Оглавление

Слезы Коконоэ

Вечер опускался на Фукуоку неспешно, словно старый, уставший ткач, развешивающий по небу последние нити золотистого света. Город, днём пульсирующий неутомимой энергией, теперь погружался в мягкий сумрак, где оживлённые проспекты с их неоновыми вывесками и спешащими автомобилями уступали место тихим, извилистым улочкам старых кварталов. Воздух, ещё хранящий тепло дня, приносил с собой свежесть, смешанную с едва уловимым запахом моря и цветущих южных деревьев. В такие моменты Фукуока казалась настоящим городом контрастов — местом, где современность и многовековые традиции переплетались в причудливый, но завораживающий узор.

Нацуко, тонкая, едва заметная тень, стояла у окна своей комнаты, прильнув лбом к прохладному стеклу. Её взгляд был устремлён куда-то вдаль, туда, где городские огни начинали мерцать, словно россыпь драгоценных камней на тёмном бархате. Но она видела не их. В её воображении, затмевая реальность, возникал другой образ — образ Хару. Высокий, с копной непокорных волос, с такой улыбкой, которая могла бы растопить любой лёд, он был для неё не просто одноклассником, а маяком в её собственной, безрадостной жизни.

Одиночество Нацуко было не просто отсутствием компании; это было состояние души, глубокое, пронизывающее, как осенний ветер. Она была невидимкой, существом, которое, казалось, не было предназначено для этого мира. Каждый день проходил в серой пелене, окутанной тяжелым запахом алкоголя, который пропитывал их небольшой дом.

Дом этот, на окраине города, был скорее клеткой, чем убежищем. Днём он ещё мог создавать иллюзию нормальности, но с наступлением вечера стены начинали сжиматься, а воздух сгущаться от невысказанных обид и подавленных эмоций. Иуо, её отец, возвращался с стройки — уставший, измождённый, с глазами, которые не видели ничего, кроме внутренней боли. Его руки, загрубевшие от работы, никогда не знали нежности. Он был человеком, чьи чувства глубоко запрятаны, заперты за семью замками молчания и равнодушия. Он пил, чтобы заглушить, чтобы забыть, чтобы просто существовать.

Рин, мать Нацуко, тоже носила свои раны. В её глазах, когда-то, возможно, бывших полными тепла, теперь лишь тускло отражалось разочарование. Она хотела сына, мужчину, который продолжит род, который сможет защитить, а получила дочь. Нацуко была для неё постоянным напоминанием о несбывшихся мечтах, о несовершенстве её жизни. Рин терпела Иуо, терпела его пьянство, его молчание, потому что где-то глубоко, в самых тёмных уголках её сердца, жила странная, искаженная любовь к этому человеку. Любовь, которая, казалось, не могла проявиться в заботе или нежности, а лишь в молчаливом принятии боли.

Нацуко же была между двух огней — равнодушием отца и холодностью матери. Её детство прошло в атмосфере постоянного напряжения, где каждое слово могло стать спусковым крючком, а каждый взгляд — обвинением. Она научилась быть тихой, незаметной, растворяться в воздухе, чтобы не вызывать гнев или раздражение.

Но в её тихом, одиноком мире появился он — Хару. Его образ стал её единственным спасением, её тайным убежищем. Она видела его на школьных переменах, в коридорах, на улицах города. Каждый его взгляд, каждое его движение, даже самое незначительное, в её глазах обретало особый, возвышенный смысл. Она идеализировала его, создавала вокруг него ореол света и доброты, который был настолько далёк от её собственной реальности, что казался неземным. Для Нацуко Хару был мечтой, возможностью жить другой жизнью, жизнью, где есть счастье, любовь и тепло, которых ей так отчаянно не хватало. Её сердце, затихшее от долгих лет одиночества, трепетало при каждом воспоминании о нём, и в этих мечтах она находила силы прожить ещё один день.

Школьные коридоры наполнялись обыденным шумом — звонки, смех, обрывки разговоров. Для большинства учеников это было привычное течение жизни, день за днём, урок за уроком. Для Нацуко это было поле битвы, где каждый шаг требовал усилий, а каждый взгляд мог вызвать болезненное жжение. Она двигалась среди них, как призрак, стараясь не привлекать к себе внимания, но её глаза, словно магнитом, притягивало к одному человеку.

Хару. Он был как яркое солнце, освещающее тусклый мир. Высокий, с лёгкой, непринужденной грацией, он всегда оказывался в центре внимания. Вокруг него всегда толпились друзья — ребята, полные жизни, смеха и планов на будущее. Они обменивались шутками, поддразнивали друг друга, и в этом водовороте позитивной энергии Хару чувствовал себя естественно, свободно.

Его обычные школьные дни были полны этой лёгкости. Он увлекался спортом, но без фанатизма, просто получая удовольствие от движения. Он был неплохим учеником, но не из тех, кто зубрил до полночи, скорее, схватывал информацию на лету, оставляя время для общения и беззаботных моментов. Его жизнь казалась такой простой, такой понятной, такой далёкой от тех теней, что омрачали существование Нацуко.

Но сейчас, помимо общего восхищения, в её душе зарождалось новое, острое чувство. Ревность. Она видела, как взгляд Хару задерживался на Ханако. Ханако, такая хрупкая, с копной тёмных, блестящих волос, с глазами, полными озорства и доброты. Она была невысокого роста, что делало её ещё более изящной рядом с высоким Хару. Их разговоры казались Нацуко тайным, сокровенным языком, недоступным для неё. Она видела, как они переглядываются, как их губы, прикрытые, но тем не менее выразительные, изгибаются в улыбке, предназначенной только друг другу. Иногда они даже позволяли себе короткие, мимолётные прикосновения — рука Хару, случайно касающаяся плеча Ханако, или её пальцы, игриво трогающие его рукав. Для Нацуко эти моменты были как крошечные удары ножом, оставляющие на её сердце всё новые и новые раны.

Она пыталась убедить себя, что это просто школьное увлечение, что Хару, такой светлый и добрый, не мог выбрать кого-то, кто так контрастировал с его собственной яркостью. Но всё же, её сердце сжималось при виде их близости. Она находила утешение в том, чтобы наблюдать за Хару издалека, собирать крохи информации о его жизни, словно коллекционер редких, драгоценных минералов.

Иногда, в эти моменты наблюдения, случалось нечто, что заставляло её сердце подпрыгивать в груди. Случайный взгляд. Хару, возможно, оглядываясь по сторонам, или ища кого-то из друзей, мог случайно встретиться с ней взглядом. Всего на доли секунды. Он видел перед собой лишь бледное, ничем не примечательное лицо, замкнутое в себе, не вызывающее никакого интереса. Но для Нацуко это было как удар молнии. Она тут же отводила глаза, сердце её колотилось, а в голове роились мысли: «Он посмотрел на меня! Почему? Он что-то заметил? Может быть, он почувствовал мою влюблённость?»

Эти мгновения, эти короткие, случайные пересечения взглядов, становились для неё целыми историями, полными надежды и невысказанных признаний. Она цеплялась за них, как утопающий за соломинку, питая своё тайное чувство, которое с каждым днём становилось всё более болезненным и всё более реальным. Эти «намеки», которые существовали только в её воображении, были для неё тем, что отличало её жалкое существование от той счастливой жизни, о которой она мечтала, глядя на Хару.

Вечерние сумерки, проникающие сквозь пыльные оконные стекла, не приносили в дом Нацуко никакого успокоения. Напротив, они словно усиливали давящую атмосферу, делая тесные комнаты ещё более гнетущими. Воздух здесь был густым, пропитанным едким запахом дешёвого сакэ и чем-то неуловимо тяжёлым — запахом застарелой тоски, безнадёжности и подавленной агрессии.

Иуо, отец Нацуко, сидел за кухонным столом. Его высокая, сутулая фигура казалась ещё более массивной в полумраке, склонившись над опрокинутой бутылкой. Его лицо, испещрённое сетью мелких морщин, было непроницаемой маской. Глаза, обычно потухшие и безжизненные, сейчас отливали странным, мутным блеском, отражая дрожащий свет от един