Г. А. Есаков

Роман Л. Н. Толстого «Воскресение»

Историко-правовая реконструкция

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340

ББК 67

Е81

В оформлении обложки использованы исторические обложки уголовных дел Тульского окружного суда XIX века (Государственный архив Тульской области. Ф. 21. Оп. 1. Д. 591, 2106а, 2934, 3468, 3529, 4004).

Автор:

Есаков Г. А., доктор юридических наук, профессор.

Настоящая монография на текстологической базе романа Л. Н. Толстого «Воскресение» представляет систему уголовной юстиции пореформенной России. Автором анализируется описанный в романе судебный процесс в первой и кассационной инстанциях, проводятся параллели с иными известными и вполне обычными процессами того времени, проясняются запутанные и неясные юридические моменты в тексте Толстого. Отдельно освещаются история личного взаимодействия Толстого с уголовной юстицией в разных качествах: защитника, присяжного заседателя, потерпевшего, обвиняемого, мирового судьи и история создания романа в той части, которая была связана с юридическим сообществом. В научный оборот вводятся ранее малоизвестные или неизвестные архивные материалы, уточняются некоторые события из биографии Толстого.

Монография будет полезна специалистам в области уголовного права и процесса, литературоведения, студентам, аспирантам, а также всем интересующимся литературой, российской историей и историей права в частности.

УДК 340

ББК 67

© Есаков Г. А., 2023

© ООО «Проспект», 2023

ВВЕДЕНИЕ

В 1996 году мы, тогдашние второкурсники МГЮА, проходили в рамках курса истории отечественного государства и права Великие реформы второй половины XIX века. Это может показаться удивительным, но одним из наиболее информативных источников по Судебной реформе стал роман Л. Н. Толстого «Воскресение»1. Его страницы пестрели ссылками на нормы Устава уголовного судопроизводства2, а перо автора воссоздавало живую картину пореформенного суда.

Настоящая книга представляет собой попытку встроить вымышленное повествование в реальную юридическую жизнь России второй половины XIX века и показать механизм тогдашней уголовной юстиции в его действии. Текст Толстого станет для нас отправной точкой. При этом подмечаемые противоречия и упущения не надо воспринимать как критику гения — это всего лишь указание на неточности, которые не должны вводить читателя в заблуждение и не мешать ему увидеть тогдашнюю судебную Россию.

Работа во многом написана на основе уже опубликованных источников о жизни и творчестве Толстого. В любом случае надо выразить признательность сотрудникам архивов и библиотек, выполнявших мои многочисленные запросы по пыльным материалам, делам и газетам более чем вековой давности: Государственного архива Тульской области (где по крупицам приходилось собирать информацию в разоренном в советское время фонде Тульского окружного суда), отдела газет Российской государственной библиотеки (поднимавшим из хранилища десятки подшивок «Тульских губернских ведомостей» с еще неразрезанными страницами), Российского государственного архива литературы и искусства, Государственного архива РФ, Российского государственного военно-исторического архива, Государственного архива Вологодской области, Российской национальной библиотеки, отделов рукописей Российской государственной библиотеки, Государственного музея Л. Н. Толстого (сокровищницы толстовских материалов), Пушкинского дома (Института русской литературы РАН).

Наконец, я признателен моей жене, Софье, которая в достаточно непростой период сначала «пнула» меня сесть наконец-то за эту книгу, а потом терпеливо отпускала меня «к Толстому».

«ВОСКРЕСЕНИЕ»: ХРОНОЛОГИЯ СОЗДАНИЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ КАНВА

I. Толстой: от студента юридического факультета к «комедии суда»

«Воскресение», по замыслу Толстого, должно было показать бессмыслицу суда и юридическую ложь. В июне 1890 года3 он несколько раз записывает в дневнике: «Обдумал на работе то, что надо Коневск[ую] начать с сессии суда; а на другой день еще прибавил то, что надо тут же высказать всю бессмыслицу суда… На работе, покосе, уяснил себе в[н]ешн[юю] форму Коневск[ого] расск[аза]. Надо начать с заседания. И тут же юридическая ложь и потребность его правдивости»4.

То, как Толстой пришел к этому отрицанию, можно реконструировать, взглянув на его достаточно большой опыт общения с правом в целом и уголовной юстицией в особенности.

В 1908 году Толстой вспоминал в разговоре: «Я помню, когда-то я усердно интересовался и занимался юридическими науками — что-то на меня нашло»5. С октября 1845 года по апрель 1847 года он числился своекоштным студентом юридического факультета Императорского Казанского университета, посещал занятия по основным правовым дисциплинам, включая государственное, уголовное6 и гражданское право, энциклопедию права, однако окончить факультет так и не сумел7. На закате жизни Толстой так вспоминал об этом уходе: «Я ведь сам был юристом и помню, как на втором курсе меня заинтересовала теория права, и я не для экзамена только начал изучать ее, думая, что я найду в ней объяснение того, что мне казалось странным и неясным в устройстве жизни людей. Но помню, что чем более я вникал тогда в смысл теории права, тем все более и более убеждался, что или есть что-то неладное в этой науке, или я не в силах понять ее; проще говоря, я понемногу убеждался, что кто-то из нас двух должен быть очень глуп: или Неволин, автор энциклопедии права8, которую я изучал, или я, лишенный способности понять всю мудрость этой науки. Мне было тогда 18 лет, и я не мог не признать того, что глуп я, и потому решил, что занятия юриспруденцией свыше моих умственных способностей, и оставил эти занятия»9.

В 1849 году Толстой подал прошение на имя ректора Императорского Санкт-Петербургского университета с просьбой разрешить ему приступить к испытаниям на степень кандидата прав вместе со студентами университета10. Позднее он вспоминал, что «в 48 году11 я держал экзамен на кандидата в петербургском университете и буквально ничего не знал и буквально начал готовиться за неделю до экзамена. Я не спал ночи и получил кандидатские баллы из гражданского и уголовного права, готовясь из каждого предмета не более недели»12. Но уже в письме к брату Сергею, датируемом 1 мая 1849 года, Толстой пишет: «Я начал было держать экзамен на кандидата и выдержал 2 — хорошо; но теперь переменил намерение и хочу вступить юнкером в Конно-Гвардейский полк»13. 11 мая в новом письме к брату он пишет: «Отвечаю тебе на твои четыре пункта следующее: 1) Один экзамен я держал и выдержал, но сделался болен и не мог продолжать, не знаю, позволют ли мне или нет держать остальные в августе — я об этом хлопочу и надеюсь, что позволют, в этом случае мне нужно будет писать еще диссертацию»14. Видимо, в конечном итоге все сложилось неблагополучно (или Толстой сам переменил свое решение, или ему не позволили перенести экзамены), поскольку сбоку прошения на имя ректора содержится расписка Толстого в том, что свидетельство из Казанского университета он получил обратно 26 мая, так и не сдав экзамены15.

В 1866 году произошло, наверное, первое поворотное событие, прискорбное дело Шабунина16. Это достаточно известная история суда над солдатом Василием Шабуниным, приговоренным к смертной казни за насилие в отношении начальника (летом того же года). Толстой на процессе выступал защитником17. Его воспоминания об этом в форме письма П. И. Бирюкову, написанные в апреле-мае 1908 года, опубликованы18. Сам Толстой утверждал: «Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей»19.

В начале 1870-х годов Толстой вновь был вовлечен в орбиту уголовной юстиции, примерив на себя максимально различающийся спектр ролей — от судьи и присяжного до обвиняемого в причинении смерти20.

Начиная с 1867 года, когда в Тульскую губернию пришли «новые» судебные учреждения, он рутинно включался в общие списки присяжных заседателей и, время от времени, в очередные их же списки по Крапивенскому уезду21.

Однако впервые побывать присяжным заседателем ему довелось лишь в 1870 году22. С 1 по 6 мая он в качестве присяжного заседателя принимал участие в выездной сессии Тульского окружного суда в селе Сергиевском Крапивенского уезда23.

На юридическом сленге тех времен такие сессии по уездным городкам назывались «бродячее правосудие»: «…выездная сессия, с кандидатами на судебные должности вместо защитников, и с 15-ю свободными минутами на каждое дело»24.

Когда позднее Толстой посетит заседание такой же выездной сессии по Крапивенскому уезду, 27 ноября 1890 года, в этот день к слушанию назначено девять дел (три с присяжными и шесть без них), два с присяжными будут отложены, одно — разрешено, без присяжных по двум делам оправдали, а по шести — обвинили25.

А вот так описывал выездные сессии А. П. Чехов (рассказ «В суде»):

«В уездном городе N-ске, в казенном коричневом доме, где, чередуясь, заседают земская управа, мировой съезд, крестьянское, питейное, воинское и многие другие присутствия, в один из пасмурных осенних дней разбирало наездом свои дела отделение окружного суда. Про названный коричневый дом один местный администратор сострил:

— Тут и юстиция, тут и полиция, тут и милиция — совсем институт благородных девиц.

…Заседание окружного суда началось в десятом часу. К разбирательству было приступлено немедленно, с заметной спешкой. Дела замелькали одно за другим и кончались быстро, как обедня без певчих, так что никакой ум не смог бы составить себе цельного, картинного впечатления от всей этой пестрой, бегущей, как полая вода, массы лиц, движений, речей, несчастий, правды, лжи… К двум часам было сделано многое: двоих присудили к арестантским ротам, одного привилегированного лишили прав и приговорили к тюрьме, одного оправдали, одно дело отложили…»26.

В «чеховском» стиле описывает выездные сессии Иосиф Владимирович Гессен (1865–1943), в 1894–1895 гг. — кандидат на судебные должности при Тульском окружном суде, потом — секретарь гражданского отделения27, а впоследствии присяжный поверенный, видный политический деятель, в том числе в эмиграции: «Мне пришлось побегать в командировках и в некоторых других уездах и всюду я неизменно встречал царство Чехова. Выездные сессии в уезды, к которым меня прикомандировывали в качестве защитника подсудимых по назначению, больше напоминали пикник. Приезжие размещались у местных чинов суд. ведомства, и кипение жизни начиналось именно после окончания судебных заседаний, в которых живой активный интерес к скамье подсудимых проявляли только присяжные заседатели. Для них роль судьи была делом новым, необычным и потому они усердно ворочали мозгами и напрягали все силы разумения и чувства, чтобы ответить на заданные вопросы, в противоположность профессиональным судьям, у которых привычка к судебному заседанию вырабатывает трафаретное отношение, предубеждение, которое чем дальше, тем сильнее затвердевает, и слушание дела превращается в досадную, ненужную формальность»28.

В письме к А. А. Фету (11 мая 1870 года) Толстой говорил так: «Я только что отслужил неделю присяжным, и было очень, очень для меня интересно и поучительно»29.

Суд с участием Толстого в качестве присяжного заседателя разбирал дела «1) о покраже ветчины, 2) о поджоге, 3) о убийстве, 4) о превышении власти, 5) о скопцах, 6) об отбитии рекрута»30. Официальные объявления Тульского окружного суда о выездной сессии с 1 по 8 мая извещают о делах с присяжными: кража со взломом (семь дел), неумышленное произведение пожара (одно дело), самооскопление (одно дело)31, наказание розгами крестьянки, свободной по закону от телесного наказания (одно дело — его Толстой называет «превышением власти»), разбой, сопровождавшийся убийством чиновника (одно дело), сопротивление властям и неотбывание рекрутской повинности (одно дело — его он называет «отбитием рекрута»)32. (То, что Толстой вспоминает всего о шести делах, может быть объяснимо тем, что не для каждого из назначенных дел он был по жребию отобран в состав присяжных33.)

Сохранилось лишь одно дело, которое Толстой разрешал как присяжный заседатель, «о превышении власти» или, точнее, о крестьянах Тихоне Филатове, Матвее Коряжкине и Петре Иванове, обвиняемых в наказании розгами крестьянки Тимониной34. Оно слушалось 2 мая, и Толстой был избран старшиной присяжных заседателей. Суть дела была сравнительно проста: четверо крестьян Царевской волости Крапивенского уезда в апреле 1868 года, выступая в качестве волостных судей, присудили к наказанию розгами некоей Анны Степановой Тимониной за отказ отдать мужу заработанные ею деньги и нежелание жить с ним. Однако женщины были к тому моменту вовсе изъяты от наказаний телесных на основании именного Императорского Указа от 17 апреля 1863 г. «О некоторых изменениях в существующей ныне системе наказаний уголовных и исправительных»35. Суду с присяжными заседателями это дело было подсудно постольку, поскольку трое крестьян (четвертый к тому моменту уже умер) привлекались к ответственности за «особенно важное» превышение власти, которое в силу ст. 341 Уложения наказывалось лишением всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ и ссылке на житье в Сибирь. Обвиняемые утверждали о своем незнании закона. Процесс длился всего два часа двадцать минут, и присяжные после пятиминутного совещания оправдали всех подсудимых.

В том же 1870 году, до своего выезда в суд в качестве присяжного заседателя, и после того, Толстой дважды посетил заседания Тульского окружного суда с присяжными заседателями, о которых впоследствии оставил достаточно уничижительные комментарии.

Первое заседание — это слушавшееся 30 марта с присяжными заседателями дело по обвинению крестьянки Матрены Трофимовой (Вашенцовой) в мужеубийстве36. Толстой так вспоминал об этом процессе: «Первое мое впечатление об Окруж[ном] Суде я получил из дела о жене убившей мужа, разбиравшегося в Тульск[ом] Окр[ужном] Суде. Я просил знак[омого] мне Т[ульского] П[рокурора] (возможно, имеется ввиду А. М. Кузминский, свояк Толстого. — Г. Е.) сообщить мне, когда будет интер[есное] дело, он указал мн[е] на это дело, и я приехал. — Дело было очень просто. Девка нечестного поведения вышла замуж за старого и некрасивого вдовца, которому в упрек ставила она и ее защ[итник] только то, что он был сопливый. Она в праздник, после того как муж при продаже пеньки пригласил ее выпить рюмку водочки, выбрала время, когда все затихло в обед в деревне и муж заснул на лавке убила его топором, спрятала топор на гумне и отперлась от преступления. Старшина уличил ее, она созналась и сознавалась на судебном следствии. Баба на вид румяная, здоровая, с грубым и жестоким выражение[м] лица, ответы ее все просты, толковы и ясны. Допросы свидетелей о том, какая была погода, и вообще о предметах, не касающихся дела, продолжались долго. Потом начались так называемые прения. О чем были эти прения, нельзя было хорошенько понять по неясности выражений и в особенности потому, что дело было ясно как день. Но прения продолжались долго. И защитник, к удивлению моему, постоянно повторял то, что баба эта подвергалась неоднократно болезни, которая называется: чрезмерное развит[ие] живота и остановка менструации, и доказывал <это тем>, что два раза баба эта была одержима этой странной болезнью — один раз, когда она вышла замуж и когда все признавали ее беременною <и смеялись>, но никто не видал, что она родила, и другой раз в остроге где тоже было чрезм[ерное] развитие живо[та] и остан[овка] менструа[ции], и была призвана акушер[ка], которая сказа[ла]: может быть беремен[на], м[ожет] б[ыть] — нет. Для всех неодержимых болезнью умственной было очевидно, что эта убийца мужа кроме того и убийца двух детей, что странная эта болезнь есть очень простая беременность и тайн[ое] вытравл[ение] плода; но на суд позвали двух докторов, и эти два доктора, в присутствии суда, должны были разрешать тот вопрос, который пытали[сь] и не разрешили величайшие мудрец[ы], т. е. вопрос о том, насколько действие этой бабы могло зависить от физических причин, насчет зависим[ости] души от тела. Два доктора эти очень мило и быстро, употребляя весьма длинные и непонятные слова, разрешили этот вопрос к полному удовлетворению Суда. Суд поставил вопросы. Присяжные, под предводит[ельством] молодого человека в pince-nez, вышли и объявили, что баба ни в чем не виновна37. Пр[окурор] С[уда] приказал спустить бабу с возвышения, на котором она сидела. В публи[ке] послышались восторженные аплодисменты, бабу окружили дамы, а господа поздравляли, целовали ее и просили принять ее рубли, к[оторые] со всех сторон посыпались в платок к бабе. Я тут стоял в недоумении о том, нахожусь ли я в доме сумашедши[х] или в Суде, когда ко мне подбежа[л] один Член Суда, пожилой и почтенн[ый] семьянин38, и произнес: Каково, граф? — Я спросил: Т[о] е[сть], как каково? хорошо или дурно? — Он произнес: Прелестно, восхитительно! — и отошел от меня, заметив, что я не разделял еще его мнения. Я вышел с убеждение[м], что у кого нибудь голова не на мест[е], у меня, или у всех этих господ. Это было мое первое впечатление»39.

Вторым процессом, на котором присутствовал Толстой, стало дело об убийстве уже мужем жены. Как сообщают «Тульские губернские ведомости», в Туле, 31 марта 1870 года, бывший дворовый человек Илиодор Федоров Бутусов ударом обуха топора по голове убил жену свою Марфу Федорову, 21 года, за ее развратную жизнь40. Процесс над ним состоялся 12 сентября того же года41 и широко освещался в местной печати42, с заметной симпатией к обвиняемому43.

Толстой со своей стороны так описывает этот суд: «Весьма скоро после этого знаком[ый] мне Т[ульский] П[рокурор] (возможно, все тот же А. М. Кузминский. — Г. Е.) рассказал мне, что у него есть подобное же дело, только обратно — убийство жены мужем. Я заинтересовался делом, и Т[ульский] П[рокурор] дал мне прочесть следствие. Следствие это превосходно составленное раскрывало следующее: Цирюльн[ик] муж имел жену развратного поведения. Он любил ее и старался исправить, но потом махнул рукой. Один раз, к утру уже, жена возвращается полупьян[ая] домой и ложится спать. Муж говорит: где была? — Жена говорит: знаешь где? у своего любовника. — Муж вскакивает и говорит: молчи, не говори. — Жена отвечает: не замолчу… буду [его] жено[й], а не твоей. — Замолчи! — Не замолчу. Собака для меня лучше тебя. — Муж хват[ает] топор, к[оторый] лежит тут же, убива[ет] жену и тотчас же бежит на улицу и кричит, чтоб его взяли, что он убил жену. — Дело это очень интересовало меня, и я говорил знак[омому] мне Т[ульскому] П[рокурору], что невозможно обвинить этого человека, какой бы ни был защитник. Каково же было мое удивление, что цирюльник обвинен в сильнейшей мере, без смягчающих вину обстоятельств. Оказалось, что по[с]ле оправдания той бабы и еще другого такого убийцы как-то мнения здравомыслящих людей о том, что такие оправдан[ия] не имеют смысл[а], распространились по Туле. Под самый переворот этого мнения попал несчастный цирюльник и обвинен без снисхожден[ия]»44.

Толстой очень точно подметил влияние настроений общества: действительно, по случайному стечению обстоятельств, это убийство произошло именно в тот день, когда оправдали Матрену Трофимову (Вашенцову)45, и на это в том числе упирал прокурор в своей речи в прениях46. Справедливости ради надо отметить, что цирюльник не был обвинен «без снисхождения»: он был предан суду по ст. 1455 Уложения, предусматривавшей в том числе ответственность за убийство «в запальчивости или раздражении» (наказывалось ссылкой в Сибирь на поселение или каторжными работами на срок от 4 до 12 лет, хотя для Бутусова ввиду убийства жены наказание должно было быть возвышено одной степенью; в любом случае обычное убийство, без этих признаков, наказывалось только каторжными работами на срок от 12 до 15 лет с возвышением для Бутусова наказания одной степенью), присяжными был признан виновным, но заслуживающим снисхождения, и приговорен к каторжной работе в крепостях на срок 5 лет и 4 месяца.

В 1872 году Толстому, как он сам писал, «на-боках»47, довелось столкнуться с уголовной юстицией. Речь идет о менее известном в сравнении с делом Шабунина эпизодом из его жизни — «делом о быке».

Под «делом о быке» (или «делом быка») именуют события лета и осени 1872 года, когда Толстой побывал в роли обвиняемого48. Его бык, который был известен агрессивным нравом, забодал до смерти яснополянского крестьянина Афанасьева, и Толстой на недолгое время стал обвиняемым по ст. 1466 Уложения (очень грубо можно соотнести с современным причинением смерти по неосторожности как следствие несоблюдения общепринятых мер безопасности по содержанию животного: «Кто, без намерения учинить убийство, дозволит себе какое-либо действие, противное ограждающим личную безопасность, и общественный порядок постановлениям, и последствием онаго, хотя и неожиданным, причинится кому-либо смерть, тот за сие подвергается…»). Толстой был окончательно освобожден от следствия и суда лишь в марте 1873 года; к уголовной ответственности был привлечен управляющий его имением, который однако судом в итоге был оправдан.

Будучи обвинен, Толстой чуть было не уехал жить в Великобританию. Его письмо к двоюродной тетке, А. А. Толстой, показывает крайнюю степень возмущения (15 сентября 1872 года): «…я вот, всегда рассказывающий вам о своем счастии, теперь ищу вашего сочувствия в моем горе. Нежданно негаданно на меня обрушилось событие, изменившее всю мою жизнь. Молодой бык в Ясной Поляне убил пастуха, и я под следствием, под арестом — не могу выходить из дома (все это по произволу мальчика, называемого суд[ебным] следователем), и на днях должен обвиняться и защищаться в суде перед кем? Страшно подумать, страшно вспомнить о всех мерзостях, которые мне делали, делают и будут делать. С седой бородой, 6-ю детьми, с сознанием полезной и трудовой жизни, с твердой уверенностью, что я не могу быть виновным, с презрением, которого я не могу не иметь к судам новым, сколько я их видел, с одним желанием, чтобы меня оставили в покое, как я всех оставляю в покое, невыносимо жить в России, с страхом, что каждый мальчик, кот[орому] лицо мое не понравится, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге; но перестану злиться. Всю эту историю вы прочтете в печати. Я умру от злости, если не изолью ее, и пусть меня судят за то еще, что я высказал правду. Расскажу, что я намерен делать и чего я прошу у вас. Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будет у нас обеспечено…»49. Похожее раздражение он изливает в письме Н. Н. Страхову (та же дата)50.

В письме к А. А. Толстой от 19 сентября того же года Толстой подробнее описывает ситуацию и свое отношение к ней: «Спешу писать вам, милый друг, о новом обороте, которое приняло мое дело совершенно неожиданно… Нынче — сейчас — я получил письмо от председателя суда — он пишет, что все мерзости, которые мне делали, была ошибка и что меня оставят в покое51. Если это так, то я никуда не уеду и только прошу вас простить меня, если я вас встревожил. Но в оправданье мое должен рассказать вам всю историю. Бык, в то время, как я в Самаре, убивает человека — пастуха. Я, когда и дома, по месяцам не вижу прикащика и не занимаюсь хозяйством. Приезжает какой-то юноша, говорит, что он следователь, спрашивает меня, законных ли я родителей сын и т. п. и объявляет мне, что я обвиняюсь в действии противузаконном, от которого произошла смерть, и требует, чтобы я подписал бумагу, что я не буду выезжать из Ясной Поляны до окончания дела. Я спрашиваю, подписывать или не подписывать? Мне говорит прокурор, что если я не подпишу, меня посадят в острог. Я подписываю и справляюсь, скоро ли может кончиться дело? Мне говорят: по закону товар[ищ] прокурора в неделю срока должен кончить дело, т. е. прекратить или составить обвинение. А я знаю, у меня в деревне мужик дожидается 4-й год этой недели. И знаю, что может протянуться год, два, сколько им угодно. Проходит три недели; я, утешая себя мыслью, что для меня, хоть не в неделю, а в 3 недели сделают заключение, справляюсь. Что же? Не только не сделано заключение, но дело еще не получено за 15 верст. Справляюсь, от кого зависит сделать обвинение или прекратить. От одного тов[арища] прокурора, большей частью мальчика, лет 20. — Если тов[арищ] прок[урора] такой же, как следователь, то, конечно, — я в остроге на 4 месяца. Какая же надежда спасения? Суд. На беду в это самое время я присяжным и должен ехать в суд52. Вопрос: ехать ли мне или не ехать? У кого спросить? Спрашиваю у председателя суда. Он мне пишет, что я прав буду, не ездя. Я пишу бумагу в суд, что я не могу ехать, потому что под следствием. На суде тов[арищ] прокурора публично заявляет, что я не могу быть присяжным, потому что я обвиняюсь в преступлении по ст. 1466, т. е. в убийстве (вы понимаете, как это приятно). Суд накладывает на меня штраф в 225 р. и требует, чтоб я явился, иначе я предаюсь суду. Нечего делать; я с письмом председ[ателя] суда, в котором сказано, что я юридически прав, не ездя на суд, приезжаю и доставляю удовольствие этим господам забавляться мною. — Стало быть, вот он суд, который будет меня судить. При этом не забудьте, что в деле о быке, которое теперь взвалили на моего управляющего, из fausse honte, нет возможности обвинять кого бы то ни было, а меня, живущего в Самаре и никогда не занимающегося хозяйством, можно было обвинять столько же, сколько вас. При этом не забудьте, что я никого тульских не знаю и знать не хочу, никому ни в чем не мешаю, одного молю у бога и у людей — спокойствия, занят с утра до вечера работой, требующей всего внимания — последней отделкой моей печатающейся книги. Я часто был в сомнении, в самом деле, не сделал ли я какого преступления или не сошел ли с ума. Злишься и чувствуешь унижение злости и еще больше злишься. И теперь мне пишет, что следователь ошибся, а товарищ прокурора не успел, а суд тоже мог иначе взглянуть, и что все прекрасно, что во всем могут быть маленькие несовершенства. Маленько[е] несовершенство то, что я месяц целый (и теперь еще) нахожусь под арестом, что, по какому-то счастию, тов[арищ] прок[урора] догадался, что меня обвинять нельзя, а то бы я был судим, т. е. они бы вполне повеселились. Да и теперь я еще ничего не знаю официально. Может быть, еще им вздумается. Я потому только говорю, что я изменил свое намерение уехать, что вероятнее, что суда не будет. Я же с самого начала дела решил с собою, что если будет суд, я уеду. И когда я вам писал, было очевидно, что суд будет. Эти маленькие несовершенства моего месяца под арестом и 3-х лет в остроге моего мужика похожи на то, как если бы услужливый командир, желая делать пользу жителям, приставлял бы часовых для безопасности хозяев; но часовые, по свойственному человеку несовершенству, убивали бы всех хозяев, которых они приставлены караулить. Так вот моя история. Хотя ничего еще не кончено, и подписка не снята53, и гадостей могут сделать много, по письму председ[ателя] я вижу, что теперь меня хотят оставить в покое, и жалею, что написал вам и теперь должен был писать все эти объяснения»54.

Поездку Толстого в суд можно реконструировать по косвенным свидетельствам. Он пишет, что им было получено известие о том, что он оштрафован судом («суд накладывает на меня штраф в 225 р. и требует, чтоб я явился, иначе я предаюсь суду»). Выездная сессия открылась 7 сентября, в этот же день, очевидно, состоялось решение о наложении штрафа (к слову, по ст. 651 УУС штраф не мог превышать ста рублей — тут, видимо, какая-то неточность) и обязании Толстого явкой. Пока им было получено это известие, пока он собрался и доехал в суд — все это потребовало времени.

Итак, Толстой едет в суд (село Сергиевское Крапивенского уезда). На заседание он смог явиться только 12 сентября (последний день сессии), когда слушалось дело мещанина Василия Маркова Голубина, обвинявшегося в убийстве своей жены, и здесь Толстой как раз и доставил «удовольствие этим господам забавляться» им.

В архиве сохранилось это дело55. В сессионном списке присяжных заседателей Толстой значится под номером 21, его фамилия вычеркнута и напротив нее стоит значок в виде крестика — таким значком обычно помечались отведенные в заседании сторонами присяжные56. Согласно протоколу судебного заседания, товарищ прокурора фон-Плеве отвел пять присяжных заседателей (и действительно, крестиками помечено, наряду с Толстым, еще четыре фамилии57). Видимо, отвод был мотивирован как раз тем, что Толстой находится под следствием.

Поэтому, возможно, Толстой неточен в своем письме к тетке: прокурор на заседании 7 сентября никак не мог объявить о том, что он обвиняется «в преступлении по ст. 1466, т. е. в убийстве» — в этот день суд за неявкой Толстого в принципе не мог решать вопрос о его отводе, а мог лишь оштрафовать его. Соответственно, цитируемое Толстым заявление прокурора могло последовать только на заседании 12 сентября при личном его присутствии и последующем отводе товарищем прокурора.

По воспоминаниям Д. Д. Оболенского, также помещика Тульской губернии:

«Не забуду одного вечера, когда Л. Н. приехал однажды к нам в Шаховское, в начале 70-х годов, верхом, взбешенный и взволнованный, и начал говорить, что бросает Россию навсегда, что при существующих порядках жить в России нельзя. Насилу мы его успокоили, особенно обязаны были этим более всего П. Ф. Самарину58. Оказалось, что бык в стаде Ясной Поляны забодал пастуха, и судебный следователь обязал Л-а Н-а невыездом и возбудил оригинальное уголовное дело.

— Это тот же арест! — горячился Лев Николаевич. — Этот же самый судебный следователь засадил одного яснополянского крестьянина в острог и продержал его около года. А оказалось, что мужик совсем не виновен. На-днях к соседней помещице этот же судебный следователь привез мертвое тело и стал его потрошить у нее на балконе… Это возмутительно! Как можно жить при таких условиях!

П. Ф. Самарин успокаивал Л-а Н-а, доказывая, что смерть человека, а в данном случае пастуха его, настолько серьезный факт, что судебное ведомство не может оставить его без расследования. К ночи Л. Н. успокоился и спокойно заснул. Но к утру опять тревога: прискакал нарочный из Крапивны с требованием Толстого в окружный суд — как присяжного заседателя. Л. Н. опять заволновался, но не поехал, отписавшись, что он обязан невыездом»59.

Как известно, находясь под впечатлением от этого дела, Толстой написал вчерне статью «Новый суд в его приложении»60. Уже в ней сквозит критическое отношение к суду: «Я тоже радовался новым судам, тоже со временем больше и больше видел в них дурного и смешного; но не принимал этого дела к сердцу, полагая, что для того чтобы судить о деле надо изучить его. Для изучения же я не имел повода и занятая моя жизнь не давала мне времени заниматься тем, что до меня не касается. В последнее же время я <на-боках> почувствовал, что дело это очень и очень касается меня и каждог[о] русского человека61. Я убедился, что нельзя ни одному Русскому человеку при новых судах жить спокойно и несмотря на все уважение к закону, на все старание обезопасить себя от незаслуженных страданий и унижений…».

Существует еще одна неоконченная полемическая рукопись Толстого, посвященная уголовной юстиции, и она также связана с громким делом, не касавшимся, правда, Толстого лично.

Речь идет о процессе Марианны Скублинской, которая в начале 1890 года попала вместе с несколькими другими лицами под подозрение в систематическом умышленном убийстве незаконнорожденных младенцев, от которых отказались матери и которые доставлялись ей для дальнейшего пристройства. В Варшавском окружном суде и впоследствии на апелляции в Варшавской судебной палате это уголовное дело, поступившее с обвинением в убийстве путем истязания (ст. 1453 Уложения), практически развалилось: подсудимые были признаны виновными в оставлении без помощи и преступных действиях с подложными документами. И даже этот приговор в части осуждения за оставление без помощи был кассирован Сенатом (решение № 1891/31) ввиду неправильной квалификации действий Скублинской и ее соучастников по признакам субъективной стороны. При новом апелляционном рассмотрении дела 20 апреля 1892 г. Варшавская судебная палата сохранила квалификацию в оставлении без помощи для Скублинской и даже смягчила ей приговор до всего лишь полутора лет тюремного заключения62.

17 и 18 февраля 1890 года датируется статья Толстого, в которой он не только саркастически отзывается об уголовном правосудии («Есть и тот гласный суд с присяжными, но, как я сказал, только затем, чтобы развращать народ, т. е. приучать народ к тому, что публично можно говорить также похоже на правду, что белое — белое, как и то, что оно черное; чтобы приучать народ клеветать, клятвопреступничать и, главное, участвовать в безсмысленных и подлых глупостях, потому что ничем иным нельзя назвать того, что делается во всех наших уголовных судах, а именно того, чтобы человека невежественного и развращенного и большей частью работающего для пропитания своего и своего семейства, посадить в тюрьму в сообщество самых невежественных и развращенных людей, лишить его возможности добывать пропитание семье, но для самого его обеспечить пропитание и праздность или легкую и не нужную работу, или, что еще глупее, содействовать к тому, чтобы человека, вредного в Тульской губернии, переслать в Иркутскую»), но и обвиняет правительства всех стран в создании условий для процветания преступности (потворство алкоголизму, проституции), нравственном растлении населения через уголовные суды, широком применении смертной казни, духовном убийстве людей на военной службе и т. п. (завершающий набросок упрек делается Толстым в адрес церкви)63.

В письме к Н. Н. Страхову, датируемом сентябрем 1873 года, Толстой, говоря об окончании «Анны Карениной», пишет, что «при том же все сговорилось, чтобы меня отвлекать: знакомства, охота, заседание суда в октябре, и я присяжным…»64.

Толстой должен был принять участие в качестве присяжного заседателя в выездной сессии Тульского окружного суда в селе Сергиевском Крапивенского уезда с 8 по 20 октября 1873 года. Это должна была быть достаточно напряженная сессия с двадцатью одним назначенным с участием присяжных заседателей делом и еще бóльшим количеством дел без присяжных65.

Толстой был включен в очередной список присяжных заседателей по Крапивенскому уезду на 1873 год66.

В Государственном архиве Тульской области не сохранилось дел с этой сессии Тульского окружного суда; по опубликованным письмам и дневникам Толстого также нельзя установить, принимал ли он в ней участие.

Через два года, в начале сентября 1875 года, в письме тому же адресату, Толстой сообщает, что никуда не поедет, «кроме как на сессию окр[ужного] суда в село Сергиево, куда я назначен присяжным с 16-го по 22 сентября»67.

Толстой должен был принять участие в качестве присяжного заседателя в выездной сессии Тульского окружного суда в селе Сергиевском Крапивенского уезда с 16 по 22 сентября 1875 года. Это также должна была быть достаточно напряженная сессия с двадцатью назначенными с участием присяжных заседателей делами68.

В архиве сохранилось единственное дело с этой сессии, о крестьянине Иване Романове Петрухине, обвиняемом в убийстве своего отца69. В сессионном списке присяжных заседателей Толстой значится под номером 4, и его фамилия вычеркнута — это означает, что он не явился к началу заседания, будучи, видимо, ранее освобожден от исполнения обязанностей присяжного70. В протоколе судебного заседания (19 сентября 1875 года) указывается, что «…не явились очередные присяжные: Граф Толстой…, причины неявки которых судом уже рассмотрены»71; впоследствии после отвода защитой присяжных за недостатком комплектных заседателей заседание было отложено.

В письме П. Д. Голохвастову в те же примерно даты он сокрушается, что «конец сентября мне приходится провести очень неприятно — присяжным в Сергиевске»72. Однако, судя по письму Софьи Андреевны, Толстой в итоге съездил в Сергиевское на один день, 16 сентября (может быть, два дня, потому что она говорит про «вчера» и «сегодня»), и был освобожден от обязанностей присяжного по врачебной причине: «Вчера Левочка ездил в Сергиевское присяжным, но так о нас беспокоился, что послал сегодня за свидетельством к доктору, а сам вернулся домой»73.

Доводилось Толстому выступать и в роли потерпевшего. Яснополянские крестьяне (да и не только они) не отличались примерным поведением, и по существу злоупотребляли добрым к ним отношением графа.

В архивах сохранилось несколько таких дел. В 1864 году Толстой жалуется тульскому губернатору74, что «в нашей местности» с каждым годом увеличивается воровство, и поводом для жалобы стало бездействие пристава в преследовании кражи саженцев яблонь из сада Ясной Поляны осенью минувшего года. Далее в деле появляется переписка о краже из имения лошадей, коров и овец; потом в переписке выясняется, что некоторые заявления Толстого о преступлениях терялись и потому не получали хода, по некоторым нельзя было подтвердить подозрения против конкретных лиц. В течение весны и лета идет следствие по факту кражи двух лошадей, в которой заподозрены двое «государственных крестьян», Яков Козьмин и Егор Алексеев, и дело обрывается в декабре месяце требованием губернского правления донести об итогах его рассмотрения75.

В 1866 году Толстой опять жалуется уже новому тульскому губернатору76 на бездействие пристава 2-го стана Крапивенского уезда по факту нападения в сентябре на его конюшню и кражи лошади. Он пишет, что просил пристава приехать на следующий день, однако по прошествии шести дней тот так и не появился. Извиняясь, что обращается к начальнику губернии по такому ничтожному в сущности своей делу, Толстой указывает, что от решения вопроса зависит безопасное пребывание его семьи в деревне. Пристав получил «нагоняй» от губернатора (было приказано немедленно произвести дознание с угрозой при повторении небрежения уволить его со службы). Дознание окончилось рапортом пристава, в котором он изложил выявленную им версию событий: лошадь была взята проживавшим в имении Митрофаном Николаевым, который и прежде брал ее для разных надобностей, а факт насилия, примененного к жене кучера, подтверждения не нашел. Действия Николаева и его приятеля, дворового человека Павла Петрова, были квалифицированы как самоуправство, материал о чем и был отправлен в Крапивенский уездный суд. В конце года Толстой собственноручно расписывается в том, что ознакомился со всей перепиской по делу77.

Со временем Толстой стал, если можно так выразиться, терпимее к криминальным шалостям крестьян. В дневнике А. А. Цурикова78 есть любопытные воспоминания, относящиеся к 1891 и 1898 годам. В первый приезд в Ясную Поляну, в марте 1891 года, он выслушивал жалобы Софьи Андреевны на яснополянских крестьян: «Положение ея действительно очень трудное. Ясно-Полянские мужики разбойники, в грош и не ставят, леса рубят, посадки стравливают. Полная халатность во всем, а Лев Николаевич не допускает никаких репрессивных мер. Я ей советовал сдать все имение в аренду мужикам, уничтожить все свое хозяйство и обязать мужиков караулить леса и в случае порубок ответственность всего общества за круговой порукой. Таким образом она и леса сохранит и не будет терзаний для великого старца. На днях урядник составил акт, поусердствовал, земский начальник приговорил воров к заключению, так когда Л. Н. узнал, то сутки не спал и захворал. Много труда и влияния было затрачено на то, чтобы оправдать мужиков79, а скрыть от него ничего не удается, он каждый день гуляет, заходит в дома к ним говорить, помогает в работах и они ему все выкладывают, ничего не скрывают»80. Речь, видимо, идет о событиях конца 1890 года, когда с тем, чтобы «припугнуть» яснополянских крестьян, срубивших 30 берез, Софья Андреевна подала на них заявление земскому начальнику. Как она вспоминает в дневнике: «…когда это случилось и приехал урядник, я спросила Левочку, что делать, составлять ли акт? Он задумался и сказал: “Пугнуть надо, а потом простить”. Теперь оказалось, что дело уголовное и простить нельзя, и, конечно, опять я виновата». Крестьян приговорили к штрафу и шестинедельному тюремному заключению81.

А вот в ноябре месяце 1898 года, во время очередного пребывания Цурикова в Ясной Поляне, ему пришлось мирить сыновей Толстого, Илью и Льва. Сразу за этим следует, что «Лев Ник. был очень огорчен, что Л. Л. позвал урядника и сделал на деревне обыск порубки и нашли дрова и направили дело»82.

На протяжении достаточно длительного времени Толстой был сначала мировым посредником (в 1861–1862 гг.)83, а потом с 1866 года (года введения мировых судебных установлений в Тульской губернии) практически непрерывно на протяжении более чем двадцати лет являлся мировым судьей Крапивенского уезда Тульской губернии.

Впервые почетным мировым судьей Толстой был избран в 1866 году84. В соответствии со ст. 23 Учреждения судебных установлений 1864 г. (далее — УСУ) почетные и участковые мировые судьи избирались на три года и утверждались в должности Правительствующим Сенатом. Соответственно, начиная с даты первых выборов (осень 1866 года) Толстой был почетным мировым судьей в трехлетия 1866–1869, 1869–1872 годов85.

Участковые мировые судьи несли основную судебную нагрузку в мировом округе; они получали жалование от земства, и их юрисдикция была обязательной. Почетные мировые судьи дополняли судейский корпус мирового округа, жалования не получали, а дела разрешали только в случае «когда обе стороны обратятся к его посредничеству» (ст. 46 УСУ). В отличие от участковых, только почетные мировые судьи могли приглашаться пополнить присутствие окружного суда при недостаточности его членов (ст. 48 УСУ); они также могли замещать намного более широкий круг должностей по государственной или общественной службе в отличие от участковых мировых судей (ст. 42 и 49 УСУ).

При этом участковые мировые судьи действовали только в пределах их участка, тогда как на рассмотрение почетных могли поступать дела со всего мирового округа (ст. 65 УСУ).

В съезде мировых судей (как правило, уездном съезде) участие могли принимать на равных основаниях и участковые, и почетные мировые судьи (ст. 17 УСУ; при этом председатель съезда мог избираться и из числа почетных мировых судей). Квалификационные требования (ст. 19–22 УСУ) и правила судопроизводства (ст. 66 УСУ) были для обеих категорий одинаковы.

На трехлетие 1872–1875 годов Толстой был избран уже участковым мировым судьей86, однако должности этой так и не занял87. В марте 1873 года он по неизвестным причинам отказался вступить в должность мирового судьи. Возможно, это было как-то связано с его негативным отношением к уголовной юстиции из-за все того же «дела о быке» или заочным избранием именно в участковые мировые судьи, что потребовало бы от него значительно бóльшей вовлеченности в судебные дела, чем пост почетного мирового судьи.

В соответствии со ст. 72 и 73 УСУ увольнение участковых мировых судей от службы по прошению осуществлялось Первым департаментом Правительствующего Сената. Было ли им подано соответствующее прошение в конце 1872 — начале 1873 гг., неизвестно.

Как следует из «Дела об отказе от должности мирового судьи 2-го участка Крапивенского у. графом Львом Николаевичем Толстым и назначении на эту должность поручика Дмитрия Кулешова»88, 11 марта Крапивенская уездная земская управа проинформировала тульского губернатора о том, что Толстой отказался принять должность мирового судьи 2-го участка Крапивенского уезда, и ходатайствовала об открытии экстренного уездного земского собрания 23 мая того же года89. Собрание это состоялось, и на должность участкового мирового судьи был избран г. Кулешов90.

Однако указом Правительствующего Сената от 7 июля 1873 г. Кулешов не был утвержден в должности участкового мирового судьи, поскольку Сенат отказался сместить с этой должности Толстого, сославшись на формальные неточности: в Сенат поступил рапорт председателя Крапивенского уездного земского собрания, тогда как ходатайствовать об увольнении Толстой должен был лично через уездный съезд мировых судей (Сенат сослался на ст. 64 УСУ)91.

В течение года по этому вопросу не было, видимо, никаких подвижек: Толстой отказывался занимать должность участкового мирового судьи.

Окончательное решение этого вопроса последовало только в следующем, 1874, году.

5 октября 1874 г. на заседании экстренного Крапивенского уездного земского собрания вновь слушался вопрос уже по сообщению управы и съезда мировых судей «о скорейшем увольнении графа Толстого, согласно его прошению, от должности участкового мирового судьи и об утверждении на место его г. Дмитрия Алексеевича Кулешова»; постановили: «просить г. Председателя Собрания ходатайствовать пред Правительствующим Сенатом о скорейшем увольнении графа Льва Николаевича Толстого от должности участкового мирового судьи и об утверждении на место его г. Кулешова»92.

В примечании и к журналу, и к публикации, правда, указано, что это постановление губернатором (на тот момент — тайный советник Сергей Петрович Ушаков) опротестовано на основании ст. 9 и 914 (это очевидная опечатка — в оригинале документа ссылка дана на ст. 94 Положения о губернских и уездных земских учреждениях 1864 г.93 (ст. 9 Положения позволяла губернатору останавливать исполнение всякого постановления земских учреждений, противного законам, а ст. 94 предусматривала для этого семидневный срок). В архивном деле есть рукописное указание на причину опротестования в донесении министру внутренних дел. Из него следует, что губернатор, во-первых, счел неудобным повторное возбуждение этого же вопроса перед Сенатом (видимо, после отказа в 1873 году) и, во-вторых, поскольку собрание созывалось исключительно для выбора одного губернского гласного, а не для решения иных вопросов94. Это указание перечеркнуто и, видимо, в столицу ходатайство в Сенат все же было отправлено.

Указом Правительствующего Сената от 23 октября того же года за № 45580 Толстой, «согласно прошению», был уволен от должности участкового мирового судьи Крапивенского уезда95.

В трехлетии 1875–1878 годов Толстой вновь принял должность почетного мирового судьи96 и занимал ее и в следующие трехлетия, 1878–188197, 1881–188498, 1884–188799 годов. Осенью 1887 года он был последний раз избран почетным мировым судьей на трехлетие 1887–1890 годов100, и в 1890, 1893 и последующих годах уже не баллотировался101.

Насколько часто Толстой участвовал в съездах мировых судей по Крапивенскому уезду (апелляционная инстанция для мировых судей того времени), сказать затруднительно. В записных книжках за 1879–1880 годы есть как минимум одно упоминание о делах, слушавшихся на съезде102.

Однако даже продолжая быть почетным мировым судьей, Толстой продолжил отдаляться от судебной системы.

В 1883 году он отказался исполнять обязанности присяжного заседателя на крапивенской сессии Тульского окружного суда (28 сентября), заявив суду публично, что делает это по своим религиозным убеждениям; этот факт стал предметом особого внимания тульского губернского жандармского управления103.

Толстой должен был принять участие в качестве присяжного заседателя в выездной сессии Тульского окружного суда в городе Крапивне с 28 по 30 сентября 1883 года. К слушанию было назначено восемь дел с участием присяжных заседателей104.

В Государственном архиве Тульской области не сохранилось дел с этой сессии Тульского окружного суда, однако в одном из дел имеется помеченный как «совершенно секретно» рапорт Крапивенского уездного исправника тульскому губернатору о происходившем на сессии105. Из него видно, что Толстой не приехал к открытию сессии и был оштрафован; явился он после разбора уже двух дел, «где и объяснил публично Суду, что он по религиозным убеждениям не может отправлять этой обязанности и вышел из залы заседания»106. Об этом происшествии было доложено министру внутренних дел107.

В письме к Софье Андреевне от 29 сентября Толстой так описывал свой отказ: «Сегодня приехал из Крапивны. Я ездил туда по вызову в присяжные. Я приехал в 3-м часу. Заседанье уж началось, и на меня наложили штраф в 100 р[ублей] (к слову, в максимальной сумме по ст. 651 УУС. — Г. Е.). Когда меня вызвали, я сказал, что не могу быть присяжным. Спросили: по чему? Я сказал: по моим религиозным убеждениям. Потом другой раз спросили: решительно ли я отказываюсь. Я сказал, что никак не могу. И ушел. Все было очень дружелюбно. Нынче вероятно наложут еще двести рублей, и не знаю, кончится ли все этим. Я думаю, что — да… Мне можно было совсем не ехать. Тогда были бы те же штрафы, а в следующий раз опять бы меня требовали. Но теперь я сказал раз навсегда, что не могу быть. Сказал я самым мягким образом, и даже таким выражением, что никто — мужики не поняли. — Из судейских (видимо, тульских знакомых. — Г. Е.) я никого не видал…»108.

И до этого, и в дальнейшем, вплоть до достижения семидесятилетнего возраста (ст. 81 УСУ устанавливала предельный возрастной ценз для исполнения обязанностей присяжного в 70 лет), Толстой все так же включался в общие списки присяжных заседателей по Крапивенскому уезду109. Возможно, его вносили время от времени и в очередной список присяжных заседателей110, однако ни в его дневниках, ни в письмах более нет никаких указаний на то, что он каким-то образом призывался к исполнению обязанностей присяжного.

В 1892 году Толстой отказался дать показания по делу о краже в вагоне поезда, в связи с которой он, как сказано в источнике, «как бывший военный» мог бы указать на отличительные знаки военнослужащих, предположительно совершивших кражу; Толстой отказался отвечать на вопросы, сказав, что ничего не помнит, однако следователь предположил, что это связано с его антисудебными убеждениями111.

В этот же период времени (1890-е — 1900-е годы) многочисленные заступничества Толстого по судебным делам в отношении самых разнообразных просителей, довольно-таки часто оканчивавшиеся неудачами, могли только укрепить его в сложившихся взглядах.

В конце января 1908 года Толстой высказывает намерение защищать в Тульском окружном суде пятерых молодых людей, совершивших «экспроприацию» летом 1907 года в Ясенковском почтовом отделении. Однако это намерение оказывается неосуществленным по причине ошибки в дате слушаний112.

В конце ноября 1909 года он хочет ехать в Тулу слушать дело о богохульстве113; однако и это намерение оказывается неосуществленным.

16 января 1910 года Толстой в последний раз сталкивается с уголовной юстицией. Он посещает заседание выездной сессии уголовного департамента Московской судебной палаты в Туле. В дневнике такая запись об этом посещении: «Проснулся бодро и решил ехать в Тулу на суд. Прочел письма и немного ответил. И поехал. Сначала суд крестьян, адвокаты, судьи, солдаты, свидетели. Все оч[ень] ново для меня. Потом суд над политическим. Обвинение за то, что он читал и распространял самоотверженно более справедливые и здравые мысли об устройст[ве] жизни, чем то, к[оторое] существует. Оч[ень] жалко его. Народ собрал[ся] меня смотр[еть], но, слава Бога, немного. Присяга взволновала меня. Чуть удержался, чтобы не сказать, что это насмешка над Христом. Сердце сжалось и от того промолчал…»114. По воспоминаниям Д. П. Маковицкого115, Толстой сказал про судебную процедуру: «Это не нужно, искусственно; скучны эти формальности. Пустое занятие»116. Первый процесс закончился оправданием, а второй — сравнительно мягким приговором.

Воспоминания о первом процессе (о мнимом ограблении крестьянами почтового курьера), окончившемся полным оправданием, оставил защитник Б. О. Гольденблат (его Толстой просил принять участие в защите крестьян). В этих воспоминаниях есть интересная оценка Толстым юридической профессии: «…подходит к Льву Николаевичу прокурор, милейший Лопатин117. Лев Николаевич обращается к нему с вопросом: “Как вам не стыдно обвинять людей и желать им зла”. Лопатин очень смутился и неудачно ответил: “Это моя обязанность”. Посмотрел на него укоризненно Лев Николаевич и с грустью заметил: “нехорошие у вас обязанности”»118.

Другие местные газеты также уделили много внимания посещению Толстым суда как событию экстраординарному119. Один из очерков был написан как бы от лица судей, и в этом описании легко угадывается modus operandi членов суда из «Воскресения»: нескончаемая утомляющая вереница дел, длинные ненужные речи и т. п. Но потом «авторы-судьи» видят в зале Толстого, и процесс оживает, а с его уходом вновь превращается в серую рутину120.

Таковы были основные вехи на жизненном пути Толстого, на которых он сталкивался с уголовной юстицией. И как финальный аккорд его отношения к последней — выдержка из «Письма студенту о праве»:

«…вся эта удивительная так называемая наука о праве, в сущности величайшая чепуха, придумана и распространяема не de gaieté de coeur, как говорят французы, а с очень определенной и очень нехорошей целью: оправдать дурные поступки, постоянно совершаемые людьми нерабочих сословий… Уголовное право есть право одних людей ссылать, заточать, вешать всех тех людей, которых они считают нужным ссылать, заточать, вешать; для людей же ссылаемых, заточаемых и вешаемых есть право не быть изгнанными, заключенными, повешенными до тех пор, пока это тем, кто имеет возможность это делать, не покажется нужным… ясно, что то, что скрывается под словом “право”, есть не что иное, как только самое грубое оправдание тех насилий, которые совершаются одними людьми над другими… говорить о воспитательном значении “права” нельзя уже потому, что решения “права” приводятся в исполнение насилиями, ссылками, тюрьмами, казнями, т. е. поступками самыми безнравственными»121.

II. Хронология создания романа

Литературоведческая история романа, включая его самые разные редакции, начиная с самой ранней, достаточно хорошо изучены122. Поэтому остановимся только на тех моментах в создании «Воскресения», которые связаны с юридической прослойкой российского общества конца XIX века.

Как то общеизвестно, впервые идея будущего «Воскресения» была подана Толстому Анатолием Федоровичем Кони123. В июне 1887 г. (с 6 до 11 примерно числа124) по приглашению свояка Толстого, А. М. Кузминского125, тогдашнего председателя Санкт-Петербургского окружного суда, Кони впервые посетил Ясную Поляну126. Много беседуя в эти дни с Толстым, Кони рассказал ему случай из своей практики, который можно привести здесь целиком.

«Когда я был прокурором Петербургского окружного суда127, в первой половине семидесятых годов128, ко мне в камеру однажды пришел молодой человек с бледным, выразительным лицом и беспокойными, горящими глазами, обличавшими внутреннюю тревогу. Его одежда и манеры изобличали человека, привыкшего вращаться в высших слоях общества. Он, однако, с трудом владел собою и горячо высказал мне жалобу на товарища прокурора, заведовавшего тюремными помещениями129 и отказавшего ему в передаче письма арестантке по имени Розалия Онни130, без предварительного его прочтения. Я объяснил ему, что таково требование тюремного устава и отступление от него не представляется возможным, ибо составило бы привилегию одним, в ущерб другим. “Тогда прочтите вы, — сказал он мне, волнуясь, — и прикажите передать письмо Розалии Онни”. Эта была чухонка-проститутка, судившаяся с присяжными за кражу у пьяного “гостя” ста рублей, спрятанных затем ее хозяйкой — вдовой майора, содержавшей дом терпимости самого низшего разбора в переулке возле Сенной, где сеанс животной любви оценивался чуть ли не в пятьдесят копеек.

Сенная площадь и ее окрестности в XIX веке были известны своими злачными местами, в том числе домами терпимости. Установить, какой переулок имеет в виду Кони, затруднительно, поскольку почти каждый, отходящий от площади, имел свои дома терпимости. Так, в Таировом переулке (современный переулок Бринько) был расположен известный дом Дероберти, дом № 4, в котором было несколько домов терпимости131; в Спасском переулке их было минимум два, в домах № 1 и 5132.

На суд предстала молодая еще девушка133 с сиплым от пьянства и других последствий своей жизни голосом, с едва заметными следами былой миловидности и с циническою откровенностью на всем доступных устах. Защитник сказал банальную речь, называя подсудимую “мотыльком, опалившим свои крылья на огне порока”, но присяжные не вняли ему, и суд приговорил ее на четыре месяца тюремного заключения.

Санкт-Петербургские губернские ведомости указывают, что среди дел, назначенных к разбирательству на 16 января 1875 года по 1-му отделению Санкт-Петербургского окружного суда (с присяжными заседателями), стоит третьим номером дело о жене ремесленника Софии Дзук и дочери унтер-офицера Розалии Они, обвиняемых в краже134.

Интересна приблизительная реконструкция того, почему это дело слушалось с присяжными заседателями. По общему правилу, кража до 300 рублей была подсудна в то время ведомству мировых судей (а здесь кража, по воспоминаниям Кони, в 100 рублей). Здесь нет взлома или кражи в третий раз, что переводило бы кражу в подсудность окружного суда с участием присяжных заседателей, поскольку на эти признаки кражи обычно особо указывалось в объявлении о процессе (см. в том же выпуске газеты объявления о других процессах — специально оговариваются кражи со взломом или в третий раз). Можно было бы предложить, что есть какой-то иной признак, отягчающий кражу и переводящий ее в подсудность окружного суда, например, кража, совершенная служителями гостиниц, постоялых дворов и других подобных заведений (ст. 1650 Уложения; очевидно, что публичный дом вполне подходил бы под это понятие). Но против такого предположения говорит чрезвычайная мягкость приговора (несколько месяцев тюремного заключения против нескольких лет, полагавшихся по ст. 1650 Уложения). Скорее всего, правильный ответ связан со ст. 1656 Уложения, предусматривавшей наказание за кражу, совершенную лицами привилегированных сословий (дворянами, священнослужителями, монашествующими и почетными гражданами): в этом случае независимо от размера похищенного любая кража наказывалась для них лишением всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ и также тем наказанием, которое для лиц иных сословий полагалось бы за такую кражу (а наказание в виде лишения прав безусловно переводило дело в подсудность окружного суда с участием присяжных заседателей в силу ст. 201 УУС). Статья 169 Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, за кражу ценою не свыше трехсот рублей предусматривала тюремное заключение на срок от трех до шести месяцев — и вот Онни и было назначено тюремное заключение сроком на четыре месяца. «Перевела» же это дело в подсудность окружного суда, видимо, соучастница Онни, София Дзук (в силу ст. 207 УУС все соучастники при различии в подсудности должны судиться в том высшем суде, к подсудности которого принадлежит кто-то из них). Губернские ведомости называют ее «женой ремесленника», а Кони — «вдовой майора». Соответственно, если воспоминания Кони точны, то по Своду законов о состояниях (ст. 47, 51) как жена майора София Дзук приобрела в свое время личное дворянство, сохранила его, овдовев, и не утратила его со вступлением в новый брак. Как разъяснил по этому вопросу Сенат (решение № 1885/32), «дворянское звание, приобретенное службою мужей, переходит к их женам, которые не теряют сего звания и во вдовстве». Конечно, содержание домов терпимости было крайне нехарактерно как род занятий для женщин-дворянок, однако такие случаи встречались135.

“Хорошо, — сказал я пришедшему, — я даже не буду читать вашего письма. Скажите мне лишь в самых общих чертах, о чем вы пишете?” — “Я прошу ее руки и надеюсь, что она примет мое предложение, так что мы можем скоро и перевенчаться”. — “Нет, этого не может быть так скоро, ибо ей придется высидеть весь свой срок, и браки с содержащимися в тюрьме разрешаются тюремным начальством лишь в исключительных случаях, когда один из брачущихся должен оставить Петербург и быть сослан или выслан на родину. Вы ведь дворянин?” — “Да”, — ответил он, и на дальнейшие мои расспросы назвал мне старую дворянскую фамилию из одной из внутренних губерний России, объяснив, что кончил курс в высшем привилегированном заведении и состоит при одном из министерств, занимаясь в то же время частными работами136. “Вот видите, — сказал я, — после вашего бракосочетания Розалию пришлось бы перевести в отделение привилегированных по правам состояния женщин, а что они такое — вы сами можете себе представить. Между тем там, где она находится ныне, среди непривилегированных арестанток, устроены превосходно организованные работы и к окончанию срока она будет знать какое-либо ремесло, что при превратностях судьбы ей может пригодиться. При том же перевод ее в господское отделение неминуемо произвел бы дурное нравственное впечатление на содержащихся с нею вместе. Поэтому лучше было бы не настаивать на отступлении в данном случае от общего правила. Если она примет ваше предложение, я прикажу допустить вас до свиданий с нею без свидетелей и когда хотите”. Он передал мне письмо и собирался уходить, когда я снова пригласил его присесть и, испросив его разрешения говорить с ним как частный человек и откровенно, вступил с ним в следующий разговор: “Где вы познакомились с Розалией Онни?” — “Я видел ее в суде”. — “Чем же она вас поразила? Наружностью?” — “Нет, я близорук и дурно ее рассмотрел”. — “Что же вас побуждает на ней жениться? Знаете ли вы ее прошлое? Не хотите ли прочесть дело о ней?” — “Я дело знаю: я был присяжным заседателем по нему”. — “Думаете ли вы, выражаясь словами Некрасова, «извлекши ее падшую душу из мрака заблужденья», переродить ее и заставить ее забыть свое прошлое и его тяжелые нравственные условия?” — “Нет, я буду очень занят и, может быть, буду приходить домой только обедать и ночевать”. — “Считаете ли вы возможным познакомить ее с вашими ближайшими родными и ввести ее в их круг?” Мой собеседник покачал отрицательно головой. “Но в таком случае она будет в полной праздности. Не боитесь вы, что прошлое возьмет над нею силу, на этот раз уже без некоторого оправдания в бедности и бесприютности? Что может между вами быть общего, раз у вас нет даже общих воспоминаний? Ваша семейная жизнь может представить для вас, при различии вашего развития и положения, настоящий ад, да и для нее не станет раем! Наконец, подумайте, какую мать вы дадите вашим детям!” Он встал и начал ходить в большом волнении по моему служебному кабинету, дрожащими руками налил себе стакан воды и, немного успокоившись, сказал отрывисто: “Вы совершенно правы, но я все-таки женюсь”. — “Не лучше ли вам, — продолжал я, — ближе узнать ее, устроить ей по выходе из тюрьмы благоприятные условия жизни и возможность честного заработка, а затем уже, увидев, что она сознала всю грязь своей прежней жизни и искренне вступила на другой путь, связать свою жизнь с нею навсегда? Как бы не пришлось вам раскаиваться в своем поспешном великодушии и начать жалеть о сделанном шаге! Ведь такое запоздалое сожаление, без возможности исправить сделанное, составляет очень часто корень взаимного несчастия и озлобления. Спасти погибающую в рядах проституции девушку — дело высокое, но мне не думается, чтобы женитьба была в данном случае единственным средством, и я боюсь, что приносимая вами жертва окажется бесплодной или далеко превзойдет достигнутые ею результаты. Не лучше ли сначала приглядеться к той, о ком мы говорим… Мне в качестве прокурора приходилось слышать в этом самом кабинете признания и заявления о совершающемся или имеющем совершиться преступлении, движущие побуждения к которому иногда были вызваны именно жертвами, напрасными с одной стороны и непонятными с другой…” Мой собеседник очень задумался, молча и крепко пожал мне руку и ушел. На другой день я получил от него письмо, в котором он благодарил меня за мой с ним разговор, говоря, что, несмотря на то, что я, по-видимому, немногим старше его, ему в моих словах слышался голос любящего отца, который совершенно прав в своих опасениях. Подтверждая, однако, свою твердую решимость жениться, он просил меня, в виде исключения, все-таки оказать своим влиянием содействие к тому, чтобы тюремное начальство не препятствовало ему немедленно венчаться с Розалией. Я не успел еще ответить на это письмо, как поступил ответ Розалии Онни, переданный смотрителем тюрьмы, в котором она безграмотными каракулями заявляла о своем согласии вступить в брак. А через день после этого я получил от моего собеседника крайне резкое и почти ругательное письмо, в котором он критиковал мое, как он выражался, “вмешательство в его личные планы”. Не желая содействовать несчастию, к которому стремился этот нервно возбужденный человек, я, несмотря на это письмо, все-таки уклонился от участия в осуществлении его желания и твердо отклонил оказанное на меня в этом отношении давление со стороны дамского тюремного комитета и одной из великих княгинь, которую, по-видимому, разжалобил мой собеседник романическою стороною своего намерения. Между тем наступил пост, и вопрос о немедленном браке упал сам собою137. Мой собеседник стал видеться довольно часто с Розалией, причем в первое же свидание она должна была ему объяснить, что вызвана из карцера, где содержалась за неистовую брань площадными словами, которою она осыпала заключенных вместе с нею. Он возил ей разные предметы для приданого: белье, браслеты и материи. Она рассматривала это с восторгом, и затем все принималось на хранение в цейхгауз на ее имя. В конце поста Розалия заболела сыпным тифом и умерла. Ее жених был, видимо, поражен известием об этой смерти, когда явился на свидание, — и в память Розалии пожертвовал подготовленное для нее приданое в пользу приюта арестантских детей женского пола. Затем он сошел с моего горизонта, и лишь через много лет его фамилия промелькнула передо мною в приказе о назначении вице-губернатора одной из внутренних губерний России. Но, быть может, это был и не он.

Месяца через три после этого почтенная старушка, смотрительница женского отделения тюрьмы, рассказала мне138, что Розалия, будучи очень доброй девушкой, ее полюбила и объяснила ей, почему этот господин хочет на ней жениться. Оказалось, что она была дочерью вдовца, арендатора в одной из финляндских губерний мызы, принадлежавшей богатой даме в Петербурге. Почувствовав себя больным, отец ее отправился в Петербург и, узнав на амбулаторном приеме, что у него рак желудка и что жить остается недолго, пошел просить собственницу мызы не оставить его будущую круглую сироту — дочь. Это было обещано, и девочка после его смерти была взята в дом. Ее сначала наряжали, баловали и портили ей желудок конфетами, но потом настали другие злобы дня или она попросту надоела и ее сдали в девичью, где она среди всякой челяди и воспитывалась до 16-летнего возраста, покуда на нее не обратил внимание только что окончивший курс в одном из высших привилегированных заведений молодой человек — родственник хозяйки, впоследствии жених тюремной сиделицы. Гостя у нее на даче, он соблазнил несчастную девочку, а когда сказались последствия соблазна, возмущенная дама выгнала с негодованием вон… не родственника, как бы следовало, а Розалию. Брошенная затем своим соблазнителем, она родила, сунула ребенка в воспитательный дом и стала спускаться со ступеньки на ступеньку, покуда, наконец, не очутилась в притоне около Сенной. А молодой человек между тем, побывав на родине, в провинции, переселился в Петербург и тут вступил в общую колею деловой и умственной жизни. И вот в один прекрасный день судьба послала ему быть присяжным в окружном суде, и в несчастной проститутке, обвиняемой в краже, он узнал жертву своей молодой и эгоистической страсти. Можно себе представить, что пережил он, прежде чем решиться пожертвовать ей во искупление своего греха всем: свободой, именем и, быть может, каким-либо другим глубоким чувством. Вот почему так настойчиво требовал он осуществления того своего права, которое великий германский философ называет правом на н

...