В. М. Баранов

Технико-юридический анализ правотворческой реальности современной России

Вступительные эссе и доклады на международных форумах «Юртехнетика» в формате круглого стола и в жанре дискуссионного клуба (1999–2019)

Том 2
(2010–2019)

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340(470+571)

ББК 67(2Рос)

Б24

Автор:

Баранов В. М., доктор юридических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ.

Издание содержит вступительные эссе и доклады профессора В. М. Баранова на пленарных заседаниях ежегодного Международного научно-практического форума «Юртехнетика».

По состоянию на 1 января 2020 г. состоялось 21 презентационное мероприятие по различным актуальным проблемам в рамках становления, функционирования и развития нижегородской научной школы «Совершенствование юридической техники как закономерность правотворческого процесса России (история, теория, практика)».

УДК 340(470+571)

ББК 67(2Рос)

© Баранов В. М., 2020

© ООО «Проспект», 2022

Открытие XI форума. Вступительное слово профессора В. М. Баранова1

Вы держите в руках совершенно необычный по содержанию и форме четвертый номер ежегодника «Юридическая техника».

Предыдущий выпуск был посвящен дидактическим проблемам юридической техники и аккумулировал итоги Международного научно-методического семинара «Юридическая техника в системе вузовской подготовки правоведов: научно-методическое обеспечение и дидактические пути ее совершенствования»2.

Содержание настоящего выпуска имеет два центра.

Один центр — это феномен В. К. Бабаева во всем многообразии его личностных, научных, преподавательских качеств.

Другой центр — проблема правовых презумпций.

Оба центра тесно связаны множеством незримых нитей. Специалистам известно, что именно правовые презумпции были предметом исследования В. К. Бабаева, которое он представил на соискание ученой степени кандидата юридических наук. Автореферат этой диссертации стал библиографической редкостью, и именно поэтому редколлегия сочла необходимым опубликовать его в качестве своеобразного предисловия к последующим выступлениям участников Международной научно-практической конференции «Правовые презумпции: теория, практика, техника», посвященной памяти В. К. Бабаева.

Форум является лишь одной из относительно самостоятельных форм увековечения памяти профессора В. К. Бабаева.

На обсуждение конференции были вынесены следующие вопросы:

— понятие правовой презумпции;

— спорные проблемы определения понятия «презумпция в праве» и вклад профессора В. К. Бабаева в исследование логико-гносеологической природы юридических презумпций;

— цели правовых презумпций;

— функциональная характеристика правовых презумпций;

— юридические презумпции как элемент системы права;

— правовая презумпция и юридический факт: общее и различное;

— соотношение правовых презумпций и преюдиции;

— взаимосвязь правовых презумпций и фикций в праве;

— правовые презумпции и юридические аксиомы;

— линии взаимодействия правовых презумпций и юридических версий;

— правовые презумпции и принципы права: проблемы взаимодействия;

— уровни анализа правовых презумпций в современной юридической науке;

— методология и методика обоснования появления новой правовой презумпции;

— презумпции как технико-юридическое средство ограничения административного и судебного усмотрения;

— социальная ценность правовых презумпций;

— нравственная оправданность правовых презумпций;

— презумпции в истории права;

— проблема поиска оснований классификации правовых презумпций в свете учения В. К. Бабаева;

— общеправовые презумпции и их роль в системе действующего законодательства в трактовке В. К. Бабаева;

— межотраслевые правовые презумпции в механизме юридического воздействия;

— отраслевые правовые презумпции и их значение в юридической теории и практике;

— фактические и правовые презумпции;

— прямые и косвенные презумпции;

— негативные и позитивные правовые презумпции;

— опровержимые и неопровержимые презумпции;

— материально-правовые и процессуально-процедурные презумпции;

— законные и договорные презумпции;

— эффективность толкования и применения презумпций в отраслях и институтах действующего международного и российского права в ракурсе логики права В. К. Бабаева;

— интегративная роль международно-правовых презумпций;

— базовый характер конституционных презумпций;

— презумпция остаточных полномочий субъектов РФ;

— презумпция правомерности законодательного решения;

— презумпции виновности в системах законного возмещения;

— презумпция защиты чести, достоинства и деловой репутации граждан и организации;

— презумпции в российском федерализме;

— презумпции в деятельности органов государственной власти и местного самоуправления;

— презумпция вины в обязательственном праве;

— юридические презумпции в налоговом праве;

— презумпции в страховом праве;

— презумпция добросовестности налогоплательщика;

— презумпция гражданской дееспособности, местожительства, смерти;

— презумпция соответствия договорной цены уровню рыночных цен;

— презумпция принятия наследства;

— специфика презумпции в праве собственности;

— презумпция ответственности за вред, причиненный действиями другого лица;

— презумпция ответственности за вред, причиненный действиями животных;

— презумпция общности имущества супругов;

— презумпция отцовства;

— особенности доказывания с использованием правовых презумпций;

— презумпция законности состава суда;

— применение презумпций в судебной практике;

— социально-политическая и морально-психологическая ценность презумпции невиновности с точки зрения юридического мировоззрения профессора В. К. Бабаева;

— презумпция виновности в гражданском праве;

— использование презумпции в административно-правовых производствах;

— правовая презумпция в административной деятельности милиции;

— реализация презумпции невиновности в деятельности ГИБДД;

— презумпция процессуальной добросовестности;

— презумпция истинности правоприменительного и интерпретационного акта в свете доктринальной позиции В. К. Бабаева;

— презумпция согласия потенциального донора (погибшего) на безвозмездную трансплантацию его органов;

— презумпция законного представительства со стороны того родителя, с которым остался ребенок;

— презумпция минимальности судебных издержек;

— презумпция знания закона;

— гарантирующее действие правовых презумпций;

— особенности интерпретации и реализации презумпции в законодательстве зарубежных стран.

30 декабря 2009 года на поминальном обеде в связи с годовщиной со дня смерти В. К. Бабаева его супруга (они прожили вместе 40 лет) — известнейший не только в Нижнем Новгороде, но и в России юрист — Тамара Геннадьевна Пушкина вспомнила, с каким энтузиазмом они с мужем добывали дореволюционную юридическую литературу, как в свое время радовались, что заполучили книгу Г. Ф. Шершеневича, и выразила надежду, что когда-нибудь кто-то с таким же восторгом найдет работы Владимира Константиновича, будет их читать, передавать ученикам и тем самым продолжится его научная жизнь.

Участникам конференции выпала честь и возможность помочь реализовать мечту Тамары Геннадьевны. Полагаю, что авторы сумели оставить потомкам не блеклый, проходной сборник статей, а мощную содержательную книгу, не только демонстрирующую крупный вклад, который внес профессор В. К. Бабаев в теорию, практику и технику правовых презумпций, но и доказывающую, что его научно-методические идеи обладают значительным новаторским потенциалом, который будут осваивать еще многие поколения правоведов.

Материалы конференции «осядут» во всех крупных научных библиотеках России, «разместятся» в Интернете, и добросовестным исследователям не составит труда познакомиться с творческим наследием В. К. Бабаева и его комплексным анализом правовых презумпций.

Год назад некоторые сомневались, не узка ли для международной конференции, посвященной памяти В. К. Бабаева, проблема презумпций в праве. Состав авторов четвертого номера ежегодника «Юридическая техника» показывает, что оргкомитет форума и редколлегия не ошиблись в выборе темы.

Правовые презумпции — не только первая серьезная «проба пера» Владимира Константиновича. Это была и его первая «научная любовь»: он интересовался этой темой до конца жизни.

И последнее. Есть предложение под эгидой академии ежегодно в мае проводить Бабаевские чтения. Конференцию по презумпциям будем считать Первыми Бабаевскими чтениями.

Может возникнуть вопрос, почему Бабаевские чтения решили проводить в мае. Тому есть вполне оправданное нормативное основание. 16 мая 1983 года состоялся приказ МВД СССР № 133 л/с, которым Владимир Константинович Бабаев был назначен заместителем начальника Горьковской высшей школы МВД СССР по научной работе (он же — начальник ОНиРИО). Именно в мае В. К. Бабаев стал координировать научно-исследовательскую работу в рамках нашего вуза.

Поскольку В. К. Бабаев до конца своей жизни работал профессором кафедры государственно-правовых дисциплин, которую ныне возглавляет доктор юридических наук, профессор В. А. Толстик, то, думаю, этому авторитетному не только в Нижнем Новгороде, но и в России научному коллективу есть резон взять на себя непосредственную организацию и проведение Бабаевских чтений.

19–20 мая 2011 года предлагаю провести Вторые Бабаевские чтения в форме Международной научно-практической конференции на тему: «Преемственность в праве: доктрина, российская и зарубежная практика, техника». Владимир Константинович Бабаев в своих трудах уделял этой проблеме значительное внимание, и полагаю, что в этом направлении можно будет провести несколько серьезных научных форумов.

Уважаемые коллеги!3

Нечасто проводятся научные форумы, посвященные памяти видных ученых через год-два после их ухода из жизни. Принято зачем-то ждать десятилетия. Дескать время даст возможность глубже и точнее освоить сделанное тем или иным научным работником и талантливым педагогом.

Думаю, что мы делаем правильно, ибо очень важно именно сейчас собрать и расширить «костяк» единомышленников Владимира Константиновича Бабаева, определить основные линии развития его научного наследия.

Необходимо, но недостаточно произносить речи, формулировать тезисы о значении научных идей профессора В. К. Бабаева. Важнее в повседневной научной жизни, в планировании и организации научной, учебной и воспитательной работы не забывать об этих идеях.

Я солидарен с известным российским геохимиком Эриком Михайловичем Галимовым, который подчеркнул: «В науке нет приоритетов. Приоритетные направления и задачи могут быть у государства, промышленности. В науке приоритет определяют новые идеи, открытие новых законов, в каком бы направлении они бы ни были сделаны, поскольку научные открытия могут изменить всю систему государственных и хозяйственных приоритетов»4.

Кому-то может показаться, что тема нашей конференции узка и посвящена частной проблеме теории и практики юридической техники. Я всегда придерживался результативного принципа при выборе темы научной встречи — «много о малом». При таком подходе, когда идет массированный мозговой штурм предельно конкретного предмета, прирост новых знаний неизбежен. В этом смысле мы обречены на удачу. Но не только в этом дело. В науковедении есть немало фактов, когда крупное научное направление «вырастает» из какой-то частной проблемы, малой детали, небольшого фрагмента общественной жизни.

Посмотрите, что происходит. Когда В. К. Бабаев готовил свою кандидатскую диссертацию о презумпциях в праве, не было ни научных, ни публицистических рассуждений о целом ряде презумпций. В своем докладе я назову многие из них.

Речь идет о том, что общетеоретическая диссертация В. К. Бабаева, действительно, сыграла методологическую роль по отношению к отраслевым юридическим наукам. К сожалению, это бывает далеко не всегда в работах теоретиков государства и права. Абсолютно каждая научная работа отечественных и зарубежных специалистов разных отраслей действующего права, посвященная правовым презумпциям, начинается со ссылок и цитирования диссертации Владимира Константиновича. Это самое весомое доказательство непреходящей ценности его первого крупного научного исследования.

Важный нюанс. Мы с вами находимся в аудитории имени Владимира Константиновича Бабаева. Фотоэтюд об этой именной аудитории мы обязательно поместим в материалах нашей конференции. Перед вами жизненный путь ученого и педагога, его работы, информация об учениках. Все это не филиал музея академии. В «бабаевской» аудитории читается лекционный курс по теории государства и права, проходят олимпиады, конференции, круглые столы. Аудитория стала живым воспитывающим организмом.

В материалах конференции перед докладами на пленарном заседании есть резон опубликовать автореферат диссертации В. К. Бабаева «Презумпции в советском праве», увидевший свет в Свердловске в 1969 году. Это издание, к сожалению, стало библиографической редкостью, юридическим раритетом.

Не могу не отметить, что на имя Бабаева, на «бабаевскую тему», как свидетельствует имеющаяся у вас программа форума, сделали заявки 192 правоведа. Среди участников 59 докторов, профессоров; 79 кандидатов, доцентов; 24 аспиранта (адъюнкта); 14 практических работников.

«География» участников конференции весьма обширна — представлен 21 город (Нижний Новгород, Москва, Санкт-Петербург, Екатеринбург, Иркутск, Тверь, Ярославль, Владимир, Ростов, Омск, Самара, Тамбов, Ставрополь, Волгоград, Красноярск, Чебоксары, Саратов, Воронеж, Вологда, Нальчик, Таганрог).

Слова горячей благодарности позвольте адресовать нашим зарубежным гостям из Китая, Белоруссии, Украины.

И последнее. В США есть любопытный и заслуживающий всякого уважения обычай обращаться к людям по занимаемой ими ранее должности, даже если они покинули пост много лет назад.

Владимир Константинович покинул нас навсегда, но будет правильно, если мы в дни работы нашего форума будем называть его как живого: «уважаемый профессор», «товарищ генерал», «начальник академии». А теперь уместно посмотреть и послушать самого Владимира Константиновича и ощутить силу его ума и обаяния.

Участникам конференции был представлен видеоряд выступлений профессора В. К. Бабаева.

Разрешите международную научно-практическую конференцию, посвященную памяти В. К. Бабаева, считать открытой и предоставить слово депутату Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации, председателю Нижегородского регионального отделения Общероссийской общественной организации «Ассоциация юристов России», известному писателю и журналисту Хинштейну Александру Евсеевичу.

В. М. Баранов

Презумпция истинности юридического акта в свете доктринальных, политико-правовых и морально-психологических воззрений профессора В. К. Бабаева5

Мозговой штурм научно-педагогического наследия профессора В. К. Бабаева в сфере философии и теории государства и права важен не только как дань памяти этого выдающегося Ученого и Учителя, он ценен тем, что открывает поистине неисчерпаемые возможности для прироста уникальных политико-правовых знаний, резкого скачка в развитии общей теории государства и права и отраслевых юридических наук. По поводу метода «мозговой атаки» иногда шутят: «мозги есть, идей нет». В нашем случае все обстоит иначе: есть немало невыявленных, неосвоенных, неоцененных, непонятых философско-правовых идей профессора В. К. Бабаева.

Одна из них — презумпция истинности государственного правового акта. Эта проблема была поставлена и неординарно освещена им сначала в кандидатской диссертации о презумпциях в праве, а затем в докторском исследовании о праве как логической системе6. После В. К. Бабаева все исследовавшие юридические презумпции упор делали на логико-гносеологи­ческую и правовую природу этого феномена. Философско-праксеологическая основа правового предположения по существу оказалась незамеченной и реально невостребованной. Между тем В. К. Бабаев, предлагая дефиницию презумпции, подчеркивал, что это «предположение о наличии или отсутствии предметов (явлений), основанное на связи между ними и предметами (явлениями) наличными, подтвержденное предшествующей жизненной практикой7 (курсив мой. — В. Б.)».

В реальной деятельности, особенно во вненаучной сфере, в том числе и в юридической практике, вероятные суждения в форме предположений, гипотез, версий занимают особо важное место. В связи с этим интересно замечание В. К. Бабаева о том, что «фактические презумпции лежат практически в основе каждой следственной версии»8. Мы разделяем это мнение, но при этом обращаем внимание на то, что большинство или по крайней мере многие версии, выдвигаемые в ходе следственных действий, не обладают объективно высокой степенью вероятности лежащего в их основании суждения. Выдвигается, отрабатывается и отбрасывается ряд версий, в том числе и самых невероятных, точнее, обладающих незначительной степенью вероятности, пока не будет найдена та, которая получит достоверное подтверждение. Следовательно, признание указанного В. К. Бабаевым обстоятельства вступает в некоторое противоречие с наделением презумпции сторонниками широкого подхода атрибутивным признаком высокой вероятности суждения, положенного в ее основание. Объективная вероятность такого суждения может быть любой, в том числе и высокой, что в наибольшей мере характерно для презумпций, используемых в научно-исследовательской деятельности, ориентированной на получение истинного знания.

Презумпция — это инструмент деятельности любого вида, в том числе и познавательной. Считать ее специфически гносеологической категорией, предназначенной лишь для отражения статических связей и динамических закономерностей, — значит, в методологическом ключе отказаться от ее инструментальной трактовки. Диалектика знания и метода заключается в том, что знание способно выполнять методологическую функцию, а метод заключает в себе знание и немыслим без него. Однако и знание, и метод обладают качественным своеобразием и несводимы друг с другом полностью, без остатка.

Инструментальная интерпретация презумпции получает в методологии современной науки все более широкое распространение. Философское исследование приводит к выводу о нормативной и функциональной сущности социальных презумпций, пониманию их в качестве универсального внутреннего регулятора поведения во всех сферах человеческой деятельности9.

Касаясь философской основы рассматриваемой проблемы, необходимо подчеркнуть, что истина по природе своей обладает статусом презумптивности. Истина существует. «Мы убеждены, что она есть, хотя можем и не знать, вопрошать и спорить, что и как она есть»10, — отмечается в философской литературе. По мнению П. А. Флоренского, истина есть «реальная разумность и разумная реальность», «конечная бесконечность и бесконечная конечность»11.

Истинностная реальность дифференцирована, и одним из ее конкретных элементов является презумпция истинности юридического акта.

В связи с этим считаю уместным обратить внимание на филологический (языковой, грамматический) аспект рассматриваемой проблемы.

Порой исследователи упускают из виду толкование термина «презумпция», которое дано в словаре русского языка С. И. Ожегова: «предположение, признаваемое истинным (курсив мой. — В. Б.), пока не доказано обратное»12.

Акцент на «истинностную характеристику» презумпции представляется ключевым, и остается сожалеть, что далеко не все словари сохраняют ее при раскрытии смысловой нагрузки рассматриваемого феномена.

Так, Толково-энциклопедический словарь предлагает два следующих значения презумпции: «предположение, основанное на вероятности» и «признание факта юридически достоверным, пока не будет доказано обратное»13.

Весьма разнообразны предлагаемые юристами методологические интерпретации презумпций в праве. Они рассматриваются способом правового регулирования14, приемом законодательной техники15, общим правовым методом16, юридическим методом толкования17. Все эти и другие аналогичные способы видения юридических презумпций в полной мере соответствуют предложенной интерпретации презумпции как философско-праксеологического понятия. На этом направлении и предлагается искать выход из сложившейся проблемной ситуации в области юридических исследований презумпций.

Философско-праксеологический подход может помочь в преодолении некоего «веяния моды», когда некоторые исследователи, не утруждая себя аргументами, просто предлагают новые, порой весьма экзотичные, презумпции.

Презумпция согласия потенциального донора (погибшего) на безвозмездную трансплантацию его органов18, презумпция законного представительства со стороны того родителя, с которым остался ребенок19, презумпция добросовестности налогоплательщика20, презумпция минимальности судебных издержек21, презумпция соответствия договорной цены уровню рыночных цен22, презумпция беспристрастности судьи23, презумпция интереса24, презумпция правомерности законодательных решений25, презумпция остаточных полномочий субъектов РФ26, презумпция неотчуждаемости прав и свобод человека, презумпция пропорциональности ограничений прав человека27 — вот лишь некоторые из малоизвестных и имеющих слишком абстрактную нормативную закрепленность презумптивных предписаний (установлений). Мода формулировать презумпции проникла и в политическую среду. Например, одно из основных положений опубликованной программы партии «Родина: здравый смысл» звучит следующим образом: «Ввести принцип “презумпции виновности” при несовпадении официальных доходов и расходов семей чиновников»28.

Так или иначе, но презумпция истинности юридических актов имеет гораздо больше оснований быть официально признанной и надлежащим образом технико-юридически оформленной, чем многие из вышеприведенных правовых предположений. К ним можно добавить еще две иллюстрации из докладов уполномоченного по правам человека в Российской Федерации. В докладе уполномоченного по правам человека в Российской Федерации за 2006 год упоминается о презумпции добросовестности, благонамеренности и рациональности государства в важнейшем деле обеспечения прав и свобод человека29. В последнем докладе за 2008 год уполномоченный выступает за утверждение презумпции в пользу мирных собраний. «Суть презумпции в пользу мирных собраний, — отмечается в докладе, — могла бы, как представляется, состоять прежде всего в том, чтобы обязанность согласования времени и места проведения мирного собрания возлагалась на уполномоченные органы власти, а право согласиться с их мотивированными предложениями принадлежало организаторам собраний»30.

Полагаем, что количество правовых презумпций будет непрерывно расти, поскольку это весьма гибкий механизм юридической регламентации. К тому же формулирование юридических презумпций все чаще берет на себя судебная и административная практика. Так, в п. 28 совместного постановления Пленума Верховного Суда РФ и Пленума Высшего Арбитражного Суда РФ «О некоторых вопросах, возникших в связи с введением в действие части четвертой Гражданского кодекса Российской Федерации» от 26 марта 2009 года № 5/29 отмечается: «При анализе вопроса о том, является ли конкретный результат объектом авторского права, судам следует учитывать, что по смыслу статей 1228, 1257 и 1259 ГК РФ в их взаимосвязи таковым является только тот результат, который создан творческим трудом. При этом надлежит иметь в виду, что, пока не доказано иное, результаты интеллектуальной деятельности предполагаются созданными творческим трудом (курсив мой. — В. Б.). Необходимо также иметь в виду, что само по себе отсутствие новизны, уникальности и (или) оригинальности результата интеллектуальной деятельности не может свидетельствовать о том, что такой результат создан не творческим трудом, следовательно, не является объектом авторского права»31. Курсивом мы выделили формулировку презумпции творческой природы результата интеллектуальной деятельности, но нельзя не видеть ее связи с некоторыми элементами презумпции истинности юридического акта.

Иногда в нормативно-правовых актах в качестве юридических новелл описываются по сути презумпции, но без употребления названия этого технико-юридического приема.

Например, в Концепции демографического развития Российской Федерации на период до 2015 года используется словосочетание «увеличение ожидаемой продолжительности жизни». Здесь термин «ожидаемая продолжительность» по неизвестным причинам заменяет понятие «презумпция». Ведь по существу в этом документе не просто фиксируется, а провозглашается в качестве фрагмента современной российской демографической политики «презумпция увеличения продолжительности жизни». Я солидарен с С. И. Тиводаром в том, что «повышение ожидаемой продолжительности жизни» не имеет юридического выражения, поскольку следует первоначально установить, какая продолжительность жизни является желаемой (добавлю от себя — и достижимой) для государства, что противоречит конституционному праву на жизнь (ст. 20 Конституции РФ)»32.

Мы отнюдь не намерены «с порога» отвергать теоретическую оправданность и практическую целесообразность существования и функционирования вышеприведенных разными учеными и должностными лицами правовых презумпций. Предлагаем лишь одно: есть резон проверить их содержание и форму с более широких праксеологических позиций.

Такого же рода проверку желательно произвести и в отношении тех правовых презумпций, которые годами трактуются в юридической науке и практике неоднозначно, иногда диаметрально противоположно. Например, презумпция знания закона одними признается непререкаемой истиной, другими — недостижимым правовым идеалом, третьими — юридической фикцией, четвертыми — фактором, обусловливающим генезис права33.

По данным Н. С. Караниной, презумпции в большинстве случаев (80–100%) содержатся в подзаконных нормативных правовых актах34, что вряд ли правильно. Действие любой юридической презумпции с необходимостью должно опираться на механизм ее реализации, поэтому сама презумпция должна закрепляться в актах более высокого уровня. Желательно, чтобы повышение общей численности принимаемых презумптивных предписаний (особенно по презумпции истинности юридических актов) шло путем размещения их в законах и кодексах. Что касается презумпции знания закона, то ее следует закрепить в Конституции России в форме юридической обязанности государства предоставить субъектам информацию о нормативно-правовом акте и чтобы те имели реальную возможность ознакомиться с ним.

Юридическая природа и значение презумпции истинности юридических актов ни в отраслевой, ни в общетеоретической юридической литературе еще не были предметами специального развернутого анализа. Исключение представляют монография И. А. Либуса, в которой автор в самой общей форме выделяет и дает краткий общий анализ презумпции истинности и целесообразности норм советского права35, и аналитические рассуждения В. К. Бабаева в вышеприведенных трудах. Некоторые методологические предпосылки ее анализа нами были обозначены в одной из статей в 1986 году36.

Презумпция истинности юридических актов — относительно самостоятельная презумпция, и нет необходимости ее соединения со свойством целесообразности, выраженным в презумптивной форме. Возможны ситуации, когда, исходя из презумпции истинности юридических актов, целесообразно определенное время применять и неистинные юридические предписания. Вряд ли логически, да и практически, оправдано пытаться снять, а точнее, скрыть это возможное противоречие в усложнении структуры презумпции истинности юридических актов.

Базой, ядром и одновременно сущностным элементом рассматриваемого феномена выступает презумпция истинности норм права. Не вдаваясь в детали десятилетиями идущей дискуссии о возможности применения истинностной характеристики к правовым нормам, отмечу, что В. К. Бабаев был убежденным сторонником оценок юридических норм в качестве истинных или ложных37. Я до сих пор убежден в теоретической правильности и практической необходимости такого подхода.

Истина — саморегулирующаяся система знания, аккумулирующая в себе многообразный практический опыт. Этот синергетический аспект истины также накладывает отпечаток на становление, развитие и функционирование рассматриваемой презумпции.

Противники истинностной характеристики юридических норм обычно имеют в виду какой-то один вариант философского осмысления истины, какую-то одну концепцию (корреспондентскую, когерентную, прагматическую, онтологическую, экзистенциональную) истины. Они упускают из виду или сознательно «отбрасывают» многомерность, многозначность истины. «Сводить истину к характеристике знания, — отмечается в новейшей философской литературе, — значит, видеть лишь одно ее измерение. Истина присутствует в познании множеством форм, проявляя тем самым многомерность как сущностную характеристику»38.

Еще в 1840 году в своей работе «Система современного римского права» Савиньи писал: «Юридическое правило возникает из общего правосознания или из непосредственного убеждения в его истине и в присущей ему (помимо внешней санкции) обязательной силе»39. Как видим, идея истинности нормы права не появилась в последние годы, «не витала» она в последние десятилетия. Это многовековая идея, и с этим нельзя не считаться любой критически настроенной к действующему законодательству инстанции или структуре. Юридическое значение и социальный авторитет правовой нормы вытекают именно из общего сильного убеждения в его (пусть временной) истинности.

Нельзя забывать, что в процессе правотворчества основание для достижения консенсуса, договоренностей об истинности той или иной юридически значимой информации достигается за счет общих допущений — презумпций. Речь идет о том, что уже в «фундаменте» презумпции истинности норм права лежат истинные (по общему согласию, по общей договоренности) презумптивные суждения.

Филологи пишут о «ядерности» языка закона40, имея в виду, что он задает образцы нормативности. Презумпция истинности юридического акта по аналогии может быть охарактеризована ядерным вариантом государственной правотворческой коммуникации. Такое ее положение вытекает из ее значимости, социальной силы, организационных возможностей, поддерживаемых легитимными властными структурами.

Важно подчеркнуть, что наличие у нормы права и юридического акта истинностной характеристики, истинностного свойства не означает наличия эффективного и достоверного способа проверки (верификации) этого свойства. Иными словами, юридический акт может быть истинным и при этом способ проверки этого свойства будет отсутствовать. Потенциальная непроверяемость юридического акта «на истинность» не может выступать основанием для отказа ему в принципиальной возможности быть истинным или ложным.

Несмотря на «зубодробительную» критику тезиса о возможности и необходимости оценки юридических норм в качестве истинных либо ложных и лично меня (например, в работах В. М. Сырых) как убежденного «апологета» этого подхода, я уверен, просто в силу разных причин для этой идеи не пришло еще время. Но знания продолжают накапливаться, в теории права делаются аналитические попытки переформулирования ряда проблем, аксиом, принципов, гипотез. В частности, с учетом новых, ранее неизвестных научному юридическому сообществу фактов из разных отраслей гуманитарного и технического знания вновь в ином ракурсе освещается идея регулятивной функции истины.

«В философию (теорию) права, государства, в социальную практику необходимо вернуть идею регулятивной функции истины и идею регулятивной функции справедливости, которые позволяют обосновать и защитить смысловые (рациональные или иррациональные) теории жизни человека, социума, — пишет, например, В. Г. Тарасенко и продолжает: — Истина как философская и правовая категория должна быть возвращена в философию права, правовую теорию; она может быть нормативным требованием и требованием правоприменения в совокупности с требованиями справедливости»41.

Техника «проверки на истинность» конкретной юридической нормы выглядит следующим образом.

Гипотеза, диспозиция, санкция нормы права максимально точно «расщепляются» на сущностные элементы. Затем каждый из этих элементов всеми доступными способами и средствами, включая математический анализ, соотносится с реально существующей деятельностью, подвергнутой юридической регламентации.

При этом деятельность, выступая единственным и единым предметом отражения правовых норм, представляет собой систему из двух взаимосвязанных рядов — объективного и субъективного. Объективный структурный ряд деятельности состоит из субъекта, содержания, объекта, средств осуществления и результатов. Субъективный структурный ряд деятельности образуют ее потребности, интересы, мотивы, цели, воля. Каждый из названных элементов этих двух структурных рядов деятельности в той или иной степени выступает «молекулой» предмета отражения правовой нормы42.

Допустим, что в гипотезе проверяемой на истинность нормы права обозначены не все субъекты, участвующие в правоотношении, или, наоборот, указаны лишние индивиды либо юридические лица. В такой ситуации уже можно и нужно вести речь о полной или частичной ложности гипотезы.

Если диспозиция нормы права предоставляет чрезмерно много субъективных прав и недостаточно юридических обязанностей для их реализации, то налицо неистинность этого элемента правовой нормы.

Санкция призвана отобразить разумную, адекватную меру юридической ответственности за совершенное правонарушение. И если эта мера нормодателем не обнаружена, то вести речь об истинности санкции не приходится.

Конечно, обрисованная проверка требует много организационно-правовых, логико-гносеологических, морально-психо­логических усилий, но другого доказательно-достоверного пути просто-напросто нет. Именно поэтому и требуется вести правотворческий процесс неспешно с постоянным целенаправленным мониторингом соответствия (либо несоответствия) принимаемой (либо принятой) нормы права реально существующим в каждый данный отрезок времени общественным отношениям.

Примерно по такой же схеме и в таком же, естественно, модифицированном алгоритме может быть организована проверка истинности любых юридических актов.

По своей логической природе презумпция истинности юридических актов представляет собой вероятное обобщение индуктивного характера относительно того, что все принятые в пределах компетенции и в установленном порядке юридические акты точно и полно отражают факты действительности, прогрессивные тенденции социально-экономического, политико-идеологического и морально-психологического развития общества. В содержательном плане (в известной мере — идеальном варианте) презумпция истинности юридических актов слагается из двух основных элементов:

а) предположения, что содержание юридического акта адекватно отражаемым общественным отношениям, достигнутому качеству жизни граждан;

б) предположения, что за этим необходимым для эффективного государственного регулирования соответствием постоянно следят компетентный орган, общественные организации и граждане.

В общей массе результатов российской правотворческой деятельности случаи принятия ложных, «мертвых», неэффективных юридических актов нередки, но не относятся к доминирующим, потому исследуемая презумпция отличается достаточно высокой степенью вероятности. Она отражает типичную, закономерную черту российского права. Презумпция истинности юридических актов — это своего рода (по классификации В. А. Ойгензихта43) презумпция «очевидного факта». Используя же терминологию В. К. Бабаева, данную презумпцию можно отнести к разряду предположений, отражающих «обычный порядок» вещей или явлений44. Вместе с тем презумпция истинности юридических актов не может считаться всеобщей, универсальной, ибо она допускает исключения, изъятия из большинства типичных результатов нормотворческой деятельности. Презумпция истинности юридических актов призвана выразить важное в теоретико-практическом отношении положение: при отсутствии доказательных и проверенных данных о несоответствии содержания и формы юридического акта действительности, регулируемым общественным отношениям (деятельности) он считается истинным и достаточно обоснованным. Кроме того, из презумпции истинности юридических актов вытекает более частное (но также весьма важное) презумптивное положение, согласно которому общественные отношения, однажды урегулированные в определенной форме (законом, указом, постановлением правительства, инструкцией ведомства, актом применения или толкования), должны оставаться предметом именно этого вида общего или индивидуального правового регулирования, коль скоро нет свидетельств «снижения» или «повышения» уровня, глобальных целей и качества регуляции.

Презумпция истинности юридических актов — общеправовая презумпция. Она распространяется на все без изъятия (в том числе и локальные) действующие в государстве правовые акты и поэтому имеет значение для всех отраслей действующего права. Она свойственна как материальному, так и процессуальному праву, поэтому при характеристике ее природы целесообразно исключить доминирование (еще часто встречающееся) признаков, имеющих отношение лишь к юридическому процессу.

Более того, презумпция истинности юридических актов при ее диалектической трактовке имеет «выходы» на глобальный уровень. «Юридическая глобалистика, — пишет А. Х. Саидов, — должна исходить не из презумпции возможной всемирной унификации права (как было прежде), а из презумпции адекватного понимания и согласования правовых ценностей различных юридических культур»45.

Презумпция истинности юридических актов относится к виду опровержимых. Иной подход означал бы негласный официальный запрет анализировать и критиковать законодательные и другие юридические акты, вырабатывать предложения по их совершенствованию. По мнению И. А. Либуса, «доказывание неоптимальности нормы в процессе правоисполнения и правоприменения не допускается, из чего следует, что данная презумпция неопровержима»46. Вряд ли это верно. И, кстати, сам автор далее признает, что презумпция истинности норм права может быть опровергнута в ходе научно-практических дискуссий. Кроме того, опровержимость презумпции нельзя связывать только с процессом реализации юридических норм. Юридическим свидетельством опровержимости этой презумпции выступают многочисленные процессуальные нормы права, устанавливающие порядок издания, изменения или отмены нормативно-правовых, интерпретационных и правоприменительных актов. Особый (в смысле усложненности) процедурный порядок введения либо изменения некоторых юридических норм (например, конституционных) является выражением необходимости подготовки норм повышенной степени истинности на длительный период времени. Здесь «подрыв» презумпции истинности юридического акта вполне можно считать позитивным фактором, поскольку он выступает «катализатором» совершенствования законодательства, стимулятором правотворческой инициативы.

Презумпция истинности юридических актов — фактическая презумпция. Прямого и полного закрепления в законодательстве она пока не имеет. Вряд ли можно говорить и о косвенном ее закреплении. По нашему мнению, ныне в законодательстве можно обнаружить косвенное закрепление не презумпции истинности юридических актов в целом, а лишь ее отдельных элементов. Первый из двух уже названных элементов презумпции истинности юридических актов ни прямого, ни косвенного юридического закрепления пока не получил. Что касается второго элемента, то он имеет косвенное закрепление в законодательстве, которое содержится:

а) в различного уровня нормативных правовых актах;

б) в разных, точно неустановленных государством формах;

в) в документах, относящихся только к некоторым органам.

Этот элемент имеет относительно длительную историю и получил фиксацию в советском законодательстве. Так, в ст. 13 Закона СССР «О Совете Министров СССР», определявшей компетенцию правительства, устанавливалось, что оно (правительство) не только обеспечивает соблюдение законов, но и «принимает меры к совершенствованию действующего законодательства»47.

Одна из главных задач Государственного арбитража СССР, согласно ст. 2 и 6 постановления Совета Министров СССР «Положение о государственном арбитраже СССР» от 16 апреля 1988 года № 490, состояла в разработке предложений и осуществлении мер, направленных на совершенствование правового регулирования хозяйственной деятельности48.

В п. 5 Устава Государственного банка СССР, утвержденного постановлением Совета Министров СССР от 1 сентября 1988 года № 1061, было предусмотрено: «Госбанк СССР обеспечивает соблюдение законодательства всеми своими учреждениями и подведомственными ему предприятиями и организациями, обобщает практику применения законодательства по вопросам, входящим в компетенцию Госбанка СССР, разрабатывает предложения по его совершенствованию и выносит их на рассмотрение Совета Министров СССР»49.

Статья 8 Положения об адвокатуре РСФСР в качестве одного из полномочий президиума коллегии адвокатов фиксировала, что он организует изучение и обобщение по имеющимся в коллегии материалам причин преступных проявлений и иных нарушений законности и вносит соответствующие предложения в государственные и общественные организации50.

В большинстве актов, определявших правовое положение того или иного государственного органа (особенно министерств и ведомств), рассматриваемый элемент презумпции отражался либо в статьях, посвященных полномочиям этого органа в сфере обеспечения законности, либо в статьях, устанавливающих его главные задачи. Например, в ст. 5 Положения о Министерстве химической промышленности (утверждено постановлением Совета Министров СССР от 12 ноября 1981 года № 1087) этот элемент презумпции был зафиксирован в следующей редакции: «Министерство химической промышленности обобщает практику применения законодательства в системе Министерства, разрабатывает предложения по его совершенствованию и вносит их в установленном порядке на рассмотрение Совета Министров СССР»51. Согласно п. 6 Типового положения о Государственной инспекции по маломерным судам союзной республики (утверждено постановлением Совета Министров СССР 16 июля 1982 года) эта организация обобщает практику применения законодательства о безопасности плавания поднадзорных судов, принимает меры к единообразному и правильному применению законодательства и разрабатывает предложения по его совершенствованию52.

Действующее российское законодательство продолжает эту традицию. Например, п. 6 ст. 1262 четвертой части Гражданского кодекса РФ гласит: «Сведения, внесенные в Реестр программ для ЭВМ или в Реестр баз данных, считаются достоверными, поскольку не доказано иное»53.

В порядке обсуждения можно предложить для нормативно-правового оформления следующую формулировку презумпции истинности юридических актов: «Каждый юридический акт, принятый в пределах компетенции и в установленном порядке, является истинным. Все государственные органы, должностные лица, общественные организации и граждане изучают и анализируют действующее законодательство и принятые в его развитие иные акты, при наличии обоснованных данных своевременно информируют компетентные органы о необходимости издания, изменения или их отмены. Управомоченные правотворческие органы систематически рассматривают поступающие предложения по совершенствованию действующего законодательства, незамедлительно принимают меры к обеспечению соответствия требований правовых норм уровню развития общественных отношений». Предлагаемая формулировка в случае ее законодательного закрепления может позволить, во-первых, четко и определенно закрепить все остальные элементы презумпции истинности юридических актов; во-вторых, поставить на практическую основу реализацию презумпции знания закона; в-третьих, более конкретно определить цель правового регулирования, активизировать и системно направить поиск средств для неуклонного совершенствования законодательства; в-четвертых, выступить в роли своеобразного юридического факта в правотворческих отношениях. Тем самым у правотворческого и правоприменительного органа любого уровня появится общее юридическое основание для постоянного поиска лучших правовых решений, для поддержания оптимального режима функционирования отдельных норм права, их институтов и системы права в целом. Презумпция истинности юридических актов устанавливает направление поиска изъянов содержания и формы государственного предписания всеми субъектами права54, но ответственным за его качество делает создателя (нормосозидателя). В случаях, когда деятельность по установлению неистинности правовой нормы ни к чему не привела, можно сказать, что презумпция определила не только направление поиска истины, но и его фактический результат.

Считаю, что презумпция истинности нормы есть проявление действия принципа правовой определенности. Конституционный Суд РФ часто использует понятие «принцип правовой определенности», систематически подчеркивает его значение55, по всей видимости, этого недостаточно.

Требуется специальный общетеоретический анализ принципа правовой определенности, раскрытие его содержания, оптимальности нормативного закрепления. Сложной и пока малоисследованной в юридической науке остается проблема соотношения презумпции истинности юридического акта и презумпции конституционности закона56, которую последовательно отстаивает Конституционный Суд РФ57.

В юридической литературе получило определенное распространение иное название рассматриваемой презумпции. Иногда ее именуют «презумпция правильности нормативного акта»58, который считается таковым, пока не оспорен и признан недействующим.

Приведенное наименование по сути не меняет трактовки природы этой презумпции, но оно менее приемлемо в силу следующих обстоятельств.

Трудно установить объем понятия «правильность». Понятие «правильность» менее точно, нежели истинность. Установление различия между ними может производиться как с точки зрения формальной, так и с позиции диалектической логики. «Если формально-логическая правильность означает соответствие тому факту, что вещи не обладают одновременно взаимно исключающими свойствами или отношениями, — пишет А. Е. Уемов, — то правильность, с точки зрения материалистической диалектики, означает соответствие таким особенностям окружающего мира, как движение, развитие, первичность материального»59.

Истинность мысли — необходимое, но не единственное условие достижения истины в процессе правотворческого и правоприменительного познания. Необходима правильная связь мыслей, их правильное построение. Если это условие не соблюдается, то ложный вывод возможен и из истинных суждений. Логически правильное построение истинных нормативно-правовых суждений с необходимостью ведет к истинности их содержания. «Если наши предпосылки верны и если мы правильно применяем к ним законы мышления, — отмечает Ф. Энгельс, — то результат должен соответствовать действительности…»60

Правильность — характеристика логического ряда, а правовая норма и юридический акт, как известно, обладают логической структурой. К тому же логическая правильность и истинность юридического акта в определенных случаях совпадают. Они совпадают в том отношении, что обе характеристики соответствуют объективному. Логическое как способ осмысления предмета выступает в качестве средства связывания элементов гносеологического содержания мысли и в этой связи является формой, структурой мысли. Но как способ осмысления логическое само определено действительностью, является ее отражением, и, с точки зрения истинности, различия между логическим и гносеологическим не должно быть.

Мы солидарны с мнением Д. Т. Кордзая о том, что правильность относится лишь к соответствию объекта определенному наиболее общему объекту, а истина, в отличие от нее, выступает как соответствие к объективному — и к общему, и конкретному61.

Иными словами, правильность относится только к форме выражения мысли, содержащейся в правовом акте. А истинность юридического акта распространяется и на содержание мысли. Правильность — один из индикаторов истинности юридического акта.

Если брать практический аспект соотношения между этими понятиями, то достойно внимания соображение Ю. П. Ведина о том, что «правильность означает соответствие правилам, являющимся предписаниями определенного порядка в осуществлении деятельности… Самой деятельности присущи не истинность или ложность, а правильность или неправильность»62. В более поздней работе автор, отметив, что истинность и формальная правильность — это разные стороны мышления, справедливо подчеркнул: «Истинность относится исключительно к содержанию суждений»63.

Не менее дискуссионно понятие «недействующий нормативный акт». В частности, весьма сложно соотнести его с термином «недействительный» юридический акт.

Порой презумпция истинности юридического акта по сути отождествляется с его правильностью.

По мнению Г. В. Назаренко, «презумпция истинности нормативного акта означает, что каждый нормативный акт содержит правильные правовые предписания и отвечает всем требованиям, предъявляемым к нормативным актам». И тут же она делает оговорку: «Однако в действительности не все нормативные акты содержат верные предписания и отвечают необходимым требованиям. Средством устранения сомнений в правильности нормативного акта в таких случаях выступает презумпция его истинности. Согласно этой презумпции каждый нормативный акт является верным и подлежит обязательному исполнению, соблюдению и применению». «Презумпция истинности законов, — продолжает она, — закреплена Конституцией Российской Федерации. Часть 2 статьи 15 Конституции РФ содержит предписание, в соответствии с которым: “Органы государственной власти, органы местного самоуправления, должностные лица, граждане, их объединения обязаны соблюдать Конституцию Российской Федерации и законы”»64.

Некоторые исследователи выдвигают презумпцию целесообразности закона65. Полезность этой презумпции очевидна и значима для всех видов юридической практики. Но юридически целесообразным может быть лишь такое правотворческое решение, которое находится в конституционном поле и является истинным. Неистинное, даже частично ложное государственное решение не может признаваться и подаваться как целесообразное.

Одно из негативных последствий отрицания презумпции истинности юридических актов можно проиллюстрировать реакцией не только обыденного, но и профессионального правосознания на предписание, содержащееся в п. 2 ст. 32 проекта федерального закона РФ о полиции. Он гласит: «Требования сотрудника полиции, обращенные к гражданам и должностным лицам, и предпринимаемые им действия считаются законными до тех пор, пока в предусмотренном законом порядке не будет установлено иное»66.

Вот как оценивается приведенное правило в официальном экспертном заключении Главного управления Министерства юстиции Российской Федерации по Нижегородской области. По мнению специалистов этого учреждения, приведенное предписание можно назвать «презумпцией законности любых требований сотрудников полиции». Оно, по убеждению экспертов, наделяет полицейских фактически неограниченными полномочиями при выполнении возложенных на них задач. Бремя доказывания незаконности действий сотрудников полиции возлагается на граждан, которые в большей своей части являются юридически безграмотными, не смогут правильно оценить пределы «законности» действий сотрудников полиции и в связи с этим вынуждены будут исполнять даже незаконные требования. Наличие «презумпции законности» в тексте законопроекта, полагают эксперты, может создать условия для злоупотребления сотрудниками полиции своими служебными полномочиями. К тому же это понятие является новеллой российского права. Нет такого понятия и в международном праве.

Подобного плана опасения прозвучали и в периодической печати. Некоторые исследователи считают, что такая норма права есть ограничение гражданской самозащиты.

Полагаю, что здесь налицо чрезмерное сгущение красок, неоправданно резкая отрицательная оценка. Почему бы не рассуждать в ином, также имеющем право на существование ключе. Эта презумпция — необходимая законодательная новелла в условиях существующего недоверия граждан и многих институтов гражданского общества к полиции. Опасаться этой законодательной новации не стоит, ибо четко закреплена опровержимость рассматриваемой презумпции. Никаких особых и тем более неограниченных полномочий анализируемая презумпция полиции не предоставляет. Речь идет о законности или незаконности требований и действий сотрудника полиции в рамках установленной федеральным законом компетенции. Ссылка на международное право совершенно неосновательна, ибо суверенная Россия вправе сама устанавливать нужные ей на данный момент развития общества юридические нормы.

«Совершенствование международного права на основе добровольного объединения суверенитетов национальных государств, предполагающее взаимную адаптацию различных внутригосударственных и регионально-блоковых норм в целях их превращения в международные нормы, — отмечает В. Д. Зорькин, — единственный механизм обеспечения устойчивого глобального мира, в котором смогут жить, развиваться и процветать люди и народы»67.

Подозревать сотрудника полиции в том, что он потребует от гражданина убить кого-то либо подбросить наркотики, оружие, отдать «добровольно» все имеющиеся деньги, конечно, можно, но это из разряда редких правовых аномалий, и любому здравомыслящему человеку очевидна незаконность такого рода требований. Для «стопора» таких ситуаций целесообразно эту презумпцию снабдить оговоркой о праве гражданина отказаться от выполнения явно незаконного требования.

Презумпция истинности юридических актов имеет иную природу, нежели одноименный принцип права. Мы не можем согласиться с мнением ученых, трактующих некоторые презумпции в качестве тех или иных правовых принципов (например, многие исследователи пишут о принципе презумпции невиновности)68. При любой степени условности теоретического анализа правовая презумпция и юридический принцип — всегда различные формы систематизации знаний. Роль правовых принципов в механизме социального регулирования значительно весомее, чем презумпций (даже общеправовых), которые в силу своего назначения призваны оформлять узкоспециальные, частные процессы и явления. Характеристика некоторых юридических презумпций в качестве правовых принципов основана либо на неточном понимании их природы, либо является результатом преувеличения их роли или смешения функций на различных стадиях механизма правового регулирования.

Принцип — особая форма знания, особенная форма мышления, фиксирующая роль первоначал. И. Кант считал, что принципы — это основоположения разума, регулятивы, способные выявить синтетические знания из понятий. В современной философской трактовке принцип понимается как основание, основополагающее начало, требование к познающему и творящему, действующему субъекту, общая закономерность развития частнонаучного знания69. В основании принципа обычно лежит идея, способная стать системообразующим, смыслообразующим фактором. В основании презумпции как иной формы знания лежат другие, более низкого уровня идеи. Если конститутивный принцип можно трактовать как «свернутую» теорию, то презумпция вряд ли способна выполнить такую роль. Доминирующую роль в принципе играет элемент свободы, которая увеличивает диапазон выбора, активизирует творческий потенциал субъекта. В презумпции момент свободы явно меньше и, следовательно, меньше вариантов выбора того или иного поведения. Понятие вероятности дополняет связку «необходимость и случайность». Тем самым увеличивается количество степеней свободы, возрастает выбор альтернатив и диапазон разрешения противоречий. Именно поэтому нельзя согласиться с тезисом М. Л. Давыдовой о том, что «каждая презумпция является по природе своей принципом — принципом разрешения конкретной ситуации неопределенности»70.

Определенным парадоксом является и то обстоятельство, что ученые, трактующие презумпцию невиновности в качестве правового принципа, расходятся затем в квалификации его уровня и качества.

Одни рассматривают презумпцию невиновности в качестве принципа законности71. О. П. Сауляк возражает против такого подхода и пишет: «Презумпция невиновности, действительно, один из основополагающих принципов, но не законности, а уголовного процесса»72. Подчеркнув исключительное значение презумпции невиновности в уголовном процессе, О. П. Сауляк отмечает: «Не очевидно, что не меньшее значение для всех стадий уголовного судопроизводства имеют и другие конституционные нормы (о неприкосновенности жилища, тайне переписки, телефонных переговоров и телеграфных сообщений, охране личной жизни), нашедшие последовательное закрепление и развертывание в положениях уголовного и уголовно-процессуального законодательства»73. Однако их почему-то не рассматривают в качестве принципов законности.

Это слабый аргумент, ибо презумпция невиновности вообще не принцип, и надо пытаться выявить ее вероятностную природу, регулятивные возможности вероятностного знания, а не выдавать этот феномен за одно из начал всего права либо руководящей идеи какой-то отрасли законодательства.

В связи с этим одна конкретная иллюстрация. В постановлении Конституционного Суда РФ «По делу о проверке конституционности пунктов 2 и 3 части второй статьи 30 и части второй статьи 325 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации в связи с жалобами граждан Р. Р. Зайнагутдинова, Р. В. Кудаева, Ф. Р. Файззулина, А. Д. Хасанова, А. И. Шаваева и запросом Свердловского областного суда» от 19 апреля 2010 года указано: «Право обвиняемого на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей не относится к числу основных прав, неотчуждаемых и принадлежащих каждому от рождения. По смыслу статьи 47 (часть 2) Конституции Российской Федерации во взаимосвязи с ее статьей 123 (часть 4), данное право — в отличие от права на независимый и беспристрастный суд или презумпции невиновности — не входит в основное содержание (ядро) конституционного права на судебную защиту, которое не подлежит изменению иначе как в порядке, установленном Конституцией Российской Федерации (статья 64 Конституции Российской Федерации), а выступает в качестве одной из возможных процессуальных гарантий, предоставляемых на основе дискреционных полномочий федерального законодателя в соответствии со статьями 71 (пункты “в”, “г”, “о”), 118 (часть 3) и 128 (часть 3) Конституции Российской Федерации»74.

Как видим, презумпция невиновности Конституционным Судом РФ трактуется не в качестве принципа, а именуется в иных категориях — это элемент содержания (ядра) конституционного права на судебную защиту.

Правовой принцип может лежать и нередко лежит в основе одной или даже нескольких юридических презумпций. Положение, требование, которое в одной стадии механизма правового регулирования является лишь принципом, в другой его стадии становится презумпцией. Действующий в правотворческой деятельности и охарактеризованный выше принцип объективной истины в сфере правоприменения трансформируется в презумпцию истинности юридических актов.

Презумпцию истинности юридических актов нельзя смешивать с юридической аксиомой. Понятие «аксиома» лежит в основе давно известного науке аксиоматического метода75, который, кстати отметить, еще не получил достаточного обоснования и применения в юридической науке.

По мнению Л. Б. Алексеевой, презумпция — это предположения, не требующие доказательств76. Без вполне определенных оговорок это краткое определение презумпции по существу ничем не отличается от понимания правовой наукой юридической аксиомы. М. Л. Давыдова отмечает, что «в числе регулятивных нормативно-правовых предписаний особое место занимают правовые предположения (правовые аксиомы, презумпции и фикции), выполняющие в процессе правового регулирования специфические функции»77. При таком подходе упускается из виду, что юридические презумпции принимаются за истину без специального доказывания в силу соответствующего санкционирования государства. Но это отнюдь не означает, что презумптивное положение в действительности истинно. Предположение есть лишь техническое средство для достижения определенных целей: надежности, быстроты, реализации права в условиях, когда нет возможности установления истины другим способом. «Когда же такая возможность есть, — подчеркивает Р. Лукич, — истина должна быть доказана и вопреки предположению, то есть предположение не должно считаться препятствием для ее установления иными способами»78. Не все, а лишь некоторые правовые презумпции носят аксиоматический характер.

Любая же юридическая аксиома, в отличие от правовой презумпции, не предположение, а основанное на результатах длительной и достоверной социальной практики, многократно проверенное установление государства79, являющееся на данном этапе развития знания бесспорной истиной. Как отмечает Р. Лукич, юридические аксиоматические положения «находятся в тесной связи с опытом в том смысле, что не противоречат ему и никто не может их опровергнуть на основании собственного опыта»80. К тому же при строго философском анализе приведенное суждение Л. Б. Алексеевой содержит в себе определенную логическую непоследовательность. Коль скоро это предположение, то оно при необходимости может и должно проверяться и доказываться на новой основе. В философии предположение определяется как обоснованная догадка о возможности существования или несуществования явления, его отдельных свойств, отношений и связей с другими явлениями81. Иными словами, если правовая презумпция (в том числе и презумпция истинности юридических актов) может быть проверена и при определенных условиях опровергнута, то юридическая аксиома ни при каких обстоятельствах не требует проверки и не может быть опровергнута. Если же это произошло, то проверке и опровержению подверглось иное явление, а не правовая аксиома. Отказ от презумпции, отмена ее происходит в процессе нормотворчества или правореализации (если она фактическая) и обычно фиксируется в юридически значимой форме. Отказ же от юридической аксиомы влечет в научно-теоретическом отношении более серьезные последствия: это означает, по терминологии В. Г. Афанасьева, выход за рамки определенной теории и необходимость ее замены целиком или частично82.

Обоснование, анализ и оценка презумпции истинности юридических актов отнюдь не означают отрицания существования в праве ложных презумпций. Юридическая практика порой пользуется ложными фактическими презумпциями83. Рассматриваемая нами презумпция истинности юридических актов — одна из истинных, ибо в силу высокой степени вероятности случаи ее опровержения не столь уж часты. Сами по себе отдельные факты опровержения той или иной презумпции не могут служить свидетельством ее ложности. На наш взгляд, частота опровержения в правореализационной деятельности фактической презумпции характеризует ее устойчивость, но не истинность. Элементы объективной и субъективной стороны юридически значимого поведения столь многообразны и специ­фичны, что, как показывает практика, возможности для опровержения той или иной презумпции всегда остаются.

Кроме предложенного научного обоснования презумпции истинности юридических актов, возможна проверка степени ее вероятности статистическими средствами. Подтверждением существования этой презумпции могут служить статистические данные о времени и количестве изменений содержания и формы правового акта84. Объектом статистического анализа может стать отдельная юридическая норма, конкретный правовой институт, более крупная часть системы права.

Отрезки времени, в течение которых можно и нужно исследовать изменения содержания правовой нормы, не могут быть одинаковыми. Для правовых норм, содержащихся в законодательстве, целесообразно (в силу особой стабильности этого вида нормативно-правовых актов) брать более длительные периоды. Для локальных правовых норм возможен, видимо, годичный срок.

Ввиду непосредственной и тесной связи презумпции истинности юридических актов с уровнем законности представляется целесообразным ее правовое опосредование провести на базе юридических норм, выражающих и конкретизирующих принцип законности в Российском государстве. При решении вопроса о возможных конкретных путях юридического закрепления презумпции истинности юридических актов желательно не упускать из виду, что презумпции могут выступать средством, обеспечивающим интеграцию и гармонизацию законодательства. В силу этого необходимо такое юридическое решение проблемы, которое позволило бы оформить анализируемую презумпцию наиболее экономным с законодательной точки зрения средством.

Дефиницию презумпции истинности юридических актов можно и, по нашему мнению, нужно ввести в качестве дополнения к Конституции РФ, а также в закон о правотворческой деятельности в Российской Федерации, в Методические правила подготовки проектов законодательных актов и решений Правительства РФ, в Рекомендации по подготовке нормативных актов министерств и ведомств.

Только в случае принятия законодателем предлагаемого решения презумпцию истинности юридических актов можно будет рассматривать в качестве конкретного и специфического элемента содержания права85.

Практическое значение презумпции истинности юридических актов состоит в том, что она выступает одним из необходимых базовых условий, обеспечивающих режим законности. Презумпция истинности юридических актов — дополнительное обоснование законности: законно не только потому, что принято государством и обеспечено его авторитетом, но и потому, что соответствует объективным тенденциям развития общества, субъективным факторам совершенствования личности. В силу отмеченного презумпция истинности юридических актов объективно является средством, углубляющим ценность и усиливающим эффективность нормативных, правоприменительных и интерпретационных государственных решений.

Официальное признание и полноценное технико-юридическое оформление презумпции истинности юридических актов позволит поставить и решить целый ряд высокоценных научно-практических, учебно-методических, культурно-воспитательных, морально-психологических и даже политических задач.

Во-первых, презумпция истинности юридических актов выступает одним из конкретных, частных, что отнюдь не означает слабых, аргументов против концепции различения «права» и «закона». «Неправовой закон» — либертарно-идеальная, но не практическая и непрактичная юридическая конструкция. Правоприменители и интерпретаторы юридических актов не могут и не должны оценивать их на предмет отсутствия так называемых правовых начал.

Во-вторых, презумпция истинности юридических актов позволяет реалистически представить теорию и практику эффективности юридических установлений, ее уровень и методики измерения.

В-третьих, в дидактическом плане презумпция истинности юридических актов открывает новые и достаточно крупные возможности преподавателям юридических вузов для воспитания у обучающихся «чувства законности», формирования у них уверенности в успехе борьбы за демократический правопорядок.

В-четвертых, презумпция истинности юридических актов может помочь в повышении уровня доверия граждан к государственной власти и, соответственно, к принимаемым ею нормативным, правоприменительным и интерпретационным актам. Массовое и профессиональное правосознание должно базироваться на априорной презумпции истинности принятого государственного решения, и перед современной юридической наукой и практикой стоит задача поиска эффективных средств постоянного культивирования этой мировоззренческой и одновременно практически функционирующей идеи. Остается сожалеть, что культивируемая еще в царской России «вера в интеллектуальное достоинство закона»86 ныне утрачена и не признается необходимой ценностью отечественной правовой культуры.

В. М. Баранов, В. Б. Першин, И. В. Першина

Опровержима ли неопровержимая правовая презумпция?87

В литературе, посвященной юридической технике, вопрос о разделении правовых презумпций на опровержимые и неопровержимые давно является одним из активно обсуждаемых, но до настоящего времени не решенных. При этом используется разная терминология. Первые именуются оспоримыми, условными, неабсолютными, простыми. Вторые называются неоспоримыми, безусловными, абсолютными. Выбор терминов для проведения анализа существенного значения не имеет. Важнее определиться с признаком, который мог бы выполнить роль основания логической операции дихотомического деления правовых презумпций на два указанных вида. Установление такого признака заключает в себе значительную трудность, что и вынуждает объективного исследователя признать, что четкое различие между этими двумя категориями не всегда можно провести88. Обратим особое внимание на то, что выбор основания деления нередко не рассматривается участниками дискуссии в качестве важного элемента проблемной ситуации и вообще зачастую не является предметом спора. Исследователи, признающие неопровержимые презумпции, предлагают взять в качестве классифицирующих такие признаки, как возможность опровержения правовой презумпции или правовые последствия ее использования89. Данное обстоятельство позволяет предположить, что ключевой вопрос дискуссии связан не с выбором основания деления, устраивающего ее участников, а с самой возможностью существования такого деления правовых презумпций. Цель настоящей статьи состоит в том, чтобы на основе проведенного критического анализа сложившейся по данному вопросу ситуации выявить причину дискуссии и аргументировать логико-правовую несостоятельность указанного подразделения юридических презумпций посредством опровержения понятия «неопровержимая правовая презумпция».

Во взглядах на проблему опровержимости или, что логически то же самое, неопровержимости правовых презумпций в юридической литературе обозначились две диаметрально противоположные, взаимоисключающие друг друга позиции. Одна группа авторов признает существование неопровержимых правовых презумпций, другая их категорически отрицает. Указанное деление признается и обосновывается в работах В. К. Бабаева, В. И. Каминской, Т. В. Кашаниной, Л. Л. Кругликова и Ю. Г. Зуева, А. А. Крымова, Я. Б. Левенталь, К. К. Панько, Ю. А. Серикова, Ю. В. Старых90. Некоторые из указанных авторов не ограничиваются простым признанием неопровержимых правовых презумпций и отводят им привилегированное место в системе законотворческой техники. По мнению В. К. Бабаева, к средствам законодательной техники «можно отнести только неопровержимые презумпции»91.

Значительное число авторов отвергает идею неопровержимой презумпции. Данная точка зрения представлена в научных публикациях Е. Ю. Веденеева, М. Л. Давыдовой, М. Е. Жаглиной, В. А. Ойгензихта, А. П. Самсонова, А. В. Смирнова и К. Б. Калиновского, Е. Б. Тарбагаевой, К. С. Юдельсона и ряда других ученых92. А. В. Смирнов и К. Б. Калиновский, исследуя основания так называемых неопровержимых презумпций, выражают свою доктринальную позицию следующим образом: «Представляется, что неопровержимых презумпций не существует, поскольку все то, что подразумевают под этим термином, фактически есть не что иное, как безусловные правовые предписания»93. Весьма категорично формулирует свой вывод по интересующему нас вопросу В. А. Ойгензихт: «Презумпции всегда опровержимы, а там, где усматривается наличие неопровержимой презумпции, это либо неосновательно, либо нет вообще никакой презумпции, а имеется лишь мотив включения определенного положения в правовую норму или наличие установленного факта»94. Проводя сравнительный анализ правовых презумпций и правовых аксиом, М. Л. Давыдова подчеркивает, что «основным свойством презумпции, отличающим ее от правовых аксиом, является опровержимость»95.

Как это нередко и бывает в подобных ситуациях противостояния различных точек зрения, предпринимаются попытки найти компромиссное решение вопроса. Правда, в силу самой их природы им свойственны колебание, нестабильность и некоторая искусственность предлагаемой конструкции. Наглядным примером здесь может служить правовая позиция Н. Н. Цуканова. В статье, посвященной критериям правовой презумпции, автор считает целесообразным исходить при ее определении из приоритета юридических признаков. При таком подходе, заключает автор, любая презумпция должна признаваться опровержимой96. В ходе дальнейших исследований Н. Н. Цуканов изменяет мнение и признает ошибочность данного вывода. Свою новую позицию он излагает так: «Как представляется, решение спора кроется в разграничении фактической и правовой презумпций. В отличие от правовой презумпции, фактическая опровержима во всех случаях. Возможность ее опровержения обязательна в силу природы данной презумпции… Вместе с тем в качестве неопровержимой вполне может выступать правовая презумпция, если законодатель посчитает необходимым сделать ее таковой. Так, например, неопровержимой является правовая презумпция знания закона»97.

Изменять свое мнение на противоположное в процессе творческого поиска вполне допустимо, но только при наличии достаточных на то оснований. Для оправдания радикальной смены точки зрения автору надо бы показать своим новым оппонентам, каким образом «неопровержимая презумпция» сохраняет свое качество именно презумпции, что, собственно говоря, они и не признают. Ссылка на желание и возможности законодателя ровным счетом ничего не объясняет. Приведенный пример презумпции знания закона в качестве неопровержимой презумпции также не является убедительным. Остается неясным, почему презумпции одного вида по природе своей являются опровержимыми, а другие становятся неопровержимыми. Не потому ли, что эти «другие» и, в частности, презумпция знания закона утрачивают саму природу презумпции? Как ни покажется странным, но Н. Н. Цуканов сам отвечает на этот вопрос утвердительно: «Поразительным оказывается тот факт, что то, что мы чаще всего относим к презумпциям — презумпция невиновности, презумпция знания закона и другое, в подавляющем большинстве по способу своего образования презумпциями не является»98. Спрашивается, а что же тогда они такое есть и на каком основании можно продолжать называть их презумпциями? Не может же так быть, что по одному признаку они признаются презумпциями, а по другому — не признаются.

На первый взгляд может показаться, что рассматриваемая дискуссия имеет частный характер, поскольку непосредственно касается только одного вида классификаций, используемых в сфере права презумпций. На самом деле в ней проявляется недостаточная разработанность фундаментальных положений теории презумпций в праве. Ситуация, когда одни авторы называют конкретную правовую конструкцию неопровержимой презумпцией, а другие утверждают, что она вообще не является презумпцией, свидетельствует об отсутствии у них четкого и однозначно определенного понятия презумпции. При наличии полной ясности с тем, что есть презумпция и каков механизм ее нормативно-правового образования и закрепления, подобного рода дискуссий не должно быть в принципе. Именно здесь заключена основная причина разногласий относительно неопровержимых презумпций.

Отсутствие согласованных решений как по фундаментальным положениям теории презумпций в праве, так и по рассматриваемому нами вопросу вызывает расхождения во мнениях относительно опровержимости или неопровержимости конкретных, в том числе и привлекающих наибольшее внимание ученых-юристов, презумпций. В качестве иллюстрации можно привести упомянутую выше и признаваемую многими юристами презумпцию правознакомства. З. М. Черниловский считает ее исторически первой появившейся презумпцией, требующей отклонять ссылки на неосведомленность: «Никто не может отговориться незнанием закона»99.

Обзор спорных вопросов презумпции знания закона содержится в статье А. В. Червяковского100. Автор приводит мнение И. Сабо, согласно которому данная презумпция давно стала фикцией. К фикциям ее относит и П. Сандевуар: «Наиболее знаменитая из всех фикций — это, по-видимому, поговорка “Незнание закона не освобождает от ответственности”»101. Опять же компромиссный вариант предлагает О. А. Курсова, трактующая презумпцию знания закона как фиктивную презумпцию102, что представляет собой еще один весьма загадочный термин, введенный в учение о презумпциях в праве. Авторы, признающие неопровержимые презумпции, расходятся в оценке данной презумпции как опровержимой или неопровержимой. Так, например, Н. Н. Цуканов и К. К. Панько считают ее неопровержимой, тогда как Л. Л. Кругликов и Ю. Г. Зуев рассматривают в качестве опровержимой. Если охарактеризовать обрисованную ситуацию в нелицеприятных терминах, а нетрудно показать, что подобным образом обстоит дело и с презумпцией неразумения, то можно сказать, что это разброд и шатание. Такое впечатление, что мы находимся в мире мнений, а не в мире знания, которое, по определению Платона, является истинным. Основной позитивный вывод отсюда можно сделать только один: прежде всего надо найти истинный ответ на вопрос о том, что есть презумпция в праве. В области юридических исследований презумпций эта задача является главной и одновременно самой трудной.

В критическом анализе доводов сторонников неопровержимых правовых презумпций мы будем исходить из ранее сделанного вывода о том, что «презумпция» есть понятие праксеологическое103. Презумпция является средством регулирования деятельности во всех формах ее (деятельности) осуществления. Основным содержанием презумпции является предположение. Предположение, как это и предусматривает логика, трактуется положением, которое временно принимается за возможно истинное, пока не будет установлена истина. Способом установления истины в презумпции предусматривается доказательство положения, противоречащего сделанному допущению. Поэтому определения презумпции как предположения, основанного на вероятности, или как предположения, признаваемого достоверным, пока не будет доказано обратное, можно считать логически равнозначными. Структурная часть второго определения — «пока не будет доказано обратное» — имплицитно присутствует в первом определении, что эксплицируется приведением дефиниции понятия «предположение». Такое понимание презумпции является традиционным.

Упрек авторам такого толкования презумпции в некорректности, высказанный противником неопровержимых правовых презумпций А. В. Смирновым, основан, на наш взгляд, на встречающемся в юридических исследованиях презумпции неточном понимании вероятности. Поясним этот момент подробнее. А. В. Смирнов отмечает, что определение презумпции через вероятностное предположение приводит к выводу о существовании квазипрезумпций, к которым иногда причисляют и презумпцию невиновности. «Последние, по его мнению, являются полноценными презумпциями (положениями, условно принимаемыми за истину), хотя и основываются на иных принципах, чем вероятность событий»104. Свое критическое замечание А. В. Смирнов направляет в адрес, прежде всего, В. К. Бабаева, который прямо утверждает, что с точки зрения логической природы презумпция невиновности презумпцией не является105. Это свое утверждение В. К. Бабаев обосновывает тем, что предполагаемая невиновность обвиняемых не носит постоянный характер, а, напротив, является исключительной.

В позиции В. К. Бабаева имеется непоследовательность, состоящая в том, что, изначально взяв сущностным свойством презумпции предположение, заключающее в себе вероятное обобщение, он далее трактует его исключительно как обобщение высоковероятное, отражающее обычный порядок вещей, подлинное обобщение жизненного опыта. Характеризуя логическую природу образования презумпции, автор указывает, что это явления, имеющие индуктивный характер становления: «Существенным свойством, присущим логической природе презумпций, является их предположительный характер. Презумпции — это обобщения не достоверные, а вероятные. Вероятность презумпций как их существенный и необходимый признак может быть понята только с учетом метода образования презумпций как обобщений, то есть индуктивного метода». Далее автор делает весьма важное уточнение. В случае, когда «презумпция как обобщение в течение длительного времени не соответствует конкретным жизненным фактам, дело обстоит иначе. При наличии подобного рода условий возникает необходимость в упразднении такой презумпции, поскольку она утратила значение обобщения индуктивного характера»106.

Логическая некорректность охарактеризованной позиции состоит в том, что существенным и необходимым признаком индуктивного обобщения признается высокая степень вероятности обобщения. В действительности дело обстоит иначе. Вероятное обобщение характеризуется степенью в диапазоне от 0 до 1, и любое индуктивное обобщение, будучи по своему основному логическому признаку вероятностным, находит в нем свое место. Некорректная подмена вероятного на высоковероятное, фактическое их отождествление в предложенной концепции презумпции принимаются многими авторами. Обусловленное данным обстоятельством отрицание полноценности презумпции невиновности сторонниками изложенной точки зрения и вызвало критику А. В. Смирновым определения презумпции через вероятностное предположение. На самом деле, отвергая презумпцию только как высоковероятное предположение, А. В. Смирнов признает ее вероятностное содержание, что и подтверждается его определением презумпции: «Презумпция — это условное признание юридическим фактом положения, связываемого с наличием другого юридического факта, пока нет доводов в пользу обратного»107. В многочисленных подобного вида дефинициях презумпции вероятное обобщение имплицитно присутствует по определению.

Основной аргумент против понимания презумпции как высоковероятного предположения мы видим в сложности и трудоемкости установления в каждом конкретном случае степени вероятности обобщения. Она имеет шкалу: достоверное (1), высоковероятное (больше 2/3), равновероятное (1/2), маловероятное (меньше 1/3) и невероятное (0). Для установления степени вероятности конкретного обобщения необходимо проводить масштабные статистические исследования, применять масштабный математический аппарат. Полагаться в решении этой задачи на интуицию, здравый смысл, жизненный опыт, оперировать весьма неопределенным понятием «длительного времени», в течение которого обобщение не соответствует жизненным фактам, — значит поставить квалификацию конкретного предположения в качестве презумпции в полную зависимость от личности, придать решению этой задачи преимущественно субъективный характер. Именно на этой основе и зиждется мир мнений, и тогда не будет удивительной ситуация, когда у двух исследователей презумпции о ней существуют три или более мнения.

Концепция презумпции в праве, основанная на понятии высоковероятного предположения, помимо того, что делает необходимым проведение дополнительного статистического исследования при установлении презумптивного характера конкретного обобщения, что практически может оказаться весьма затруднительным, является и логически уязвимой по ряду моментов. Для примера возьмем дефиницию, предложенную Т. В. Кашаниной. Презумпция, по ее мнению, — это предположение о наличии или отсутствии предметов, фактов, основанное на связи между ними, подтвержденное жизненной практикой. В числе существенных ее признаков указывается повторяемость явлений, обстоятельств жизненных процессов, которая приобретает характер закономерности. По убеждению автора, это связано с тем, что люди имеют единую сущность, их потребности и интересы приблизительно одинаковы108. Здесь у нас возникает серия вопросов. Разве жизненная практика подтверждает только закономерные связи? И что же является единой сущностью людей? Разве можно считать, пусть даже приблизительно, одинаковыми потребности, например, олигарха и бомжа или преступника и его жертвы? Ответы на эти вопросы представляются очевидными и показывают, что выражение «подтвержденное жизненной практикой» является довольно неопределенным по своему содержанию. Это дает основание утверждать, что рассматриваемая дефиниция не отвечает одному из четырех обязательных правил логической операции определения понятия, а именно — требованию ясности определения.

Нарушение правила ясности в определении делает понятие неопределенным или размытым. Ясность содержания в соответствии с логическим законом обратного отношения содержания и объема понятия обеспечивает и резкость его объема. Объем понятия считается резким, если применительно к любому объекту однозначно решается вопрос, относится он к данному множеству или нет. «Понятия, не обладающие ясным содержанием и резким объемом, носят название неопределенных или размытых (соответствующие множества часто именуются нерезкими или расплывчатыми)»109. Использование таких понятий в исследованиях создает благодатную почву для бесплодных и практически ненужных дискуссий.

Автору рассматриваемого определения не удается избежать и противоречия в своей позиции. Существенным признаком презумпции наряду с повторяемостью явлений, приобретшей характер закономерности, Т. В. Кашанина указывает и такой признак: «Предположительный, то есть вероятностный характер. В основе презумпции лежит неполная индукция, то есть индукция через простое перечисление»110. Да, действительно, в основе презумпции лежит неполная индукция, вероятность вывода которой располагается, как мы уже отмечали, в интервале от 0 до 1 и не ограничивается высоковероятным значением. Причем применительно к произвольной совокупности случайных явлений любое устойчивое значение вероятности индуктивного вывода будет иметь характер статистической закономерности. Таким образом, отмеченные два признака не являются полностью совместимыми.

Понимание презумпции высоковероятным предположением свойственно и некоторым противникам неопровержимых презумпций, что потенциально содержит в себе опровержение их собственной позиции111. Так, например, Е. Б. Тарбагаева, будучи противником неопровержимых презумпций, пишет: «По своей логической природе предположение является приемом познавательной деятельности, основанным на обобщении высокой вероятности и потому позволяющим по одному либо нескольким фактам сделать вывод о существовании неизвестного факта»112. В связи с этим отметим следующие моменты. Во-первых, предположение является не приемом познавательной деятельности, а средством организации и регулирования деятельности любого вида, основанным на вероятностном знании. Во-вторых, субъектом деятельности может приниматься и использоваться презумптивное предположение, объективно обладающее совершенно неопределенной степенью вероятности заключенного в нем знания. Именно это имеет место при отработке следственных версий. Будучи маловероятным, оно вполне может привести к достижению цели деятельности, что от него и требуется. В-третьих, признание презумпции высоковероятным предположением имеет отрицательное последствие для позиции сторонников неопровержимых презумпций, связанное с возможностью ввести дополнительный смысл термина «опровержение презумпции». И они вынуждены будут его принять. Покажем, каким образом это делается.

Рассматривая случай, когда презумпция длительное время не соответствует конкретным жизненным фактам, В. К. Бабаев заключает: «Возможность опровержения предположения здесь превращается в закономерность, и презумпция прекращает свое существование, ибо она утрачивает одну из существенных черт понятия — фиксирование повторяемости жизненных процессов»113. Уместно задать вполне конкретный вопрос: до какой величины должна понизиться объективная степень вероятности обобщения, заключенного в презумпции, чтобы можно было признать ее «кончину»? Дать убедительный и однозначный ответ на этот вопрос весьма проблематично. Для противников неопровержимых презумпций логически неприемлемо понятие презумпции, основанное на высоковероятном предположении.

Проведенный анализ дает основание признать логически вполне допустимым понятие презумпции как предположения, основанного на вероятности. Всякая презумпция есть предписание субъекту, коль скоро он принимает ее или вынужден принять, считать индуктивный вывод, содержащийся в ней, достоверно истинным знанием до тех пор, пока иное не доказано. Структурным элементом презумпции, формально закрепляющим в ней возможность опровержения принятого допущения достоверности, является выражение «пока не доказано иное». Наиболее распространенное значение выражений «опровержимая презумпция» и «опровержение презумпции» связано именно с этим ее структурным элементом. Подчеркнем, что речь сейчас идет о презумпции в качестве родового понятия в его философско-праксеологическом статусе. Рассматривая презумпцию в качестве философско-логической категории, В. К. Бабаев признает опровержимость (в указанном смысле) атрибутивным ее свойством: «Презумпция как обобщение индуктивного характера далеко не всегда опровергается… Не всегда реализуясь, возможность опровержения тем не менее присуща презумпции, иначе говоря, является ее существенным и необходимым признаком»114. Данное суждение вступает в противоречие с признанием автором неопровержимых правовых презумпций, поскольку последние рассматриваются видом «общих презумпций как философско-логических категорий»115. Признак, присущий родовому понятию (презумпция), с необходимостью принадлежит каждому входящему в него виду (в данном случае правовой презумпции). Иное логика не допускает. Определение правовой презумпции, предложенное В. К. Бабаевым, учитывает это требование и фиксирует в своем содержании возможность ее опровержения. Чтобы наглядно убедиться в этом, приведем данное им определение: «Итак, правовую презумпцию можно определить как закрепленное в нормах права предположение о наличии или отсутствии юридических фактов, основанное на связи между ними и фактами наличными и подтвержденное предшествующим опытом»116. Включенный в дефиницию термин «предположение» заключает в себе возможность опровержения вероятного знания, временно принятого за достоверное.

Отмеченное противоречие проявляется, правда, в иной форме — в позиции и других сторонников неопровержимых правовых презумпций, принимающих концепцию В. К. Бабаева. Так, например, Т. В. Кашанина включает в структуру презумпции возможность ее опровержения, обозначая этот элемент термином «контрпрезумпция». Насколько этот термин удачен, мы обсуждать не будем. «Структура презумпции, — полагает автор, — состоит из трех частей: условие действия правила, или гипотеза; само правило, или диспозиция; контрпрезумпция, которая содержит возможность опровержения (если А, то Б, пока не доказано иное (не-Б)»117. Вместе с этим, признавая неопровержимые презумпции, автор исключает опровержимость (контрпрезумпцию, по его терминологии) из структуры правовой презумпции и из ее понятия, что и отражено в приведенной дефиниции: «Правовая презумпция — это обязанность правоприменителя признать без доказательств презюмируемый факт, на который есть указание в законе, установленным (существующим или отсутствующим) и разрешить в соответствии с этим юридическое дело»118. Приведенная дефиниция наглядно показывает, что изъятие из структуры правовой презумпции возможности опровержения переводит ее из разряда презумпций в императивное правообязывающее предписание. Этим самым подтверждается критическое замечание А. В. Смирнова: «На наш взгляд, неопровержимых презумпций не существует, поскольку все то, что подразумевают под этим термином, фактически есть не что иное, как безусловные правовые предписания»119.

Еще более категорично мысль о недопустимости представления правовой презумпции исключительно в императивной форме высказал Е. Ю. Веденеев. Он утверждает, что правила, недопускающие доказывания обратного, есть результат воли законодателя, разновидность императивных правовых норм, которые влекут исключительно процессуальные последствия. Конструкция неопровержимой презумпции в данном случае противоречит самой природе правовых предположений. Основания этого суждения таковы: «Смысл правовой презумпции и состоит в том, что в ее основе лежит предположение, основанное на вероятности, вытекающей из других фактов, а ее применимость к конкретному случаю можно опровергнуть. В процессе возможно доказывать, что факты, являющиеся условиями действия и применения правовых предложений, не оправдались. На этом основана идея опровержимости презумпции, а точнее, опровержимости фактов, которые являются условиями применения презумпций. Не является ли понятие неопровержимой презумпции выходящим за рамки самой природы правовых предположений?»120

Исследуя презумпции права в современной правовой политике России, А. П. Самсонов отстаивает позицию об отсутствии в российской правовой политике неопровержимых презумпций в связи с тем, что по своей правовой природе все презумпции являются опровержимыми, так как они являются лишь предположениями. Такая позиция с необходимостью обязывает автора закрепить возможность опровержения в предлагаемой им дефиниции правовой презумпции121.

Классическим примером нормативно-правового выражения правовой презумпции во всем наборе ее структурных элементов является презумпция невиновности, закрепленная в Основном законе государства, российском уголовно-процессуальном законодательстве и в Декларации прав и свобод человека и гражданина 1991 года. Статья 49 Конституции РФ гласит: «1. Каждый обвиняемый в совершении преступления считается невиновным, пока его виновность не будет доказана в предусмотренном федеральным законом порядке и установлена вступившим в законную силу приговором суда. 2. Обвиняемый не обязан доказывать свою невиновность. 3. Неустранимые сомнения в виновности лица толкуются в пользу обвиняемого». Особенность любой законодательно закрепленной правовой презумпции состоит в том, что она является синтезом императивности и диспозитивности. Правовая норма, выражающая презумпцию, всегда имеет комплексный, императивно-диспозитив­ный характер. В этом состоит ее правовая специфика. В данном случае презумпция невиновности предписывает считать вероятностное знание о невиновности обвиняемого достоверно истинным и вместе с этим разрешает опровергать это допущение, используя все предусмотренные федеральным законом возможности для доказательства его виновности.

Основное противоречие, заключенное в позиции сторонников неопровержимой правовой презумпции, на наш взгляд, состоит не просто в противопоставлении присущих любой правовой презумпции правового и логического компонентов, а в исключении логической составляющей из содержания презумптивной нормы, что влечет отрицание присущей ей диспозитивности. Свое концентрированное выражение логико-гносеологическое содержание любой презумпции находит в ее структуре: «Считать, что всякое А есть (не есть) Б, пока не доказано обратное». Исследователь, принимая данную формулу, тем самым признает опровержимость (представленную структурным элементом «пока не доказано обратное») атрибутивным свойством презумпции. Презумпция, утрачивающая этот необходимый и существенный для нее признак, перестает быть презумпцией по определению. Данное утверждение представляется логически очевидным.

Некоторые сторонники неопровержимых презумпций даже закрепляют признак опровержимости в предлагаемой ими дефиниции правовой презумпции. Примером может служить определение правовой презумпции, предложенное В. К. Бабаевым. Существование неопровержимых презумпций связывается исключительно с волей законодателя. Ситуация мыслится таким образом, что неопровержимая презумпция, сделанная из нормальной, то есть опровержимой в принципе презумпции, именно такой же «нормальной» и остается, только законодатель не разрешает иногда воспользоваться присущим ей свойством опровержения. Заметим, что здесь имеется в виду не смысловое значение запрета на опровержение как устранение какой-либо конкретной презумпции из арсенала технико-юридических средств. Речь идет об отрицании опровержения презумпции в смысле опровержения конкретного факта, подпадающего под действие данной правовой презумпции. Покажем, что приведенное правовое основание введения неопровержимой презумпции логически несостоятельно.

Неопровержимые презумпции, по мнению В. К. Бабаева, «это такие презумпции, которые также имеют предположительный, вероятностный характер, но для которых закон не устанавливает возможности опровержения. По этому признаку они довольно близки фикциям»122. В качестве примера им приводится презумпция непонимания общественной опасности своего деяния лицом, не достигшим к моменту совершения преступления возраста, по достижении которого согласно закону возможна уголовная ответственность. Автор поясняет, что эта презумпция неопровержима с точки зрения ее юридической значимости. Ее опровержение возможно логически, поскольку в отдельных случаях малолетний правонарушитель вполне мог осознавать общественную опасность своего деяния, однако оно не будет иметь совершенно никакого юридического значения и смысла. Обратим внимание, в приведенном рассуждении автор не доказывает наличие неопровержимой презумпции, а постулирует ее существование. В связи с этим уместно поставить вопрос: а сохраняет ли правовая презумпция с «ампутированной» законодателем необходимой и существенной ее частью — возможностью опровержения — качество презумпции? Необходимо также выяснить, каким образом совершенная законодателем данная операция «приближает» правовую презумпцию к фикции и в чем это приближение заключается.

Как видим, речь идет о так называемой презумпции неразумения. Термин «так называемая» подчеркивает то обстоятельство, что ряд исследователей рассматриваемую конструкцию презумпцией не считают. Имея в виду приведенную выше точку зрения В. К. Бабаева, В. А. Ойгензихт пишет: «Иногда полагают, что неопровержимость презумпции освобождения малолетнего от ответственности происходит ввиду недопустимости иного решения с точки зрения правовой нормы. Но такой юридической презумпции вообще нет… Презумпция тогда должна считаться правовой, когда предположение относится к содержанию правовой нормы, а не только является мотивом ее установления»123. Признание неопровержимого характера данной презумпции ставит ее, по утверждению В. К. Бабаева, «в один ряд с императивными нормами»124. Следовательно, структура презумпции «считать, что А есть (не есть) Б, пока не доказано обратное» в результате наложенного законодателем запрета приобретает вид: «считать, что А есть (не есть) Б». Таким образом, вероятное суждение о возможности непонимания общественной опасности деяния, совершенного лицом, не достигшим на момент совершения деяния возраста, установленного статьей 20 УК РФ, на основании чего данное лицо не подлежит уголовной ответственности, фиксируется не в виде предположения, а категорическим общеутвердительным суждением. Ложность этого суждения не вызывает никакого сомнения. Жизненная практика показывает, что далеко не каждый малолетний правонарушитель не осознает общественной опасности совершенного им деяния. Следовательно, совершенным законодателем действием закрепляется в форме императива очевидно ложное положение, что и позволяет считать его юридической фикцией. Наложение запрета на опровержение вероятного суждения, входящего в содержание презумптивной нормы, равнозначно исключению из ее структуры диспозитивности, представленной оператором «пока не доказано обратное». Законодатель устраняет этим самым предположение из содержания правовой презумпции. Оно заменяется очевидно ложным положением, что не просто «приближает» правовую презумпцию к фикции, а реально «переделывает» ее в юридическую фикцию.

Одним из наиболее трудных вопросов проблемы опровержимости правовой презумпции является вопрос о соотношении в ее содержании логической и юридической составляющих. Разные его решения обусловливают широкий спектр мнений по данной проблеме. Мы исходим из того, что предположение составляет основной структурный элемент презумпции любого вида, презумпции, используемой в любой области человеческой деятельности. С изъятием его из содержания рассматриваемого феномена исчезает и сама презумпция. Исследователи, допускающие замену предположения на категорически сформулированное положение, в качестве доводов используют иногда внелогические аргументы — общественно-политические интересы, авторитет государственной власти и другие подобные обстоятельства. Такой подход с неизбежностью обрекает исследователя на непоследовательность и противоречивость собственной позиции по вопросу неопровержимости презумпции. Покажем это на примере диссертационного исследования О. Н. Сычевой, посвященного презумпции истинности приговора в современном уголовном процессе.

Диссертант признает, что при всей значимости юридических свойств презумпции она как явление все же относится к роду логических феноменов и для его обозначения нужен, прежде всего, логический термин. В качестве такого слова, по мнению автора, вполне подходит «предположение». Принимая во внимание юридический смысл понятия презумпции, предлагается следующая дефиниция: «Правовая презумпция — это предположение о наличии факта (фактов), которые закон предписывает правоприменительным органам принимать как установленный факт (факты) со всеми вытекающими из этого предписания юридическими последствиями». Определение правовой презумпции с опорой на родовое понятие «предположение» имплицитно включает в себя присущее ей свойство опровержимости, что и демонстрируется автором применением приведенной дефиниции к объекту своего исследования. Совершив это действие, он получает следующую формулу: «Презумпция истинности приговора — это предположение о том, что вступивший в законную силу приговор отражает объективную истину, которое должно приниматься всеми предприятиями, учреждениями и гражданами как истина, пока в установленном законом порядке не будет доказано обратное». Однако далее автор, руководствуясь интуицией, отказывается от принятой ранее отнесенности презумпции к роду логических явлений и утверждает, что слово «предположение» не совсем вписывается в существо презумпции истинности приговора. Концепция сменилась: «Именно признание приговора истинным, а не предположение о его истинности, составляет юридическое существо презумпции истинности приговора». Для правоприменителя вступивший в законную силу приговор не предположение, а однозначно истинное положение. Данная презумпция, как полагает автор, будет предположением только для теоретиков и законодателей. Проведенные рассуждения резюмируются следующим образом: «Из сказанного следует вывод о том, что логико-юридическая природа понятия презумпции истинности приговора должна проявлять себя по-разному в зависимости от того, кому адресуется понятие. В научном (теоретическом смысле) в понятии анализируемой презумпции позицию признака рода занимает логически ориентированное слово “предположение”. В “прикладной” дефиниции — на статус родового признака должна быть рекомендована юридическая терминология — “положение”»125.

Логический сюжет приведенных рассуждений весьма закручен. При переходе от правовой презумпции, основанной на предположении и поэтому являющейся, безусловно, опровержимой, меняется родовой признак с логического на юридический, и полученная конструкция, основанная на термине «положение», во-первых, остается, по мысли автора, презумпцией, а во-вторых, становится, как правило, неопровержимой. «Принцип непоколебимости судебных решений предполагает, в свою очередь, неопровержимость презумпции истинности приговора (во всяком случае, таковым видится общее правило; опровержение попадает в разряд исключений)»126.

Основной логический порок приведенных рассуждений состоит в признании того, что одно и то же понятие может менять свое содержание в зависимости от пользователя, интересов и целей его деятельности. Понятие-хамелеон логикой еще не открыто. Ограничивая родовое понятие «правовая презумпция» добавлением к его содержанию новых правовых признаков, мы принципиально не можем отбрасывать принятый родовой признак. Смена родового признака при ограничении понятия является логической ошибкой, которая называется «переход в другой род». Именно это и происходит с заменой в приведенной дефиниции правовой презумпции термина «предположение» на «положение». Результатом такой замены будет не получение понятия презумпции нового вида, а получение нового понятия, которое к роду презумпций никакого отношения не имеет. Поэтому автор не имеет основания называть это созданное им понятие презумпцией истинности приговора. «Презумпция истинности приговора, — определяет О. Н. Сычева, — это признанное на уровне закона положение о том, что вступивший в законную силу приговор отражает объективную истину и является обязательным для всех субъектов, чьи права, обязанности и законные интересы он затрагивает»127. Логически правильным было то определение презумпции истинности приговора, которое автор сформулировал с опорой на понятие «предположение» и от которого он необоснованно отказался. Оно правильно потому, что содержит в себе все ранее рассмотренные нами необходимые структурные элементы презумпции. Уместно спросить, а какой же род явлений обозначает понятие, сформулированное с опорой на термин «положение»? Для нас ответ достаточно очевиден — это юридическая фикция. Это фикция потому, что категорическое суждение «всякий вступивший в законную силу приговор отражает объективную истину» является ложным. Юридическая фикция опровержений не допускает. Поэтому, если автор желает допустить, пусть даже в исключительных случаях, опровержение рассматриваемого им явления презумпции, он должен отказаться от использования термина «положение» и вернуться к «предположению», которое в структуре любой презумпции предусматривает возможность ее опровержения.

Помимо ссылки на авторитет судебной государственной власти, в основание произведенной замены терминов О. Н. Сычева приводит тот довод, что приговор суда не может быть недоказанным по определению, и поэтому «вывод об истинности приговора опирается на доказанность, а не на вероятность»128. Обратим внимание на достаточно очевидное обстоятельство, состоящее в том, что «доказывание», «доказанность» и «признание доказанным» — это не синонимы. К приговору суда предъявляется требование законности и обоснованности, однако судебная практика показывает, что оно не всегда реализуется в должной степени. Этот неоспоримый факт доказывает, что его величество случай, а следовательно, и вероятность не должны полностью отбрасываться при истинностной оценке вынесенного судом приговора. В этом и заключается незыблемое онтологическое основание понятия презумпции истинности приговора, основанного на предположении.

Избежать подобных противоречий в определении понятия правовой презумпции и конкретных ее видов позволит признание ее предположением и адекватного ему императивно-диспозитивного способа закрепления в юридической норме. Изложенная концепция правовой презумпции дает, на наш взгляд, достаточное основание признать понятие неопровержимой правовой презумпции не выдерживающим критики. Естественно, что полученный нами вывод не претендует на исчерпывающую полноту и достоверность. Исследование данной проблемы должно быть продолжено.

В. М. Баранов

Эссе о В. К.129

Известие о смерти Владимира Константиновича Бабаева (далее — В. К., поскольку он любил, когда в беседах без него, но о нем его так называли. Наверное, это шло от судьбы его научного руководителя Алексеева Сергея Сергеевича, которого часто и многие, включая В. К. Бабаева, именовали С.С.) настигло меня в Египте, где я с женой и дочерью проводил новогодние праздники. Телефонный звонок раздался 30 декабря 2008 года. Бросились в аэропорт — ни одного рейса в Россию на ближайшие 4 дня в рождественские каникулы не оказалось. Сразу возникло острое чувство вины и стыда от невозможности быть на похоронах. Я считал святым долгом присутствовать на этом печальном ритуале, но…

Пожалуй, впервые не знаю, что я пишу: воспоминания, обзор, анализ научно-педагогического творчества профессора, эссе. Решил, что точнее избрать жанр эссе, но не уверен, что это правильно. Конечно, надо быть специалистом по теории государства и права, чтобы понимать всю значимость многолетней и поистине самоотверженной научно-исследователь­ской и дидактической работы В. К. Но специальные знания не нужны, чтобы увидеть большого и еще до конца неоцененного Человека.

Прочел написанное и ощутил: получился «поток» очень разнородных эмоционально окрашенных суждений. Очень надеюсь, что эта «разношерстность» окажется к месту, не поранит сердца его близких и перед читателем возникнет облик В. К. как большого ученого, крупного общественного деятеля (отнюдь не регионального масштаба), разностороннего, любящего и любимого человека.

При этом твердо знаю одно: не могу, не хочу и не буду объективным, рассказывая о В. К. Я люблю этого человека — в некотором роде он для меня жив до сих пор. Вся моя семья очень многим ему обязана, и жаль, что мы не успели отдать ему свои человеческие долги. Не столько под моим влиянием, сколько из-за обаяния В. К., моя жена, Баранова Марина Владимировна, будучи кандидатом культурологии, стала профессионально заниматься теорией государства и права, уже 10 лет преподает в Нижегородской академии МВД России, дослужилась до подполковника милиции, сейчас находится в докторантуре и завершает докторскую диссертацию на тему «Право и реклама».

Мое знакомство с Владимиром Константиновичем Бабаевым состоялось в 1976 году на сугубо научной основе. Я написал ему длинное письмо и отправил почти «на деревню дедушке»: Горький, Высшая школа МВД СССР, Бабаеву В. К. Не только почтового индекса, но и адреса я не знал. Уже тогда эпистолярный жанр общения был не в моде — письма писали редко. И, наверное, В. К. было странно получить послание от неизвестного ему преподавателя кафедры теории государства и права Саратовского юридического института, где через слово фигурировали понятия «истина» и «истинность».

Предыстория обращения к В. К. такова. Защитив в 1975 году кандидатскую диссертацию о поощрительных нормах права, я, не утеряв вкуса к научной работе в области теории права, стал искать тему докторской диссертации. И, как я теперь отчетливо понимаю, совершил типичную для молодого исследователя ошибку: решил полностью сменить направление работы. Между тем надо было попытаться поискать пути расширения освоенного «проблемного поля» теории государственного поощрения, углубиться в общетеоретический анализ конкретных правовых форм поощрения и депоощрения. Но тогда накопилась реальная усталость от поощрительных норм права, и казалось, что проблема «мелкотравчата» и надо решиться на что-то более крупное и малоисследованное.

Каким-то образом я пришел к теме «Истинность норм права». Одним из элементов поиска было тщательное изучение третьего параграфа «Презумпция истинности государственного правового акта» из книги В. К., опубликованной по итогам его кандидатской диссертации130. Но в этом фрагменте своей монографии В. К. упор сделал на презумпцию истинности судебного приговора (решения), вступившего в законную силу. Об истинности норм права в силу иной направленности работы он не упоминает. Меня же волновал именно этот аспект истинности в праве. Стал размышлять по этому поводу, готовить варианты плана работы, заполнил толстую тетрадь афоризмами об истине. Ни одной кандидатской и докторской диссертации по этой проблеме в юриспруденции не было, что, конечно, меня радовало. Но одновременно это обстоятельство меня настораживало: не может быть, резонно полагал я, чтобы актуальная тема столь долго оставалась незамеченной. Естественно, стал советоваться с профессорами Саратовского юридического института, с коллегами, приезжавшими на кафедру на разные научные мероприятия. Надо, видимо, напомнить, что в СССР, если не считать немногочисленных классических университетов, было всего три крупных вузовских юридических центра — Свердловский, Саратовский и Харьковский юридические институты. И вот беда: никто из тех, к кому я обращался за советом относительно заинтересовавшей меня темы докторского исследования, не порекомендовал мне браться за нее. Положение усугубляло то, что мой любимый научный руководитель — Михаил Иосифович Байтин — тоже был против моего «броска» в область философии права.

Я был если не в растерянности, то в унынии: к теме уже «прикипел», а неприятие ее учеными разных поколений тревожило.

«Рубикон» помог перейти В. К. В 1976 году во втором номере академического журнала «Правоведение» появилась его статья «Норма права как истинное суждение». Именно поэтому с немалым энтузиазмом я и кинулся писать ему: выложил все сомнения, честно изложил доводы противников темы и попросил его дать свои соображения. Необычайно скоро я получил от В. К. ответ: то была не формальная отписка, а развернутое мнение ученого, который знаком с проблемой, видит подводные камни ее исследования и при этом чувствует, чем именно надо помочь просителю. Научный опыт, человеческая мудрость и прозорливость присутствовали у В. К., на мое счастье, уже тогда.

Он совершенно определенно написал, что тема уникальна, перспективна и надо за нее браться. То, что до сих пор никто из теоретиков права не решился взяться за специальное исследование этой темы, объясняется, по его мнению, очень просто: она чрезмерно сложна, требует философской подготовки и не столь явно связана с юридической практикой. Попутно назвал несколько линий взаимосвязи истинности норм права с практикой правотворчества и правоприменения. То, что много противников, подчеркнул он, понятно и нормально: в гносеологии и логике права почти каждая категория вызывает споры. Что касается истины в праве, то как бы вы ни обосновывали ее, всегда окажется немалое число ученых, которые ни за что не согласятся с этим. Обе противоборствующие позиции, по его мнению, имеют право на жизнь, ибо у них разные исходные методологические постулаты. В. К. дал затем рекомендацию: не надо только «зацикливаться» на одном единственном вопросе: может ли, должна ли быть юридическая норма истинной? Пусть это будет важной, главной, но только частью анализа. Ведь кроме этого кардинального вопроса, заметил он, тема предполагает множество иных правовых проблем.

Реализация этой рекомендации фактически спасла меня в 1990 году, когда в ходе четырехчасовой защиты в диссертационном совете Академии управления МВД СССР (в нем оказалось много философов) сразу несколько его членов в ходе дискуссии категорично заявили, что я не доказал возможность истинностной оценки правовых норм, и потому работа не может быть оценена положительно. Защита оказалась на грани провала. Мои доводы профессиональные философы просто не воспринимали: у них совсем иной стиль мышления, и оперируют они совсем другими абстракциями, которые в праве не всегда применимы.

Председательствовал на совете профессор В. В. Лазарев, официальными оппонентами выступали профессора А. Б. Венгеров, В. П. Казимирчук, Н. И. Козюбря. Они не могли знать давней рекомендации В. К., но, рассуждая именно в этом направлении, показали совету, что в моей диссертации (а писал я ее почти пятнадцать лет: в советские времена не принято было иметь малый временной отрезок между кандидатским и докторским исследованиями) есть немало иных достижений и находок общетеоретического уровня. Диссертационный совет принял положительное решение, хотя голосование было не единодушным.

В ответном письме В. К. сообщил свой домашний и служебный адрес, телефоны, и я, может быть, даже злоупотребляя его доброжелательностью, стал не только поздравлять его с праздниками, но и советоваться по конкретным вопросам темы. Потом было несколько встреч на научных конференциях в различных городах, где произошло личное знакомство, и я еще больше проникся симпатией к этому человеку. Особенно мы сблизились на ежегодных «Звенигородских встречах», где всегда поселялись в одном номере пансионата Академии наук.

Когда в 1980 году В. К. вышел на защиту докторской диссертации «Логические проблемы социалистического права», Всесоюзный ордена «Знак Почета» научно-исследовательский институт назначил ведущей организацией Саратовский юридический институт им. Д. И. Курского.

Кафедра теории государства и права, на которой я работал, поручила мне подготовить проект отзыва. Я тщательно изучил диссертацию В. К., поскольку она непосредственно касалась моих научных интересов. Написал развернутый пятнадцатистраничный отзыв и решил в силу личного знакомства «согласовать» с В. К. замечания: я не хотел никаких осложнений в предстоящей ему защите. Позвонил ему и предложил выслать проект для корректировки. В. К. ответил мне: «Я вложил в диссертацию много сил, сделал все, что мог, и мне важна реальная, объективная оценка сделанного». Дал понять, что примет любую оценку кафедры теории государства и права Саратовского юридического института. Научная добросовестность в серьезных вещах всегда отмечала В. К.

В 1980 году ситуация сложилась так, что я «по собственному желанию», но не по своей воле вынужден был уйти из Саратовского юридического института. Был тяжелый конфликт с ректором вуза, «разборка» на заседании парткома института, закончившаяся вынесением мне выговора. Сейчас речь не обо мне, «обелять» себя через столько лет нет смысла, отмечу лишь, что при моей бесспорной вине атмосфера была искусственно подогрета и неосновательно политизирована. Вполне можно было обойтись обсуждением на ректорате — именно эта форма наказания при мне и после меня многократно применялась к сотрудникам института, допустившим гораздо более серьезные проступки. В доказательство этого приведу опубликованные воспоминания моего однокурсника (смею надеяться — друга), уникального ученого, а теперь и крупного политика — доктора юридических наук, профессора, заслуженного юриста РФ, заслуженного деятеля науки РФ, судьи Конституционного Суда РФ, ныне Президента Карачаево-Черкесии Б. С. Эбзеева. В частности, он пишет о ректоре института В. В. Борисове: «Легко обманывался, ибо сам был предельно честен и не мог допустить, что кто-то из его окружения способен на ложь. Иногда ошибался в оценке людей, но умел признавать свои ошибки. И всегда видел в студенте, сотруднике института, преподавателе личность и с уважением к нему относился. 1995 год. Блистательная защита докторской диссертации Владимиром Николаевичем Синюковым. Мой однокашник, выдающийся ученый и яркий оратор Владимир Михайлович Баранов и я выступаем в качестве неофициальных оппонентов. Как обычно, пикируемся. Владимир Михайлович уже много лет, уехав из Саратова не по своей воле (Володя, прости за подробности), работает в Нижегородской академии МВД России, я — в Конституционном Суде, а Виталий Васильевич шепчет мне: “Как я ошибался. Я виноват перед Володей”»131.

Реально дело обстояло так: в Саратове при огромном авторитете ректора крупнейшего престижного вуза (а он одновременно возглавлял кафедру, на которой я работал) о преподавательской работе в юридической сфере и речи быть не могло. Не думаю, что было бы много юридических вузов страны, где могли при таких обстоятельствах принять меня, хотя я уже был доцентом и достаточно много публиковался.

Груз ответственности взял на себя В. К. Нельзя при этом забывать о жесткости кадровой политики в советских милицейских вузах, о престижности работы в них (тогда преподаватели этих образовательных учреждений, имея офицерские погоны, получали заработную плату значительно большую, нежели «кафедралы» гражданских вузов).

Так, в августе 1981 года я оказался в Горьком, в Горьковской высшей школе МВД СССР (ныне Нижегородской академии МВД России), где работаю по сей день, то есть более 28 лет. И все эти годы до самой смерти В. К. я с ним общался и от каждой встречи (даже когда он мне по роду службы и должности высказывал нелицеприятные вещи) получал истинное наслаждение. Неоднократно было так: возникала какая-то непростая (иногда сугубо личная) проблема, я долго «вынашивал» способы ее разрешения, выбирал, когда именно пойти к В. К. и как представить ему ситуацию. Приходишь, не говоришь ни слова. В. К. улыбаясь спрашивает: «Хочешь обсудить этот вопрос? Сделаем так!» До сих пор для меня это является загадкой: как он мог так точно предугадывать состояние и намерения человека. Будучи начальником кафедры государственно-правовых дисциплин, затем заместителем начальника академии по научной работе, я ведь копил для обсуждения целые серии самых разных проблем, но он часто (видимо, когда считал это необходимым) угадывал самую приоритетную, самую больную, самую безотлагательную. Здесь концентрация всего: и внимание к человеку, и мудрость, и желание помочь, и ответственность за главное дело.

О невероятной чуткости В. К., о теплоте его семейного очага, который талантливо поддерживала Тамара Геннадьевна Пушкина, свидетельствует такой факт, который до сих пор меня трогает, до сих пор вызывает чувство благодарности, до сих пор удивляет. Я полгода живу в Горьком, работаю на кафедре государственно-правовых дисциплин, семья находится в Саратове. Расписание экзаменационной сессии составлено так, что 2 января у меня экзамен на 1-м курсе дневного отделения. Рейсов самолетов из Саратова в Горький 1 января нет. «Ломать» расписание экзаменов в Горьковской высшей школе МВД СССР не принято. Это означает, что праздновать Новый год мне придется вне дома. В. К. и Тамара Геннадьевна пригласили меня отметить Новый год у них, и это был чудесный праздник. Днем 31 декабря мы все пошли в баню, а вечером и ночью беспрестанно поглощали разносолы и другие сложные блюда, любовно приготовленные Тамарой Геннадьевной. Пели песни, танцевали, В. К. с блеском рассказывал новые анекдоты.

Многие ли из нас приглашали в свой дом на Новый год сослуживцев, желая скрасить их пребывание в чужом городе? Подчеркиваю — сослуживцев, ибо полагать, что тогда я был в числе друзей В. К., слишком большое допущение. Кстати, это весьма деликатный вопрос. По крайней мере, я испытал чувство дискомфорта, когда в газете «Нижегородский рабочий» от 5 февраля 2009 года в материале «Генерал милиции защищал в Нижнем права человека» журналистка представила меня в качестве друга В. К. Мне бы хотелось быть таковым, но сам себя квалифицировать в этом почетном качестве я не могу. Это право принадлежало В. К., и буду надеяться, что он так считал. Для меня он сотоварищ.

И еще один похожий сюжет. Однажды (я тогда ожидал квартиру и проживал в общежитии вуза) В. К., уезжая с семьей в отпуск, оставил мне ключи от своей квартиры, разрешил пожить в ней, поработать и попользоваться библиотекой. Надо сказать, что у В. К. подобрана с большим вкусом, знанием и культурой богатая библиотека. Имеется в ней солидный раздел дореволюционной юридической литературы. Я не удержался и не только взахлеб читал эти редкие источники, но и самовольно ксерокопировал некоторые фрагменты, включая недоступные студентам (да и многим преподавателям) фотографии Д. И. Мейера, Р. Иеринга, С. А. Муромцева, Г. Ф. Шершеневича, Н. М. Коркунова, Л. И. Петражицкого, Н. Н. Алексеева, С. А. Котляревского, П. И. Новгородцева. В. К. был, конечно, недоволен таким самоуправством, но упрекать не стал, а лишь пошутил: «Надеюсь, что, показывая эти фото на лекции, ты не забудешь упомянуть: они получены из библиотеки Бабаева».

Кстати, о такте В. К. свидетельствует и то обстоятельство, что, будучи с кем-то на «ты», в служебной обстановке он всегда обращался только на «вы». Он сам чувствовал дистанцию с руководством и умел ее держать в отношении своих подчиненных. В. К. был для меня и наставником, и сподвижником, который сразу схватывал то или иное интересное предложение и незамедлительно обогащал его новыми гранями и разворотами. В свое время мы с ним разработали и опубликовали инициативный проект программы учебного курса «Общая теория права» объемом целых 46 страниц. Государственный стандарт предусматривал преподавание теории государства и права. Мы в институте убедили ученый совет и ввели учебную дисциплину «Общая теория права». Затем, в 1993 году, под редакцией В. К. вышел новаторский учебник под таким названием, и его по праву назвали первым перестроечным учебником, учебным пособием нового поколения. Надо помнить тот идеолого-организационный «пресс», который особенно мощно давил в системе вузов МВД СССР, чтобы оценить гражданскую смелость В. К. Я и сейчас считаю, что мы были на правильном пути, поскольку вуз должен готовить не политиков, а юристов, и для этого им прежде всего необходимо углубленное знание теории права. Теория государства вполне «вписывается» в политологию, и именно в ее рамках обучающимся можно предоставить минимум политического. Остается сожалеть, что ныне кафедра государственно-правовых дисциплин Нижегородской академии МВД России не устояла под формальными требованиями Госстандарта и возвратила прежний учебный курс, хотя, конечно, ее начальник — профессор В. А. Толстик — успешно продолжает наращивать содержательную часть теории права.

У В. К. было гипертрофированное (в хорошем смысле слова) чувство гостеприимности — предполагаю, что Тамаре Геннадьевне это дорого обходилось. Ведь зачастую после каких-то официальных празднеств (по поводу защит диссертаций, юбилеев) он, не предупреждая ее, приводил в дом «узкий круг ограниченных людей» для «продолжения банкета». Беседы затягивались далеко за полночь (кстати, у Тамары Геннадьевны в этот период была напряженная работа судьи, адвоката). Уходящих гостей он одаривал сувенирами и даже угощал «рюмкой чая» уже стоявших в лифте.

Непосредственность В. К., его любовь к товарищам по профессии проявлялась порой самым неожиданным образом. Многие знают о том, что на его даче живут куры редких пород. Похожие на голубей, они отличаются ярким оперением и мохнатыми «оборочками» на ногах. Удивительно, но они еще и несутся. И надо видеть, как любовно В. К. лично упаковывал в подарок столичным профессорам (особенно ярко я помню в этой связи растроганное и удивленное лицо профессора В. Б. Исакова) настоящие деревенские яйца. Только в его дачном доме мы смело, не опасаясь сальмонеллеза, пили сырые яйца.

На моей даче растет лук-«лизун», который остается зеленым с ранней весны до поздней осени. Мы получили его из рук Тамары Геннадьевны, но называем его в семье одним словом — «бабаевский».

Душевность В. К., жизнерадостность, открытость души заражали любого, даже весьма сдержанных, мрачноватых людей.

Вспоминаю сюжеты, когда за круглым столом оказывались малознакомые, из разных профессиональных групп люди различного должностного статуса. В таких случаях нередко возникает определенное напряжение, и В. К. умел быстро, красиво, интеллигентно создать коллектив коллег.

Присущее ему от природы чувство достоинства никогда не изменяло ему. При этом он умел ценить самолюбие других, оберегал даже тех преподавателей вуза, которые личностно ему были не очень приятны, но профессионально состоялись и приносили пользу возглавляемому им вузу. Этим даром обладают далеко не все руководители его ранга.

Об умении В. К. «сохранять лицо» при любых обстоятельствах говорит следующий курьезный случай. В свое время всеми вузами и научно-исследовательскими учреждениями Министерства внутренних дел СССР руководил генерал-майор милиции, доктор юридических наук, профессор Радько Тимофей Николаевич. Ясно, что для любого начальника образовательного учреждения это значительная величина, непосредственный руководитель, от воли которого зависело абсолютно все. По своей научной специальности он теоретик права, и на этой основе у В. К. с ним были неплохие отношения. После завершения инспекторской проверки Горьковской высшей школы МВД СССР В. К. и я решили проводить его в Москву до границы с Владимирской областью. Устроили «зеленую стоянку» на живописном озере, и тут выяснилось, что у Т. Н. Радько сильно болит спина, разыгрался радикулит. Я оказался в этой компании совсем не потому, что был настолько близок к В. К. Я знал Т. Н. Радько и общался с ним по другой причине: у нас с ним был один научный руководитель — профессор М. И. Байтин, который умер в возрасте 87 лет и до последнего дня трудился в Саратовской государственной академии права. В. К. заявил, что он знает народное средство радикального избавления от радикулита и готов прямо сейчас доказать его эффективность. Рядом росла мощная сочная крапива. Мы с В. К. нарвали приличных размеров веник этой крапивы, раздели генерала и профессора до пояса, положили на живот. В. К. с самозабвением принялся хлестать спину Т. Н. Радько, я ему «ассистировал». Через некоторое время мы с ужасом увидели, что спина Тимофея Николаевича покрылась огромными волдырями, некоторые из которых стали лопаться. Тимофей Николаевич, как истинный сибиряк, стоически выдержал эту «экзекуцию», не стал упрекать «врачевателей». Но элемент неудобства возник. В. К. разрядил обстановку, подняв рюмку под стерляжью уху со словами: «Прости меня, подлеца».

Считаю важным обратить внимание на стиль юридического мышления В. К. Все, кто читал и особенно слышал его выступления, мне кажется, согласятся со мной. Правовое мышление В. К. всегда отличала интеллектуальная требовательность. У него был дар ловить на банальности и упрощенчестве, никчемности, нестрогости мысли. При этом он был способен перевести, переложить сложнейшие политико-правовые процессы и феномены на ясный, четкий язык. Многие суждения, может быть, даже когда-то кем-то замеченные, проходя через ум и сердце В. К., преображались, приобретали свежую, новаторскую, неординарную форму.

Теория государства и права — огромный массив информации, переработка которой требует постоянного обращения к отраслевым юридическим наукам, к вылавливанию в них «изюминок» и «моментов истины». В. К. умел делать это талантливо и, главное, своевременно. Его работа с мыслями других, текстами законов проходила в режиме «повтора и различия»: не пустое повторение того же самого, не переписывание постулатов истории политических и правовых учений, а драматизация отношений между различными мыслями, различными юридическими позициями. После его трактовки той или иной правовой проблемы начинаешь понимать, что знаменитые юристы — это не тускло мерцающие золотом корешки переплетов, это не личности, замкнутые между двумя датами (первая из которых — дата рождения, вторая — смерти), а реально существовавшие люди. Люди, которые бились над каждым словом, стремясь сделать его живой действенной силой, люди, которые ошибались и преодолевали ошибки, люди, которые имели обычные человеческие слабости.

Если в застольях В. К. был душой любой компании, то в организации научной работы вуза он задавал тон и поддерживал наш пыл. Это сейчас кажется не очень трудным делом, а в советское время и первые перестроечные годы это было порой весьма опасно. Научная интуиция у В. К. была просто поразительной, он обладал редкой способностью быстро входить в круг новых идей.

В декабре 1997 года мы с ним провели на базе института круглый стол журнала «Государство и право» на тему «Принципы, пределы, основания ограничения прав и свобод человека по российскому законодательству и международному праву». Привлечь к этому мероприятию академический журнал № 1 само по себе было непросто и весьма престижно. Только научный авторитет В. К. и поддержка Л. А. Морозовой (она тогда возглавляла в журнале отдел теории государства и права) позволили это сделать. Обсуждение состоялось, вышли публикации132.

Вспоминаю, с каким удивлением затем некоторые наши коллеги вопрошали: «Как это МВД, будучи одним из главных механизмов ограничения прав человека, решилось поставить во всероссийском масштабе на обсуждение такую острую проблему?»

До сих пор горжусь, что наш вуз был пионером в развитии этого научного направления и все последующие исследования опирались на материалы этого форума.

Как знак высокого доверия я расценил в свое время предложение В. К. выступить научным руководителем при подготовке кандидатской диссертации его сына Сергея. В этой связи показательный штрих: В. К. никогда не использовал свое служебное положение для личных целей. Сергей окончил не Нижегородскую академию МВД России, а юридический факультет Нижегородского государственного университета. Защитил диссертацию также в университете, хотя мог бы это сделать в докторском диссертационном совете при академии. В. К. создал мне в ходе научного руководства диссертационным исследованием Сергея немалые трудности. На каком-то этапе работы я пришел к выводу, что диссертация готова и в содержательном, и в формальном плане. Но В. К. еще целый год держал монографическую разработку сына, ибо считал, что ни у кого не должно быть сомнений в качестве ее.

К сожалению, редкостью ныне является то отношение к соавторству, которое на протяжении всей своей жизни отстаивал В. К. «Писать вдвоем — это писать не за и не для другого, а с другим», — так коротко можно выразить позицию В. К. по этому поводу. Щепетильность и научная добросовестность не позволяли В. К. выступать в соавторстве без реального личного вклада в совместный труд. У меня с В. К. более 20 совместных публикаций разного жанра, и ни разу не было случая, чтобы он поставил свою подпись под материалом, который не принадлежит его перу.

Возможно, как следствие этой позиции строилась учебно-воспитательная работа профессора со студентами. Формула Бабаева-педагога — «делай со мной, но не делай, как я», то есть иной дидактический вариант формулы «повтор и различие». Мне особенно нравились на его лекциях и семинарах подготовленные или спонтанные импровизации на определенные темы по конкретным юридическим казусам. Как правило, перед каждой темой лекции он демонстрировал слушателям новинки литературы, законодательные новеллы по проблеме, давал им краткую характеристику, то есть доказывал студентам, что поскольку любой учебник устаревает сразу после выхода из типографии, то надо постоянно следить за изменениями в законодательстве и быть в курсе новых разработок по теории государства и права.

Сейчас почти исчез такой пласт деятельности, как популяризация юридической науки. В советские времена мы все были членами общества «Знание» и систематически выступали в городе и области с лекциями по политико-правовой тематике. В. К. был не только талантливый, но и неутомимый популяризатор правовой науки в самых разных ее проявлениях. Его лекции заказывали, его просили прочесть цикл лекций, настолько живо, просто, увлекательно он освещал самые острые углы правовой жизни.

Вера в нужность общения с «простым» народом, по всей видимости, позволила ему поддержать два моих проекта — подготовить и издать антологию юридического анекдота и антологию юридического некролога. Кто-то может спросить: а что здесь революционного, чего можно было опасаться? Надо помнить, что В. К. был руководитель не только политического, но и милицейского вуза. И когда его фамилия о

...