большом количестве проходили по улицам молча, без единого слова, но и без всякой благопристойности, без малейшей серьезности, словно это было скорее шутовство, нежели важная церемония. Это были представители замков и областей, зависимых от государства Сиены. Это торжество каждый год проводят заново, хотя оно — чистейшая условность [21].

Жара тогда не казалась здесь сильнее, чем во Франции. Тем не менее, дабы избежать ее в комнатах гостиницы, я был вынужден ночью спать на столе в гостиной, куда велел положить матрас и простыни, и все это из-за невозможности найти удобное жилье, поскольку этот город не приспособлен для чужестранцев. Еще я использовал это как крайнее средство от клопов, которыми тут сильно заражены все постели.

Флоренция — не рыбное место. Форелей и другую рыбу, которую тут едят, привозят издалека, да к тому же она маринованная. Я видел, как от великого герцога миланцу Джованни Мариано, который остановился в той же гостинице, что и мы, доставили в подарок вино, хлеб, фрукты и рыбу, но эта рыба была еще живая, маленькая и содержалась в глиняных лоханках.

Весь день у меня во рту было сухо и становилось все суше, однако не от жажды, а из-за внутреннего жара, какой я чувствовал раньше в нашу знойную пору. Я ел только фрукты и салат с сахаром, но, несмотря на эту диету, чувствовал себя неважно.

То, чем развлекают себя во Франции вечерами после ужина, здесь предшествует трапезе. В пору самых долгих дней здесь часто ужинают ночью, а день начинается между семью и восемью часами утра.

В воскресенье я видел дворец Питти и среди прочего мраморного мула, который является скульптурным изображением и ныне здравствующей животины, самки, которой оказали эту честь за долгую службу возчику, работавшему на строительстве этого здания, о чем говорится в латинских стихах, которые там начертаны [22]. Мы видели во дворце и ту [древнюю] «Химеру», у которой между лопаток торчит рождающаяся голова с рогами и ушами и телом маленького льва [23].

В предыдущую субботу дворец великого герцога был открыт и наполнен крестьянами; ради этого ничего не запирали, и все танцевали во всех концах большого зала. Участие людей этого рода является, как мне кажется, образом потерянной свободы, который обновляется таким образом каждый год, в главный праздник города [24].

В понедельник я пошел обедать к г-ну Сильвио Пикколомини, человеку весьма выдающемуся по своим достоинствам, особенно в искусстве фехтования и обращения с оружием. У него собралось хорошее общество дворян, и там рассуждали о разных материях. Г-н Пикколомини не слишком ценил манеру фехтовать [или искусство владеть оружием] итальянских мастеров, таких как Венецианец из Болоньи, Патиностраро и других [25]; в этом роде он ценил только одного из их учеников, обосновавшегося в Бреше, где тот преподает свое искусство некоторым дворянам. Он говорит, что в манере, которую обычно показывают во владении оружием, нет ни правила, ни метода. Особенно он осуждает, когда теснят противника, выставив шпагу вперед, тем самым отдавая ее в его власть; а потом, нанеся удар, снова делают другой наскок и вдруг останавливаются. Он утверждает, что [его стиль] совершенно отличен от того, что делают другие фехтовальщики, как опыт это покажет. Он собирается опубликовать книгу об этой материи. Что касается войны, то он весьма сильно презирает артиллерию, и все, что он говорил об этом, мне очень понравилось. Он ценит то, что Макиавелли написал по этому поводу, и принимает его мнения [26].

У них тут есть привычка класть снег в бокалы с вином. Я тоже клал немного, потому что чувствовал себя не очень хорошо: меня часто беспокоили боли в почках и я по-прежнему выпускал с мочой невероятное количество песка; кроме этого, я не мог надевать шляпу и привести голову в ее прежнее состояние. У меня случались головокружения и непонятное ощущение тяжести в глазах, во лбу, зубах, носу, во всем лице. Мне пришла мысль, что эти боли вызваны местными белыми винами, сладкими и дымчатыми, потому что в первый раз, когда у меня случилась мигрень, я был сильно разгорячен — как поездкой, так и временем года — и выпил большое количество треббьяно, но такого сладкого, что оно не утолило моей жажды.

В конце концов я не могу удержаться и признаю: Флоренцию с полным основанием называют прекрасной.

В этот день мне забавы ради захотелось взглянуть на женщин, которые позволяют любоваться собою всем, кому не лень. Я видел самых знаменитых, но ничего особенного. Они собраны в особом квартале города, и жилища у них гадкие и убогие, ничего похожего на те, что имеют римские или венецианские шлюхи, так же как они сами не похожи на них своей красотой, уборами и повадками. Если кто-нибудь из них захочет обосноваться вне этих границ, то надо, чтобы жилье было весьма невзрачным и чтобы она прикрывала свое занятие каким-нибудь ремеслом.

В пятницу я купил в книжной лавке Джунти пачку комедий, числом одиннадцать, и несколько других книг. А также нашел там «Завещание» Боккаччо, отпечатанное с некоторыми речами, написанными по поводу «Декамерона» [27].

Из этого завещания видно, до какой бедности, до какой нищеты дошел этот великий человек. Он оставляет своим родственникам и своим сестрам только одеяла и кое-что из постельного белья, а книги — некоему монаху при условии, что тот передаст их кому-нибудь подходящему; и он перечисляет все вплоть до утвари и самой убогой мебели; наконец обговаривает мессы и свою могилу. Это завещание напечатали таким, каким нашли на старом, довольно ветхом пергаменте.

То, что «Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию» до сих пор не было переведено на русский, удивить нас, конечно, не может. Сегодня есть немало поводов для удивления помимо казусов истории культуры. C переводами же у нас всегда обстояло по-особенному.

«Опыты» Мишеля де Монтеня во второй половине XVIII, XIX и начале XX века читали в России и не только в России по-французски. Причем вот уже полтора века — в современных адаптациях, поскольку французский XVI века понятен лишь отчасти. Во Франции Монтеня в подлиннике способны читать тоже немногие, поскольку его язык архаичен. Не стоит забывать и о том, что родным языком Монтеня была латынь. На французском он говорил свободно, но начал его учить с шести лет и так и не овладел им в полной мере. При этом сколько было в его речи гасконских словечек, а сколько перигорских, теперь сложно установить даже лингвистам, занимающимся историей французского языка.

С момента выхода в свет до настоящего времени эта книга невероятным образом была и остается актуальной. Английский перевод Джона Флорио, появившийся в самом начале XVII века, создал двойника Монтеня в англоязычном мире (всего на настоящий момент на английском существует семь (!) версий этой книги). Вот уже четыре с лишним века «Опыты» входят в домашнюю библиотеку образованного европейца. Без Монтеня было сложно обойтись как в эпоху Просвещения, когда Даламбер и его единомышленники сочли неуместным монтеневский католицизм (что, возможно, подтолкнуло Ватикан к включению «Опытов» в Индекс), так и в ХХ веке с его перепроизводством записных книжек, дневников и прочих «промежуточных» автобиографических текстов. В одном интервью Антуан Компаньон рассказывает, как на протяжении своей жизни открывал для себя разных Монтеней, возвращаясь время от времени к «Опытам» и находя в них все новое и новое. Компаньон — автор двух книг о Монтене. Монтень для него — несколько разных личностей, сопряженных с его автобиографическим и профессиональным опытом.

Переводить отрывки из «Опытов» на русский начали в середине XVIII века. Одной из первых была версия Сергея Волчкова, опубликованная в 1762 году под заглавием «Михайла Монтаниевы Опыты». Сверкой этого перевода с оригиналом, по всей видимости, никто из исследователей не занимался, но достаточно его прочесть, чтобы убедиться в том, что это издание едва ли можно счесть репрезентативным. В периодике начала XIX века — в журналах «Аглая» (1809), «Детский вестник» (1815), «Кабинет Аспазии» (1815) — время от времени публиковались переводы отдельных эссе из «Опытов». Выбор фрагментов переводчиками был случаен, зачастую отрывки сопровождались пояснительной статьей, как правило, французского автора. Например, в популяризацию французского мыслителя в России внес свой вклад отец председателя Святейшего синода — профессор Московского университета П. В. Победоносцев, переведший эссе Кромиона («Новости русской литературы», 1805).

На протяжении следующего столетия эти разрозненные публикации были забыты. Отдельного издания отрывков или эссе из «Опытов» на русском не существовало до конца XIX века. Только в 1890-е годы журнал «Пантеон литературы», специализировавшийся на переводах зарубежной литературы, предпринял попытку создать русскую версию «Опытов». С 1891 по 1894 год здесь печатались эссе Монтеня в переводе В. П. Глебовой. За четыре года были опубликованы 38 глав первой книги. В 1895-м журнал «Пантеон литературы» был закрыт, а с ним завершился и первый проект полного перевода «Опытов».

Следующая попытка была предпринята довольно скоро: в 1908-м А. М. Белов перевел некоторые эссе из первой книги, поставив перед собой цель создать репрезентативную подборку, которая хотя бы отчасти компенсировала отсутствие полной русской версии. Она публиковалась в нескольких номерах «Нового журнала литературы, искусства и науки» на протяжении 1908 года. Этот проект не продвинулся дальше 26 главы первой книги. А. М. Белов без каких бы то ни было объяснений выбрал из первой книги те главы, что представлялись ему наиболее значимыми. Таким образом в 1890–1900-е годы примерно одни и те же эссе из «Опытов» были переведены дважды. В результате этих попыток амбициозная идея создать русского Монтеня потерпела фиаско. Полной версии книги Монтеня по-русски не существовало до 1950-х (!) годов. Невероятно, но это так. И по сей день мы пользуемся этим переводом, академическое издание которого вышло в серии «Литературные памятники».

Зная, как долго одна из всемирно известных книг шла к русскому читателю, к середине ХХ века утратившему способность прочесть ее по-французски, удивляться тому, что до «Путешествия» дело дошло только сейчас, в самом деле не приходится. Конечно, в отличие от «Опытов», этот путевой дневник, кажется не предназначавшийся к публикации, во многих отношениях не столь важный текст. Вплоть до 1770-х о его существовании никто не догадывался. Он был найден монахом Прюни, собиравшим материалы по истории Перигора, в неразобранном архиве, хранившемся у потомков Монтеня. Опубликовал его в 1774 году Менье де Керлон. Для любителей словесности это было большим событием, тем не менее книга осталась в тени «Опытов». С тех пор «Путешествие» регулярно переиздавалось и переиздается во Франции. Причем вот уже почти четыре десятилетия — в серии «Folio classique», то есть как недорогой покетбук, доступный широкой публике.

Книга Монтеня не теряется среди модных ныне травелогов, хотя было бы лукавством сказать, что это образчик путевой прозы. Монтень написал именно дневник, причем первые две части надиктовал, а остальное все-таки записывал в основном сам, хотя и в написанных его рукой частях встречается посторонний почерк. Дневник не перерабатывался систематически, однако ряд дополнений в него автор впоследствии внес, скорее ради уточнения, чем думая о публикации. Этот текст далек от классических произведений «литературы путешествий» хотя бы потому, что его сюжет не слишком увлекателен: Монтень отправился лечить камни в почках. В то время считалось, что от них помогают целебные воды. Путешествуя от одного целебного источника к другому, он не следовал строгому плану, зачастую по ходу дела решая, куда ехать дальше. Текст изобилует физиологическими подробностями, описаниями почечных колик и последствий приема минеральных вод. О моче, кале и прочих выделениях великого Монтеня читатель получает исчерпывающую информацию. В связи с этим на память приходит дневник Якопо Понтормо, вдохновивший Гринуэя снять «Живот архитектора». Путешествие Монтеня, кстати говоря, пока что не было экранизировано.

Конечно, по дороге Монтень посещает достопримечательности, вертограды, знаменитых политиков и интеллектуалов. Искусством он интересуется постольку поскольку: фонтанами на вилле д’Эсте и в Пратолино — очень, а Пьеро делла Франческа в Борго Сан-Сеполькро — нисколько. Его дневник — галерея ситискейпов конца XVI века. Рим, Флоренция, Аугсбург, Мюнхен, Болонья, Феррара, Базель — Монтень увидел столицы Германии, Италии и Швейцарии наряду с множеством маленьких городков и местечек. Он живописует нравы: изгнание беса в церкви, обрезание в синагоге, куртизанки, которых автор знал явно не понаслышке, и красавицы разных городов и весей, которым он дает строгие, экспертные оценки. Увлекательно Монтень, совмещавший политический консалтинг на высшем уровне с занятиями филологией и работой над «Опытами», рассказывает о посещенных библиотеках и увиденных в них раритетах. Ну а подборку сведений о курортах и водолечебницах Германии, Италии и Швейцарии XVI века содержательней, чем монтеневский дневник, еще надо поискать. Ситискейпы Монтеня превосходят лучшие авторские путеводители «Афиши». Эта часть его путевого дневника почти столь же проста и лаконична, как знаменитое предисловие к «Опытам», в котором нет и толики принятых в то время литературных условностей. Исследователи Монтеня утверждают, что это хулиганское и изысканно незамысловатое авторское предуведомление было написано прямо в типографии и сразу пошло в печать. Иначе говоря, перед нами редчайший пример спонтанного письма XVI века. Дневник, судя по всему, писался тоже без лишних церемоний.

Едва ли не самые увлекательные страницы посвящены Риму. Именно во время путешествия Монтеню был дарован титул гражданина Вечного города. Его рассказ не оставил равнодушными многих любителей столицы всех столиц. Например, было бы интересно перечитать Гоголя, пытаясь уточнить, не смотрел ли «русский римлянин» на Рим глазами автора «Опытов»? Космополитичный мегаполис пленил Монтеня, удостоившегося аудиенции у Папы Григория XIII. Судя по всему, этот визит был одной из главных целей путешествия, помимо надежд избавиться от почечных колик. Известно, что Монтеню была поручена миссия утвердить новое назначение настоятеля одного монастыря. Попутно он получил цензурное одобрение на дальнейшую публикацию «Опытов» от самого Папы, которому двухтомник был преподнесен в дар. Благодаря этому критические замечания цензоров учтены не были, книга продолжала жить по законам, установленным автором. Началось же путешествие Монтеня с того, что он преподнес в дар только что вышедшие «Опыты» Генриху III. Таким образом, автор устроил судьбу своей книги самым благополучным способом на годы вперед.

Литература литературой, но принято считать, что Монтень отправился в путешествие с до сих пор не установленной миссией. Возможно, по дороге он вел дипломатические переговоры. Возможно, собирал сведения или шпионил по мере сил. Довольно странным кажется и то, что, получив во время путешествия известие о своем избрании мэром Бордо, Монтень возвращается в родные края на протяжении двух с половиной месяцев. Ничего определенного касательно деловой стороны лечебно-туристической поездки Монтеня исследователям пока выяснить не удалось. Дневник же при всей его документальности и хроникальности фиксирует далеко не все, что Монтень увидел, даже когда речь не идет о политике. В «Опытах» есть свидетельство о том, что он виделся с Торквато Тассо. В это время поэт был в лечебнице для душевнобольных. В дневнике об этом нет ни слова.

Особенно интересен дневник Монтеня тем, что он дополняет «Опыты», а они в свою очередь дополняют рассказ о путешествии. Между этими текстами достаточно много пересечений, недомолвок, есть и несоответствия. Дневник представляет нам самого Монтеня, как будто бы запечатленного в «Опытах» во всей своей противоречивости, непоследовательности и неповторимости. Точнее было бы сказать, что «Опыты» создали Монтеня, которого мы знаем, поскольку герой и автор этой книги, писавшейся на протяжении многих лет, появились на свет по ходу работы над ней. Опять-таки понять меру искренности большого политика и мудрого, чрезвычайно образованного человека сложно и в «Опытах», и в дневнике, где достаточно недоговоренностей, да и само путешествие Монтеня — дело темное. Однако на страницах дневника встреча с его ускользающей от незатейливого портретиста личностью возможна.

К русскому читателю эта книга приходит только сегодня с подобающим нашей неспешности опозданием. Как подарок, о котором мечталось давно, она таит в себе много радостей и как минимум один сюрприз. Как ни далек был Монтень от России, без нашего брата здесь обойтись не могло. В Риме он встретился с «московитом», послом Истомой Шевригиным. Как тот добрался из далекой Московии к Папе Григорию XIII, он, похоже, и сам не понимал. Языков он не знал, «толмача» при себе не имел. Зато привез в дар соболей и черную лисицу, которая тогда ценилась очень дорого. Этим бесхитростным подарком, а также, по-видимому, исключительно с помощью жестов русский посол пытался склонить Папу включиться в войну со Стефаном Баторием на стороне Москвы. Это было второе русское посольство в Европе, как можно догадаться, столь же удачное, как предыдущее и последующее. Сложно сказать, с какими чувствами Монтень описывает Истому Шевригина, но это явно симпатия. Его воображение поражает все: и экзотический наряд русского посла, и его абсолютная убежденность в том, что в его приезде и предложении нет ничего из ряда вон выходящего, и иноязычие. Последнее Монтеню было особенно интересно. Ничтоже сумняшеся третью часть дневника он написал по-итальянски, хотя начал учить этот язык без году неделя. Он писал на гремучей смеси итальянского, французского и латыни. Как быть с этой частью, не знал ни первый публикатор дневника, не знают и нынешние исследователи и переводчики. Учитывая, что даже на французском Монтень умудрялся писать так, как зачастую не пришло бы в голову носителю языка, его представления о языке были, по крайней мере, не обременены излишними строгостями. Истома Шевригин как минимум его заинтриговал. Но хотя Монтень к России не проявлял большого интереса, экзотические культуры его привлекали чрезвычайно. Монтень был одним из первых последовательных защитников индейцев, которых при колонизации Америки не ставили ни во что. Монтень так и остался далеким от наших забот и обычаев, зато мы с выходом «Путешествия» становимся ближе к этому неуловимому в своей непоследовательности и подкупающему сложносочиненной открытостью мыслителю.

«Мир ловил меня, но не поймал». Эти слова, которые странствующий философ Григорий Сковорода завещал выбить на своей могиле, описывают не только его самого, но и целую необычную породу людей. Их жизненный путь, сколь бы на первый взгляд ясным и четко очерченным он ни был, оставляет ощущение именно «непойманности», непонятости и странной двойственности. С одной стороны, вот она, жизнь, с событиями, изгибами, приобретениями и потерями, достижениями и провалами, радостями и бедами. Ни убавить ни прибавить. С другой — всё это важно, но как бы и нет. Что-то остается неясным, недосказанным — или, наоборот, сказанным настолько преувеличенно ясно и громко, что становится понятно: в действительности наш герой хотел сказать что-то не совсем то. Или совсем не то. Или, может быть, на другом языке хотел сказать, на каком-то своем, настоящем, а вынужден был воспользоваться более понятным для окружающих птидепе. Или хорукором.

Вы не слышали о таких языках? До 1965 года о них вообще никто не слышал. Но в том году 29-летний чешский драматург Вацлав Гавел дописал пьесу «Меморандум» (Vyrozumění), в которой фигурировали два этих вымышленн