Тына-твал сидела у очага и бросала в него пучки сухого мха. Огонь пел, клонился к выходу из яранги [1], завешанному шкурами, и тепло от него растекалось жаркими ручейками. В спальном пологе ворочалась мама, шептала и пела что-то неразборчиво, или это Тына-твал не хотела прислушиваться. Вытван только уснул, но отзвуки его плача зудели в ушах. Хотелось сорваться с места и выбежать наружу, но там, в бескрайней темноте полярной ночи, завывал южак [2]. Только выйдешь к ветру, как он собьет с ног, засыплет снежной крошкой, и ты уснешь под ней, и никто тебя не разбудит, не отыщет никто.

Будто услышав мысли Тына-твал, снаружи раздался топот, и вместе с волной жгучего мороза в ярангу вошел отец, отбил снег с унтов, кивнул Тына-твал — помогай. В руках отец держал привязь, а на ней — упирающегося пыжика [3]. Тына-твал обхватила того за лохматую шею, прижалась щекой.

— Холод запустишь, — прикрикнул отец, и вместе они затащили пыжика в ярангу.

Он родился в самом конце лета, когда остальные оленята давно уже ходили с гордыми мамашами по тундре и учились добывать ягель среди камней. Тонкие ножки его подламывались, а голова была слишком тяжелой. Августовский ветер пробирал новорожденного олененка, и тот дрожал крупным ознобом. Отец накрыл его шкурой, покачал головой.

— Будет в пыжиках ходить до весны. Если не помрет на морозе.

Тына-твал не слушала: она присела на корточки рядом с мокрым еще олененком и принялась гладить белое пятнышко на его лбу. Мама-олениха стояла рядом, дышала глубоко и спокойно — доверяла Тына-твал. А ее собственная мама склонилась над олененком и улыбн