3. Выращивание молодых гениев

Утром Надя с друзьями возле входа в главное здание ждали начала истории критики, первой сегодняшней пары. Ася и Марина курили, стоя на бетонных бортиках крыльца. Когда массивная деревянная дверь с высоким стеклом открывалась, впуская или выпуская проходящих, они теряли друг друга из виду, но не переставали разговаривать. Девушки спорили о «Темных аллеях» Бунина. Марина утверждала, что он всего лишь впавший в эротический маразм заурядный писатель, и если вытащить чувственные элементы из рассказов, от текста ничего не останется. Ася яростно говорила о «Темных аллеях», она считала, что тексты Бунина – это невероятная глубина чувств, точность языка и живые персонажи. И он пишет о физической страсти целомудренно, а Марина просто его не понимает. Надя больше соглашалась с доводами Аси. Ветров не вступал в разговор, слушая подруг, он стоял на первой, почти полностью утонувшей в асфальте ступеньке.

– А ты почему молчишь? – Исчерпав собственные аргументы, повернулась к Мише Марина. – Ты вообще прозаик, сам что думаешь?

– Я думаю, вы сейчас словно три грации. Даже нет, вы – олицетворение всех женщин этого мира, – меланхолично улыбнулся Миша.

– При чем тут женщины мира? – возмутилась Марина.

– При том, что ты рыжая, Ася – брюнетка, а Надя – блондинка.

– Да что ты про нас! Ты про Бунина что можешь сказать?

– А зачем мне Бунин, когда есть вы!

– Вот! – торжествующе закричала Ася. – Довод в мою пользу! Устами мужчины, к тому же прозаика!

– Вовсе нет! Это довод в мою пользу! – заявила Марина. – А ты, Ветров, – мерзкий эротоман!

Марина спрыгнула с крыльца и схватила попытавшегося увернуться Ветрова за рукав синего пальто.

Миша учился на заочном и официально должен был посещать институт два раза в год во время сессий – когда весь курс слушал лекции и сдавал экзамены. Но заочники, живущие в Москве, могли приходить на лекции дневного отделения, к тому же многие старались регулярно бывать на творческих семинарах. Ветров часто появлялся на лекциях – во-первых, ему по наследству досталась небольшая автомойка, исправно приносящая доход и не требующая ежедневного присутствия. А во-вторых, после того как у них с Мариной начался роман, Мишу можно было встретить во дворе или в коридорах института почти каждый день.

Познакомились они здесь, во дворике. Анохина шла к выходу, когда Ветров подошел к ней с вопросом, неожиданно попавшим в цель: «Девушка, можно я вам иконку подарю?» Дело в том, что Марина всегда носила с собой маленькую икону от бабушки во внутреннем кармане рюкзака. А в тот день, приехав с новой сумкой, она впервые оказалась без своего образка. И Марина, обычно сходу отвергающая подобные знакомства, остановилась.

Дверь в очередной раз протяжно скрипнула, и на крыльцо вышли Весин с преподавателем физкультуры Кручининым. Они тоже о чем-то спорили. Вдруг Николай Сергеевич замолчал и остановился, уставившись на окурок, лежащий на асфальте.

– Чей это? – спросил он с интонацией, не предвещавшей ничего хорошего.

На что Ася, одернув черную мини-юбку, бодро ответила: «Понятия не имеем», спрыгнула с бортика, подобрала бычок и бросила в урну.

– Ну вы совсем как я! Всегда так делаю! – обрадованно воскликнул Весин, спустился к Асе и подобрал еще несколько окурков.

– Вот! А вот еще! – все подобранные остатки сигарет нырнули в черное жерло урны. – Григорий Семенович, пойдемте, продолжим.

Кручинин, молча наблюдавший за этой сценой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, сделал резкий шаг и снова оказался рядом с ректором. Судя по выражению лица, он собирался сказать Весину нечто важное, когда ему пришлось прерваться. Григорий Семенович даже сдвинул на затылок свою неизменную советскую спортивную шапку, с которой не расставался ни зимой, ни летом. Наде преподаватель физкультуры казался похожим на венценосного журавля, только вместо золотого хохолка голову Кручинина украшали жесткие седые волосы. Крепкий, пружинистый, с резким голосом, Григорий Семенович существовал в своем, не связанном с литературой мире. Он живо интересовался студентами, показывающими успехи на спортивном поприще, заступался за своих подопечных перед деканатом, если у тех случались проблемы с учебой по другим предметам, и гордился победами на межвузовских спартакиадах. Например, когда футбольная команда Литинститута обыграла команду Госконсерватории, Кручинин весь следующий день ходил по двору с загадочной улыбкой и с удовольствием делился подробностями матча.

Не успели Весин и Кручинин отойти на достаточное расстояние, дверь открылась, и на крыльцо высунулся Вадим.

– Эй, декаденты, вы че тут как неродные стоите? Видали объявление?

– Какое объявление?

– Да там все курсы собрались, дерутся уже почти!

– Где собрались, почему дерутся? Вадь, ты нормально объяснить можешь? – Ася потянула из пачки новую сигарету.

– Короче. За мной. Сейчас же!

Когда они поднялись на второй этаж, объявлений не было видно из-за сплотившихся спин. Вадим решительно пошел вперед, к доске, проложив дорогу остальным. Всеобщее внимание привлекло объявление следующего содержания:

«Доценту, преподавателю физвоспитания Кручинину Г. С. объявляется строгий выговор за циничное и развязное поведение на похоронах доцента физвоспитания Круглова Н. В.»

– Интересно, как можно цинично и развязно вести себя на похоронах? – хихикнула Надя. – Разве что Кручинин бегал вокруг гроба, потирая руки и приговаривая: «Ну наконец-то!»

– Наверное, – ответила Марина. – Но, Вадь, с твоим не сравнится.

– Да ладно, это гораздо круче!

Выговор Вадиму и его соседу по комнате звучал так:

«Студентам 4 курса дневного отделения Ильину В. Г. и Чанову Е. М. объявить выговор за устроенный в общежитии литературный диспут на тему «Проблемы поэтики Достоевского», вылившийся в драку».

– Это что! – возразил Миша. – Ничто не сравнится с указом о запрете пьянки.

– Не пьянку запретили, а проносить, – уточнила Ася.

– Да одно и то же!

Приказ о запрете кто-то успел сфотографировать, пока он висел на доске объявлений, и сейчас, во времена стремительно развивающегося интернета, картинка гуляла по просторам «Живого Журнала», появляясь то тут, то там, словно плавник редкого морского хищника, выступившего над морем и снова уходящего в глубину. Приказ звучал так:

«В связи с участившимися случаями непробудного пьянства в комнатах и помещениях общежития Литинститута, переходящих в глубокий похмельный синдром и пр. и пр. Сами понимаете, терпеть, естественно, этого дальше нельзя…

Сознавая, что отвечаю не только за академическую успеваемость и выращивание молодых гениев словесности, приписанных как к России, так и к другим странам ближнего и дальнего зарубежья, приказываю, черт меня побери:

Запретить пронос в общежитие спиртных напитков.

Особые случаи могут быть согласованы с зав. общежитием и ректором.

Оставляю за собой право придумать суровую кару для злостных «проносильщиков» вплоть до…

Ректор Н. С. Весин»

Надо сказать, объявления в институте, как официальные, так и не очень, часто становились самостоятельным произведением искусства. Например, на одном из студенческих столов осталась выведенная неизвестным слушателем надпись: «Все фигня, фигня, фигня, и Соссюр, и Потебня». А на входе в главное здание висел листок с просьбой: «Господа-товарищи! Будьте так добры! Придерживайте дверь!» На двери деканата заочки красовался файл с разноцветными буквами: «Правила аудиенции: Заходите тихо. Просите мало. Уходите быстро».

Не только Миша часто появлялся на лекциях дневного отделения, но и Марина ответно приходила в корпус заочного, в здание, расположенное за книжной лавкой и небольшим стадионом, огороженным высокой сеткой. Здесь Марина любила сидеть с книгой на широком подоконнике высокого окна с витражами. Иногда она вместе с Мишей слушала лекции в зале, где висел большой черно-белый портрет Горького. Они выбирали место за одной из колонн, и там, на синих кожаных креслах с откидными сиденьями и столиками, которые поднимались и опускались, словно в самолете, влюбленные записывали лекции или стихи, если муза внезапно решала посетить одного из них. И, разумеется, не обходилось без любовных игривых шалостей – не просто так они старались скрыться от посторонних глаз за таким, пусть и не надежным прикрытием, как колонна.

Впрочем, не одна Марина любила там бывать. Наде нравилось подниматься по серой лестнице на второй этаж, мимо еще одного большого портрета Горького в полный рост работы Павла Корина, скорее всего, копии. Она чувствовала себя спокойно, читая, привалившись к спинке большого кожаного дивана в зале с портретами известных выпускников: Чингиз Айтматов, Юлия Друнина, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов… Надя любила рассматривать паркет, большие подоконники, на которых стояли, выглядывая во дворик, цветы в больших горшках. Ей нравились заочники – люди, съезжавшиеся на сессии из разных точек России или других стран. Петербург, Вологда, Краснодар, Нижний Новгород, Мюнхен, Лион, Пекин… География всего мира сходилась здесь, словно узор в калейдоскопе, где на почве любви к слову всходили и обретали жизнь ростки, быть может, будущих великих произведений.

4. Теория развязанности

Сперва познакомившись с Мишей, Надины друзья незаметно сблизились с его товарищами, которые, за исключением прозаика Ветрова, все учились в одном семинаре поэзии, у Николая Тарыкина. Этим вечером они вместе шли в театр песни «Исток», куда их позвал Мишин друг Руслан Виноградов. Руслан кроме стихов сочинял еще и песни, и в его квартиру, а жил он один, часто приходили друзья или поклонницы – «мои девушки», как он их называл. Внешне спокойного, но вместе с тем стремительного и быстрого Руслана можно было сравнить с раскаленным угольком, который появлялся то тут, то там, разгорался и обдавал своим жаром всех присутствующих. Глядя в его глаза, похожие на два серых прозрачных озера, Наде иногда казалось, что весь он состоит из огромных глаз. Виноградов крепко дружил с Антоном Ларичевым, работающим сторожем в библиотеке Ушинского. Вернее, работавшим до недавних дней. Руслан часто навещал друга во время его смены, они пили пиво на крыше, гуляли по пустым залам особняка и все было хорошо. А потом Виноградов научил Ларичева доставать деньги из копилки, предназначенной для сбора средств на ремонт. В результате два месяца копилка стояла пустая, после чего Антона уволили.

Ларичев ходил с длинными волосами, которые часто носил распущенными, становясь похожим на бурятского шамана, или собирал в хвост, а то и просил кого-то из девушек заплести ему косичку. Избранным дозволялось заплести его бороду, и с таким плетением Антон мог проходить несколько недель. Наде Антон нравился. Она замечала, что одежда его всегда тщательно подобрана, а детали, будь то шляпа, кольцо или трость, добавлены не просто так. К тому же она любила его стихи.

Вечером на концерте Надя села рядом с Виноградовым и Ларичевым и, слушая выступление, украдкой смотрела на Марину с Мишей. Несмотря на то что Ветров казался ей старым, Надя признавала – эти двое любят друг друга, хотя понять не могла – почему. Приходилось верить в слова о том, что любовь необъяснима. Когда Миша с Мариной шли навстречу, или она видела пару впереди, нельзя было не заметить: даже походка у этих двоих стала какая-то одинаковая, они синхронно раскачивались из стороны в сторону, шагая рядом с одинаковой скоростью…

Надя снова прислушалась к звучащей музыке. К авторской песне она относилась равнодушно, хотя этот концерт ей понравился. Тексты оказались неплохими, и Надя даже захотела познакомиться с автором, но тот сразу после концерта раскланялся и уехал.

– Ветровы опять незаметно исчезли? – шепнула ей Анна Абашева, когда после концерта их компания расположилась в небольшом скверике. Они выбрали место возле бетонной плиты, на которую можно было поставить бутылки.

– Похоже на то, – ответила ей Надя.

– Ну вот, а мне Марина обещала ваши лекции по философии передать. Просто безобразие! – улыбнулась подруга.

Анна походила на заморскую княжну, сошедшую с полотен Виктора Васнецова. Характер у нее был такой же – княжеский. У Ани с детства наблюдалась пограничная форма ДЦП и, когда она была маленькой, то сама через слезы и боль распрямляла свернутые спастикой руки. Однажды в юности ее отказались обслуживать в парикмахерской, решив, что она наркоманка. Аня не растерялась, вызвала администратора, устроила скандал, но стрижка в том салоне не состоялась. Как и не состоялись сближения с некоторыми людьми. Сейчас прежняя болезнь стала почти незаметной, ее выдавали лишь легкие колебания тела, словно Анна чувствовала биение сердца вселенной и отвечала на него.

– Разумеется, исчезли, зачем им мы – алкоголики? Ничего, что я вас подслушал? – Ларичев протянул девушкам открытую бутылку.

– Влюбленным положено исчезать! – ответила Аня.

– Ну-ну… А я думаю, Марина повзрослеет и проклянет Мишу, – добавил он и взял бутылку обратно.

– А Миша постареет и проклянет Марину, – повернулся к ним Павел Камышников.

Паша получал в Лите второе высшее, он уже окончил сценарный факультет ВГИКа и работал по специальности – режиссером документальных фильмов о культуре. Высокий и широкоплечий, он чем-то напоминал русского богатыря, только для завершенности облика Павлу не доставало бороды. Камышников был женат и свое семейное положение, в отличие от Ветрова, не скрывал. Его жену звали Оля и она часто приезжала на общие встречи и поэтические вечера вместе с ним. А вот жена Дениса Репникова, Надиного однокурсника, Ангелина, подающая надежды молодая актриса, наоборот, почти никогда не появлялась вместе с мужем ни на его, ни на своих мероприятиях. Они познакомились два года назад: Репников учился в семинаре драматургии и ему захотелось вживую понаблюдать за студентами – будущими актерами. Он специально приехал во двор Щукинского института и там познакомился с несколькими студентами, в том числе и со своей будущей женой, влюбился без памяти и на втором месяце знакомства сделал предложение. Ангелина согласилась и переехала из общежития в квартиру, где он большую часть года проводил один. Мама умерла, когда Денис был маленьким, а отец лет пять назад женился на француженке и почти все время проводил в Лионе, управляя каким-то бизнесом. Кстати, Денисом Репникова никто не называл – для друзей он был Доном. Сначала его звали Дон Жуан – за страсть к написанию эротических стихов, которых у него было больше, чем пьес. Но со временем приставка Жуан отвалилась и Денис превратился в Дона. К тому же в его внешности было что-то от испанского кабальеро: тонкие, нежные черты лица, крепкое худощавое телосложение, длинные усы, которые Репников иногда приводил в безукоризненно остроконечный вид с помощью какой-то специальной помады, которую ему присылала мачеха из Франции. Вот и сегодня Дон уже успел показать друзьям новое стихотворение, звучавшее так:

 
Кудесница интимных таинств,
Нежнейшая из дев и жён,
Зачем я по миру скитаюсь,
От Ваших чресел отрешён?
 

Расставаться со своей Ангелиной Дон не любил. Но больше всего стихов Репников писал во время их кратковременных супружеских ссор:

 
Мои объятия Вам гадки —
Вы удалились без оглядки…
 

Горевал в таких посланиях поэт. «Вот, глядите, – жаловался друзьям Дон, – ушла на работу и даже не поцеловала! А теперь молчит! А вот что я ей напишу!» – и он снова брался за телефон:

 
Вы холодны со мною,
Как будто заливное…
 

Ангелина молчала. Тогда Дон снова писал жене:

 
Где Вы, холодная леди,
Сердце разбившая мне?
Ваше молчанье, как плети
По обнаженной спине.
 

Но Ангелина упорно не отвечала на поэтические послания мужа. Дон продолжал:

 
Долой контакты половые!
(А ведь так хочется!)
Отныне только деловые
И творческие…
 

«Вы посмотрите, – сетовал Репников, – какой стих! А вот еще, неужели опять не ответит?» И новое послание улетало в пространство сотовых сетей:

 
Миг расставания проклятый!
Нам сколько порознь бродить?
Но сердце, как аккумулятор,
Любовью можно зарядить…
 

Обычно Ангелина, не выдержав стихотворного напора, переставала дуться, и вечером супруги бурно мирились. Ссорились они в основном из-за денег. Надя запомнила четверостишие, которое Дон написал, когда выяснилось, что Ангелина взяла огромный кредит и все деньги потратила на наряды и косметику. И когда Репников справедливо возмутился, молодая жена смертельно обиделась и не разговаривала с ним неделю. Он тогда написал «кредитный» цикл стихов, одно из которых было таким:

 
Деньги, милая, – тщета.
Оплачу я все счета,
Все уладив к январю,
Вас я удовлетворю.
 

Кончилось тем, что Дон нашел деньги и они помирились. Да и как он мог отказать своей красотке-жене, в которую был влюблен и желал ее, словно подросток молодую учительницу. Сегодня Репников опять пришел один.

– Как, вы уже все купили? – воскликнул Руслан, протиснувшись в центр компании. – У меня есть семьсот рублей, большая куча денег, надо срочно от нее избавиться!

– А ты закуски купи, – посоветовал Ларичев, – и еще бутылку. А лучше две. Кстати, вот наши исчезнувшие.

Вынырнув откуда-то из темноты к ним подошли Миша с Мариной.

– А, вернулись! Правильно, – одобрил Камышников.

– О чем речь? – спросил Ветров.

– Мы думаем, на что бы потратить деньги, – сказал Виноградов.

– Да потратишь ты свои деньги! – махнул рукой Ларичев. – Скажи лучше – вот говорят, Лермонтов обуян гордыней. Наверно поэтому его стихи такое говно…

– Что? Что ты сказал про Лермонтова? Сейчас же извинись! – возмутилась Марина.

– Он же умер, перед кем извиняться. Стихи плохие.

– У него прекрасные стихи! Если бы сейчас было старое время и я была мужчиной, то вызвала тебя на дуэль! За Михаила Юрьевича!

– Если бы сейчас было то время и ты была мужчиной, я бы тебя убил.

– А может, я тебя? Вот послушай, я сейчас стихотворение прочитаю…

– Избавь меня от этого ужаса! Мне и так Сологуб на днях приснился…

– А как, кстати, его первый сборник назывался?

Марина наклонила голову набок и задумалась.

– Первый? Что-то там про землю.

– Первый сборник Сологуба назывался «Стихи», – быстро сказала Инна Некрасова. – И второй, как ни странно, тоже. «Стихи. Книга первая» и «Книга вторая».

– Название такое… Незапоминающееся, – улыбнулся Антон.

– Ну уж не «Отплытие на остров Цитеру».

Если никто не мог вспомнить какую-то строчку или возникал спор о книгах, публикациях, каких-то биографических моментах, друзья всегда обращались к Инне. Инна была одной из основательниц альманаха «Алконостъ», созданного в девяностые, на основе которого возникло творческое объединение. На стихи многих участников написал песни Сергей Труханов, композитор и исполнитель. Немало песен было на стихи Некрасовой, и когда Инна начинала их читать, Наде казалось, вместе с ней она слышит музыку и негромкий голос Сергея.

Особенно ей нравилось это стихотворение:

 
В пыли и скалах под самым чистым небесным сводом
Паучий город раскинул сети и ловит море.
Вот над прибоем стоит пришелец, глядит на воду:
В движеньях нега, в зубах окурок, тоска во взоре.
 
 
Хрестоматийно белеет парус, и ветер свищет,
И мачта гнётся, и как ей гнуться не надоело…
Вздохни поглубже, шагни подальше – никто не сыщет,
Да как отыщешь в таком просторе чужое тело?
 
 
Но будет биться вот здесь, левее, пониже горла,
Солёный, влажный комок, и будет сочиться алым,
И не отпустит тебя, какая б волна ни стёрла
Твой след на этих спокойных, твёрдых, надёжных скалах.
 
 
Следи устало за сменой красок, игрою линий.
Сядь поудобней и подбородок уткни в коленки.
И равнодушно гляди за море, туда, где синий
С лазурным цветом, сходясь, теряет свои оттенки.
 

– Так чем тебе не угодил Сологуб? – снова спросила Антона Марина.

– Да всем угодил. Просто это кошмар был.

– А недотыкомка серая была?

– Ага. Истомила коварной улыбкою.

– А вон она наяву, – Надя кивнула головой в сторону неизвестно откуда взявшихся сотрудников милиции, идущих к ним.

Стражи порядка попросили предъявить документы и начали проверять. В процессе спросили: – Вы откуда? – Из «Истока», – ответил Руслан. – А, артисты, – милиционеры тут же отдали всем недопроверенные паспорта и ушли. Тем временем вернулись Руслан и Поль, уходившие за закуской. Весело горланя, они тащили ящик пива.

А вот у Поля имя было вполне настоящим. На самом деле его звали Аполлон Кочкин, и это был вовсе не литературный псевдоним, как часто думали при знакомстве с ним. Мама хотела, чтобы у сына оказалась выдающаяся судьба, и в какой-то степени ее желание исполнилось, а возможно, и полностью – как знать, имена каких авторов прочитают дети в школьных учебниках лет через пятьдесят. Другое дело, что его имя совершенно не подходило к фамилии, но зато сочетание оказалось запоминающимся. Друзья называли его Полем. Невысокий, с русыми волнистыми волосами, внешность Кочкина казалась самой что ни на есть поэтической. Иногда в его лице мелькало что-то птичье, но в целом выражение оставалось спокойным и закрытым. Поль работал редактором на одной малоизвестной радиостанции. Он был женат, но, как и Миша, никогда не говорил о своей семье.

– Ну что, не скучали? – спросил Руслан.

– Мы тут сны обсуждали, пока милиция не подошла. Но она уже ушла, а я продолжаю думать. Но теперь не о снах, а о теории развязанности, – ответил Антон.

– Это что еще за теория? – полюбопытствовал Миша.

– О, это про меня! – обрадовался Виноградов, – это о том, что человек по-настоящему никогда ни к кому не пристанет. Как колобок. Будет катиться и катиться вперед… Одна из моих девушек сказала мне, что я говорящая голова – у нас было свидание, а я сел на кровати и стал говорить, рассказывать всякое. Она-то думала, когда перейду от слов к делу, а я – ни фига, вот она мне и говорит: ты – говорящая голова…

– Да ты, блин, помолчал бы немного, – буркнул Антон, – это моя теория! И суть ее в том, что у мироздания основная задача не соединить, а разделить – развязать. А люди этого не знают, и страдают потому. Но и создают шедевры.

– Ну вот, совершенно про меня! – продолжил Руслан.

«Он думает, это про него, но на самом деле, это про Марину, – подумала Надя, – она ни к кому никогда так и не пристанет по-настоящему, будет летать, как шарик, отвязанный от веревочки». Надя, конечно, верила в ее любовь – когда подруга говорила, что всё, бывшее раньше – будто происходило не с ней. Мише Марина доверяла и рядом с ним ничего не боялась. Но когда рассказала, как несколько раз пыталась уйти от Ветрова, Надя засомневалась, можно ли назвать любовью эту страсть, вспыхнувшую, словно огненный амариллис, распустившийся в феврале на одном из окон заочного отделения. Ведь если любишь, хочешь быть с человеком во что бы то ни стало?..

– А мне тут приснился конец мироздания, – поделился Поль. – Чан, в котором перемешиваются еда и дерьмо. И мне говорят – чего же тебе еще? А ведь все у нас так и происходит…

Когда время перевалило за полночь и все немного замерзли, решили поехать к Виноградову. Дон отправился домой, к Ангелине, Миша с Мариной пошли к метро, остальные поместились в двух пойманных машинах.

– Вот увидите, Ветровы снова исчезнут, – пообещал Антон.

– Да пусть исчезают, водка-то у нас, – убедительно звякнул пакетом Руслан.

По дороге Виноградов рассказал водителю о теории развязанности, конце мироздания, а потом продолжил рассуждать о том, что если находишь цену, вещь теряет свой смысл, а он – умирающий лепесток розы поэзии и прочие вещи в том же духе. Водитель в конце поездки прослезился и сказал: «Ребята, я с вас денег не возьму». К тому же ехали недолго, минут двадцать. Они оставили ему одну из неначатых бутылок и вышли.

Руслан жил на Живописной улице недалеко от Москвы-реки и Серебряного бора. Ветров и Анохина, как и предсказывал Антон, не появились. Виноградов, запустив гостей в квартиру, отправился в круглосуточный магазин неподалеку, чтобы купить какой-то закуски – еды в холодильнике не оказалось. Пока Надя, Поль, Антон и Аня согревались на кухне, они услышали снизу, с улицы, отчаянный крик: «Ви-но-гра-дов! Ви-но-гра-дов!»

– Это Ветров, – догадалась Аня, и Надя с Антоном подбежали к окну, которое не хотело открываться. Пока они пытались с ним справиться, внизу раздался голос Виноградова, смех и крики.

Оказалось, Руслан мирно возвращался из магазина по безлюдной улице, когда метрах в шести заметил человека, который поднял голову вверх, словно волк-оборотень, и несколько раз прокричал в темноту его фамилию. Он даже испугался, но решил подойти поинтересоваться, в чем дело, а это оказался Миша.

Дальше вечер, точнее, ночь, потекла как обычно: разговоры, темы которых перепрыгивали со стихов на прозу, потом на судьбу какого-то писателя, потом на смысл жизни – словно белки-летяги, снующие с одной древесной вершины на другую.

Спать легли под утро, не допив граммов сто водки, которая осталась на столе для того, кто встанет первым.

5. Гнусное сложительство

Поднимаясь по лестнице на семинар, Надя столкнулась с Лялиным, выходящим с кафедры литмастерства.

– А вы сегодня вовремя, – произнес он в ответ на ее приветствие. – Рад.

– Ориентируюсь по вашим часам, – не растерялась Надя.

В ответ мастер издал неопределенный звук и пропустил ее в аудиторию.

На свое обсуждение Ильин всю неделю активно приглашал друзей и знакомых – свободных мест не было. Во время выступления Вадим был на удивление немногословен и сразу перешел к чтению стихов. Только это выдавало его волнение. На самом деле, несмотря на внешнюю браваду, Ильин глубоко переживал все свои обсуждения, как и все, чутко прислушиваясь к каждому слову своих однокурсников.

Первым оппонентом выступала Надя. Оппонентами на творческих семинарах назывались студенты, подробно разбирающие, иногда письменно, обсуждаемую поэтическую подборку. Обычно назначались два человека, но могло быть и больше. Надя говорила о емкой силе стихотворений, первозданности образов, настоящих, собственных находках – она действительно любила стихи своего однокурсника. В них, как и в жизни, Вадим часто отказывался соблюдать правила, установленные силлабо-тоникой или законами белого стиха. Словно безумный архитектор, отчаянно соединяющий в своем творении все известные ему стили, поэт смешивал слова, строки, рифмы так, как ему хотелось, и на обсуждениях Ильину доставалось именно за это. Часто Вадим искусно балансировал на грани чуда и пошлости, возможно, именно поэтому ему удавались совершенно невероятные тропы, например, лысеющий троллейбус, нательный горизонт, ухмыляющиеся лица электричек, босоногое поле и другие. Но главное, у него рождались подлинные, живые, искренние строки.

 
Хорошо созревает рябина,
значит нужен рябинострел,
чтобы щелкала резко резина
и снарядик нестрашный летел.
 
 
Здесь удобное мироустройство:
вот – свои, а напротив – враги;
место подвигу есть и геройству,
заряжай и глаза береги.
 
 
Через двор по несохнущим лужам,
перебежками за магазин —
я теперь не совсем безоружен,
я могу и один на один.
 
 
Дружным залпом в атаке последней
понарошку убили меня,
и все тянется морок посмертный
до сих пор с того самого дня.
 

Обычно Надя легко и довольно бескомпромиссно говорила о стихах своих сокурсников, но ей было непросто критиковать произведения близких друзей, особенно, если приходилось рецензировать откровенно неудачные тексты. Разумеется, годы обучения дали новый опыт: творческий семинар, в том числе и его критика – это стальная закалка на всю жизнь. Однако не каждый сумел ее обрести. Некоторые покидали институт после первого разгромного обсуждения. Прошедшие же испытание начинали ценить критику, и хотя любому человеку приятнее, когда его хвалят, нежели указывают на недочеты, молодые творцы начинали понимать и находить важное даже в разгромных рецензиях.

С этой подборкой Вадима Наде повезло – в основном в ней шли хорошие, цельные стихотворения, за исключением одного. И именно оно формально соответствовало требованиям, часто предъявляемым к Ильину в плане формы. «Слишком ровное, обыкновенное, не хватает изюминки, и что самое страшное – в этом стихотворении я не узнала автора, напротив, у меня появилось смутное ощущение, нечто подобное я уже где-то читала», – вот что сказала Надя о стихотворении, начинающемся бодрым пятистопным ямбом: «Я жил в ночи и выходил я в поле…»

С ней согласилась Марина, выступавшая вторым оппонентом. Хотя в целом она тоже подборку хвалила. Подруга начала свое выступление со слов: «На семинаре часто происходит прорастание участников друг в друга, авторы невольно начинают копировать стиль собратьев по перу. Нужно сказать, с творчеством Вадима Ильина этого не случалось никогда…» Дальше она перешла к обсуждению поэтической вселенной, созданной автором на этих десяти листах: «Здесь, в этих строчках одиночество одного человека становится одиночеством другого, лирический герой близкий, но чужой. Возникает непреодолимая пропасть между людьми, непреодолимая только потому, что они разные, потому, что даже будучи общим, одиночество не перестает быть одиночеством, а оно лишено возможности объединить кого-либо. Лирический герой выливает в окно “пьяные сны, пахнущие страхом и отчаяньем”, но я не чувствую отчаянья, исходящего от него самого, он обладает силой осознать и принять “снаряды жизни, лечащие жизнь, на каждом бесконечном этаже”, этим лирический герой отчасти становится лекарем этого мира…»

Марина не любила говорить о технической стороне стихотворений, ей нравилось рассуждать о произведениях и их героях как о живых событиях и людях, она умела с первого взгляда отличить «живое» – написанное сердцем стихотворение от «мертвого» – созданное умом. Больше всего ей понравилось стихотворение, стоящее последним в этой подборке.

 
зима наступает долгая, словно смерть —
вот-вот закует нас в хладны свои оковы;
нужно заклеить окна и облачиться в шерсть —
на полках скопилось много всего такого.
а за окном, посмотри, – вдохновенен, сед,
хулимый старухами, воронами, псами
по первому снегу шагает алкаш-сосед
в тапках на босу ногу и трениках с тормозами.
автор этой картины вправе тягаться с Басё:
внешняя простота и лаконичность линий
таят в себе бездну мудрости, но это еще не все —
и цвет этих треников такой беззащитно-синий.
 

В целом о стихах Вадима на этом обсуждении говорили больше хорошего, чем находили какие-то недостатки. И только Толя Барсуков разнес подборку в пух и прах. Вообще Толик учился на семинаре прозы, и на Надин семинар ходил из-за нее. Барсуков безответно влюбился с первого курса и старался всеми правдами и неправдами как можно больше времени проводить рядом. Он часто просил у Нади совета, показывал свои рассказы или предлагал оценить сюжеты своего будущего, разумеется, великого романа, задуманного им на том же первом курсе, но к которому Барсуков так и не приступил. «Вот смотри, как тебе сюжетец? – говорил он обычно. – Страна, желающая поработить мир, выпускает вирус, который убивает население других стран – всех, кто старше десяти лет. А у них самих противоядие на случай, если произойдет утечка. Во всем остальном мире в живых остаются лишь дети, которых страна-агрессор воспитывает под себя, как низшую расу. Но не все дети забыли прошлую жизнь. Они растут, скрываясь и готовя сопротивление. И потом освобождают мир, убив правительство. А в стране, запустившей вирус, тоже не все согласны, и есть свое сопротивление из взрослых…»

«Ага, “Белая роза”, Третий рейх, было уже», – отвечала Надя. «Не нравится? Если так рассуждать, то уже все до нас написано, – обижался Барсуков. – А тогда смотри, вот другой: новый неизвестный вирус. Большая смертность. Кто-то переболевает, кто-то нет. И переболевшим нельзя общаться с теми, кто не – они заразные навсегда. И мир делится на две части. Общаться нельзя. Двое влюбленных, она переболела, он – нет. И он сбегает, чтобы ее увидеть, а она пытается убить себя, чтобы любимый с ней не встретился и не заразился. Или он пытается заболеть специально, а она не знает, как его остановить. А, вот! Можно с хорошим концом. Он медик и находит вакцину…»

«Да что ж ты пристал к этим вирусам! – фыркала Надя. – Хотя этот получше первого. Человек, переболевший любовью, никогда не согласится на нелюбовь…» «Кто знает», – ответил ей тогда Барсуков.

Надя вообще не любила фантастику. И сюжеты, и происходящее ей казались ненастоящим, не связанным с реальной жизнью, с человеком. Бесполезным. Ее в свое время не увлекли ни Стругацкие, ни Лукьяненко, что уж говорить о сюжетах Толи Барсукова. Надо сказать, еще на первом курсе, когда он проявил свою заинтересованность, сперва Надя присмотрелась к однокурснику повнимательнее. В конце концов, любой женщине будет любопытно, кто же на этот раз не устоял перед ее чарами. Высокий, крепкий, даже будто чуть накачанный, Толика можно было назвать красивым, если бы не птичий нос, над которым торчали близкопосаженные рачьи глазки – когда Надя представила, что ей придется целоваться с этими глазками, участь Барсукова решилась в одно мгновение и не в его пользу. Тем не менее на Надин семинар он приходил регулярно, и к нему давно уже все привыкли.

И вот Толя начал говорить о стихах Вадима, а надо сказать он его недолюбливал за то, что Надя охотно проводила время с Ильиным, а до него самого лишь снисходила. «Что я могу сказать об этих стихах, – начал Барсуков, – я вижу, весь семинар дружно автора хвалит, а мне же показалось, что это вовсе не поэзия. Вся подборка – какое-то гнусное сложительство слов. Весьма слабые стихи, с вялыми проблесками точно найденных образов, скорее всего, случайно. Автор очень плохо владеет формой. И в целом эти произведения невнятны, аморфны, в них нет живой силы, по которой следует узнавать поэзию. На две живые строки приходятся десятки случайных, банальных и даже косноязычных…»

Вадим слушал молча, и только кончики его ушей стали ярко-красными, как у разгневанного эльфа. После выступления Барсукова студенты, перебивая друг друга, спорили, защищая стихи Вадима.

Лялину даже пришлось постучать ручкой по столу, успокаивая разгорячившихся поэтов.

– И несогласие можно выразить и нужно высказать так, чтобы тебя услышали, – начал говорить он. – Мы здесь не для того, чтобы соглашаться друг с другом. И в жизни этого тоже не будет. Я же хочу сказать о стихах Вадима Ильина вот что…

Андрей Мстиславович говорил довольно долго и в целом отзывался о стихах положительно: «Это стихи поэта, в чем нет сомнения». Одновременно мастер достаточно жестко отметил каждый недостаток, будь то случайное слово или неточный образ. В заключение Лялин сказал: «Когда вы поймете, как писать не нужно, ваше творчество изменится. Если вы настроите оптику внутренней критики, то никогда сами себе не позволите написать плохо. А вас, Вадим, я поздравляю с хорошими стихами и предлагаю ответить семинару».

Но Вадим лишь поблагодарил всех за участие и сел, улыбаясь своей детской улыбкой. «Ты как?» – тронула его за плечо Надя. «Ага», – ответил он, продолжая улыбаться.

После семинара Надя и Марина ждали Асю на крыльце – Вадим вместе с остальными уже отправились в магазин. Чуть поодаль от них стоял Барсуков, делая вид, что его занимает расположение звезд на небе. Вдруг на крыльцо выбежала плачущая Ася. За ней выскочил и схватил ее за руку Макс Горохов.

Максим Горохов был одним из тех мутных персонажей, которые либо не поступили, либо были отчислены за прогулы или несдачу экзаменов. Тем не менее то один, то другой прибивались к какому-нибудь семинару и посещали их регулярно. К ним привыкали и даже обсуждали их подборки, если находилось время. Часто среди таких вольных слушателей встречались по-настоящему талантливые поэты или прозаики. Но все же, чтобы быть писателем, одного таланта недостаточно, и многие этого не понимали. Творчество прежде всего – тяжелый труд, без которого создание любых произведений искусства невозможно. Стихи у Макса порой случались неплохие, но в целом ничего выдающегося. Он ходил на семинар из-за Аси, с которой у него был роман. Горохов нигде подолгу не работал, денег у него никогда не было, зато он посвящал своей возлюбленной поэмы и мог часами водить по городу, рассказывая байки о классиках, с которыми когда-то выпивал в ресторане ЦДЛа, или ведя пространные философские беседы ни о чем. Он был похож на завсегдатая опиумного салона времен Серебряного века. Худой, бледный, с растрепанными волосами и воспаленными глазами, как он говорил, от бессонницы. К тому же Макс отличался чрезмерной ревностью, часто закатывал сцены, грозил самоубийством и вытворял прочее в том же духе. Возраста он был неопределенно-среднего. Пил Горохов, разумеется, без меры. Ася жалела его, подкармливала, давала денег, а когда подруги советовали ей расстаться, обижалась и грустила. Она верила, что Макс – гений, стоит чуть-чуть подождать, и на него обрушатся слава, богатство и успех, а она останется в веках как спутница величайшего поэта современности.

– Этот человек грозился меня убить! – рыдала Ася. – Я больше не хочу его видеть!

– Он что, тебя ударил? – ахнула Марина.

– Да кому эта дура нужна? – злобно взвизгнул Макс и тут же запричитал совсем другим голосом: – О, родная, прости! Ты же знаешь, что я это от любви! Ты же знаешь, как я тебя люблю, никто не будет тебя любить так, как я! Ну котеночек, прости меня! Хочешь, я на колени встану? – с этими словами Макс бухнулся на колени, театрально протягивая руки в сторону Аси. – Я же не смогу без тебя жить…

Надя подумала, что все это похоже на какое-то итальянское кино. Непонятно было одно – почему Ася продолжает ему верить. А та тем временем, перестав плакать, но еще всхлипывая, подошла к Максу и они, обнявшись, побрели к выходу.

– Это все кончится поножовщиной, – проворчала Марина. – Ну что, пойдем? А где Толя?

– Видимо, пошел записывать сюжет, – ехидно ответила Надя. – Ты не заметила, что его как ветром сдуло?

– Я Асю утешала.

– А Ася сама хороша! Чего она с ним возится?

– Ну, сердцу не прикажешь. Ладно, сигарету, и пойдем, а то без нас все выпьют, – сказала Марина.

Во дворике было совсем тихо, по темному небу бежали редкие светлые облака, безветренный мартовский воздух уходил прямо в небо над Литинститутом.

– Курите? – спросил вышедший на крыльцо Андрей Мстиславович.

– Курим. У нас стресс. Хотите? – предложила Надя.

– Нет, я бросил. А почему стресс?

Пока они шли к воротам Надя вкратце рассказала мастеру историю Аси и Макса. Поднимаясь по Бронной, они прошли мимо милицейской машины.

– Смотрите! – воскликнула Надя.

На заднем сиденье рядом сидели Ася и Максим.

– Может, их венчать повезут? – мрачно предположила Марина.

– А у них, похоже, продолжение, – оценил Лялин и постучался в окошко. – Вот эта девушка моя студентка, что она натворила?

– Она ничего. Девушка утверждает, что этот мужчина на нее напал.

– А почему они сидят рядом?

– Она хочет ехать с ним в отделение.

– Так, девушку я забираю. Анна, выйдите из машины, – приказал Лялин. – Немедленно! – строго добавил он, и Ася, открыв дверь, выбралась на улицу.

– Вам же, молодой человек, я запрещаю посещать мои семинары и вообще проходить на территорию института, поговорю с охраной.

– Что? – крикнул Макс. – Да я тебя! Да ты умрешь! Да кто ты такой! Это ты будешь одна, поняла!

– Я те счас пятнадцать суток пропишу, если не заткнешься! – рявкнул милиционер, и крики в машине тут же стихли.

Вчетвером они дошли до Сытинского переулка.

– Нам направо, мы на бульвар.

– Отмечать? Сильно не злоупотребляйте, особенно вы, – Лялин посмотрела на Асю.

– Я не буду. Спасибо вам, Андрей Мстиславович, – всхлипывая, ответила она.

– Ну хорошо. До встречи через неделю.

Надя на несколько секунд остановилась, наблюдая, как Лялин идет к метро. Но тут же догнала подруг, которые свернули в сторону пешеходного перехода, ведущего к бульвару.

– Вы что так долго? – удивился Вадим, когда они подошли к остальным. – Я уж думал за вами идти!

– И сходил бы! Ты такое пропустил!.. – начала Надя.

И они с Мариной, перебивая друг друга рассказали всем о случившемся. Ася в это время горестно молчала, глядя в землю.

– Блин, вы не могли хотя бы недолго обойтись без вот этого всего, – упрекнул Асю Вадим, – новый мастер подумает, что мы конченые психи и сбежит.

– Глупости. Стал бы он тогда меня из машины вытаскивать, – ответила Ася, – он классный.

– А давайте выпьем за Лялина! – предложила Надя.

– Да, мировой мужик! – согласился Вадим.

– Это потому, что он твою подборку хвалил? – улыбнулась Марина.

– За дело похвалил, – подтвердила Ася. – Я тоже хочу за него выпить. Он сегодня мой рыцарь, герой и защитник!

– Похоже, Ася нашла нового возлюбленного! – засмеялся Кизиков. – Только смотри, романы преподавателя со студентками запрещены.

– Это почему? Мы же оба совершеннолетние.

– Ага! – восторжествовал Вадим. – Начинается…

– Да потому, – продолжил Кизиков, – по негласной преподавательской этике.

– Пф, – пожала плечами Ася.

– Так, хватит! Нужна ты ему! – внезапно разозлилась Надя. – За Лялина! Ура!

Почему-то тот весенний вечер она запомнила навсегда. Бронзовый Герцен, глядящий на них с той стороны дороги, желтые стены родного Лита с редко горящими окнами, прохладный воздух, пахнущий грядущей весной. Именно в него Надя будет возвращаться снова и снова в надежде вспомнить то ощущение счастья, охватившее ее, словно гигантская сказочная птица, вместе с которой она готова была лететь куда угодно.

6. Над уровнем мозга

Надя и Марина допивали пиво, передавая друг другу холодную бутылку. Робкое мартовское солнце, выглядывая из-за облаков, слепило глаза и исчезало снова, не успев согреть воздух хотя бы на градус. Через пять минут подруги надеялись вернуться в институт, чтобы успеть на пару по стилистике. Они пришли на бульвар во время большого перерыва и теперь сидели на лавочке возле памятника Есенину. После лекции им удалось одними из первых дойти до деканата, взять талоны на обед и сесть за стол прежде, чем образовалась очередь. Обедали студенты в помещении музыкального клуба, днем выполняющего роль столовой. Здесь на стенах висели картины и фотографии музыкантов, а окна прикрывали плотные изумрудные шторы, расшитые золотыми цветами, похожими на геральдические знаки. На темной сцене дожидались своего часа инструменты музыкантов, штативы для микрофонов, пюпитры и барабанная установка.

Шел Великий пост и потому тетя Поля, суровая, но добрая повариха, раздающая обед, предлагала на выбор два супа – постный или обычный. Со вторым блюдом решалось проще – постящимся не добавляли скоромный гарнир. Сегодня Наде повезло – Марина сбросила ей в тарелку свою котлету. По вкусу они напоминали котлеты из школьной столовой, и Надя их любила.

Для многих, особенно тех, кто не работал и не получал особой помощи от родителей, бесплатный обед в институте был ощутимой поддержкой. Например, с ними училась Катя, приехавшая из Вологды – мама присылала ей в месяц тысячу рублей, плюс стипендия. Она старалась обходиться без завтрака – выручало бесплатное молоко, маленький пакетик которого выдавался студентам утром перед началом занятий вместе с круглой булочкой, посыпанной кунжутом. И бесплатный обед, и молоко были заслугой Весина. Марина ректора не любила, а вот Наде он скорее нравился. Однажды она поднималась на кафедру литературы, чтобы отнести доклад. Так как дело было на минуту, раздеваться в гардеробе Надя не стала. Как назло, на лестнице она столкнулась с Весиным. Кроме того что ректор иногда караулил опаздывающих студентов и вел с ними разъяснительные беседы, Николай Сергеевич терпеть не мог верхней одежды в коридорах и аудиториях. «А дома вы тоже в куртках ходите?» – почти с отвращением спрашивал он.

– Куда? – спросил он спешащую Надю с интонацией кота, заметившего жирную мышь.

– Да мне только на кафедру подняться, работу отнести.

– На какую?

– Новейшей русской литературы.

– Разденься.

Спустившись на пару ступенек, Надя сняла пальто и повесила на руку.

– Ты куда? – снова заслонил ей дорогу Весин. – Что ж ты с ним расстаться не можешь? Ты же в институт идешь, а не на вокзал, давай я подержу, – он протянул руку и взял ее одежду.

– Спасибо! – сказала Надя, поднялась на кафедру, оставила доклад, спустилась, и, еще раз поблагодарив Весина, аккуратно сняла пальто с его руки.

Когда она рассказывала об этом однокурсникам, те наперебой предлагали возможные варианты развития ситуации:

– Что, и все? Надо было сказать, у меня в кармане триста долларов лежало… – посоветовала Валя Киреева, невысокая полная блондинка с семинара драмы.

Своим любимым драматургом она