Прекратить бег по кругу: феминистские авторки и переводчицы против андроцентризма

КАТЕРИНА ДЕНИСОВА
FEM TALKS, Москва, Россия, katerina@femtalks.moscow.

АНАСТАСИЯ КРАСИЛЬНИКОВА
FEM TALKS, Москва, Россия, nastya@femtalks.moscow.

ЛАНА УЗАРАШВИЛИ
Институт философии РАН (ИФРАН), Москва, Россия, lana.uzar@gmail.com.

Ключевые слова: феминистская эпистемология; феминистская критика науки; взгляд; феминистская визуальность; феминистская преемственность; перевод как активизм; академия vs активизм.

Статья вводит в проблематику материалов номера и раскрывает специфику развития женского и феминистского знания, проблемы взгляда и переводов феминистской литературы на русский язык. Дискриминация женского знания как предмет критики в феминистской теории имеет богатую историю. Социальные ограничения не просто лишают женщин возможности участвовать в производстве и передаче знания, но также способствуют эссенциализации женского знания как «субъективного», «частного», «запятнанного». Феминистская критика науки ставит перед собой задачу разоблачения понятий универсальности и объективности. Немаловажную роль в этой критике играет проблема идеологической обусловленности и ситуативности взгляда. В статье рассматриваются несколько областей феминистской критики, в которых анализировались установившиеся иерархии в визуальной культуре, — кинематограф и искусство.

Авторки статьи указывают на важность переводов как ресурса по теоретическому обогащению феминистского движения в России и демонстрируют, что переводческая деятельность — одна из сфер, иллюстрирующих важный феминистский тезис о том, что между академией и политикой нет четкой границы. Сам факт перевода предстает формой активизма, поскольку выстраивает преемственность поколений внутри феминистского движения посредством сохранения и передачи идей. Авторки отмечают, что весомый вклад в переводческое наследие феминистской теории в России внесли именно активистки. Они распространяли литературу в интернете, открывая доступ к ней людям, не имеющим академического опыта.

---

Женщины могут быть образованными, но для высших наук, как философия, и для некоторых произведений искусства, требующих всеобщего, они не созданы» [1], — так характеризовал интеллектуальные способности женщин немецкий философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель в «Философии права» (1820). Представление о том, что женщины не способны к абстрактному мышлению, в свою очередь маркированному как мужское и объявляемому высшим типом мышления, долгое время господствовало и во многом продолжает господствовать в науке и философии. Знание, получаемое в результате абстрагирования, основанного на «уничтожении чувств» [2], считается «чистым», «объективным», свободным от «лишнего». Под «лишним» в данном случае понимается конкретный прожитый опыт и точка зрения маргинализованных групп, включая женщин. Андроцентризм объявляет их позицию «частной» и незначительной, универсализируя опыт цисгендерных гетеросексуальных белых мужчин и объявляя его всеобщим «золотым стандартом».

Женщине, чтобы иметь интеллектуальное значение, предлагается «мыслить как мужчина». Неспособность же женщины примерить на себя привилегированный опыт и мыслить по заданным андроцентричным правилам приводится в доказательство того, что она не способна к теоретизированию и абстрагированию в принципе. При этом упускают из виду, что взятое за стандарт и точку отсчета абстрагирование является искаженным в силу своей андроцентричности и конструирует ложную реальность, в которой женщины и угнетенные группы вытеснены на задворки истории мысли. В работе «Создание патриархата» историкесса Герда Лернер так описывает процесс обесценивания женского теоретизирования:

Какое знание можно вынести из менструации? Как может кормящая грудь стать источником знания? Как можно абстрагировать в процессе готовки или уборки? <…> Женские знания — это просто «интуиция», разговоры между женщинами — «сплетни» [3].

При этом женщины вытеснялись из науки и философии не только символически, но и с помощью конкретных властных инструментов. В этом номере представлена глава из книги Кэролин Мерчант «Смерть природы» в переводе Марии Лифановой. В ней теоретикесса экофеминизма описывает процесс вытеснения женщин из репродуктивной медицины в ходе научной революции. Яркий эпизод этого процесса — изобретение акушерских щипцов семейством Чемберленов, которое сопровождалось попытками установить образовательные и законодательные ограничения их использования. Повитухи, имевшие большой опыт в родовспоможении и передававшие свои знания из поколения в поколение, были объявлены некомпетентными и недостаточно образованными для акушерского дела. В свою очередь, изобретенные мужчинами репродуктивные технологии были автоматически маркированы как эффективные, хотя обладали массой недостатков, а их применение вызывало негативные побочные эффекты. Мощным инструментом вытеснения женщин из науки служат также экономические, политические и репродуктивные ограничения. В начале ХХ века писательница Вирджиния Вулф обратила внимание на то, что для успешного занятия письмом женщине необходима «своя комната» [4], то есть пространство, время и деньги на то, чтобы иметь возможность уединиться со своими мыслями и перенести их на бумагу. То же верно и для теоретизирования. При этом, даже если женщина располагает материальными ресурсами, время редко ей принадлежит. Как отметила Герда Лернер, к женщине никогда не было применимо понятие «свободное время для себя», так как от нее ожидалась полная и непрерывная вовлеченность в репродуктивный труд [5]. Не удивительно, что именно на проблему репродуктивного труда был обращен пристальный взгляд многих феминистских философинь и теоретикесс, таких как Симона де Бовуар, Суламифь Файерстоун, Ирина Аристархова и др. Тем не менее, несмотря на структурные препятствия, с которыми сталкивались и сталкиваются теоретикессы и исследовательницы в интеллектуальной деятельности, существует широкий пласт истории женской и феминистской мысли, ряд образцов которой представлен в этом номере. Каждый текст так или иначе разоблачает андроцентричное заблуждение о том, что лишь определенный взгляд и конкретная теоретическая линза представляют интерес и имеют историческое и философское значение. Ирина Широбокова в статье «Женский опыт в городе: ревизия разделения общественного и частного в феминистской географии» и Долорес Хейден в тексте «Как бы выглядел несексистский город? Размышления о доме, городском планировании и труде», переведенном Анастасией Красильниковой, ломают представление о географии и урбанистике как лишенных гендерных аспектов дисциплинах и показывают, как важно учитывать опыт маргинализованных групп в теоретических построениях и городском планировании. Анастасия Кальк в тексте «Проблема государства в феминистской теории: надежды и критика правительственного феминизма» предлагает обзор феминистских теорий государства и очерчивает новые горизонты феминистского политического воображения. Катерина Денисова в статье «Духовное есть политическое: зачем феминизму сверхреальная и мультитемпоральная утопия» предлагает феминистский взгляд на духовность и анализирует его политический и освободительный потенциал. Важным текстом номера является перевод статьи Донны Харауэй «Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и преимущество частичной перспективы», в котором философиня ставит под сомнение «бестелесную научную объективность» и выдвигает альтернативную концепцию локализованного знания, которое предполагает существование множества частных и частичных перспектив. Эту концепцию проясняют и развивают в своем предисловии «Антифилософия Донны Харауэй: объективность без объективации» переводчицы Лолита Агамалова и Елена Костылева. Важной для эпистемологии Харауэй является следующая позиция:

Я выступаю за взгляд из тела — всегда сложного, противоречивого, структурирующего и структурированного тела — против взгляда свыше, из ниоткуда, из простоты.

Именно проблеме взгляда, которая занимает важное место в феминистской критике науки, искусства, кинематографа, популярной культуры и др., посвящен блок по феминистским визуальным исследованиям. В 2000 году создательница Центра гендерных исследований Европейского гуманитарного университета Альмира Усманова издала перевод на русский язык работы Лоры Малви «Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф» [6]. Это стало важным событием в контексте русскоязычных визуальных исследований, поскольку статья Малви заложила традицию феминистской критики кино с точки зрения анализа идеологизированности взгляда и репрезентаций женщин в визуальной культуре. В качестве инструмента критики Малви использует психоаналитическую теорию, применяя ее политически, а также сосредоточившись на тех ее частях, где тематизируется визуальное. В ее тексте сформулирована идея, которая затем будет пронизывать большинство мейнстримных текстов по феминистским визуальным исследованиям: в мире патриархата мужское связано с обладанием взглядом, а женское — с «бытием-под-взглядом». Данный подход к анализу взгляда (gaze) использовался и другими авторами, работавшими в рамках неомарксистской традиции, однако Малви сделала это в числе первых и сразу же инкорпорировала в него феминистскую оптику.

Немаловажную роль в феминистских исследованиях визуальности играет критика искусства и истории искусства. Визуальные исследования не сводятся к искусствоведению, поскольку предметом их интереса служат не только те объекты, которые можно объединить в широкую группу «произведения искусства». Также и аналитический инструментарий визуальных исследований отличается от того, что используется в истории искусства или искусствоведении. Однако игнорировать область искусства в данном случае невозможно, поскольку оно до недавних пор было основным «поставщиком» визуальности. В феминистской теории существует широкая традиция критики искусства. Наши предшественницы проделали колоссальный труд, издав сборник «Гендерная теория и искусство. Антология: 1970–2000» в 2005 году. Среди переведенных текстов — хрестоматийные работы по феминистскому анализу искусства как института, отдельных традиций искусства и самой науки — истории искусства. К примеру, в сборнике опубликована статья Линды Нохлин «Почему не было великих художниц?» [7], написанная в 1971 году — во время подъема американского феминистского активизма в мире искусства, который выступал за то, чтобы женское искусство было шире представлено в музеях, а также разрабатывал новые стратегии внутри медиумов искусства, отражавших женский опыт. Нохлин артикулирует то, каким образом сформированы наивные стереотипы о художнике как божественном гении — она называет это мифом о Великом Художнике. Этот миф игнорирует тот факт, что художники, ставшие «великими», имели доступ к таким ресурсам, которые женщинам не были доступны ввиду их положения, — например, к художественному образованию. Также Нохлин замечает ключевой для нашей проблематики момент: женщины могли выступать только в качестве обнаженной натуры, но не могли активно участвовать в наблюдении за обнаженным телом. Как результат, визуальная культура формируется под влиянием данной иерархии, где наблюдающий и конструирующий взгляд принадлежит мужчинам, а женщины выступают материалом для работы этого взгляда.

Феминизм не является гомогенным политическим движением, а феминистская теория пишется не одними только европейскими и американскими авторками. Существует множество деколониальных феминистских позиций — в их числе латиноамериканские и чикано-феминистки, индийские феминистки, исламские феминистки, а также афроамериканские феминистки. Во многом их рефлексия касается того, как опыт небелых женщин отличается от систем угнетения, направленных на дискриминацию белых женщин. В частности, именно в трудах небелых феминисток обращается внимание на то, что сама бинарная гендерная система, обслуживающая институт европейской буржуазной семьи, является продуктом европейской культуры и была искусственно насаждена в обществах, подвергшихся колониальной экспансии Европы. Эта логика перенесения европейской картины мира на другие общества и объяснение дискриминации в них исходя из европейских представлений превалирует внутри белых феминизмов, которые страдают от комплекса white savior. На это же обращали внимание и черные феминистки, анализируя свое положение в рамках американского феминистского движения. Для нашей темы очень важна работа белл хукс «Противоположный взгляд: темнокожие женщины как наблюдательницы» [8], поскольку она критически подходит к той бинарной конструкции, которую разработала Малви: мужчина-наблюдатель vs женщина как пассивный объект его наблюдения. Если учесть особенности положения небелых женщин, то эта оппозиция станет очень локальным описанием конкретных ситуаций, где на экране изображена белая женщина. Темнокожие же наблюдательницы не могут ассоциировать себя с этими репрезентациями, потому что их изображения в мейнстримном кино обладают рядом свойств, воспроизводящих расистские стереотипы о темнокожих женщинах. Они, как правило, не пассивны, а, наоборот, агрессивны. Не сексуализированы, а, наоборот, не обладают сексуальностью — как, например, знаменитые мамушки-няни [9]. Отсюда белл хукс делает вывод о существовании альтернативного наблюдателя — темнокожей женщины, которая уже всегда смотрит мейнстримное кино критически, так как не отождествляется с тем, что там происходит, и представляет собой некого внешнего наблюдателя за этими ситуациями.

В блоке, посвященном феминистским визуальным исследованиям, мы следуем той же логике осмысления визуальности с точки зрения феминистской теории — прежде всего принимая тот факт, что взгляд пронизан идеологией и является инструментом осуществления власти. Важно понимать, кто смотрит, на кого смотрит и зачем смотрит — от этого зависит и характер производимого знания. Поэтому мы предлагаем статью Рози Брайдотти «Изображения тела и порнография репрезентации», переведенную Дарьей Юрийчук. Брайдотти анализирует медицинский взгляд, получивший доступ к инструментам и правилам наблюдения, устанавливающим беспрецедентную власть медицины над телом человека и формирующим его представление через «медицинскую порнографию». В свою очередь, Франческа Феррандо в эссе «Феминистская генеалогия эстетики постчеловеческого в визуальных искусствах», переведенном Ланой Узарашвили, демонстрирует, что в искусстве, создававшемся разными женщинами начиная с первой половины XX века, были визуально проработаны идеи постгуманизма, которые в то время еще не были теоретически сформулированы. Также мы включили в блок статью Рейны Льюис «„Отлично выглядишь!“ Лесбийский взгляд и модные образы» в переводе Оксаны Киташовой. Льюис объясняет, почему издание модных журналов, ориентированных прицельно на ЛГБТ-аудиторию, способствует новым, более свободным формам самоидентификации и непосредственного получения удовольствия среди лесбиянок. Этот текст вписывает в данный номер «Логоса» анализ негетеросексуальной визуальной культуры, показывая специфику этой области.

Одна из главных целей проекта FEM TALKS [10] — привнести феминистское знание в академию. Часто феминизм воспринимается как новомодная блажь, в то время как на самом деле за каждым из «модных» понятий (харассмент, абьюз, объективация и т. д.) кроется огромный пласт теоретических наработок. Важная для нас задача — обеспечить доступ к этому знанию в русскоязычном пространстве, ведь гендерные исследования как дисциплина развивались преимущественно в западных странах, и большая часть их теоретического аппарата представлена на иностранных языках. Поэтому перевод этого обширного наследия на русский язык необходим и значим. Переводческий труд был одной из главных задач для поколения «гендерных исследовательниц 1990-х — начала 2000-х годов» — об этом пишут, например, российские исследовательницы Елена Здравомыслова и Анна Тёмкина [11]. Наш проект неосознанно повторил этот путь: прежде чем перейти к более обширной образовательной деятельности, мы занимались публикацией переводов зарубежных феминистских исследований, например главы из книги Сьюзен Браунмиллер «Против воли», статьи Люси Липпард «Немного пропаганды пропаганды*» и др. Работа же гендерных исследовательниц 1990-х и 2000-х годов вылилась в ряд монументальных публикаций: «Хрестоматия феминистских текстов» (2000) [12], «Антология гендерной теории» (2000) [13], «Введение в гендерные исследования. Часть II: Хрестоматия» (2001) [14], «Гендерная теория и искусство. Антология: 1970–2000» (2005) [15]. Эти тексты и сейчас являются основой для феминистского образования и исследований в этом поле.

К середине 2000-х годов бурное развитие гендерных и феминистских исследований как в России, так и в Беларуси и на Украине замедляется, и они до сих пор ведутся в экстремально стесненных условиях. Причин этому много: от изменения курса российской политики до усложнения получения поддержки от зарубежных фондов. Однако дело феминистского перевода не пропало: его основной массив теперь разрабатывается в интернете, а не только в стенах академии. Говоря о современных феминистках, которые разворачивают свою деятельность в социальных сетях, не стоит забывать о важной работе феминисток 2000-х и начала 2010-х годов, которые также переводили и публиковали корпус феминистских работ, например, в «Живом журнале». Они делали феминистское знание доступнее не только через язык, но и через формат публикации, так как интернет более демократичен. Перенос такой интеллектуальной работы в Сеть позволяет подорвать патриархатный барьер, который возводит институционализированная академия. В частности, главу из работы Герды Лернер «Создание патриархата», которая упоминается выше, перевела авторка блога Accion Positiva [16]. Перевод был опубликован на платформе Womenation в 2013 году. Некоторые из переводчиц и авторок этого номера также в данный момент не имеют аффилиации с каким-либо академическим учреждением и сосредоточены на активистской или художественной деятельности. Нам как составительницам номера важно показать, что академия не обладает монополией на производство знания, а граница между феминистской теорией и активизмом расплывчата, если не иллюзорна.

Язык феминистской теории подвижен и восприимчив, он по-прежнему находится в процессе становления, и многие важные теоретические тексты все еще не переведены. Именно поэтому важная часть этого номера — переводы значимых феминистских работ. Понятия, используемые в этих текстах, конечно, уже введены в русскоязычные гендерные исследования, но наличие доступного оригинала позволит углубить дискуссию. Для феминистского перевода важно то, что переводчицы вносят свой вклад в создание дискурсивной реальности. Сам процесс перевода делает категорию авторства расплывчатой, ведь переводчицы так или иначе влияют на текст, трансформируя его. Здравомыслова и Тёмкина называют такое авторство «номадическим» [17], а самих переводчиц — «создателями категориального аппарата и словаря в новом поле дискурса» [18].

И если «гендерные исследовательницы девяностых» пришли, условно говоря, на «новую землю» в том, что касается русскоязычной феминистской теории, то у нас уже есть почва. И нам очень важно выстраивать преемственность между поколениями русскоязычных феминисток, которая сейчас довольно слаба. Феминистка Ольга Липовская удачно описала эту реальность в эссе для портала Salt Zone: «У российского феминизма, как у старой цирковой лошади, идет бег по кругу» [19]. Прекратить бег по кругу поможет обращение к богатой истории феминистского движения, а также уважение труда коллежанок, не-забвение и поддержка.

Мы хотели бы посвятить этот номер двум важным для российского феминизма фигурам, ушедшим из жизни в 2021 году. Это Ольга Липовская, о которой мы говорили выше, — активистка, журналистка и переводчица, благодаря которой мы, в частности, получили переводы Валери Брайсон и Валери Соланас. И Татьяна Никонова — журналистка и секс-просветительница, которая внесла большой вклад в популяризацию феминизма в современной России.

Библиография

Антология гендерной теории / Под ред. Е. Гаповой, А. Усмановой. Минск: Пропилеи, 2000.

Введение в гендерные исследования. Ч. II: Хрестоматия / Под ред. С. Жеребкина. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2001.

Вулф В. Своя комната. М.: МИФ, 2019.

Гегель Г. Философия права // Соч. Т. VII. М.; Л.: Соцэкгиз, 1934.

Здравомыслова Е., Темкина А. Введение. Феминистский перевод: текст, автор, дискурс // Хрестоматия феминистских текстов / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 5–28.

Лернер Г. Создание патриархата // Womenation. 24.07.2013. URL: http://womenation.org/gerda-lerner-the-creation-of-patriarchy-1.

Липовская О. У российского феминизма, как у старой цирковой лошади, идет бег по кругу // Salt Zone. URL: http://salt.zone/news/11031.

Малви Л. Визуальное удовольствие и нарративный кинематограф // Антология гендерной теории / Под ред. Е. Гаповой, А. Усмановой. Минск: Пропилеи, 2000. С. 280–297.

Нохлин Л. Почему не было великих художниц? // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970–2000 / Под ред. Л. Бредихиной, К. Дипуэлл. М.: РОССПЭН, 2005. С. 15–47.

hooks b. The Oppositional Gaze. Black Female Spectators // Idem. Black Looks: Race and Representation. Boston: South End Press, 1992. P. 115–131.

Stop Running in Circles: Feminist Authors and Translators Against Androcentrism

Katerina Denisova. FEM TALKS, Moscow, Russia, katerina@femtalks.moscow.

Anastasia Krasilnikova. FEM TALKS, Moscow, Russia, nastya@femtalks.moscow.

Lana Uzarashvili. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), Moscow, Russia, lana.uzar@gmail.com.

Keywords: feminist epistemology; feminist critique of science; gaze; feminist visual studies; continuity of feminist generations; translation as activism; academia vs activism.

This introduction to the Logos issue on feminist studies deals with some specifics in the development of female and feminist understanding, the issue of gaze, and translations of feminist literature into Russian. Discrimination against women’s knowledge has a rich history as a target of criticism by feminist theory. For instance, midwives, who had been the specialists in obstetrics for centuries, were demoted from their position as experts by the scientific revolution. Social restrictions deprive women of the opportunity to participate in the production and transmission of knowledge while also contributing to the essentialization of women’s knowledge as “subjective,” “partial,” and “impure.” The feminist critique of science aims to discredit the concepts of universality and objectivity. The problem of the ideological conditioning and context of gaze also plays an important role in this critique. The article considers several branches of feminist criticism directed against established hierarchies in the visual culture of art and cinema.

Feminist visual studies in Russian have been framed mostly within a context established by translations of gender theory from the early 2000s. The article emphasizes that translations have been an important source of theoretical advancement for both thinkers and activists in Russia’s feminist movement. Translation is highlighted as one of the fields that reinforce the important feminist thesis that there is no strict demarcation between academia and politics. Translation itself is a form of activism because it enables continuity between generations within the feminist movement by preserving and disseminating ideas. The authors maintain that activists have made major contributions to the store of translated feminist theory in Russia by distributing that literature on the internet and making it accessible to people with no academic background.

DOI: 10.22394/0869-5377-2022-1-1-10

References

Antologiia gendernoi teorii [Anthology of Gender Theory] (eds E. Gapova, A. Usmanova), Minsk, Propilei, 2000.

Hegel G. W. F. Filosofiia prava [Philosophie des Rechtes]. Soch. [Works], Moscow, Leningrad, Sotsekgiz, 1934, vol. VII.

hooks b. The Oppositional Gaze. Black Female Spectators. Black Looks: Race and Representation, Boston, South End Press, 1992, pp. 115–131.

Lerner G. Sozdanie patriarkhata [The Creation of Patriarchy]. Womenation, July 24, 2013. Available at: http://womenation.org/gerda-lerner-the-creation-of-patriarchy-1.

Lipovskaya O. U rossiiskogo feminizma, kak u staroi tsirkovoi loshadi, idet beg po krugu [Russian Feminism, Like an Old Circus Horse, is Running in a Circle]. Salt Zone. Available at: http://salt.zone/news/11031.

Mulvey L. Vizual’noe udovol’stvie i narrativnyi kinematograf [Visual Pleasure and Narrative Cinema]. Antologiia gendernoi teorii [Anthology of Gender Theory] (eds E. Gapova, A. Usmanova), Minsk, Propilei, 2000, pp. 280–297.

Nochlin L. Pochemu ne bylo velikikh khudozhnits? [Why Have There Been No Great Women Artists?]. Gendernaia teoriia i iskusstvo. Antologiia: 1970–2000 [Gender Theory and Art. Anthology: 1970–2000] (eds L. Bredikhina, K. Deepwell), Moscow, ROSSPEN, 2005, pp. 15–47.

Vvedenie v gendernye issledovaniia. Ch. II: Khrestomatiia [Introduction to Gender Studies. Pt. II: Handbook] (ed. S. Zherebkin), Kharkiv, Saint Petersburg, KhTsGI, Aleteiia, 2001.

Woolf V. Svoia komnata [A Room of One’s Own], Moscow, MIF, 2019.

Zdravomyslova E., Temkina A. Vvedenie. Feministskii perevod: tekst, avtor, diskurs [Feminist Translation. Text and Author. Introduction]. Khrestomatiia feministskikh tekstov [Handbook of Feminist Texts. Translations] (eds E. Zdravomyslova, A. Temkina), Saint Petersburg, Dmitrii Bulanin, 2000, pp. 5–28.

---

Женский опыт в городе: ревизия разделения общественного и частного в феминистской географии

ИРИНА ШИРОБОКОВА
Городской университет Нью-Йорка (CUNY), Нью-Йорк, США, shirobokova.i.v@gmail.com.

Ключевые слова: дихотомия публичное/приватное; гендер и пространство; феминистская география; репродуктивный труд.

Общественное и частное — это социальные, экономические и политические основания гендерного неравенства в повседневной жизни. Такое разделение всегда носило географический характер и было в корне феминистским вопросом. Женский опыт в городе рассматривается в статье через соединение двух оптик — структурного политэкономического анализа с феминистской сенситивностью к устройству повседневности, с одновременной попыткой деконструировать саму эту дихотомию. Анализируется не столько сама граница между этими оптиками, сколько то, как производится частное, то есть как оно определяется, конструируется и регулируется публичным, а также каким эмансипаторным потенциалом может обладать частное в сегодняшнем постфордистском неолиберальном контексте, где размыты и другие бинарности — производства/воспроизводства, дома/работы.

Статья начинается с обращения к истории разделения частного/общественного и дискуссиям, которые существовали вокруг него, а также их критики. Далее рассмотрен исторический момент формирования дихотомии частного/общественного, в частности критика общего, частного и обобществленного (commons). В заключение проблематизируется продуктивность указанной дихотомии и рассматриваются альтернативы, которые предлагают черные феминистки (black feminists, black geographies), теоретики и практики транснационального феминизма, исследователи повседневности, открывающей новые перспективы для изучения динамики континуума частного/общественного. В результате получены некоторые выводы о том, как можно работать с общественным и частным сегодня.

---

Введение

Разделение на общественное и частное — это социальные, экономические и политические основания гендерного неравенства в повседневной жизни. Такое разделение всегда носило географический характер и было в корне феминистским вопросом. По словам Кэрол Пэйтман, феминистская критика дихотомии публичного и частного имела ключевое значение для феминистских текстов и политической борьбы в целом [1]. Эта критика, вероятно, наиболее четко сформулирована в утверждении, что «личное — это политическое». Здесь я хочу его проблематизировать, обращаясь к истории развития городского пространства как пространства неравенства, нечувствительного к социальному разнообразию, в частности к гендеру, и достигшего крайних форм при неолиберализме.

Моя цель — пересобрать историю идей и проектов развития городских пространств, чувствительных к женскому опыту, через ревизию частного и общественного в феминистской географии. Я не просто исследую городское пространство на разных материальных масштабах, например телесном, индивидуальном, коллективном, публичном и т. д., но хочу проблематизировать дихотомию частного и общественного. Поэтому я в меньшей степени намерена обращаться к концепциям личного/персонального пространства, социально-психологическим концепциям, которые, на мой взгляд, отстраняются от фактического неравенства, уделяя больше внимания индивидуальной свободе, выбору и т. д.

История феминистской географии исходит преимущественно из англо-американской академии 1980–1990-х годов и отчасти является производной от «пространственного поворота» (spatial turn) [2] в гуманитарных науках, возникшего вследствие работ французских критических теоретиков Анри Лефевра (1968), Мишеля Фуко (1977, 1986), Мишеля де Серто (1984), которые исследуют пространственные и повседневные характеристики властных отношений. Классическими работами, соединившими анализ социальных, экономических отношений, пространства и гендера, можно назвать «Феминизм и география: пределы географического знания» [3] Джиллиан Роуз и «Пространство, место и гендер» [4] Дорин Мэсси, которые, уходя от фетишизации и объективации пространства, изменяют саму природу маскулинного географического исследования.

Сегодняшние неолиберальные трансформации затронули все города и страны, география характеризуется пространственной неравномерностью [5], поэтому мне хотелось бы избежать фокусировки на конкретной стране и рассматривать историю беспорядка и упорядочивания между общественным и частным в более глобальной перспективе.

Несмотря на сильное и такое удобное идеологическое разделение общественного и частного, на практике эти границы всегда изменяются, оспариваются и не могут быть четко установлены. Вместо того чтобы существовать в бинарной оппозиции, общественные и частные пространства работают в различных масштабах, которые накладываются друг на друга, пересекаются, оспариваются политически и физически, создавая континуум пространств и степеней доступа [6]. Акцентируя внимание на женском опыте в городе, я соединяю две оптики: структурного политэкономического анализа с феминистской сенситивностью к устройству повседневности, пытаясь в то же время деконструировать саму дихотомию.

Как исследовательница города, я считаю, что актуально будет провести подобный пересмотр истории разделения частного и общественного, учитывая, с одной стороны, популярные сегодня практики и идеи в логике нового урбанизма в градостроительном и архитектурном сообществе, с другой — доминирующую экспансию капитала над формированием городского ландшафта. В начале статьи я обращаюсь к истории разделения частного/общественного, а также дискуссиям и идеям, которые существовали вокруг него, и их критике. Далее рассматриваю исторический процесс формирования дихотомии частного/общественного на практике, более детально обращаясь к критике общего, частного и обобществленного (commons) и альтернативным проектам. В заключении я проблематизирую рамку продуктивности дихотомии как таковой и занимаюсь поиском альтернатив, соединяющих в себе подходы как к теоретизированию, так и к стратегиям повседневной работы с ней. Эти альтернативы предлагают черные феминистки (black feminists, black geographies), транснациональная феминистская теория и практика, авторы, уделяющие внимание повседневности, которая открывает новые перспективы изучения динамики континуума частного/общественного. И таким образом, прихожу к некоторым заключениям о том, как сегодня можно работать с общественным и частным.

История теоретических подходов к разделению частного и общественного

Существует несколько традиций разделения общественного и частного. Здесь я обозначу скорее историю идей, чтобы затем обратиться к практикам и альтернативным проектам.

В либеральной традиции это разделение между государством, с одной стороны, и рынком — с другой. Это стандартное определение государственного и негосударственного, задача которого — отграничить сферу «публичной» власти государства от сферы добровольных отношений между «частными» лицами на рынке. В классической традиции это противопоставление между oikos (внутренней сферой производства и воспроизводства, населенной женщинами и рабами) и polis (где общественность также приравнивается к политической сфере).

Либеральные теоретики часто постулируют принципиальные различия с классической концепцией, однако на практике их подход включает многие из классических элементов. Эта традиция изображает частную сферу добровольных отношений между свободными и равными людьми. Классическая традиция предполагает частную сферу естественного неравенства между хозяином и рабом, родителем и ребенком, мужем и женой. Так или иначе, эти дискуссии демаркируют границы государственного вмешательства в личную жизнь и отделяют дом и частную жизнь от остальной гражданско-политической сферы как законодательно, так и социально [7].

Основная критика либеральной традиции возникла из осознания того, что женщина, будучи защищенной от государственного вмешательства в частном пространстве дома, подвержена физическому, эмоциональному, сексуальному насилию со стороны мужа/партнера/отца, заведомо находясь в неравной властной позиции и социальной изоляции.

Другая критика такого разделения появилась в марксистской феминистской географии 1980–1990-х годов. Так, Салли Марстон и Долорес Хейден уделяют внимание категориям «дома» и «домохозяйства». Они убеждены, что домохозяйство отделено от работы лишь символически и идеологически, но на практике включает в себя отношения экономического производства, в которых дом является рабочим пространством неоплачиваемого женского труда и воспроизводства капитализма [8].

В 2000-е годы появляется постколониальная критика белой эксклюзивной феминистской географии со стороны представительниц академии стран третьего мира и черных феминистских географий. Однако дискуссия, хотя и расширяет границы, преимущественно остается в англо-американском и постколониальном контексте. Феминистская география и ее истоки на постсоциалистическом пространстве практически не представлены в этой дискуссии. Между тем опыт советской женщины и история решения «женского вопроса», последующие трансформации гендерной политики и практик во взаимосвязи с пространством уже постсоциалистического этапа, на мой взгляд, представляют огромный интерес, поскольку отличаются как от западного/империалистического мира, так и от постколониального.

География общественного и частного в постсоветских исследованиях представлена незначительно, однако есть исследовательницы в смежных дисциплинах, уделяющие внимание пространственным аспектам и трансформациям общественно-частного, проектам нового быта. Так, например, социологи Елена Здравомыслова, Анна Роткирх, Анна Темкина изучают «новый постсоциалистический быт», который создается на фоне социального расслоения, иерархизации заботы, коммерциализации повседневности и приватизации домашнего пространства. Авторки указывают на то, что

…границы приватного и публичного были проницаемыми и в советском обществе — государство постоянно вмешивалось в приватную сферу, создавая ограничения индивидуализации и осуществляя контроль, основанный на круговой поруке. С другой стороны, частные отношения пронизывали советское публичное, например, в виде важности дружеских и любовных отношений на рабочем месте [9].

С распадом СССР и последующей капитализацией повседневности изменяется отношение к частному и общественному. В России реализуется либеральная модель построения частной сферы, в которой общество представляется не как совокупность различных коллективов и корпораций, а как совокупность индивидов и семей. Стоит отметить, что в этом исследовании авторки фокусируют внимание на практиках преимущественно среднего класса в капиталистических трансформациях постсоветского пространства. На мой взгляд, внимание к опыту повседневности «новых бедных», особенно в крупных городах, демонстрирует иные сценарии разворачивания общественного/частного, в которых находится место солидарностям и кооперациям, заботе, построенной не на классических семейных ценностях.

В альманахе «Женщины в политике: новые подходы к политическому» под редакцией Евгении Ивановой и Александра Першая анализируются гендерные проблемы белорусского постсоветского общества, авторы пересматривают базовые категории «двуличной дихотомии» частного и общественного. В первую очередь их интересует, «как производится частное, то есть как оно определяется, конструируется, регулируется — публичным» [10]. Они вместе с рядом других автор_ок альманаха делают вывод: то, что выглядит частным, например выбор профессии, воспитание детей, сексуальность, при ближайшем рассмотрении оказывается крепко связанным с государственной политикой, публичным дискурсом, структурным социальным неравенством, распределением отношений власти и т. д.

Дискуссия об общественном и частном имела место как в политических, так и в социальных науках о пространстве и городе. В разной степени она интересует таких исследователей, как Ричард Сеннет, который был обеспокоен «растущей тиранией интимности» [11], Лин Лофланд, изучающая коммерциализацию и индивидуализацию общественного пространства [12], Сетта Лоу, детально изучающая функционирование общественных пространств и их связь с политическими режимами, и других теоретиков [13].

Пьер Аурели пишет, что еще с появлением буржуазии происходит парадоксальное — городское пространство представляет интересы частных собственников, которые формируют общественные интересы. Парадоксальность в том, что такая форма интересов относится к экономическим и частным интересам, однако де-факто становится общественной [14]. В каком-то смысле частное сливается с общественным. Взаимопроникновение того и другого — продукт современности.

Основное беспокойство этих теоретиков вызывают выхолащивание общественной жизни из городских общественных пространств, их приватизация, «диснейлендизация» [15], предсказуемость и контролируемость, рассечение социальных групп физически и символически.

Концепция публичной сферы, сформулированная Хабермасом в 1962 году [16], гарантирует равный доступ для всех; однако реальность функционирования такого пространства часто приводит к исключению тех, кто отличается от группы, обладающей властью. Нэнси Фрэйзер проблематизирует исключающий характер подхода Хабермаса. Ее «историографические ревизии» показывают, что такие проблемы, как исключение пола и класса, всегда были встроены в буржуазную общественную сферу и тем самым изначально подрывали ее утопический потенциал [17].

Долорес Хейден также доказывает, что в мультикультурном и мультирасовом обществе решение о сохранении (реставрации, консервации) как отдельных зданий, кварталов, так и любых городских объектов — это всегда решение о том, чья версия истории и памяти окажется доминирующей. А в условиях расово и классово разрозненного общества выбор в пользу «памятников цивилизации и культуры» очень часто оказывается выбором в пользу доминирующего «белого протестантского населения среднего класса и аристократии» [18]. В то время как память и история черных и латиноамериканцев, женщин, рабочих оказывается не представленной, ушедшей на дно в «прогрессивном изменении городского пространства» [19]. В попытке противостоять этому она исследует примеры сохранения «мест», объектов, которые становились носителями памяти и культуры социально незащищенных слоев и групп. Хейден акцентирует внимание на символической, культурной и политической работе таких сообществ и организаций, идущей вразрез с интересами капитала, и обращается к ним для построения в том числе альтернативных сценариев будущего.

Следуя обозначенным критическим подходам к данной дихотомии, я хочу обратиться к истории повседневности города, где женское и мужское всегда оставались полем борьбы за участие и репрезентацию, а частное и общественное разграничивались все сильнее. В какой момент появилось частное и сформировалась дихотомия частного/общественного?

Момент разделения общественного и частного и попытки его преодоления

В XIX веке с развитием промышленности и западных индустриальных обществ постепенно усиливается разделение «публичной» и «частной» сфер деятельности. Причина — в отделении работы от сферы домашнего хозяйства в результате увеличения количества фабрик и контор, их роли в производственном процессе. Именно

…на это время приходится процесс формирования нового публичного мира деловых организаций, политических и финансовых учреждений, а также нового вида социальных и культурных институтов [20].

В процессе разделения технически приватное пространство становится не свободным и обособленным, а, скорее, подконтрольным и экономически зависимым от публичного, что отделяет женщину от полноценного участия в общественной деятельности, оставляя ее в каком-то смысле за пределами гражданственности. Вероятно, поэтому во многих странах Европы, США и СССР уже в конце XIX — начале или середине XX века переосмысливаются модели городской инфраструктуры и бытового устройства жизни, которые, по мнению теоретиков и практиков коммунитарного социализма, марксизма, социал-утопизма и других похожих течений, являются основой формирования социально-экономических отношений неравенства. Позднее это течение было названо материалистическим феминизмом. Его представители выступали за то, чтобы физическая среда городов была перепроектирована, отражая равенство мужчин и женщин. Они полагали, что «после реорганизации рабочей и материальной среды капиталистические отношения более не будут воспроизводиться» [21]. Кампании против традиционной домашней жизни в Европе и США были запущены коммунитарными социалистами, апеллировавшими к созданию модели сообществ как основной стратегии достижения социальных реформ. Они часто описывали подобные коллективные домохозяйства как мир в миниатюре, где «вместо одомашненной политической экономики будет политизированная домашняя экономика» [22].

Истоки материалистического феминизма можно проследить в кампании за оплату домашнего труда, которая проводилась в 1868 году в США при поддержке архитектурных бюро, развивающих коллективные городские пространства, в том числе за счет дизайна одних из первых домов-коммун. Кампания закончилась в 1931 году, и за эти полвека многие решения по реорганизации будущего общества были инкорпорированы в строительные проекты городской среды. Подобные идеи в истории Англии обнаруживаются еще раньше — в 1813 году, когда Роберт Оуэн опубликовал первые планы идеальных сообществ, включающих коллективные кухни, столовые и детские сады [23]. Однако со стремительным развитием промышленности и капиталистических отношений, появлением автомобилей и разрастанием элитарных пригородов с изолированными домохозяйствами эти идеи долгое время оставались в каком-то смысле «утопическими проектами» прошлого.

В России конца XIX — начала XX века и позднее в СССР эти идеи развивали как архитекторы, так и политические деятели. В работе «Социальные основы женского вопроса» Александра Коллонтай утверждает, что приход женщины на производство — явление прогрессивное, позволяющее ей избавиться от экономической зависимости от мужа,

…однако при капиталистических отношениях женщина подвергается эксплуатации в качестве наемной работницы, поэтому ее освобождение связано с освобождением пролетариата. И «женский вопрос» представляет собой лишь еще одну из форм классовой борьбы пролетариата [24].

Возможно, именно обобщение идей относительно высвобождения женщины с идеями объединения и революции пролетариата привело к тому, что широко распространилось уравнивание гендерных отношений в различных сферах, в том числе в организации быта, жилых кварталов и городов в целом. Далее я рассмотрю альтернативные доминирующим проекты работы с дихотомией частного/общественного, которые были инициированы отдельными сообществами снизу, идеологами или государством, а также каким образом исследователям и практикам удалось переосмыслить ее функционирование.

Общественное, общественные пространства

Октябрьская революция и затем социалистическое строительство в России сделали возможным

…претворение в жизнь самых радикальных проектов, превратив огромную территорию первой в мире страны рабочих и крестьян в лабораторию для грандиозного эксперимента по созданию нового общества и нового человека. Объективация утопического воображения происходила в архитектуре, новых городских образованиях, бытовых, культурных и производственных практиках [25].

Поиски новых типов общественных зданий развивались совместно с формированием нового общества — организацией досуга, образования, творчества и проч., созданием различных общественных организаций. Возникла потребность в многофункциональных комплексных пространствах. Такие здания называли «рабочими клубами» или «дворцами рабочих». Они объединяли в себе функции общественных и образовательных организаций: театра, клуба, библиотеки, столовой, музея.

В США и некоторых европейских странах материалистические феминистки также развивали различные формы новой соседской организации, кооперативы жен, как и новые строительные типы, включающие центры дневной заботы о детях, общественные кухни. Они активно работали с архитекторами и городскими планировщиками, пересматривая воздействие дизайна на семейную жизнь [26]. Но, несмотря на весь положительный опыт таких пространств вне работы и дома, мест неформального общения, вдохновения и объединения разъединенных людей в сообщества, даже автор концепции «третьих мест» Рэй Ольденбург признает, что «исторически „третьи места“ поддерживали традицию разделения полов» [27].

Частное, дом, частное пространство

Архитектура выступает инструментом, который опосредованно создает мужское и женское как неравное.

Приватная сфера семьи, межличностных отношений дружбы, отношения заботы — это сферы, где феминизм видит квинтэссенцию женского опыта и одновременно источник подавления женщины. Подавление связано с вытеснением женщины в домашний мир в контексте модернизационного проекта. «Дом» как категория является миром женщины как в традиционном обществе, так и в обществе периода модерна [28].

Обращаясь к феминистским политическим географам (Дорин Мэсси, Мария Кайка, Салли Марстон), я уделяю внимание категории «дома» и «домохозяйства», поскольку именно здесь лежит ключевое пространство воспроизводства капитализма. Эксклюзия по отношению к общественному, к природе конструирует дом как индивидуализированное, изолированное пространство. Внутреннее, в противовес внешнему, становится не только изолированным и защищенным от погодных условий, загрязнения, но и от страха, опасности, несчастья, неравенства снаружи. Однако необходимо учитывать их диалектическую взаимозависимость и воспроизводство. Частному (внутреннему) необходимо общественное (внешнее) и наоборот, чтобы определять себя. Например, не было бы бездомных без экономических и политических процессов, коммодифицирующих дом, не было бы окраин без центров и периферии без ядра [29].

Задачей как американских материалистических феминисток, так и раннесоветских политических деятелей было обобществление или коллективизация повседневных практик, особенно внутри домохозяйства. Ответом были коллективные формы проживания или управления отдельными процессами. В коллективном жилье размываются бинарные оппозиции приватного и публичного, понятие и практика дома выходит за рамки идеализированного пространства.

Концепции совместного жилья популярны у исследовательниц и активисток, потому что в момент, когда ты перемещаешься из нуклеарной семьи в коллективное жилое пространство, вопросы домашнего труда «обнажаются», и их более невозможно игнорировать.

Социал-утописты, вдохновленные идеями Шарля Фурье и Роберта Оуэна, создавали коммуны, пытаясь пересматривать институты частной собственности, семьи и религии. Согласно их идеалам, чтобы женщина перестала быть собственностью мужа, необходимо было не только избавиться от брака и семьи (источника индивидуализма и эгоистического удовольствия), но и пересмотреть основополагающую силу, которая их скрепляет, — религию [30]. Одной из самых знаменитых была коммуна «Новая гармония», основанная самим Оуэном в 1825 году в числе десятков других коммун, построенных по похожим принципам. Однако ни одна из социалистических коммун не просуществовала более нескольких лет. Многие идеи относительно разделения труда, сексуальности, семьи не нашли своего выражения на практике, жильцы были раздираемы личными противоречиями и политическими разногласиями [31].

До наших дней сохранились известные дома, концептуальные проекты которых основаны на соц-феминистских принципах, например Дом Шрёдер (Schröder House) — здание, построенное Герритом Ритвельдом в 1924 году в Утрехте (Нидерланды) для госпожи Трюс Шрёдер и ее детей. Благодаря координации процесса планирования самой Шрёдер дом был спроектирован практически без внутренних стен. В нем отсутствует традиционное деление на комнаты — пространство состоит из трансформируемых за счет перегородок кухни/столовой/гостиной/студийного пространства и читального зала. Гибкость пространства означает отсутствие иерархической структуры комнат в плане этажа [32].

Архитектором Эйлин Грей был спроектирован известный дом Е-1027, построенный в 1929 году на юге Франции, совмещающий дизайн, декор, природу, размывающий внутреннее и внешнее пространство. Е-1027 был предназначен для совместного проживания самой Эйлин, Жана Бодовичи и их друзей, которые могли бы оставаться время от времени. В «Этике полового различия» [33] Люс Иригарей утверждает, что такая реконцептуализация жилья необходима для воображения культуры, которая не была бы основана на отрицании и насилии по отношению к женскому. Грей обеспечивает пространство для радикальной женственности, которая не основана на необходимости контролировать, содержать, потреблять, преодолевать [34]. Schröder House, дом Е-1027 и другие постройки являются наглядными примерами того, как в архитектурных проектах воплощались идеи о переосмыслении семьи, роли женщины и мужчины и жизнь в городе.

Реконцептуализируя гендерные роли, в борьбе за эмансипацию на ранних этапах становления социалистического общества в России революционные деятельницы Александра Коллонтай, Инесса Арманд, Надежда Крупская планировали совершить еще одну революцию — революцию быта.

…по их проекту, государство за счет создания широкой сети столовых, прачечных, детских садов и других составных частей развитой социальной инфраструктуры должно было снять заботу о быте советской женщины, освободить ее от груза домашнего труда [35].

Таким образом, в авангардистских проектах советского времени наряду с поисками новых типов общественных пространств и строений шла работа по формированию новой системы коммунально-бытового обслуживания для максимальной централизации основных трудоемких процессов: приготовления пищи, стирки белья, воспитания детей. Они создали условия для «высвобождения» женщины из домашней сферы, открыли возможности для участия в общественной жизни.

Архитектурный авангард реактуализировал вопросы быта и гендера.

В первые послереволюционные годы «женский вопрос» находился в центре общественной дискуссии, поставив под сомнение институты брака, семьи, домашнего воспитания детей. Архитекторы и проектировщики социалистического быта были активными участниками этой дискуссии [36].

Традиционное семейное разделение труда выражается в соответствующей пространственной конфигурации, поскольку и сама структура жилья вытекает из предполагаемого разделения труда внутри нее. Например,

…новая логика вела к уничтожению кухни как изолированного пространства в строящихся домах-коммунах. Дома-коммуны и жилкомбинаты 1920–1930-х обрели наследников: в 1950-х стали проектировать «дома-комплексы», включавшие развитый сектор коллективного быта [37].

Идеалы социализма в отдельно взятом государстве и гендерного равенства на практике работали иначе. И уже в конце 1930-х годов освобождение женщины от кухонного рабства и участие в политической жизни обернулись «тройным гендерным контрактом», репрезентирующим традиционную роль женщины в воспитании детей, поддержании домохозяйства и занятости в производстве [38]. Так, более поздняя консервативная гендерная политика сопровождалась риторикой об ошибочном подходе авангардистов, которые разрушали семью, и потому в 1950–1970-х годах обобществление быта призывали проводить осторожнее — оберегая институт семьи. Последующие советские периоды утверждали гендерно-сегрегированную семью с «природными различиями полов» [39]. В 1970-е годы все чаще прославлялась «малая механизация домашнего хозяйства» (то есть вместо обобществления быта пришло усовершенствование индивидуальной бытовой техники), таким образом, социалистическое «освобождение женщины» сливалось с капиталистическим. Архитектура «дрейфовала» в том же направлении: интерес проектировщиков смещался от домов-комплексов с их измерением коллектива к дизайну атомизированной «жилой ячейки» [40].

Обобщенное пространство

Обращаясь как к историческим практикам, так и к современным, Сильвия Федеричи в своей последней книге «Заколдовывая мир заново: феминизм и политика общих благ» [41] предлагает commons в качестве ответа на «борьбу с тем, как мы были разделены, — коллективную реапроприацию и коллективную борьбу». Для нее дискурс commons коренится в кризисе государства и капитализма, которые в то же время извращают этот термин в собственных целях. Для Федеричи commons (обобщенное/общее) представляет собой альтернативу гегемонии капитала и государства, подтверждающую нашу взаимосвязь и способность к сотрудничеству [42]. Главное вдохновение для своей работы над сommons Федеричи находит в опыте продолжительного пребывания и преподавания в начале 1980-х годов в Нигерии, а затем в изучении социальных движений и женских организаций в Южной Америке. Борьба женских движений, например La Vía Campesina [43] или Cumbia Villera [44], убедили Федеричи, что реапроприации общего богатства и деконцентрации капитала можно добиться через деприватизацию земли, воды, городских пространств и создание коллективного управления и принятия решений по поводу этих ресурсов.

Во второй части книги она смотрит на commons, с одной стороны, как на существующую практику, с другой — как на зарождающуюся форму социальной организации, которая шла бы вразрез с капиталистической и помещала бы в центр вопрос социального воспроизводства.

С феминистской точки зрения commons — это возможность преодолеть изоляцию репродуктивного труда и разделение частного и общественного, которое привнесло так много в укрывание и рационализацию женской эксплуатации в семье и доме [45].

Однако Федеричи видит принципиальную разницу между сегодняшними практиками обобществления и теми, которые, например, анализировала Долорес Хейден, обращаясь к материалистическим феминисткам и социал-утопистам XIX века. Основное отличие она проводит в том, что тогда это были

…отдельные эксперименты, создаваемые белыми женщинами среднего класса, которые зачастую не стеснялись нанимать в качестве слуг других женщин. Сегодняшние же движения по социализации репродуктивной жизни вырастают из беднейших слоев населения женского мирового пролетариата, которые мотивированы не столько реорганизацией репродуктивных практик на коллективном основании, сколько реапроприацией материальных ресурсов, необходимых для выживания [46].

Заключение: поиск альтернатив

История — предмет конструкции, место которой — не пустое и гомогенное время, а время, наполненное актуальным настоящим [47]. Я провожу своего рода ревизию истории развития политик и практик разделения общественного и частного. Каков образ города, который мы хотим иметь? Какую городскую жизнь он должен порождать? Какие формы отношений между людьми там будут возникать? Превращение частного в публичное для меня и многих авторок — политический феминистский акт. Кроме того, мне кажется ценным рассматривать публичное и приватное как некий континуум повседневной жизни, повседневных микрополитических практик и политических стратегий, а не как противопоставленные и различные пространства. То есть совершать некоторую трансгрессию границ, раздвигая их в сторону общественного. Однако это в корне отличается от советского проекта, в котором эмансипация производилась без субъекта — женщины: женские инициативы относились не к агентам, совершающим трансгрессию, а, скорее, к объектам, над которыми производилась освободительная политика.

Преодоление такой дихотомии занимает большое место в сегодняшней дискуссии. Крис Армстронг и Джудит Сквайрс сомневаются в ее эмпирической и аналитической ценности. Они ставят под вопрос возможность того, чтобы различие между общественной и частной сферами являлось адекватным инструментом для анализа, раз оно сохраняет гендерное неравенство. Считая это различие скорее эмпирически нерелевантным и политически неэффективным, они поддерживают предложение Дианы Кул о том, что эти категории должны быть отброшены и заменены новыми [48].

Часть авторов считает, что, кроме деконструкции дихотомии, необходимо реконцептуализировать понятия частного и общественного, но также лишить гендерной перцепции все, что ассоциируется с частным и общественным [49].

Другая критика продуктивности разделения частного/общественного исходит от черных феминисток, которые указывают на ее исключительный характер, типичный для белого либерального феминизма. Они отмечают, что общественное/частное не означает одно и то же для разных женщин. Патриция Хилл Коллинз, например, утверждает, что для афроамериканских сообществ общественное и частное могут не являться адекватными категориями, так как они опираются на «архетипическую белую нуклеарную семью среднего класса» [50]. Она считает, что для бедных семей нет такого же различия частной жизни дома и общественной на работе, поскольку оплачиваемая работа черных женщин часто является домашней работой. Таким образом, труд чернокожих и других цветных женщин часто игнорируется феминистскими дискурсами [51]. На это же обращают внимание составительницы сборника «Жизненный труд: география социальной репродукции» [52], подчеркивающие, что категории производства и социального воспроизводства, равно как и дома и работы, являются размытыми. Концептуальное разделение частного и общественного работает совершенно иначе в повседневности современного городского пространства, структурированного неравномерной и неуклонной экспансией капитала.

На мой взгляд, строгая дихотомия неактуальна для постфордистского и постсоветского общества, в котором границы и других бинарностей — дома и работы, производства и воспроизводства — все больше размываются, дигитализируются, становятся мобильными, временными. В дом возвращаются экономические практики, распространенные в постсоветских городах России, например когда женщина, занимаясь маникюром на дому, обеспечивает всю семью. По словам Биргит Зауэр, повторная политизация понятия работы особенно необходима для продвижения гендерного равенства в постфордистские времена [53]. Строгая дихотомия также не актуальна для многих городов или городских пространств в странах третьего мира, например там, где сконцентрированы трущобы или улицы оккупируются для жизни. Пограничное проживание между улицей и временно сконструированным жилищем в Дели принципиально подрывает бинарную оппозицию общественного и частного. Практики по поддержанию дома, такие как готовка, уборка, шитье, глажка, выливаются на улицу, смешиваясь с практиками производства и социального воспроизводства, потоками прохожих незнакомцев. В то же время сам захват улиц для приватной практики проживания — в корне политический акт, относящийся к публичной сфере, одновременно вынужденный и выбранный.

Другие феминистские теоретики также ставят под сомнение концепцию разделения частного и общественного из-за девальвации частного. Признавая частное как место угнетения и насилия — как исторически, так и в настоящее время, — они усиливают более амбивалентное видение частного, отмечая его потенциал по расширению возможностей. Так, например, белл хукс указывает, что дом (будучи окраиной (margin) по отношению к общественной сфере) может представлять собой место сопротивления и «сознательной сконструированной идентичности» [54]. Подчеркивая критический потенциал освобождения и, следовательно, более позитивное видение дома, хукс отвергает оппозицию общественного и частного, которая в основном фокусируется на частном как сфере лишения.

Часть авторов критикует аналитическую категорию частное/общественное как непродуктивную в анализе отношений власти и предлагает в качестве альтернативы изучение повседневности [55]. На мой взгляд, данные подходы не противоречат друг другу, скорее, внимание к повседневным практикам может быть инкорпорировано в подробный разбор частного/общественного.

Повседневное как критическое понятие не является неизменной и определенной социальной сферой. Агнес Хеллер, например, предлагала рассматривать повседневную жизнь в отношении с властными структурами и внутри конкретного политического контекста, но также расширяя потенциал скрытых возможностей для ее переосмысления и изменения. Хотя повседневная жизнь во многих теориях мыслится как структурированная властными отношениями, которые часто концептуализируются с точки зрения коммодификации и отчуждения, она никогда полностью не определяется этими процессами. Она всегда также является местом освободительных практик и контргегемонной борьбы [56]. Поэтому внимание к повседневности открывает новые перспективы изучения динамики континуума частного/общественного.

Еще одна линия, предлагающая альтернативу дихотомии публичного/приватного, основана на пост- и деколониальных феминистских теориях. Они подчеркивают тот факт, что колониальное наследие сформировало и продолжает формировать социальное, экономическое и политическое угнетение людей во всем мире [57]. Исследователи отвергают идею о том, что люди из разных регионов имеют одинаковые уровни агентности и опыт гендерного неравенства. Они также признают, что глобальный капитализм создал аналогичные отношения эксплуатации и неравенства, поэтому стоит говорить о транснациональном феминизме как о вызове существующему глобальному неолиберальному порядку.