А. В. Наумов

Уголовный кодекс Российской Федерации

Общая часть

Историко-филологический и доктринальный (научный) комментарий

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 343.2/.7(470+571)(094.4.072)

ББК 67.408(2Рос)

Н34

Автор:

Наумов А. В., доктор юридических наук, профессор, профессор Всероссийского государственного университета юстиции (РПА Минюста России), заслуженный деятель науки Российской Федерации, лауреат Национальной премии по литературе в области права, член Союза писателей Москвы.

Книга содержит историко-филологический и доктринальный (научный) комментарий к Общей части Уголовного кодекса Российской Федерации (по состоянию на 1 сентября 2020 г.).

Для практических работников, преподавателей, аспирантов и студентов юридических вузов.

УДК 343.2/.7(470+571)(094.4.072)

ББК 67.408(2Рос)

© Наумов А. В., 2021

© ООО «Проспект», 2021

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ И УСЛОВНЫХ ОБОЗНАЧЕНИЙ

абз.	–	абзац
ВС	–	Верховный Суд
г.	–	город
ГД	–	Государственная Дума
ГК	–	Гражданский кодекс
КоАП	–	Кодекс об административных правонарушениях
КС	–	Конституционный Суд
П	–	Постановление
ПП	–	Постановление Пленума
п.	–	пункт / пункты
подп.	–	подпункт / подпункты
ред.	–	редакция
РСФСР	–	Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика
РФ	–	Российская Федерация
ст.	–	статья / статьи
СФ	–	Совет Федерации Федерального Собрания Российской Федерации
УИК	–	Уголовно-исполнительный кодекс
УК	–	Уголовный кодекс
УПК	–	Уголовно-процессуальный кодекс
ФЗ	–	Федеральный закон
ч.	–	часть / части

От автора

Предлагаемый комментарий к Уголовному кодексу Российской Федерации отличается от достаточно многочисленных изданий такого рода по своему содержанию и даже, можно сказать, по своему «жанру» и направленности. А последнее, как известно, предполагает уяснение выраженной в нем (в кодексе) воли законодателя. Один из наиболее ярких и глубоких теоретиков советского уголовного права профессор Борис Сергеевич Никифоров очень образно, в достаточно афористичной форме, утверждал: «Дух закона выражается в его букве и ни в чем другом выражаться не может». Но как такого понимания закона добиться правоприменителю? Как тут не вспомнить евангельское «Что есть истина?». При том, что в упоминаемом там (в Новом Завете) конкретном процессе (для тех времен — обычном римском уголовном) было даже три различных ее толкования. Остановимся хотя бы на его литературной интерпретации М. А. Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита». Во-первых, истина прокуратора Иудеи Понтия Пилата. Во-вторых, истина арестованного и избитого бродяги Иешуа. И в-третьих, истина первосвященника иудейского Иосифа Каифа (последний разошелся с прокуратором относительного того, кого из трех преступников надо «отпустить на свободу в честь наступающего великого праздника Пасхи»). Так что применительно к распространенному среди юристов представлению («два юриста — три мнения») современный состязательный процесс позволяет его перефразировать следующим образом: три субъекта (участника) уголовного судопроизводства (суд, прокурор, защитник) — три мнения. Есть даже четвертое — позиция обвиняемого, но мы ее не выделяем, так как его мнение насчет формулировки обвинения вполне (хотя бы официально) разделяется позицией защитника.

Так как все-таки из текста (буквы) закона (Уголовного кодекса) извлечь его дух (намерение и цели законодателя)? Каждый юрист еще со студенческой скамьи сформировал свое представление о таких видах (способах, приемах) толкования, как грамматический и исторический. Первый как раз и заключается в уяснении словесного текста закона с помощью правил грамматики и синтаксиса, значения отдельных слов, понятий, терминов, связи между ними и т. д. Иногда такой способ толкования (например, в учебниках по теории государства и права) именуется филологическим, что, по нашему мнению, является более правильным (объединяющим требования как грамматики, так и синтаксиса). Кроме того, в этом смысле филологическое (грамматическое) толкование называется еще и морфологическим. В лингвистике морфология — это «раздел грамматики, изучающий структуру слова и выражение грамматических значений в пределах слова»1.

Приведем один из образцов такого (филологически-грамматического) толкования. Например, в соответствии с ч. 4 ст. 33 УК РФ подстрекателем «признается лицо, склонившее другое лицо к совершению преступления путем уговора, подкупа, угрозы или другим способом». Учитывая, что причастие — производное от глагола «склонить» — употреблено законодателем в прошедшем времени, приходим к выводу, что подстрекательством может быть признана лишь завершенная, т. е. оконченная, деятельность лица. Попытка склонения к совершению преступления (например, безуспешная) должна рассматриваться не как соучастие в преступлении в виде подстрекательства, а как умышленное создание условий для совершения преступления, т. е. приготовления к преступлению (ч. 1 ст. 30 УК РФ). Это пример филологического толкования, так сказать, грамматического свойства. Но есть (и будет) необходимость обращения и к правилам как грамматики, так и синтаксиса. Так, например, в прим. 1 к ст. 158 УК РФ определяется, что «под хищением в статьях настоящего Кодекса понимаются совершенные с корыстной целью противоправные безвозмездное изъятие и (или) обращение чужого имущества в пользу виновного или других лиц, причинившие ущерб собственнику или иному владельцу этого имущества». Но как понимать сочетание союза «и» и союза «или»? Ответ заключается именно в толковании такого сочетания. Употребление в тексте примечания одновременно соединительного союза «и» и разделительного союза «или» свидетельствует о том, что хищение имеет место как в том случае, когда обращению имущества в пользу виновного или других лиц предшествует его изъятие из владения собственника, так и в том случае, когда такое обращение имущества происходит без его предшествующего изъятия.

Историческое толкование предполагает выяснение причин, обусловивших принятие правовой нормы, целей, стоявших перед законодателем, обстановки, в которой она создавалась. Очевидно, что правильное применение соответствующих уголовно-правовых норм невозможно без выяснения этих обстоятельств. При историческом толковании полезно обращаться к проектам уголовного закона, материалам их обсуждения законодателем (например, пояснительным запискам к законопроектам). Так же как и к обсуждению этого вопроса в теории уголовного права (учебники, монографии, научные статьи). Все это в рамках, как об этом провозглашают все учебники по уголовному праву, «необязательного» (т. е. научного, или доктринального) толкования. То есть историко-филологическое толкование включает и научное (доктринальное) толкование, также выступающее инструментом (способом) выяснения воли (намерения) законодателя, выраженного в тексте закона. Последнее действительно не имеет официальной силы. Будучи, однако, основанным на анализе и обобщении материалов судебной практики, доктринальное толкование, несомненно, имеет большое значение для правильного понимания уголовного закона, а следовательно, и для его применения. Можно даже сказать, что правосознание и профессиональная подготовка юристов (особенно на студенческой скамье в рамках высшего учебного заведения) во многом определяются именно таким толкованием. Уголовный кодекс РФ, например, «оперирует» понятием «вина» (ст. 5, название гл. 5), однако он не дает определения этого понятия. Поэтому для его уточнения требуется обращаться к доктринальному толкованию (историко-филологического плана). И это тот случай, когда не требует специального пояснения создание комментария уголовного закона специфической направленности, так как и судьи, и прокуроры, и следователи, и другие участники уголовного судопроизводства должны обращаться именно к науке уголовного права (запечатленной в учебниках, монографиях, научных статьях). С учетом указанных источников, например, понятие вины можно определить следующим образом. Вина — это психическое отношение лица к совершенному им общественно опасному деянию и его последствиям (в силу распространенности такого доктринального толкования вряд ли кто из участников уголовного судопроизводства, в первую очередь обвинитель либо защитник, будет его оспаривать).

Но как правоприменителю разобраться в неимоверном количестве издаваемой научной продукции уголовно-правового характера (подчас не самого высокого качества)? Существуют, однако, определенные уровни авторитетности научных изданий. Разумеется, бытие российской науки уголовного права всегда отражается в юридической периодике. На первое место по своей востребованности и научному, и в особенности практическому, значению содержания публикаций по уголовному праву заслуженно претендует журнал «Уголовное право» под редакцией профессора П. С. Яни; по-прежнему интересными для практиков являются журналы «Законность» и «Российская юстиция». Другой значимый уровень доктринального (научного) толкования — учебники по уголовному праву. Их издается сейчас много (и это, в принципе, хорошо). По востребованности для читателя укажем лишь на следующий учебник: «Уголовное право России. Части Общая и Особенная» (под ред. заслуженного деятеля науки РФ, профессора А. И. Рарога (10-е изд. М.: Проспект, 2018/20)) (рынок, в том числе и книжный, не обманешь: десятое (!) издание говорит о многом). Наконец, существует уровень более глубокого теоретического анализа проблем уголовного закона и его толкования (доктринального) — «Курсы…» уголовного права, предполагающие более детальное (чем учебники) изложение соответствующих проблем уголовного законодательства и уголовно-правовой науки, включающее изложение и дискуссионных (в теоретическом и практическом плане) вопросов. Среди них следует указать: «Курс уголовного права: в пяти томах» (под ред. Н. Ф. Кузнецовой и И. М. Тяжковой. М.: Зерцало-М, 2002); «Полный курс уголовного права: в пяти томах» (под ред. профессора, заслуженного деятеля науки РФ А. И. Коробеева. СПб.: Юридический центр «Пресс», 2008); «Уголовное право: Общая часть. Преступление. Академический курс. В 10 томах» (под ред. Н. А. Лопашенко. М.: Юрлитинформ, 2016); «Российское уголовное право. Курс лекций в трех томах» А. В. Наумова (5-е изд. М.: Волтерс Клувер, 2011. Переиздан Федеральной палатой адвокатов РФ в 2016 г. как получивший Национальную премию по литературе в области права); его же «Российское уголовное право. Общая часть. Курс лекций» (6-е изд. М.: Проспект, 2018/19).

Историческое толкование предполагает (как в более широком смысле и как метод научного исследования) изучение и исследование уголовно-правовых институтов, категорий и норм в их историческом развитии, изучение истории российского уголовного права и российской уголовно-правовой науки. Необходимо иметь в виду, что наука дореволюционной России (как классического, так и социологического направления) составляет нашу гордость. И уже в постсоветское время возвратились из небытия имена выдающихся представителей этой науки: Н. С. Таганцева, Н. Д. Сергеевского, И. Я. Фойницкого и др., обращение к трудам которых, несомненно, обогатит профессиональный опыт участника уголовного судопроизводства (например, защитника или прокурора) и поможет тому отстоять свою позицию в рамках состязательного процесса.

Следует отметить, что, несмотря на жесткие идеологические требования, предъявлявшиеся к советской уголовно-правовой науке (как и вообще к советской юридической науке), она также достигла значительных успехов, в связи с чем и сегодняшним юристам небесполезно обращаться к трудам таких советских криминалистов, как А. А. Пионтковский, А. Н. Трайнин, М. Д. Шаргородский, Б. С. Никифоров, Я. М. Брайнин, Г. А. Кригер, Н. И. Загородников, Н. А. Стручков и мн. др.). С одной стороны, их труды — это история советского периода российской науки уголовного права, с другой — многие из положений, сформулированных в них, сохранили свое научное и практическое значение и в наши дни и опытный профессионал-правоприменитель вполне может использовать их толкование уголовного закона, в том числе и применительно к трактовке обстоятельств конкретного уголовного дела.

Автора могут упрекнуть, что он почему-то не упоминает о диалектическом (философском) методе научного исследования, и в особенности о его использовании в толковании уголовного закона. Но диалектика уж очень тонкая вещь. И, увы, при всем возвеличивании этого метода (способа) и возведении его (особенно в советские времена) на пьедестал в качестве главного и всеобщего метода, но какого-либо осязаемого позитивного воздействия на развитие как отечественного, так и зарубежного уголовного права (как отрасли, так и науки) я не вижу. По этим же соображениям воздерживаюсь и от рекомендации его использования при толковании Уголовного кодекса РФ. При этом автор вовсе не собирается отрицать научное значение этого метода. Он предполагает использование в уголовно-правовом исследовании основных законов и категорий диалектики. Первые (единство и борьба противоположностей, переход количественных изменений в качественные, отрицание отрицания) касаются самых общих вопросов в теории развития. Вторые (необходимость и случайность, причина и следствие, форма и содержание, сущность и явление и др.) также в своей совокупности являются отражением наиболее общих законов развития объективного мира. Законы и категории диалектики призваны служить способом отыскания новых результатов, методов движения от известного к неизвестному и, таким образом, имеют методологическое значение. Диалектический метод предполагает обязательный учет всеобщей связи явлений природы и общества в их постоянном развитии. Практический характер предметного содержания диалектического метода, заключающегося, в частности, в применении категорий диалектики при реализации уголовно-правовых норм в судебной и прокурорско-следственной деятельности, наглядно подтверждается, например, при установлении причинной связи между общественно опасным деянием (действием или бездействием) и преступным последствием в преступлениях против жизни и здоровья личности, в некоторых должностных, хозяйственных, транспортных и других преступлениях.

Одна и та же ситуация, связанная с причинением какого-либо вреда, может быть по-разному оценена в зависимости от философского понимания причинности. Например, вследствие нанесения сравнительно легкого удара по голове наступила смерть потерпевшего, так как незадолго до этого он перенес болезнь мозга. Если причинность — в истолковании с субъективных, идеалистических позиций в духе кантовского агностицизма (как это делают представители так называемой адекватной теории причинности в уголовном праве), то причинная связь здесь отсутствует: наступление смерти от легкого удара не является типичным, смертельный результат не соответствует легкому удару, не адекватен ему.

Напротив, с позиции диалектического понимания детерминизма как учения о закономерной, необходимой связи всех событий и их причинной обусловленности причинная связь исследуется и определяется в точности такой, какой она реально была в объективной действительности. Конечно, наступление определенного последствия может быть вызвано исключительно свойствами потерпевшего (та же перенесенная им болезнь мозга) или специ­фическими особенностями обстановки совершения деяния. Но причинная связь и исследуется именно такой, а не подменяется поиском не существующей в природе типичной связи. Поэтому в данном случае «нетипичная» связь обладает всеми признаками необходимой причинной связи2.

Следует сказать и о незавидной судьбе диалектического метода в науке советского уголовного права. Дело в том, что любой курс или учебник советского уголовного права привычно начинал изложение методологии своей науки с объявления диалектического материализма самым главным и всеобщим методом. Однако какого-либо осязаемого позитивного воздействия на развитие советской уголовно-правовой науки этот метод не оказал. Единственное его назначение было вполне традиционным. Он — основа доказательства классовой противоположности советского уголовного права буржуазному уголовному праву. И здесь явная ущербность прокрустова ложа исходных идеологических предпосылок даже диалектику сделала пособницей ошибочного метафизического вывода. Хотя, конечно, диалектика как таковая здесь ни при чем. Просто она мешала идеологии и была подчинена последней. Диалектический метод признавался всеобщим лишь на словах. Фактически же наука уголовного права обходилась без него (он существовал на положении своего рода «священной коровы»). И забвение этого метода отомстило за себя, так как признание существования непроходимой стены между советским и буржуазным уголовным правом как раз недиалектично. Напротив, отыскание возможно более широких областей соприкосновения различных правовых систем вполне отвечает диалектическому методу.

Незавидная судьба диалектического метода в советской уголовно-правовой науке (как и вообще в советском правоведении) имеет и свое собственное методологическое (философское) обоснование. Диалектика, рожденная Гегелем как диалектика идей, была превращена марксизмом в диалектику природы и общества, в диалектический материализм. Причины такого превращения вполне понятны: это — стремление подчинить философское учение практическим интересам революционной борьбы. С этого, собственно, и начиналось подведение жизни и исторического процесса под критерии идеологизированного диалектического клише. Марксистская же философия является лишь одним из многих направлений как философии прошлого, так и современной философии. Заметим, что представители многих других философских направлений не отвергают диалектику, но и не распространяют ее на природу.

Неудачные (или не всегда удачные) до сего времени попытки использования диалектического метода в уголовно-правовой науке вовсе не означают его бесперспективности. Конечно же, уголовно-правовое поле приложения этого метода достаточно широко и многообразно. Возьмем, к примеру, уголовно-правовые проблемы категорий диалектики. По сути, в арсенале уголовно-правовой науки оказались лишь категории необходимости и случайности, а также причины и следствия (при анализе причинной связи)3. Поэтому еще ждут своего исследования такие категории, как возможность и действительность (при исследовании, например, проблем субъективной стороны преступления и стадий преступной деятельности), форма и содержание (при исследовании проблем уголовно-правовой нормы и уголовного закона, уголовно-правовой нормы и уголовно-правового отношения), сущность и явление, пространство и время, целое и часть и др.

В уголовно-правовой трактовке основных законов диалектики (единства и борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные и отрицания отрицания) необходимо исправить допускавшийся в недавнем прошлом перекос. Дело в том, что, как и в общей философской литературе, в юриспруденции внимание заострялось на борьбе противоположностей, тогда как диалектика предполагает и их единство. Делался упор на едва ли не обязательное революционное преодоление противоречий, хотя диалектика не отрицает и роли эволюционных процессов. Преувеличивалось отрицание как таковое и, напротив, принижалось или даже игнорировалось, что диалектическое отрицание предполагает и преемственность, связь нового со старым, своего рода повторяемость некоторых свойств низших стадий на высшей стадии развития. Думается, обращение к основным законам диалектики во всем многообразии их содержания, несомненно, поспособствует успеху непосредственно уголовно-правовых исследований.

Так что «жанр» данного Комментария можно определить как историко-филологический и доктринальный (научный), что автор и обозначил в его названии. Под рубрику «филологический» как раз и входят все возможные разновидности грамматического (в том числе и с учетом синтаксиса) толкования уголовного закона. Уточнение при этом понятий, употребленных в тексте УК законодателем, не ограничивается, разумеется, рамками уголовного права и толкованием его терминов. Учитывая же бланкетность многих норм (статей УК), их толкование предполагает обращение к нормативным актам других отраслей права. Ну как возможно, например, определить нижний порог уголовно-наказуемой кражи без обращения к ст. 7.27 КоАП РФ об ответственности за мелкое хищение? А толкование статей УК, например, о преступлениях против мира и безопасности человечества — без обращения к соответствующим международным договорам РФ? А комментарий статей УК об экономических преступлениях, конечно же, не может обойтись без отсылок к разъяснению многих признаков их составов в Гражданском кодексе РФ. По сути, Гражданский кодекс — это альфа и омега предпринимательской деятельности и большинство судебных ошибок по таким делам в уголовном судопроизводстве связано с тем, что при этом смешиваются гражданско-правовые отношения с уголовно-правовыми и ответственность гражданско-правовая подменяется уголовной (на что, например, обращал внимание Президент РФ в последних посланиях депутатам Государственной Думы (хотя бы в 2019 и 2020 гг.)).

Итак, обращение к нормативным актам других отраслей права для уяснения буквы уголовного закона нередко является необходимым. Наверное, согласимся с этим. Но автор Комментария намерен пойти в этом отношении значительно дальше. Он считает, что в тех же целях правоприменителю не грех обратиться и к законодательному опыту других государств, т. е. к зарубежному уголовному праву. Взволнованный читатель может вопрошать: «Ну а это уж зачем? С какой стати?» Постараюсь успокоить. Не часто, но иногда это необходимо (и судье, и прокурору, и адвокату) для конкретизации отечественной (родной) буквы уголовного закона путем сопоставления ее с пониманием соответствующей аналогичной проблемы в зарубежном уголовном праве — в тех случаях, когда (хотя и взятый за образец) не наш опыт правоприменения помогает определиться и подкорректировать нашу правоприменительную практику. Например, при достаточно многих общих законодательных показателях сравниваемой тяжести такого наказания, как лишение свободы, в Российской Федерации и в Германии и при вполне сопоставимой с официальной статистикой совершаемых у нас и «у них» преступлений количество осужденных к лишению свободы все же в разы отличается, а значит, в той же степени отличается и наполняемость тюремных (исправительных) учреждений (в Германии такие цифры гораздо ниже). В связи с этим и нашим правоприменителям стоит задуматься, как это им (немцам) удается (в комментарии к ст. 56 УК РФ автор подробно рассмотрит этот вопрос). В этом случае речь идет об использовании при толковании уголовного закона так называемого сравнительно-правового метода исследования. Последний заключается в анализе тех или иных уголовно-правовых институтов, категорий и понятий (например, уголовно-правовых норм) путем сопоставления их содержания в уголовном законодательстве зарубежных стран. Следует отметить, что отечественная уголовно-правовая наука накопила значительный опыт в использовании этого метода. Однако уже в период горбачевской перестройки (при самых первых попытках сближения нашего уголовного права с европейско-западными представлениями) выявилось немало противоречивого, что, впрочем, имело вполне идеологические корни. Дело в том, что сложные и неоднозначные процессы реформирования нашего общества, включая уголовно-правовую сферу, привели к переоценке многих традиционных методологических постулатов. Ложность прежних идеологическо-партийных задач уголовно-правовой науки серьезно обедняла потенциальные возможности этого метода, связывая его в основном с разоблачением реакционных (как это было принято утверждать) теорий буржуазного уголовного права и реакционной же сущности самого буржуазного уголовного законодательства. В этом отношении в теории советского уголовного права допускался явный перебор. Критика утрачивала критерий объективности, и сама уголовно-правовая теория многое теряла от такого подхода.

Отказ от узкоклассового подхода в сравнительно-правовых исследованиях означает снятие многих ранее существовавших барьеров на пути к эффективному сотрудничеству юристов, представляющих разные политические и правовые системы. Есть уже и позитивные сдвиги в этом направлении. По целому ряду вопросов в отечественной теории уголовного права происходит постепенный отказ от позиции ее несовместимости с соответствующими взглядами теоретиков уголовного права стран, принадлежащих, например, к системе «общего» (в отличие от «континентального») права, и даже наблюдается определенное сближение по ряду позиций4. Наиболее видимые, на наш взгляд, следы такого сближения (не только на доктринальном, но и на правотворческом уровне) можно увидеть в решении следующих проблем: в определении задач уголовного закона; формулировании правил действия уголовного закона во времени и в пространстве; признании уменьшенной вменяемости; законодательной оговорке наказуемости неосторожных преступлений лишь в случаях, специально предусмотренных уголовным законом; отказе от общей наказуемости приготовления к преступлению и др.5

Наконец, имеется еще один источник уяснения правоприменителем криминообразующих признаков многих преступных деяний — это судебная практика как источник толкования уголовного закона. Судебным толкованием называется толкование, даваемое судом, применяющим норму уголовного закона при рассмотрении конкретного уголовного дела. После вступления в силу приговор (а значит, и содержащееся в нем толкование уголовного закона) имеет обязательную силу для данного дела. Роль судебного толкования, особенно даваемого высшими судебными органами, весьма значительна. Последние часто являются образцом квалифицированного решения сложных проблем уголовного закона и убедительной аргументации. В России периодически издаются материалы судебной практики (например, ежемесячный Бюллетень ВС РФ, судебные решения на официальных сайтах). Тем не менее советское правоведение всегда категорически отрицало возможность существования у нас судебного прецедента. Считалось, что в условиях социалистической законности судебного прецедента нет и быть не может. Однако в действительности все было не так просто. С одной стороны, прецедента не существовало, так как суд, конечно же, не мог вынести приговор на основании решения другого суда по конкретному делу, даже если это решение вынесено Верховным Судом. С другой стороны, неофициально эти решения выполняли именно такую роль, так как вполне сознательно суды нередко использовали решения вышестоящих судов (обычно Верховного Суда) именно как своеобразный эталон при вынесении собственного судебного решения. И, как правило, это было вполне обоснованно. Ведь даже в английском праве прецедент рассматривается не только как рождение новой правовой нормы, но и как своего рода конкретизация существующей правовой нормы — так называемая деклараторная теория судебного прецедента6. С. Л. Зивс справедливо замечает, что «даже в англо-американской системе судебный прецедент вовсе не создает правовой нормы на голом месте, а именно представляет собой по существу прецедент толкования нормы права», и весь вопрос, следовательно, заключается «в степени обязательности подобного прецедента для последующего применения нормы нижестоящими судами»7.

Фактическое существование судебного прецедента даже в советской судебной практике нельзя отрицать, так как только на его основе (именно по инициативе суда, вынесшего соответствующее решение) и без изменения буквы уголовного закона подчас серьезно менялась судебная практика. Проиллюстрируем это на примере судебного и доктринального понимания момента окончания хищения имущества. До 1972 г. едва ли не академический характер имела позиция, заключающаяся в том, что по общему правилу хищение считалось оконченным с того момента, когда собственник или законный владелец имущества лишался фактической возможности владеть, пользоваться или распоряжаться имуществом, т. е. с момента фактического завладения виновным этим имуществом. На такой позиции стоял ВС СССР, что отражено в его опубликованной практике, эта же позиция обосновывалась в учебниках уголовного права. Нашелся, однако, суд, причем не самой высокой инстанции (речь идет о президиуме городского суда), решение которого изменило и позицию Верховного Суда, и позицию уголовно-правовой науки, т. е. фактически был создан прецедент, следовать которому в дальнейшем стали и судебная практика, и юридическая наука. Суд в своем решении дал новое толкование момента окончания кражи: ответственность за оконченное хищение наступает лишь в случаях, когда лицо полностью осуществило преступный умысел по завладению имуществом и приобрело возможность использовать его по своему усмотрению. Дело было опубликовано в Бюллетене ВС РФ8, а через некоторое время Пленум ВС СССР «узаконил» новое толкование уголовного закона9. Таким образом, судебное решение, фактически признанное разъяснением Пленума ВС СССР, приобрело вполне официальное значение (заметим, что в такой интерпретации оно проникло и в текст УК РФ).

Без судебного прецедента не обойтись при квалификации преступлений. Под ней обычно понимается установление соответствия или тождества признаков совершенного уголовно наказуемого деяния признакам предусмотренного уголовным законом состава преступления. Последний извлекается из соответствующей уголовно-правовой нормы, выраженной в тексте уголовного закона. Поэтому перед правоприменителем в связи с особенностями конкретного дела встает вопрос о конкретном выражении буквы уголовного закона. Однако уголовный закон наполняется реальным содержанием только через судебную практику по конкретным делам. И каждое новое судебное решение расширяет или, наоборот, сужает представление правоприменителя о содержании уголовно-правовой нормы, соответственно, расширяя или сужая возможности реального поведения, адекватного его отражению в букве уголовного закона.

Только судебный прецедент может ответить на вопрос о том, каково конкретное содержание, например, оценочного понятия, используемого при конструировании уголовно-правовой нормы. Указанные оценочные понятия — загадка, четкий ответ на которую можно найти только в судебном решении, вырабатывающем определенный стандарт этих оценочных понятий.

Особое место в судебном толковании занимают разъяснения Пленума ВС РФ, даваемые им не при рассмотрении конкретных уголовных дел, а на основании обобщения судебной практики и судебной статистики по делам той или иной категории (ст. 126 Конституции РФ). В бывшем СССР такие разъяснения (признаваемые руководящими) давал Пленум ВС СССР. Суды в решениях широко и вполне официально ссылались на такие разъяснения. Так, Судебная коллегия по уголовным делам ВС РСФСР в постановлении по делу Д. и М. удовлетворила протест заместителя прокурора РСФСР, сославшись на постановление Пленума ВС СССР от 11 июля 1972 г. № 4 «О судебной практике по делам о хищениях государственного или общественного имущества»10. Таким образом, по своей сути (наполнение буквы закона конкретным содержанием) разъяснения Пленума ВС СССР фактически являлись источником уголовного права, поскольку на них делались официальные ссылки в судебных решениях нижестоящих судов.

Есть ли, однако, минусы такого возведения разъяснений Пленума Верховного Суда на уровень нормативности? Конечно же есть. Увы, из истории, как и из песни, ничего не выкинуть. Конечно же, можно найти постановления Пленума ВС СССР тоталитарно-недемократического характера. Но много ли было таковых? По большому счету наибольшая недемократичность таких постановлений заключалась, пожалуй, в непозволительном расширении понятия должностного лица (например, конюх в колхозе и продавец магазина приравнивались к должностным лицам, а их преступления квалифицировались как преступления, совершенные должностными лицами). Большинство же постановлений и того времени являлись и до сих пор являются образцом судебного толкования (например, постановление Пленума ВС СССР от 4 марта 1929 г. «Об условиях применения давности и амнистии к длящимся и продолжаемым преступлениям»; постановление Пленума ВС СССР от 16 августа 1984 г. «О применении судами законодательства, обеспечивающего право на необходимую оборону от общественно опасных посягательств»).

Немало, мягко говоря, минусов можно найти и в действующих постановлениях Пленума ВС РФ (главный недостаток — выход иногда за рамки судебного толкования и попытки порой присвоить правотворческие функции, подменив тем самым законодателя).

И тем не менее, несмотря на эти и другие минусы, нельзя не отметить в целом позитивную роль указанных постановлений. Зададимся лишь вопросом: зачем нужны эти разъяснения? И раз они посягают на принцип независимости судей, может, их вообще отменить? Те, для кого наиболее святым является именно принцип судейской независимости, исходят из того (хотят они этого или нет, но так уж получается), что существует противостояние двух сторон. С одной стороны — мудрый и независимый судья, с другой — властный Пленум Верховного Суда, недемократично стремящийся подчинить («подстричь по одну гребенку») мудрых и независимых судей. Если бы это было так! Увы, профессиональный уровень сегодняшнего (вроде бы получившего подлинную независимость) судьи все еще далек от идеала. И этот уровень, конечно же, уступает профессиональному уровню рекомендаций Верховного Суда. Да, нельзя отрицать зависимость правосознания судьи от указанных рекомендаций. Но это обычная зависимость менее компетентного правоприменителя от более компетентного. И это влияние вовсе не уменьшает независимости судей, а, напротив, лишь усиливает ее. Так было всегда. В советские времена бытовала пословица (своего рода перелицованная статья Конституции СССР): «Судьи независимы и подчиняются только райкому» (имелось в виду райкому партии, т. е. КПСС). Так вот, во многих случаях наличие «руководящих» разъяснений Пленума Верховного Суда значительно уменьшало такую зависимость, если, разумеется, за этими разъяснениями не стояли политические мотивы (например, как это уже отмечалось, в случае расширительной трактовки понятия должностного лица или, допустим, трактовки посягательства на экономическую основу социализма — социалистическую собственность). Между подчинением райкому и Верховному Суду судья обычно выбирал (был вынужден выбирать) второе.

От чего зависит судья нынешний? В первую очередь, от исполнительной власти, впервые в советской и постсоветской истории вполне прилично субсидирующей (в материально-содержательном выражении) его деятельность. И судье есть что терять в случае попытки проявить свою независимость от этой ветви власти. И опять-таки разъяснения Верховного Суда во многих случаях способны (по крайней мере, потенциально) снизить степень такой зависимости. Нарушение рекомендаций Верховного Суда может повлечь отмену вынесенных судьей приговоров и решений, что в свою очередь может привести и к отрицательной оценке профессионального уровня соответствующего судьи и к потере им своего, так ценимого им статуса.

Однако вернемся (от социологичности решения проблемы) к ее строго нормативному аспекту. В действующих законодательных актах, определяющих нормативный уровень постановлений Пленума ВС РФ (их нормативность либо ее отсутствие), как отмечалось, отсутствует указание на их руководящий характер. И в контексте ч. 1 ст. 120 Конституции РФ («Судьи независимы и подчиняются только Конституции Российской Федерации и федеральному закону») обычно и провозглашается необязательность для судов таких постановлений. Однако подобный вывод вовсе не вытекает из текста Конституции, в частности из содержания ст. 126 Конституции, ее места в гл. 7 Конституции и сопоставления ее с другими статьями данной главы. Статья 126 провозглашает: «Верховный Суд Российской Федерации является высшим судебным органом по гражданским, уголовным, административным и иным делам, подсудным судам общей юрисдикции, осуществляет в предусмотренных федеральным законом процессуальных формах судебный надзор за их деятельностью и дает разъяснения по вопросам судебной практики». Да, здесь не говорится об обязательности таких разъяснений. Но представим себе, что там было бы сказано об их необязательности (по формальной логике раз нет обязательности, то налицо необязательность). Такое предположение, конечно же, выглядит абсурдным. Статья 126 Конституции помещена в главе о судебной власти, и там текстуально прописаны властные полномочия Верховного Суда и в числе этих полномочий названа дача разъяснений по вопросам судебной практики. Это действительно властные полномочия как отражение статуса Верховного Суда как высшего судебного органа наряду с процессуальными формами судебного надзора за деятельностью судов. И указанные разъяснения не могут быть не чем иным, как разновидностью полномочий Верховного Суда по судебному надзору за деятельностью судов, так как эти разъяснения, как уже отмечалось, есть результат обобщения надзорной деятельности Верховного Суда.

Признание за судебным прецедентом роли источника уголовного права не противоречит ни принципу «нет преступления без указания о том в законе», ни конституционному положению о том, что каждый обвиняемый в совершении преступления считается невиновным, пока его виновность не будет доказана и установлена вступившим в законную силу приговором суда (ст. 49 Конституции РФ). Судебный прецедент является вторичным и производным по отношению к уголовному закону, подчинен ему, конкретизирует букву закона, наполняя ее реальным содержанием, и в конечном счете является необходимым условием реализации воли самого же законодателя. И, думается, было бы неплохо, если бы в будущем судьи смогли официально ссылаться в приговоре на решения ВС РФ именно как на прецедент толкования применяемой ими уголовно-правовой нормы (разумеется, после ссылки на саму правовую норму). Такое пожелание автора уже начало сбываться применительно к гражданскому процессу. Так, в Федеральном законе от 28 ноября 2018 г. № 451-ФЗ ст. 198 ГПК РФ дополнена в том числе и такой нормой: «В мотивировочной части решения суда могут содержаться ссылки на постановления Пленума Верховного Суда Российской Федерации по вопросам судебной практики, постановления Президиума Верховного Суда Российской Федерации, а также на обзоры судебной практики Верховного Суда Российской Федерации, утвержденные Президиумом Верховного Суда Российской Федерации»11.

Разновидностью судебного толкования является и решения Конституционного Суда РФ, иногда серьезно подправляющие как судебную практику (в том числе и по уголовным делам), так и сам Уголовный кодекс. В тех случаях, когда Конституционный Суд РФ «вступает в спор» с законодателем на предмет толкования определенных криминообразующих факторов (признаков составов соответствующих преступлений), в Комментарии будет даваться отсылка к данной разновидности судебного толкования.

Толкование уголовно-правовых терминов иногда требует обращения и к другим отраслям знаний (не связанным с юриспруденцией). Например, для уточнения того, что такое время и пространство (хотя бы в статьях УК о действии уголовного закона во времени и в пространстве), — к физике и философии, для уточнения понятия жизни и смерти — к медицине и т. д., и т. п.

Можно ли утверждать, что серьезный Комментарий УК без доктринального (научного) толкования вообще невозможен? Да, не только можно, но и нужно. Дело в том, что Уголовный кодекс (по своему назначению и содержанию) — это не учебник по уголовному праву. Более того, определение некоторых уголовно-правовых понятий (категорий) в кодексе вообще может отсутствовать. И в этом случае доктринальное толкование представляет собой единственный для правоприменителя (судьи, следователя, прокурора, адвоката) способ (инструмент) преодоления такого пробела и единственный же источник получения им профессиональной на этот счет информации. Подобных примеров можно привести сколько угодно, и автор в данном Комментарии в соответствующих случаях попытается это наглядно показать. Для начала лишь укажем, что, например, в кодексе отсутствуют и понятие уголовной ответственности, и понятие состава преступления как ее единственного основания, и понятие ошибки в уголовном праве (ну что поделать, нет в Уголовном кодексе статьи об ошибке — юридической или фактической, даже в статьях о вине и ее формах), и понятие квалификации преступления и т. д., и т. п. И теория уголовного права, опираясь на судебную практику, помогает правоприменителю решить возникшую проблему.

В этом же ключе следует указать и на такой источник толкования, как художественная литература. Дело в том, что преступление (центральная категория уголовного права) нередко отражает тайники человеческой души, делает видимой психологию поведения человека. Потому обращение к материалам судебной практики для классической литературы всех времен и народов является не просто обычным, а вполне закономерным. Достаточно вспомнить бессмертные творения А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, У. Шекспира, Ф. М. Достоевского, Ч. Диккенса, Ф. Стендаля, Э. Золя и многих других выдающихся писателей.

И это относится не только к XIX в., но и к совсем не столь давним советским временам. Так, непосредственно к тексту Уголовного кодекса обращался Владимир Высоцкий. В песне-стихотворении (опубликованном впервые в 1988 г., а написанном и исполненном гораздо раньше) «Уголовный кодекс» он дает ему следующую «литературную» (т. е. оценивает его как читатель книгу) характеристику:

Нам ни к чему сюжеты и интриги:
Про все мы знаем, про все, чего ни дашь.
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю Кодекс уголовный наш.

И если мне неймется и не спится
Или с похмелья нет на мне лица —
Открою Кодекс на любой странице
И — не могу — читаю до конца.

Я не давал товарищам советы,
Но знаю я — разбой у них в чести.
Вот только что я прочитал про это:
Не ниже трех, не свыше десяти.

Вы вдумайтесь в простые эти строки —
Что нам романы всех времен и стран! —
В них есть бараки, длинные, как сроки,
Скандалы, драки, карты и обман…

Попытаемся прокомментировать такую оценку с профессионально-юридической (уголовно-правовой) позиции. Во-первых, указание на санкцию статьи о разбое свидетельствует, что поэт действительно держал в руках кодекс. Приведенная им уголовно-правовая санкция точно соответствовала таковой в редакции существовавшего в то время УК РСФСР 1960 г. — ч. 1 ст. 146, определявшей разбой как «нападение с целью завладения личным имуществом граждан, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или с угрозой применения такого насилия». Эта санкция была «чуть-чуть» изменена (максимальный срок лишения свободы был снижен на два года) лишь в 1996 г. (т. е. уже в УК РФ) и только в 2011 г. законодатель почему-то снизил минимальный срок лишения свободы за такое преступление до двух месяцев (?)12. Во-вторых, ко времени написания (а тем более авторского исполнения) оценка степени карательности кодекса носила действительно историко-филологический оттенок. ГУЛАГ как источник отражения царивших в нем бесчеловечных нравов уже был упразднен. Правда, не по милости властей, а вследствие экономической его нецелесообразности. Дешевая, на первый взгляд, рабочая сила осужденных к лишению свободы стала слишком дорогой. Армия охранников делала невыгодной саму охрану осужденных, а заодно и «стройку коммунизма», осуществляемую их руками. Государство решило заменить «рабов» XX в. молодежно-комсомольским контингентом, более склонным к романтике таких строек (в популярной песне того времени утверждалось: «А я еду за туманом, за туманом… и за запахом тайги…»). И уже в хрущевскую оттепель самые тяжкие уголовно-правовые разновидности наследия сталинизма были отменены (в декабре 1958 г.), в том числе и в части сроков наказания и пыточных условий исполнения последнего. В более поздней песне-стихотворении «Песня про стукача» (1964) поэт также описывал «прелести» «того» (прежнего, сталинско-бериевского) ГУЛАГа:

Суда не помню, было мне невмочь.
Потом — барак, холодный, как могила.
Казалось мне: кругом сплошная ночь —
Тем более что так оно и было.

Как уже отмечалось, исполнение наказания, его режим к этому времени уже были смягчены и стали более или менее божескими, по крайней мере исчезли пытки голодом и холодом.

Художественная литература (настоящая) вовсе не служит лишь иллюстрацией к научному и законодательному пониманию проблемы преступления. Более того, она может даже обогнать определенные доктринальные представления, в особенности по глубине подходов к психологии и социологии преступного поведения13. И изучение, например, изданных речей как обвинителей, так и защитников свидетельствует о том, что выдающиеся представители этих профессий достаточно умело использовали эти источники для доказывания на суде своей позиции по конкретному уголовному делу. По мере возможности и мы в Комментарии будем это учитывать.

Отметим, что великая художественная литература также умело использовала судебную практику как источник своих великих же произведений. Достоверно известно, что за их основу в ряде случаев писатели брали именно судебную практику. Например, читателя пушкинского «Дубровского» не может не удивлять авторский текст приводимого в книге решения уездного суда о рассмотрении дела «о неправильном владении гвардии поручиком… Дубровским имением, принадлежащим генерал-аншефу… Троекурову». Решение очень и очень пространное, с изумительной точностью соответствовавшее тонкостям стилистики актов судебного процесса того времени. Вначале я связывал это с уровнем преподавания основ уголовного права и процесса в Царскосельском лицее в рамках наук политико-юридического цикла. Преподавал же эти науки на 4, 5 и 6-м курсах лицея (включая изложение проблем разделения права на естественное, публичное, гражданское, уголовное и уголовное судопроизводство) А. П. Куницын — один из самых просвещенных юристов своего времени. Но дело оказалось не в этом, а в том, что при создании романа хороший знакомый поэта (из юристов-практиков) Д. В. Короткий представил ему выписку из подлинного судебного дела Козловского уездного суда, послужившую материалом для «Дубровского». Короткий являлся служащим в ссудной казне воспитательного дома, знатоком «тяжбных» дел и был посредником в отношениях Пушкина с московским опекунским советом в вопросе об уплате процентов за заложенное им имение Кистеневское в Нижегородской губернии. По сути, это был едва ли не первый опыт использования в художественной литературе судебного документа. Своеобразным продолжением такого использования судебной практики в литературе являлось отражение в романе Ф. М. Достоевского «Бесы» материалов судебного процесса по делу Нечаева и нечаевцев — членов революционной террористической организации, совершивших убийство своего товарища — студента Иванова. Об этом процессе писатель узнал из газет, находясь за границей, и эта история легла в основу романа о проблеме революционного терроризма, основные идеи которого представляют вполне современный и даже, прямо скажем, злободневный интерес в связи с сегодняшними реалиями борьбы с такими преступлениями. При работе над романом писатель широко использовал многочисленные газетные статьи, сообщавшие о деталях совершенного подсудимыми преступления, и, что очень важно, обсуждавшиеся в отечественной печати (в связи с процессом) пропагандистские документы революционного экстремизма и терроризма (например, составленный Бакуниным и Нечаевым «Катехизис революционера»).

Нельзя не упомянуть и опыт (своеобразный) использования материалов судебной практики Л. Н. Толстым в его романе «Воскресение». Сюжетом романа послужило реальное дело Розалии Онни, о котором писателю стало известно от известного судебного деятеля А. Ф. Кони (сам Толстой называл роман «коневская повесть»). В ходе работы над романом Толстой консультировался как с ним, так и с председателем Московского окружного суда Н. В. Давыдовым. С последним писатель неоднократно встречался в Туле и Ясной Поляне (тот часто гостил там), посещал в Туле заместителя окружного суда и острог. Чтобы быть максимально достоверным в изображении судопроизводства, Толстой даже попросил Давыдова написать для романа текст обвинительного заключения по делу Катюши Масловой и сформулировать вопросы суда к присяжным заседателям.

Наконец, о том, как использовал в своем творчестве материалы судебной практики великий русский писатель И. А. Бунин. Приведем лишь написание им, когда он уже был в эмиграции (1925), повести «Дело корнета Елагина». Эта повесть начинается с уточнения содержания «дела» как уголовного: «Уголовное дело — это дело странное, загадочное, неразрешимое. С одной стороны, оно очень просто, а с другой — очень сложно. Похоже даже на бульварный роман, — так все и называли его в нашем городе, — в то же время могло бы послужить к созданию глубокого художественного произведения…» Не остывающий интерес читателя (советского, постсоветского, зарубежного) к созданному автором повествованию позволяют утверждать, что Бунину удалось превратить, казалось бы, банальную криминальную хронику в произведение, действительно достойное пера великого русского писателя.

В основу повести Бунин положил реально случившееся событие, а именно убийство поручиком А. М. Бартеневым артистки драматического театра Марии Висновской, происшедшее в феврале 1890 г. Бартенев обвинялся в ее умышленном убийстве, и материалы этого уголовного дела были достаточно подробно освещены в периодической печати того времени. Защищал убийцу один из самых знаменитых адвокатов своего времени Ф. Н. Плевако, содержание речи которого было хорошо известно (из газетной хроники) Бунину. Она представляет блестящий образец судебного красноречия, отличается исключительной психологической глубиной, тончайшим анализом душевного состояния убитой и подсудимого14. Сопоставление содержания повести и речи адвоката позволяют сделать вывод, что материалы последней, несомненно, оказали влияние на художественное отображение Буниным этого события, хотя, разумеется, писатель сумел внести в него новые, достойные именно большой литературы краски. Разумеется, сложность психологического настроя поручика была недостижима ни обвинению, ни суду. Бартенев был признан виновным в умышленном убийстве и приговорен к восьми годам каторжных работ. Но (!) «по высочайшему повелению» (т. е. по решению императора Александра III) каторжные работы ему были заменены разжалованием в рядовые, т. е. царь, по сути, согласился с психологической трактовкой события самим убийцей, а, следовательно, можно говорить, и с его в будущем художественной трактовкой Буниным в повести «Дело корнета Елагина».

Почему автор в данном издании ограничился комментарием лишь к Общей части Уголовного кодекса? Дело в том, что, как известно, наш законодатель уж очень безжалостно относится к своему уголовно-правовому детищу — УК РФ, подвергая его постоянным изменениям. Так уже, например, на февраль 2015 г. изменения были внесены примерно в 300 статей кодекса (в первоначальной редакции он насчитывал 360 статей). И главной его бедой стала утрата им (в связи с таким динамизмом изменений) системности, что привело, как отмечалось в науке уголовного права, к серьезным трудностям в его применении. То есть вопрос о необходимости реформирования отечественного уголовного законодательства не только созрел, но и перезрел. Но дело в том, что большая часть как оправданных, так и неоправданных изменений кодекса связана не с Общей, а с его Особенной частью. Сегодняшняя же Общая часть УК РФ, в принципе, отвечает фундаментальным основам и принципам уголовного права, на которые законодатель не стал посягать. Эти нормы, скажем прямо, выстраданы нашим обществом и в основном достаточно адекватны современным реалиям (в том числе и социально-политического и экономического плана). И в связи с этим их основное содержание обречено на вхождение в будущую редакцию Кодекса. По этому поводу сошлюсь также на мнение Президента Федеральной палаты адвокатов РФ Ю. С. Пилипенко: «К тому же нельзя забывать, что к Общей части УК претензий вообще нет: она полностью соответствует Конституции РФ и отвечает каноническим положениям науки уголовного права»15. Другое дело — перспектива новой редакции Особенной части. В подавляющем большинстве случаев вмешательство законодателя в текст Уголовного кодекса заключалось в криминализации новых, не запрещенных до того деяний и установлении за их совершение уголовной ответственности. Например, только за последние 6 лет таковых оказалось более 40 (!). Правда, более чем 20-летний опыт существования нынешнего Уголовного кодекса заставляет вспомнить известную (кажется, еще с XIX в.) отечественную истину, гласящую, что суровость российских законов смягчается их неприменением. Большинство многочисленных новых уголовно-правовых запретов оказались либо мертвыми, либо полумертвыми. Нетрудно предсказать и аналогичную судьбу остальных. Поэтому автор и решился на комментирование норм Общей части УК РФ как содержащих едва ли не вечные ценности и, в принципе, обреченных на их воспроизведение в будущем, уже реформированном Уголовном кодексе.

В 2005 г. автор в издательстве «Волтерс Клувер» опубликовал авторский (что было нарушением сложившейся к этому времени традиции создания коллективных, т. е. созданных коллективом авторов, комментариев) Комментарий к УК РФ16, тираж которого быстро разошелся. Признаюсь, что новый вариант Комментария был задуман и написан автором исключительно по подсказке генерального директора издательства «Проспект» Леонида Владимировича Рожникова, за что автор выражает ему искреннею признательность. Автор также надеется на благожелательное отношение читателя к новому (совершенно иному по содержанию и направленности) изданию данного Комментария к УК РФ.

А. В. Наумов

УГОЛОВНЫЙ КОДЕКС
РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ1

При­нят Го­су­дар­ст­вен­ной Ду­мой 24 мая 1996 го­да
Одоб­рен Со­ве­том Фе­де­ра­ции 5 ию­ня 1996 го­да

ИЗ­МЕ­НЕ­НИЯ:

Фе­де­раль­ные за­ко­ны от 27 мая 1998 г. № 77-ФЗ; от 25 ию­ня 1998 г. № 92-ФЗ; от 9 фев­ра­ля 1999 г. № 24-ФЗ; от 9 фев­ра­ля 1999 г. № 26-ФЗ; от 15 мар­та 1999 г. № 48-ФЗ; от 18 мар­та 1999 г. № 50-ФЗ; от 9 июля 1999 г. № 156-ФЗ; от 9 июля 1999 г. № 157-ФЗ; от 9 июля 1999 г. № 158-ФЗ; от 9 мар­та 2001 г. № 25-ФЗ; от 20 мар­та 2001 г. № 26-ФЗ; от 19 ию­ня 2001 г. № 83-ФЗ; от 19 ию­ня 2001 г. № 84-ФЗ; от 7 ав­гу­ста 2001 г. № 121-ФЗ; от 17 но­яб­ря 2001 г. № 144-ФЗ; от 17 но­яб­ря 2001 г. № 145-ФЗ; от 29 де­каб­ря 2001 г. № 192-ФЗ; от 4 мар­та 2002 г. № 23-ФЗ; от 14 мар­та 2002 г. № 29-ФЗ; от 7 мая 2002 г. № 48-ФЗ; от 7 мая 2002 г. № 50-ФЗ; от 25 ию­ня 2002 г. № 72-ФЗ; от 24 июля 2002 г. № 103-ФЗ; от 25 июля 2002 г. № 112-ФЗ; от 31 ок­тяб­ря 2002 г. № 133-ФЗ; от 11 мар­та 2003 г. № 30-ФЗ; от 8 ап­ре­ля 2003 г. № 45-ФЗ; от 4 июля 2003 г. № 94-ФЗ; от 4 июля 2003 г. № 98-ФЗ; от 7 июля 2003 г. № 111-ФЗ; от 8 де­каб­ря 2003 г. № 162-ФЗ; от 8 де­каб­ря 2003 г. № 169-ФЗ; от 21 июля 2004 г. № 73-ФЗ; от 21 июля 2004 г. № 74-ФЗ; от 26 июля 2004 г. № 78-ФЗ; от 28 де­каб­ря 2004 г. № 175-ФЗ; от 28 де­каб­ря 2004 г. № 177-ФЗ; от 28 де­каб­ря 2004 г. № 187-ФЗ; от 21 июля 2005 г. № 93-ФЗ; от 19 де­каб­ря 2005 г. № 161-ФЗ; от 5 ян­ва­ря 2006 г. № 11-ФЗ; от 27 июля 2006 г. № 153-ФЗ; от 4 де­каб­ря 2006 г. № 201-ФЗ; от 30 де­каб­ря 2006 г. № 283-ФЗ; от 9 ап­ре­ля 2007 г. № 42-ФЗ; от 9 ап­ре­ля 2007 г. № 46-ФЗ; от 10 мая 2007 г. № 70-ФЗ; от 24 июля 2007 г. № 203-ФЗ; от 24 июля 2007 г. № 211-ФЗ; от 24 июля 2007 г. № 214-ФЗ; от 4 но­яб­ря 2007 г. № 252-ФЗ; от 1 де­каб­ря 2007 г. № 318-ФЗ; от 6 де­каб­ря 2007 г. № 333-ФЗ; от 14 фев­ра­ля 2008 г. № 11-Ф3; от 8 ап­ре­ля 2008 г. № 43-ФЗ; от 13 мая 2008 г. № 66-ФЗ; от 22 июля 2008 г. № 145-ФЗ; от 25 но­яб­ря 2008 г. № 218-ФЗ; от 22 де­каб­ря 2008 г. № 272-ФЗ; от 25 де­каб­ря 2008 г. № 280-ФЗ; от 30 де­каб­ря 2008 г. № 321-ФЗ; от 13 фев­ра­ля 2009 г. № 20-ФЗ; от 28 ап­ре­ля 2009 г. № 66-ФЗ; от 3 ию­ня 2009 г. № 106-ФЗ; от 29 ию­ня 2009 г. № 141-ФЗ; от 24 июля 2009 г. № 209-ФЗ; от 27 июля 2009 г. № 215-ФЗ; от 29 июля 2009 г. № 216-ФЗ; от 30 ок­тяб­ря 2009 г. № 241-ФЗ; от 3 но­яб­ря 2009 г. № 245-ФЗ; от 9 но­яб­ря 2009 г. № 247-ФЗ; от 17 де­каб­ря 2009 г. № 324-ФЗ; от 27 де­каб­ря 2009 г. № 377-ФЗ; от 29 де­каб­ря 2009 г. № 383-ФЗ; от 21 фев­ра­ля 2010 г. № 16-ФЗ; от 29 мар­та 2010 г. № 33-ФЗ; от 5 ап­ре­ля 2010 г. № 48-ФЗ; от 7 ап­ре­ля 2010 г. № 60-ФЗ; от 6 мая 2010 г. № 81-ФЗ; от 19 мая 2010 г. № 87-ФЗ; от 19 мая 2010 г. № 92-ФЗ; от 17 ию­ня 2010 г. № 120-ФЗ; от 1 июля 2010 г. № 147-ФЗ; от 22 июля 2010 г. № 155-ФЗ; от 27 июля 2010 г. № 195-ФЗ; от 27 июля 2010 г. № 197-ФЗ; от 27 июля 2010 г. № 224-ФЗ; от 4 ок­тяб­ря 2010 г. № 263-ФЗ; от 4 ок­тяб­ря 2010 г. № 270-ФЗ; от 29 но­яб­ря 2010 г. № 316-ФЗ; от 9 де­каб­ря 2010 г. № 352-ФЗ; от 23 де­каб­ря 2010 г. № 382-ФЗ; от 23 де­каб­ря 2010 г. № 388-ФЗ; от 28 де­каб­ря 2010 г. № 398-ФЗ; от 28 де­каб­ря 2010 г. № 427-ФЗ; от 29 де­каб­ря 2010 г. № 442-ФЗ; от 7 мар­та 2011 г. № 26-ФЗ; от 6 ап­ре­ля 2011 г. № 66-ФЗ; от 4 мая 2011 г. № 97-ФЗ; от 11 июля 2011 г. № 200-ФЗ; от 20 июля 2011 г. № 250-ФЗ; от 21 июля 2011 г. № 253-ФЗ; от 21 июля 2011 г. № 257-ФЗ; от 7 но­яб­ря 2011 г. № 304-ФЗ; от 21 но­яб­ря 2011 г. № 329-ФЗ; от 6 де­каб­ря 2011 г. № 401-ФЗ; от 7 де­каб­ря 2011 г. № 419-ФЗ; от 7 де­каб­ря 2011 г. № 420-ФЗ (в ред. от 28 де­каб­ря 2013 г.); от 29 фев­ра­ля 2012 г. № 14-ФЗ; от 1 мар­та 2012 г. № 18-ФЗ; от 5 июня 2012 г. № 54-ФЗ; от 10 ию­ля 2012 г. № 106-ФЗ; от 10 ию­ля 2012 г. № 107-ФЗ; от 20 июля 2012 г. № 121-ФЗ; от 28 июля 2012 г. № 141-ФЗ; от 16 ок­тяб­ря 2012 г. № 172-ФЗ; от 12 нояб­ря 2012 г. № 190-ФЗ; от 29 но­яб­ря 2012 г. № 207-ФЗ; от 3 де­каб­ря 2012 г. № 231-ФЗ; от 30 де­каб­ря 2012 г. № 306-ФЗ; от 30 де­каб­ря 2012 г. № 308-ФЗ; от 30 де­каб­ря 2012 г. № 312-ФЗ; от 4 марта 2013 г. № 23-ФЗ; от 5 апреля 2013 г. № 59-ФЗ; от 28 июня 2013 г. № 134-ФЗ; от 29 июня 2013 г. № 136-ФЗ; от 2 июля 2013 г. № 150-ФЗ; от 2 июля 2013 г. № 185-ФЗ; от 2 июля 2013 г. № 186-ФЗ; от 23 июля 2013 г. № 198-ФЗ; от 23 июля 2013 г. № 218-ФЗ; от 23 июля 2013 г. № 221-ФЗ; от 23 июля 2013 г. № 245-ФЗ; от 21 октября 2013 г. № 270-ФЗ; от 2 ноября 2013 г. № 302-ФЗ; от 25 ноября 2013 г. № 313-ФЗ; от 25 ноября 2013 г. № 317-ФЗ; от 21 декабря 2013 г. № 365-ФЗ; от 21 декабря 2013 г. № 376-ФЗ; от 28 декабря 2013 г. № 380-ФЗ; от 28 декабря 2013 г. № 381-ФЗ; от 28 декабря 2013 г. № 421-ФЗ; от 28 декабря 2013 г. № 432-ФЗ; от 28 декабря 2013 г. № 433-ФЗ; от 3 февраля 2014 г. № 5-ФЗ; от 3 февраля 2014 г. № 15-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 91-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 96-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 98-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 104-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 105-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 128-ФЗ; от 5 мая 2014 г. № 130-ФЗ; от 4 июня 2014 г. № 142-ФЗ; от 28 июня 2014 г. № 179-ФЗ; от 28 июня 2014 г. № 195-ФЗ; от 21 июля 2014 г. № 218-ФЗ; от 21 июля 2014 г. № 227-ФЗ; от 21 июля 2014 г. № 258-ФЗ; от 21 июля 2014 г. № 274-ФЗ; от 21 июля 2014 г. № 277-ФЗ; от 24 ноября 2014 г. № 370-ФЗ; от 24 ноября 2014 г. № 371-ФЗ; от 24 ноября 2014 г. № 376-ФЗ (в ред. от 15 февраля 2016 г.); от 22 декабря 2014 г. № 430-ФЗ; от 29 декабря 2014 г. № 476-ФЗ; от 31 декабря 2014 г. № 514-ФЗ; от 31 декабря 2014 г. № 528-ФЗ; от 31 декабря 2014 г. № 529-ФЗ; от 31 декабря 2014 г. № 530-ФЗ; от 31 декабря 2014 г. № 532-ФЗ; от 3 февраля 2015 г. № 7-ФЗ; от 8 марта 2015 г. № 40-ФЗ; от 8 марта 2015 г. № 45-ФЗ; от 30 марта 2015 г. № 67-ФЗ; от 23 мая 2015 г. № 129-ФЗ; от 8 июня 2015 г. № 140-ФЗ; от 8 июня 2015 г. № 153-ФЗ; от 29 июня 2015 г. № 192-ФЗ; от 29 июня 2015 г. № 193-ФЗ; от 29 июня 2015 г. № 194-ФЗ; от 13 июля 2015 г. № 228-ФЗ; от 13 июля 2015 г. № 265-ФЗ; от 13 июля 2015 г. № 267-ФЗ; от 28 ноября 2015 г. № 346-ФЗ; от 30 декабря 2015 г. № 441-ФЗ; от 30 мар­та 2016 г. № 78-ФЗ; от 1 мая 2016 г. № 139-ФЗ; от 2 июня 2016 г. № 162-ФЗ; от 23 июня 2016 г. № 199-ФЗ; от 3 июля 2016 г. № 323-ФЗ; от 3 июля 2016 г. № 324-ФЗ; от 3 июля 2016 г. № 325-ФЗ; от 3 июля 2016 г. № 328-ФЗ; от 3 июля 2016 г. № 329-ФЗ; от 3 июля 2016 г. № 330-ФЗ; от 6 июля 2016 г. № 375-ФЗ; от 22 ноября 2016 г. № 392-ФЗ; от 19 декабря 2016 г. № 436-ФЗ; от 28 декабря 2016 г. № 491-ФЗ; от 7 февраля 2017 г. № 8-ФЗ; от 7 марта 2017 г. № 33-ФЗ; от 3 апреля 2017 г. № 60-ФЗ; от 17 апреля 2017 г. № 71-ФЗ; от 7 июня 2017 г. № 120-ФЗ; от 18 июля 2017 г. № 159-ФЗ; от 26 июля 2017 г. № 194-ФЗ; от 26 июля 2017 г. № 203-ФЗ; от 29 июля 2017 г. № 248-ФЗ; от 29 июля 2017 г. № 249-ФЗ; от 29 июля 2017 г. № 250-ФЗ; от 20 декабря 2017 г. № 412-ФЗ; от 29 декабря 2017 г. № 445-ФЗ; от 29 декабря 2017 г. № 469-ФЗ; от 31 декабря 2017 г. № 494-ФЗ; от 31 декабря 2017 г. № 501-ФЗ; от 19 февраля 2018 г. № 35-ФЗ; от 23 апреля 2018 г. № 96-ФЗ; от 23 апреля 2018 г. № 99-ФЗ; от 23 апреля 2018 г. № 111-ФЗ; от 23 апреля 2018 г. № 114-ФЗ; от 27 июня 2018 г. № 156-ФЗ; от 27 июня 2018 г. № 157-ФЗ; от 3 июля 2018 г. № 186-ФЗ; от 29 июля 2018 г. № 227-ФЗ; от 29 июля 2018 г. № 229-ФЗ; от 2 октября 2018 г. № 348-ФЗ; от 3 октября 2018 г. № 352-ФЗ; от 12 ноября 2018 г. № 420-ФЗ; от 27 декабря 2018 г. № 519-ФЗ; от 27 декабря 2018 г. № 520-ФЗ; от 27 декабря 2018 г. № 530-ФЗ; от 27 декабря 2018 г. № 533-ФЗ; от 27 декабря 2018 г. № 540-ФЗ; от 27 декабря 2018 г. № 569-ФЗ; от 1 апреля 2019 г. № 46-ФЗ; от 23 апреля 2019 г. № 65-ФЗ; от 29 мая 2019 г. № 112-ФЗ; от 6 июня 2019 г. № 132-ФЗ; от 17 июня 2019 г. № 146-ФЗ; от 26 июля 2019 г. № 206-ФЗ; от 26 июля 2019 г. № 207-ФЗ; от 26 июля 2019 г. № 209-ФЗ; от 2 августа 2019 г. № 304-ФЗ; от 2 августа 2019 г. № 308-ФЗ; от 16 октября 2019 г. № 340-ФЗ; от 4 ноября 2019 г. № 354-ФЗ; от 2 декабря 2019 г. № 410-ФЗ; от 27 декабря 2019 г. № 500-ФЗ; от 18 февраля 2020 г. № 22-ФЗ; от 1 апреля 2020 г. № 73-ФЗ; от 1 апреля 2020 г. № 94-ФЗ; от 1 апреля 2020 г. № 95-ФЗ; от 1 апреля 2020 г. № 100-ФЗ; от 7 апреля 2020 г. № 112-ФЗ; от 8 июня 2020 г. № 170-ФЗ; от 31 июля 2020 г. № 260-ФЗ.

Пояснения к порядку и условиям применения:

По­ста­нов­ле­ния Кон­сти­ту­ци­он­но­го Су­да РФ от 10 октября 2013 г. № 20-П; от 19 ноября 2013 г. № 24-П; от 17 июня 2014 г. № 18-П; от 11 декабря 2014 г. № 32-П; от 16 июля 2015 г. № 22-П; от 25 апреля 2018 г. № 17-П.

Фе­де­раль­ным за­ко­ном от 28 де­каб­ря 2004 г. № 177-ФЗ по­ло­же­ния о на­ка­за­нии в ви­де обя­за­тель­ных ра­бот вве­де­ны в дей­ст­вие.

Фе­де­раль­ным за­ко­ном от 27 де­каб­ря 2009 г. № 377-ФЗ по­ло­же­ния о на­ка­за­нии в ви­де ог­ра­ни­че­ния сво­бо­ды вве­де­ны в дей­ст­вие.

По­ло­же­ния Ко­дек­са в час­ти при­ну­ди­тель­ных ра­бот при­ме­ня­ют­ся с 1 ян­ва­ря 2017 г. Фе­де­раль­ный за­ко­н от 7 де­каб­ря 2011 г. № 420-ФЗ (в ред. от 28 де­каб­ря 2013 г.).

Положения Кодекса о наказании в виде ареста вводятся в действие федеральным законом или федеральными законами по мере создания необходимых условий для исполнения этого вида наказания не позднее 2006 г. Федеральный закон от 13 июня 1996 г. № 64-ФЗ.

_______________________

1. Впервые в отечественной законодательной истории термин «уголовный кодекс» появился в 1922 г. в названии первого советского Уголовного кодекса — УК РСФСР 1922 г. Так что первенство здесь принадлежит большевикам. Вот как разъясняют это понятие энциклопедии и словари советского и постсоветского времени. Кодекс (от лат. codex) — «единый систематизированный законодательный акт, в котором содержатся нормы права, регулирующие какую-либо определенную отрасль общественных отношений, например, уголовный Кодекс, гражданский Кодекс»17. «Кодекс (от лат. codex — книга) — 1) единый законодательный акт, систематизирующий какую-либо область права и пересматривающий ранее действующее законодательство, например уголовный кодекс, кодекс законов о труде; 2) совокупность правил, норм, убеждений, например моральный кодекс, шахматный кодекс»18. «Кодекс (от лат. codex — собрание законов) — закон, в котором объединены и систематизированы нормы права, относящиеся к одной отрасли законодательства. Принятие Кодекса, регулирующего определенную сферу общественных отношений, означает, что никакие другие нормативные акты не должны противоречить нормам, содержащимся в нем»19.

Как законодательство (в том числе и уголовное) дореволюционной России (до октября 1917 г.) обходилось без понятия «кодекс»? Достаточно успешно. Вместо него употреблялся термин «уложение». Так, последний систематизированный уголовный закон досоветского времени так и назывался — Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. (в редакции 1885 г. и других, позднее внесенных в него изменений). Но появилось оно не в этом законодательном акте, а много раньше. Первое упоминание об этом понятии — в Уложении 1607 г. — законе, принятом на совместном заседании Боярской думы и Освященного собора, проходящего под руководством царя Василия Ивановича Шуйского 9 марта 1607 г. Но в уголовном праве этот термин обычно связывается с Уложением Алексея Михайловича 1649 г., или Соборным уложением. Это крупный кодифицированный правовой акт, оказавший серьезное влияние на дальнейшее развитие российского уголовного права. По объему и богатству юридического материала, по уровню законодательной техники Соборное уложение вполне соответствовало современным ему европейским юридическим памятникам и предопределило его длительную жизнь. Оно действовало вплоть до принятия Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. Впрочем, позднее указанное преимущество было им утрачено и в начале XIX в. оно по уровню законодательной техники уже заметно отставало от, например, французского уголовного законодательства.

Что означал термин «уложение»? Обратимся к известному толковому словарю В. Даля: «уложите; класть в известном порядке… Уложение… — устав, сборник или свод правил, законов. Уложение царя Алексея Михайловича, книга, свод законов»20.

2. О происхождении терминов «уголовный», «уголовное». Вначале — о происхождении термина «уголовное право». На языке некоторых европейских народов он нередко имеет двойное название, в зависимости от того, какая идея лежит в основе уголовного права. Если в основе заложена идея преступления, то его называют criminal law (англ.), droit criminel (франц.), criminalrecht (нем.) — от лат. crimen (преступление), т. е. право о преступлении. Если же на первое место выдвигается идея наказания за преступление, то его называют иначе: penal law (code), droit penal, strafrecht — от лат. роеnа (наказание), т. е. право о наказании.

В русском языке такой двойственности в названии нет. И в этом смысле понятие уголовного права как бы объединяет обе идеи (и преступления, и наказания), не отдавая предпочтения ни одной из них. В то же время точное происхождение названия «уголовное право» в русском языке до сих пор не выяснено. Обычно считается, что уголовными стали называться такие законы, в которых речь шла об ответственности «головой», т. е. жизнью. Учитывая же, что в ранних правовых памятниках Древней Руси ответственность «головой» вообще связывалась с ответственностью субъекта за те или иные поступки и что истоки такой ответственности можно отыскать в кровной мести, подобное объяснение следует считать вполне правдоподобным. Так или иначе, понятие уголовного права всегда связывалось с правом (законом), определяющим наказание за преступное поведение. При этом надо иметь в виду, что материальные следы обозначенных в названии главы терминов (в их современной интерпретации) появились гораздо позже, чем уже существовавшие к определенному времени уголовные законы. Так, понятия преступления как такового не знали ни первые письменные правовые памятники, содержащие уголовно-правовые нормы (русско-византийские договоры Олега (911) и Игоря (944/45)), ни основной правовой памятник Древней Руси — Русская Правда (датируемая не позднее XIII века), ни Псковская и Новгородская судные грамоты как памятники уголовного права Пскова и Новгорода XIII–XV веков, ни Судебники 1497 и 1550 гг., ни даже Соборное уложение 1649 г. Хотя, разумеется, во всех этих законодательных актах не только подразумевается понятие преступления, но в них назывались и его основные для тех времен разновидности (т. е. своего рода его классификация). Тем не менее впервые термин «преступление» появился в Указе Петра I, датируемом 1714 г. и предписывающем необходимость составления нового Уголовного уложения (взамен либо в дополнение Соборного уложения): «Многие, якобы оправдывая себя, говорят, что сие не заказано (не запрещено. — А. Н.), не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключить может, суть преступления». Употребляется этот термин и в Воинском артикуле Петра I 1715 г. Так, в Артикуле 35 говорится о «наказании преступления», однако чаще всего в Артикуле речь идет не о преступлении, а о «преступителе» (т. е. в современном понимании — о преступнике как лице, нарушившем определенный уголовно-правовой запрет (чаще встречается формулировка «кто преступит», т. е. нарушит уголовный закон)).

Понятию «наказание» повезло больше, и этот термин в его современном звучании употреблялся гораздо раньше, чем понятие «преступление». Подразумевались он и его разновидности уже и в названных русско-византийских договорах Олега и Игоря, и в Русской Правде (причинение смерти, вира как своеобразный денежный штраф). В Соборном уложении вместо термина «наказать» обычно употреблялся термин «казнить» («казнить смертью», «торговая казнь без пощады»). Понятие телесных наказаний олицетворялось в виде «битья батогами», а лишение свободы — заключением в тюрьму («вкинути в тюрьму»). Официально же термин «наказание» (уголовное) был введен, как и термин «преступление», Воинским артикулом Петра I («шпицрутеном наказан», «телесным наказанием», «как злодей сам наказан будет», «заключением в железа на сутки наказать» и т. д.).

Полностью в современном понимании термины «преступление» и «наказание» вошли в Свод законов уголовных как составную часть Свода законов Российской империи 1833 г. (вступил в силу с 1 января 1835 г.). Книга 1 свода так и называлась «О преступлениях и наказаниях вообще», ее Общая часть — «О существе преступлений и разных родов казней и наказаний». С тех пор эти термины не покидают отечественные уголовные законы, включая и действующий Уголовный кодекс РФ21.

3. О понятии «Уголовный кодекс Российской Федерации». Распад Союза ССР, смена политического строя и экономической парадигмы общества, оформленная законодательно Конституцией нового (хотя и правопреемника СССР) государства потребовали создания и нового уголовного законодательства. Несмотря на сложность выполнения такой задачи, она достаточно быстро была решена. Государственная Дума 24 мая 1996 г. приняла Уголовный кодекс Российской Федерации (УК РФ), который был введен в действие с 1 января 1997 г. Россия к этому времени жила уже в другую эпоху (прежний кодекс — УК РСФСР — был принят в 1960 г.) — эпоху кардинальных политических и экономических реформ, и уголовное законодательство должно было отвечать указанным социально-политическим и экономическим процессам. Время потребовало создания нового Уголовного кодекса, основанного на иных исходных принципах, на отказе от старой идеологии и признании новой — идеологии приоритета общечеловеческих ценностей относительно всех других, в том числе классовых и национальных, на решительном повороте к проблеме уголовно-правовой охраны прав и свобод человека и гражданина как основополагающей идее уголовного законодательства, на соответствии уголовно-правовых запретов основам конституционного строя Российской Федерации, на равной защите всех форм собственности (включая частную), на рыночной экономике, общепризнанных принципах и нормах международного права. Следует отметить, что при всех трудностях законодателю в значительной мере удалось реализовать задуманное в тексте нового УК.

Новый кодекс по сравнению с прежним заметно увеличился в объеме, что вызвано усложнением и более детальной разработкой многих вопросов уголовно-правовой охраны и соответствия принятым в мире законодательным традициям в данной сфере. Кодекс открывается главой о его задачах и принципах.

ОБЩАЯ ЧАСТЬ

Раз­дел I. УГОЛОВНЫЙ ЗАКОН

ГЛА­ВА 1. Задачи и принципы Уголовного кодекса Российской Федерации

Статья 1. Уголовное законодательство Российской Федерации

1. Уголовное законодательство Российской Федерации состоит из настоящего Кодекса. Новые законы, предусматривающие уголовную ответственность, подлежат включению в настоящий Кодекс.

2. Настоящий Кодекс основывается на Конституции Российской Федерации и общепризнанных принципах и нормах международного права.

_______________________

1. Уголовный кодекс (как и все уголовное право) разделяется на две части: Общую и Особенную. Общая часть включает нормы уголовного права, в которых закрепляются его общие принципы, институты и понятия, а также основные положения, определяющие основания и пределы уголовной ответственности и применения наказания, порядок и условия освобождения от уголовной ответственности и наказания. В нормах Общей части регламентируются наиболее важные вопросы, относящиеся к основным понятиям уголовного права — уголовному закону, преступлению и наказанию. Особенная часть уголовного права включает нормы, в которых определяются конкретные преступления по родам и видам, а также наказания, установленные за их совершение. Общая и Особенная части уголовного права органически связаны и лишь в единстве представляют собой уголовное право как систему уголовно-правовых норм2.

2. В ст. 1 формулируется принципиальное положение о том, что «уголовное законодательство Российской Федерации состоит из настоящего Кодекса. Новые законы, предусматривающие уголовную ответственность, подлежат включению в настоящий Кодекс». В чем важность этого положения? Дело в том, что во многих странах Запада (например, ФРГ) Уголовный кодекс не является единственным источником уголовного права и наряду с ним существует законодательство (подчас обширное), содержащее и уголовно-правовые нормы, предусматривающие, например, уголовную ответственность за экономические, экологические, транспортные и другие преступления. При этом соответствующие уголовно-правовые нормы не включаются в уголовные кодексы, а существуют наряду с ними. При обсуждении проектов нового УК и у нас высказывались (порой настойчиво) предложения о таком же подходе к кодификации уголовно-правовых норм. В этом случае так проще законодателю: можно сколь угодно оперативно изменять уголовное законодательство, внешне не затрагивая структуру кодекса. Думается, сохранение на этот счет отечественных традиций относительно сплошной кодификации уголовно-правовых норм в рамках Уголовного кодекса является принципиально важным (хотя бы даже по причине сохранившейся до последнего времени отечественной проблемы информационной обеспеченности процесса правоприменения, например при осуществлении дознания по уголовным делам сотрудниками полиции в отдаленных от губернских центров сельских районах — легко ли при этом вместо единственного УК отыскать десятки и сотни нормативных актов?). А тем самым, сохранив указанную традицию, будут сохранены и определенные гарантии законности в сфере отправления правосудия по уголовным делам. В этой же статье УК утверждается, что «Кодекс основывается на Конституции Российской Федерации и общепризнанных принципах и нормах международного права», что соответствует требованиям Конституции РФ.

Статья 2. Задачи Уголовного кодекса Российской Федерации

1. Задачами настоящего Кодекса являются: охрана прав и свобод человека и гражданина, собственности, общественного порядка и общественной безопасности, окружающей среды, конституционного строя Российской Федерации от преступных посягательств, обеспечение мира и безопасности человечества, а также предупреждение преступлений.

2. Для осуществления этих задач настоящий Кодекс устанавливает основание и принципы уголовной ответственности, определяет, какие опасные для личности, общества или государства деяния признаются преступлениями, и устанавливает виды наказаний и иные меры уголовно-правового характера за совершение преступлений.

_______________________

1. Данная статья формулирует задачи, стоящие перед Уголовным кодексом: «охрана прав и свобод человека и гражданина, собственности, общественного порядка и общественной безопасности, окружающей среды, конституционного строя Российской Федерации от преступных посягательств, обеспечение мира и безопасности человечества, а также предупреждение преступлений».

Вообще-то задачи уголовного права как таковые вполне традиционны и, в принципе, однозначны для любого общества и государства и восходят еще к знаменитым библейским заповедям типа «Не укради», «Не убий». Уголовное право и возникло для того, чтобы защитить своими специфическими средствами (главным образом угрозой наказания и его применением) человека и общество от преступных посягательств. Охранительная суть уголовного права и есть его основная задача, по сути, независимая ни от политического строя соответствующего государства, ни от особенностей его экономики, и в этом смысле по постановке этой задачи уголовные кодексы советских союзных республик сближались, например, с уголовными кодексами американских штатов. Хотя в одном они существенно различались. А именно в определении приоритетов уголовно-правовой охраны. УК РСФСР (как УК других союзных республик) исходил из приоритетов охраны государственных интересов, затем — общественных и уже только потом — интересов личности: в УК РФ, как и в уголовных кодексах развитых демократических стран, указанные приоритеты выстраивались в обратном порядке.

Кодекс отказался от приверженности в этом отношении старым отечественным традициям и перешел к новой иерархии ценностей, охраняемых уголовным законом: личность — общество — государство. Следует признать, что это далось нелегко. При обсуждении проектов упорно высказывалась мысль, что такая расстановка приоритетов «не для нас», что первичны интересы государства и общества, что лишь их надежная охрана обеспечит и охрану личности. «У нас» все так и было. Особенная часть кодекса начиналась с главного преступления — с измены Родине и с других государственных преступлений, за ними помещались нормы о преступлениях против социалистической собственности (упраздненные лишь 1 июля 1994 г.) и уже потом — нормы об ответственности за убийство. Теперь на первое место в кодексе поставлена задача уголовно-правовой охраны прав и свобод человека и гражданина, а уже потом — общества и государства.

2. Не следует, однако, преувеличивать практическое значение выстраивания определенной иерархии ценностей, охраняемых уголовным законом. Сопоставим, например, уголовные кодексы Испании и Германии. Так, действующий УК Испании (1995) установил приоритет охраны личности. Его Особенная часть начинается с раздела I «Убийство и его виды», а преступления против государственной власти (как и против конституции) помещены в один из заключительных разделов кодекса (XIX и XXI). Напротив, в УК Германии нормы об ответственности за преступления против жизни помещены законодателем в 17-й (!) раздел, а преступления против государства — в 1-й (в главу 2 и 3) и 2, 3, 4, 5, 6 и 7-й разделы. Разумеется, на реальный уровень охраны таких интересов объектов это никак не влияет, так как он зависит, конечно же, не от места (главы, раздела), отведенного законодателем в системе Особенной части УК. То есть, проще говоря, это есть вопрос законодательной техники. Настоящий же вес репрессивности соответствующих уголовно-правых норм зависит главный образом от содержания санкций таких норм. И систематизация норм Особенной части УК ФРГ объясняется тем, что исторически в основе этого кодекса лежит Уложение Германской империи 1871 г., когда, очевидно, система приоритетов охраняемых законом объектов исходила из предпочтения государственных интересов частным интересам и законодатель, принимая современную редакцию УК ФРГ, стремился не ломать сложившуюся до этого систему Особенной части, тем более что современная идеология этого государства давно изжила признаки тоталитаризма.

3. Вместе с тем является ошибкой призыв вообще устранить идеологию из уголовного права (законодательства). С таким предложением выступил, например, В. В. Лунеев3. В уголовном праве (как в законодательстве, так и в науке) идеология неизбежно и всегда будет являться необходимой составляющей. Любой закон, и уголовный в том числе, исходит из определенной идеологии. Советское уголовное законодательство свои нормативные установления связывало с определенной политико-классовой идеологией, что делалось путем объявления социалистических ценностей приоритетной задачей уголовного законодательства (при определении, например, задач уголовного законодательства и понятия преступления). Постсоветское уголовное законодательство исходит из принципиально иной идеологии и иных принципов, опирающихся на приоритет общечеловеческих ценностей относительно всех других, включая и классовые (другое дело, как это удается реализовать в нормотворчестве и особенно в правоприменении), на равную уголовно-правовую защиту всех форм собственности, рыночной экономики, на соответствие уголовно-правовых запретов общепризнанным принципам и нормам международного права. И эта идеология является конституционной, так как нормативно закреплена в Конституции РФ (ст. 2, 8, 15, 17, 18). Разумеется, все это относится к политике в любых ее формах и проявлениях, в том числе и к уголовной политике (политика без идеологии — это как управление в открытом море кораблем без навигационных приборов).

Статья 3. Принцип законности

1. Преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только настоящим Кодексом.

2. Применение уголовного закона по аналогии не допускается.

_______________________

1. Впервые в отечественном Уголовном кодексе законодательно сформулированы и принципы уголовного права: законности, равенства граждан перед законом, вины, справедливости и гуманизма. Принцип законности категорически запретил применение уголовного закона по аналогии (одно из тяжелейших наследий сталинизма в уголовно-правовой сфере). Аналогией закона в уголовно-правовой науке, как и в общей теории права, называется восполнение пробела в праве, когда закон применяется к случаям прямо им не предусмотренным, но аналогичным тем, которые непосредственно регулируются этим законом. Так, по УК РСФСР 1926 г. (который действовал до принятия УК РСФСР 1960 г.) предусматривалось, что «если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено настоящим Кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям Кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления». Вот откуда растут ноги известной российской присказки «был бы человек, а статья найдется» (в принципе, не изжитой еще и поныне в правосознании некоторых работников правоохранительных органов). А. Солженицын приводит такой пример применения аналогии: «Портной, откладывая иголку, вколол ее, чтоб не потерялась, в газету на стене и попал в глаз Кагановичу (одному их приближенных к Сталину партийных «бонз». — А. Н.). Клиент видел. 58-я (статья УК об ответственности за такое контрреволюционное преступление, как террористический акт. — А. Н.), 10 лет (террор)»4. В УК 1960 г. статьи об аналогии уже не было, однако справедливости ради следует признать, что факты допущения аналогии встречались в судебной практике и в отсутствие в кодексе такой статьи, в связи с чем в новом УК потребовалось законодательное закрепление отмены аналогии в уголовном праве. Правоприменительными органами и впредь могут быть обнаружены общественно опасные деяния, которые выпали из поля зрения законодателя и потому не признаны уголовно-наказуемыми. Кроме того, и общественная опасность деяния не остается чем-то неизменным, раз и навсегда данным. Развитие общественных отношений, научно-технического прогресса может вносить коррективы в критерии признания деяний общественно опасными и наказуемыми. То, что сегодня общественно опасно, завтра может лишиться этого качества и, наоборот, может возникнуть необходимость в запрещении уголовным законом новых деяний. Однако подобное восполнение пробелов относится к компетенции только законодателя. Суд, прокурор, следователь, орган дознания не вправе придавать уголовно-правовое значение деянию, находящемуся вне сферы уголовно-правового регулирования.

Убедительный пример применения аналогии уголовного закона уже в постсоветские времена приводил выдающийся современный российский адвокат С. Л. Ария (в профессиональной среде справедливо «коронованный» «маршалом адвокатуры»). Летом 1997 г. Военной коллегией ВС РФ было рассмотрено в суде первой инстанции дело по обвинению бывшего начальника Главка Минобороны С. в измене Родине в форме шпионажа и других преступлениях. Измена Родине квалифицировалась по п. «а» ст. 64 УК РСФСР. В защитительной речи С. Л. Ария отмечал: «Закон, по которому С. обвиняется в измене (ст. 64 УК РСФСР), предусматривает действия только против Союза ССР, против его суверенитета, территориальной целостности и обороноспособности. Но в 1993 г., о котором идет речь в обвинении, никакого преступления против Союза ССР уже нельзя было совершить — не осталось ни суверенитета, ни территориальной целостности, ни, к сожалению, обороноспособности. Одни руины. И не по вине С. Поэтому вам приходится судить С. по закону, буква которого никак к нему не подходит, т. е. по аналогии. А применение уголовного закона по аналогии, вопреки его тексту, запрещено ст. 3 действующего ныне Уголовного кодекса»5.

2. На первое место законодатель поставил принцип законности, что, разумеется, не является случайным. Да, конечно, и все другие принципы выражают основные начала права в целом и его отраслей в частности, но тем не менее приоритет остается именно за этим принципом. По той лишь причине, что при несоответствии закона этому принципу остальные (при всей их важности) не способны выполнить свое предназначение. Если сам закон не отражает данный принцип, то в нем не может быть реализован принцип ни равенства, ни вины, ни справедливости, ни гуманизма. Не случайно исторически этот принцип в доктрине уголовного права был сформулирован еще с зарождения уголовно-правовой науки и восходит к знаменитому nullum crimen sine lege, сформулированному еще великим итальянским просветителем и гуманистом Чезаре Беккариа в его книге «О преступлениях и наказаниях», вышедшей в свет в 1764 г. (в России она впервые была издана на русском языке в 1803 г.). Выдающийся советский специалист по зарубежному уголовному праву Ф. М. Решетников справедливо оценивал значение этого труда: «История уголовного права и правосудия, да, пожалуй, и других правовых наук, не знает труда, по силе и длительности своего воздействия на современников и последующие поколения равного этому произведению»6. Не случайно также, что самое грубое нарушение законодательством этого принципа — применение советского уголовного закона по аналогии — было отменено лишь во время так называемой хрущевской оттепели как отказ от самого тяжкого наследия сталинизма в этой сфере в Основах уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г. Правда, последнее сделано было (по вполне понятным причинам) молчаливо, а внятно и отчетливо законодательное запрещение пресловутой аналогии было сделано лишь в Основах уголовного законодательства Союза ССР и республик 1991 г. (не вступивших в силу вследствие распада Союза ССР, но почти что текстуально перешедших уже в постсоветский Уголовный кодекс — УК РФ 1996 г.). В Основах же 1958 г. не было ни слова о прямой отмене аналогии. К такому выводу можно было прийти лишь в результате толкования ст. 7 Основ о понятии преступления, в которой появился признак уголовной противоправности деяния, признаваемого преступлением («Преступлением признается предусмотренное (выделено нами. — А. Н.) уголовным законом общественно опасное деяние…»). Уголовно-правовая наука так это и поняла (судя хотя бы по учебникам уголовного права того времени). Но практика приняла эту трактовку вовсе не сразу. Как-никак от многолетней прививки соблюдения правила «был бы человек, а статья найдется» избавиться моментально невозможно. И законодательный повтор с отменой аналогии уже в УК РСФСР 1960 г. (дословный с Основами) вызвал изобретение остроумными правоприменителями такого афоризма: «Аналогии нет, но есть статья 206 УК РСФСР». Последняя предусматривала ответственность за хулиганство. Такие же криминообразующие признаки этого состава преступления, как грубое нарушение общественного порядка, сопровождаемое явным неуважением к обществу, да еще в сочетании с особо квалифицированными признаками «исключительного цинизма и особой дерзости» хулиганства позволяли, по сути, любое административно наказуемое нарушение общественного порядка либо любое при этом уничтожение или повреждение имущества или таковое же мордобитие превратить не просто в уголовно-наказуемое преступление, но и в злостное хулиганство, влекущее повышенную ответственность.

3. В действующем УК РФ определяется, что сформулированный законодателем принцип законности состоит из двух составляющих. Во-первых, в том, что «преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются только (выделено нами. — А. Н.) настоящим Кодексом», и, во-вторых, в том, что «применение уголовного закона по аналогии не допускается» (ст. 3 УК РФ). Признак наказания логически будто бы вытекает из признака преступности деяния. Однако с этим признаком все обстоит не так-то просто. Подтверждением этого может служить хотя бы создавшееся положение со смертной казнью. Последняя входит в систему уголовных наказаний, предусмотренных Уголовным кодексом (в том числе входит в санкцию нескольких статей УК об ответственности за существующие разновидности убийств при отягчающих обстоятельствах), допускается Конституцией РФ и законодательно не отменена, однако ни один российский суд не вправе (по известной причине) применить такое наказание. Отметим лишь, что приведенный пример начисто опровергает формулировку ч. 1 ст. 3 УК РФ о том, что «наказуемость» деяния «определяется только» Уголовным кодексом. Это так сказано в кодексе. На самом же деле такое наказание «отменяется» известными постановлениями Конституционного Суда РФ (1999, 2009) и последние в этом случае превращаются в подлинно настоящий источник уголовного права.

Более того, в целом ряде постановлений Конституционный Суд превратил их в источник уголовного права не только в плане определения наказуемости (как в случае смертной казни), но и (что особенно важно) для установления преступности соответствующих общественно опасных деяний (запрещенных Уголовным кодексом). В связи с этим можно сказать, что Конституционный Суд сформулировал новое, очень важное содержание принципа законности — определенность уголовно-правовых норм (в первую очередь уголовно-правового запрета). Так, например, в постановлении Конституционного Суда РФ от 16 июля 2015 г. № 22-П по делу о проверке конституционности положения ст. 226¹ УК РФ указывается: «Требования определенности правовых норм и их согласованности в общей системе правового регулирования, как неоднократно указывал Конституционный Суд Российской Федерации, приобретают особую значимость применительно к уголовному законодательству, являющемуся по своей природе крайним (исключительным) средством, с помощью которого государство реагирует на факты противоправного поведения в целях охраны общественных отношений, если она не может быть обеспечена должным образом только с помощью правовых норм иной отраслевой принадлежности: в силу этого любое преступление, а равно наказание за его совершение должны быть четко определены в законе, причем таким образом, чтобы исходя непосредственно из текста соответствующей нормы — в случае необходимости с помощью толкования, данного ей судами, — каждый мог предвидеть уголовно-правовые последствия своих действий (бездействия)».

При определении содержания данного принципа Конституционный Суд отметил, что формулировка в ч. 1 ст. 3 УК РФ принципа законности (преступность деяния «определенного только» самим Уголовным кодексом) распространяется и на случаи, когда соответствующий запрет установлен в бланкетных диспозициях уголовного закона. Конституционный Суд (в указанном же постановлении) признал, что принцип правовой определенности «не исключает введения в уголовный закон юридических конструкций бланкетного характера, которые для уяснения используемых в нем терминов и понятий требуют обращения к нормативному материалу иных правовых актов», однако при этом «степень определенности нормативно-правового регулирования, как вытекает из ранее выраженной правовой позиции Конституционного Суда РФ… должна оцениваться путем всей системы взаимосвязи правовых предписаний».

Следует отметить, что в конкретном случае применения уголовно-правовых норм бланкетного характера Конституционный Суд пришел к выводу: «Признать положение статьи 226¹ УК Российской Федерации, устанавливающее уголовную ответственность за контрабанду сильнодействующих веществ, не соответствующим Конституции Российской Федерации, ее статьям 19 (часть 1), 54 (часть 2) и 55 (часть 3) в той мере, в какой данное положение — при наличии приводящей к его произвольному толкованию и применению неопределенности правового регулирования порядка и условий перемещения физическими лицами через Государственную границу Российской Федерации с государствами — членами Таможенного союза в рамках ЕврАзЭС сильнодействующих веществ, входящих в состав лекарственных средств и не являющихся наркотическими средствами, психотропными веществами, их прекурсорами или аналогами, — не предполагает возможность учета специфики их перемещения, осуществляемого физическими лицами в целях личного использования, и не позволяет этим лицам сознавать общественно опасный и противоправный характер своих действий и предвидеть их уголовно-правовые последствия» и обязал федерального законодателя «определить порядок перемещения физическими лицами через Государственную границу Российской Федерации с государствами — членами Таможенного союза в рамках ЕврАзЭС лекарственных средств, в состав которых входят сильнодействующие вещества, не являющиеся наркотическими средствами, психотропными веществами, их прекурсорами или аналогами в целях личного использования». Конституционный Суд определил и то, чем должен руководствоваться правоприменитель до того времени, как федеральный законодатель устранит указанный пробел: он (правоприменитель) должен принимать решение «с учетом условий, установленных в соответствии с Федеральным законом “Об обращении лекарственных средств”»7.

К сожалению, на наш взгляд, такой уверенности у Конституционного Суда не находится в тех случаях, когда он, с одной стороны, явно признает очевидную неопределенность соответствующего уголовно-правового запрета, а с другой — приходит к выводу о соответствии такого запрета Конституции РФ. При этом мы вовсе не пытаемся оспорить оценку судом конституционности соответствующего уголовно-правового запрета (это его святое право). Нас настораживает несоответствие, по нашему мнению, обнаруженной при анализе бланкетной формы уголовно-правового предписания неопределенности уголовно-правового запрета и способа реагирования Конституционного Суда на выявленный им в таких случаях недостаток толкования в судебной практике соответствующей уголовно-правовой нормы. Речь идет о постановлении Конституционного Суда РФ по делу о проверки конституционности положений ст. 212¹ УК РФ в связи с жалобой гражданина И. И. Дадина, осужденного по ст. 212¹ УК РФ к 2,5 года лишения свободы (№ 2-П). Конституционный Суд справедливо отметил: ст. 212¹ УК РФ (в ее толковании в совокупности со ст. 20.2 КоАП РФ) «подразумевает возможность назначения лицу наказания в виде лишения свободы лишь при условии, что нарушение им установленного порядка организации либо проведения собрания, митинга, демонстрации, шествия или пикетирования повлекло утрату публичным мероприятием мирного характера… или причинение либо реальную угрозу причинения существенного вреда здоровью граждан, имуществу физических или юридических лиц, окружающей среде, общественному порядку, общественной безопасности или иным конституционно охраняемым ценностям, при том что без назначения данного вида наказания невозможно обеспечить достижение целей уголовной ответственности за преступление, предусмотренное данной статьей» (последние слова выделены нами, так как в них вся суть конкретного уголовного дела, в связи с чем и был рассмотрен вопрос о конституционности уголовно-правовой нормы). Конституционный Суд убедительно высветил причины необоснованного (чрезмерного) осуждения подсудимого к лишению свободы, но в качестве выхода из такого толкования рассматриваемой им уголовно-правовой нормы обратился к федеральному законодателю: «Федеральный законодатель правомочен, — исходя из требований Конституции Российской Федерации и с учетом правовых позиций Конституционного Суда, выраженной в настоящем постановлении, — внести в статью 212¹ УК РФ изменения, направленные на уточнение нормативных оснований привлечения к уголовной ответственности за предусмотренное данной статьей преступление и мер наказания за его совершение». При этом Конституционный Суд оценил истолкование судебными актами, вынесенными в отношении гражданина И. И. Дадина, «как расходящимися с их конституционным смыслом»8. Последнее очень убедительно. Так почему же не обратиться к федеральному законодателю, чтобы он устранил указанную неопределенность уголовно-правового запрета. Если сравнить случившееся с областью медицины, возникает следующее сравнение: диагноз болезни поставлен точно, а вот выписанное лекарство как-то, мягко говоря, не впечатляет. Через некоторое время после вынесения Конституционным Судом указанного постановления и, разумеется, под его влиянием Президиум ВС РФ вынес постановление о прекращении уголовного преследования И. И. Дадина за отсутствием в его действиях состава преступления (с правом на реабилитацию).

4. Следует отметить, что бланкетность диспозиции статьи УК РФ может быть «явная», т. е. с отсылкой к определенному нормативному акту другой отрасли права (например, нарушение правил дорожного движения и эксплуатации транспортных средств — ст. 264 УК РФ), но чаще всего — неявной, т. е. без отсылки к соответствующему нормативному акту (например, как уже отмечалось, для выяснения размера хищения чужого имущества как криминообразующего признака кражи — ст. 158 УК РФ и ст. 27.7 КоАП РФ). Случаи явной и неявной бланкетности уголовно-правовых запретов, а, следовательно, и вопрос об их определенности или неопределенности возникают и при отсылке определенных уголовно-правовых норм к нормам международного права. Достаточно в редких случаях это происходит в виде явной бланкетности диспозиций соответствующих статей УК РФ, например, ст. 356 и 360 УК РФ.

Говоря о явной и неявной бланкетности статей УК РФ и выявлении при этом определенности или неопределенности соответствующих уголовно-правовых запретов, следует отметить, что отечественный законодатель при конструировании диспозиций статей Особенной части УК РФ использует обе формы бланкетности. Правда, более распространенным является использование как законодателем, так и правоприменителем бланкетности неявной. Вернемся опять-таки к определению нижнего порога наказуемости кражи чужого имущества, предусмотренного ст. 158 УК РФ (размер кражи, влекущий уголовную ответственность). Уголовный закон определяет крупный и особо крупный размер кражи, как и другого вида хищения (в прим. 4 к ст. 158 УК РФ), однако нижний предел уголовно-наказуемого хищения, совершенного путем кражи, присвоения или растраты, непосредственно в УК РФ не определен. В отличие от этого, в КоАП РФ установлен предельный размер мелкого хищения чужого имущества, совершенного в указанных формах, — не свыше 1 тыс. руб. (ч. 1 ст. 7.27) или не свыше 2 тыс. 500 руб. (ч. 2 ст. 7.27). Однако эти предписания административно-правовых норм справедливо не относятся к определению размера кражи и других указанных в административно-правовой норме хищений чужого имущества, совершенных при отягчающих или особо отягчающих обстоятельствах. И в этом случае возникает вопрос об определенности уголовно-правового запрета той же кражи, «совершенной с причинением значительного ущерба потерпевшему» (п. «в» ч. 2 ст. 158 УК РФ) или «из одежды, сумки или другой ручной клади, находившихся при потерпевшем» (п. «г» ч. 2 ст. 158 УК РФ). Остановимся на первом случае. Из СМИ известно, что, например, Приволжский районный суд Ивановской области приговорил к году лишения свободы условно 70-летнюю пенсионерку за кражу продуктов питания у соседа. Престарелая женщина в августе 2016 г. украла у того сахар и кетчуп на 70 руб., а в конце 2016 г. совершила еще одно хищение продуктов: две банки тушенки, упаковку макарон, сахар, печенье и 17 пакетиков чая, всего — на 560 руб.9 Мотивы законодателя, исключившего случаи, предусмотренные как п. «в», так и п. «г» ч. 2 ст. 158 УК РФ, из определения размеров наказуемости кражи, достаточно понятны, но очевидно, что проблема определенности в таких случаях уголовно-правового запрета остается вполне актуальной и одно лишь обращение к содержанию ст. 7.27 КоАП РФ ее никак не решает. Можно указать и на то, что не облегчает трудности правоприменителя и конкретизация известной ч. 2 ст. 14 УК РФ о малозначительности деяния, хотя формально и запрещенного Уголовным кодексом, но не являющегося преступлением как не представляющим общественную опасность.

Следует отметить, что под явным влиянием (и, по нашему мнению, сугубо позитивным) принципа определенности уголовно-правового запрета (как конкретизации принципа законности) такую же позицию занял и ВС РФ по таким делам, как определение наличия состава преступления в некоторых преступлениях против общественной нравственности (например, распространение порнографических материалов). Так, Евгения Чудновец была осуждена к пяти месяцам лишения свободы в колонии общего режима за свой репост в соцсети видео об издевательствах над мальчиком в оздоровительном лагере. Предыстория всего этого заключалась в следующем. В названном лагере одна из вожатых сняла на телефон видеоролик со сценой издевательства вожатых над своим воспитанником с порнографическим изображением подростка. А затем потеряла телефон в местном баре. Посетитель заведения нашел его и передал своему отцу. Тот разместил один из роликов на своей фейк-странице под вымышленным именем. Вот эта запись и попалась на глаза Евгении Чудновец. Это ее возмутило, и она решила узнать, где творится такое безобразие, чтобы пресечь его. Евгения сделала репост видеоролика в интернете (в своей закрытой группе). Поставленной цели Евгения вроде бы добилась. На вожатых было заведено уголовное дело, и районный суд приговорил их в трем годам и шести месяцам лишения свободы. Но, к удивлению Евгении, признал и ее виновной в распространении в Сети злополучного видеоролика и приговорил к реальному сроку лишения свободы за распространение детской порнографии (в зале суда она была взята под стражу несмотря на наличие у нее малолетнего сына). Осужденная с этим не согласилась и обжаловала приговор. Кассационная инстанция — коллегия по уголовным делам областного суда — смягчила наказание, снизив его на один месяц. ВС РФ признал Евгению Чудновец невиновной, и она вышла на свободу10. Представляется очевидным, что сложившаяся следственная и судебная практика по таким делам явно не учитывает, что действующие редакции ст. 242 и 242¹ УК РФ, справедливо предполагающие повышенную ответственность за распространение соответствующих материалов с использованием и информационно-телекоммуникационных сетей (включая интернет), наличие состава указанных преступлений обязательно связывают с установлением специфической цели данных преступлений — распространением, публичной демонстрацией или рекламированием порнографических материалов или предметов. Вне этого признака указанные уголовно-правовые запреты лишаются своей определенности и, следовательно, перестают быть законными.

Подобное вытекает и из судебной практики по некоторым, еще более тонким в политическом и юридическом плане делам — по таким, как определение состава преступления в некоторых делах о государственной измене. Так, в 2015 г. жительница Сочи Оксана Севастиди была осуждена за то, что в 2008 г., во время конфликта в Южной Осетии, отправила своему знакомому в Грузии СМС о передвижении российской военной техники. Спустя семь лет (т. е. в 2015-м) женщину задержали, а в марте 2016 г. она была осуждена за государственную измену (ст. 275 УК РФ) к семи годам лишения свободы. Примерно через год Президент РФ удовлетворил ее прошение о помиловании, и она вышла на свободу. Но еще до президентского решения ВС РФ принял жалобу осужденной на приговор суда к рассмотрению и снизил ей срок наказания до трех лет лишения свободы. Последнее, разумеется, не повлияло на ее судьбу, так как к этому времени она была уже помилована. Президент же озвучил свою позицию во время одной из своих пресс-конференций. «На мой взгляд, действительно это достаточно жесткий подход… Если она написала в своих смс-сообщениях, она же написала то, что видела, это все видели, а значит, это не представляло из себя никакой больше тайны», — сказал тогда глава государства11. Представляется, что эта позиция является с точки зрения выяснения определенности рассматриваемого уголовно-правового запрета безупречной, а мнение судебной практики, увы, далеко не таковой.

К такому пониманию ответственности за лайки, посты и использование других средств интернета или иной информационно-телекоммуникационной сети пришел и ВС РФ. Так, в постановлении Пленума ВС РФ от 3 ноября 2016 г. № 41 «О внесении изменений в постановление Пленума Верховного Суда РФ от 9 февраля 2012 г. № 1 “О некоторых вопроса судебной практики по уголовным делам о преступлениях террористического характера” и от 28 июня 2011 г. № 11 “О судебной практике по уголовным делам о преступлениях экстремистской направленности”» пленум уточнил: «При решении вопроса о направленности действий лица, разместившего какую-либо информацию либо выразившего свое отношение к ней в сети Интернет или иной информационно-телекоммуникационной сети, на возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение достоинства человека либо группы лиц следует исходить из совокупности всех обстоятельств содеянного и учитывать, в частности, контекст, форму и содержание размещенной информации, наличие и содержание комментариев или иного выражения отношения к ней». То есть ни лайк, ни репост сами по себе не есть преступление. Но разве и до приведенного толкования Пленума ВС РФ законодательный текст ст. 282 УК РФ (а дело Севастиди позволяет говорить и о судебном толковании в этом отношении ст. 275 УК РФ об ответственности за государственную измену) давал какие-либо основания иного его понимания? По крайней мере, в связи с пониманием объективной стороны данного состава преступления, и в особенности его субъективной стороны. Что делать с судьями, осудившими Оксану Севастиди и Евгению Чудновец? Помочь им можно только в том случае, если они вспомнят завет основоположника коммунистической партии и советского государства (правда, обращенный не к ним, а к молодежи): «Учиться, учиться и учиться». Как минимум — почитать учебники по уголовному праву. Разумеется, одних пожеланий на этот счет мало. Изменить правосознание обыденного (рядового) судьи, настроенного, во-первых, на обвинительный уклон, а во-вторых, на стремление угодить своим решением власти и правительству (пойти им навстречу), не просто трудно, а очень трудно. И для изменения ситуации потребовался один лишь росчерк пера Президента РФ. Им 27 декабря 2018 г. был подписан Федеральный закон (как сообщалось в СМИ, подготовленный по его же инициативе) об изменении текста ч. 1 ст. 282 УК РФ. В соответствии с новой редакцией данной статьи действия, образующие возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства, совершенные публично, в том числе с использованием средств массовой информации либо информационно-телекоммуникационных сетей, включая сеть Интернет, образуют состав преступления только после привлечения лица «к административной ответственности за аналогичное деяние в течение одного года». И хотя в случае с самой административной ответственностью вопросы ее применения все же остаются, это, согласимся, несколько иная история. Сошлюсь также лишь на один сигнал, поступивший из нашей «правительственной» (!) газеты, т. е. «Российской газеты»: «Недавно глава государства внес в Государственную Думу законопроект, устанавливающий уголовную ответственность за незаконное преследование бизнеса»12. Заманчиво? Очень! Только вот продолжения этой истории почему-то (в той же «Российской газете») не последовало. Но будем ждать…

5. Приведенные решения Конституционного Суда РФ и наше их толкование наводят на мысль законодательного закрепления очень принципиальных позиций этого судебного органа: внести в ст. 3 УК РФ четко сформулированную во многих решениях Конституционного Суда РФ следующую конкретизацию принципа законности: «определенность уголовно-правового запрета», сделав его частью 2 этой статьи УК, а нынешнюю часть 2 обозначить как часть 3. Эта новелла будет одновременно означать и дополнительную конкретизацию ч. 2 ст. 1 УК РФ о том, что Уголовный кодекс основывается на Конституции РФ13.

6. Исходя из указанной позиции Конституционного Суда (по рассмотренным и комментируемым делам), можно утверждать, что официальным источником Уголовного кодекса РФ являются не только Конституция РФ и общепризнанные принципы и нормы международного права (ч. 2 ст. 1 УК РФ), что преступность деяния, а также его наказуемость и иные уголовно-правовые последствия определяются не только Уголовным кодексом (ч. 1 ст. 3 УК РФ), но и постановлениями Конституционного Суда РФ и нормами других отраслей права (при бланкетном характере статей УК).

Статья 4. Принцип равенства граждан перед законом

Лица, совершившие преступления, равны перед законом и подлежат уголовной ответственности независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств.

_______________________

Данный принцип характеризуется специфическим уголовно-правовым содержанием. В этом случае равенство проявляется только в одном: в том, что все лица, совершившие преступления, независимо от указанных в ст. 4 УК РФ характеристик, равным образом, т. е. одинаково, подлежат уголовной ответственности. Вместе с тем этот принцип не означает их равной ответственности и наказания, т. е. равных пределов и содержания уголовной ответственности, и наказания. И это различие может заключаться, например, и в поле или возрасте лица, и в его служебном положении. Так, например, к женщинам, в отличие от мужчин, не может быть применена смертная казнь (это наказание не может также применяться к мужчинам, достигшим к моменту вынесения судом приговора 65 лет, и к лицам, совершившим преступление в возрасте до 18 лет, — ст. 59 УК РФ). Совершение преступления лицом с использованием своего служебного положения может влечь повышенное наказание (например, ч. 3 ст. 160 УК РФ).

Нельзя при этом не упомянуть расхождение конституционной и уголовно-правовой формулировок о равенстве всех перед законом и судом (ст. 19 Конституции РФ, ст. 4 УК РФ), явно образующих барьер для реализации этого принципа законодательством о депутатском иммунитете (в первую очередь депутатов Государственной Думы и членов Совета Федерации Федерального Собрания РФ).

Проиллюстрируем это лишь на судьбе уголовного дела в отношении создателя скандально известной финансовой пирамиды «МММ» С. М. Мавроди. В августе 1994 г. Мавроди был арестован по обвинению в неуплате налогов. За решеткой он пробыл недолго. Мавроди был избран депутатом Государственной Думы и автоматически стал неприкасаемым для правоохранительных органов. В 1995 г. он своими коллегами-законодателями был лишен депутатской неприкосновенности (на коллег больше всего повлияло, что фактически он не выполнял обязанности депутата), но к этому моменту он скрылся и был задержан только в 2003 г.

Статья 5. Принцип вины

1. Лицо подлежит уголовной ответственности только за те общественно опасные действия (бездействие) и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина.

2. Объективное вменение, то есть уголовная ответственность за невиновное причинение вреда, не допускается.

_______________________

Принцип вины означает, что лицо подлежит уголовной ответственности только за те общественно опасные действия (бездействие) и наступившие общественно опасные последствия, в отношении которых установлена его вина. Объективное вменение, т. е. уголовная ответственность за невиновное причинение вреда, не допускается. Ни одно деяние, совершенное невиновно, какие бы тяжкие последствия оно ни причинило, не может рассматриваться как преступление. Вменение в вину невиновного деяния, т. е. такого, общественную опасность которого лицо не предвидело и не могло предвидеть, было бы лишено какого-либо воспитательного и предупредительного значения и поэтому является неприемлемым. Субъективное вменение есть элементарнейшее условие правильной социально-правовой оценки поведения человека вообще и преступного в частности.

Статья 6. Принцип справедливости

1. Наказание и иные меры уголовно-правового характера, применяемые к лицу, совершившему преступление, должны быть справедливыми, то есть соответствовать характеру и степени общественной опасности преступления, обстоятельствам его совершения и личности виновного.

2. Никто не может нести уголовную ответственность дважды за одно и то же преступление.

_______________________

1. Принцип справедливости означает, что наказание или иная мера уголовно-правового воздействия, примененная к лицу, совершившему преступление, должна быть справедливой, т. е. соответствовать тяжести преступления, конкретным обстоятельствам совершения преступления и особенностям личности преступника. Этот принцип означает максимальную индивидуализацию ответственности и наказания. Возможность реализации этого принципа заключается в самом содержании уголовного закона. Так, санкции уголовно-правовых норм носят относительно-определенный (предусматривают наказание в определенных пределах) или альтернативный (предусматривается не один, а несколько видов наказания) характер. Еще более широкие пределы индивидуализации ответственности виновного установлены в статьях Общей части УК РФ (например, в ст. 60–85), которые позволяют при наличии определенных обстоятельств существенно смягчить ответственность и наказание виновного либо освободить его от уголовной ответственности и наказания.

2. Положение ч. 2 ст. 6 УК РФ о том, что никто не должен нести уголовную ответственность за одно и то же преступление дважды, является воспроизведением нормы конституционной права, выраженной в ст. 50 Конституции РФ: «Никто не может быть повторно осужден за одно и то же преступление», что делает этот принцип конституционным.

3. Справедливость в уголовном праве в известном смысле аккумулирует в себе и другие важнейшие его принципы, и в первую очередь принципы законности, равенства граждан перед законом и гуманизма. Каждый из указанных принципов имеет свое специфическое содержание. Вместе с тем каждый из них характеризует определенную качественную сторону (или аспект) справедливости в уголовном праве, без которой нет и не может быть справедливости в целом. Так, нет справедливости, если при отправлении правосудия по уголовному делу нарушаются законность, принцип равенства граждан перед законом, принцип гуманизма. Таким образом, справедливость можно рассматривать и как обобщающий принцип или обобщающее начало уголовного права.

Статья 7. Принцип гуманизма

1. Уголовное законодательство Российской Федерации обеспечивает безопасность человека.

2. На­ка­за­ние и иные ме­ры уго­лов­но-пра­во­во­го ха­рак­те­ра, при­ме­няе­мые к ли­цу, со­вер­шив­ше­му пре­сту­п­ле­ние, не мо­гут иметь сво­ей це­лью при­чи­не­ние фи­зи­че­ских стра­да­ний или уни­же­ние че­ло­ве­че­ско­го дос­то­ин­ст­ва.

_______________________

Уголовная ответственность и наказание не преследуют цели отомстить лицу, совершившему преступление, причинить ему физические страдания, унизить его человеческое достоинство. Осуждая виновного, применяя к нему наказание, государство стремится исправить лицо, совершившее преступление, вернуть его к общественно полезной деятельности, оказать предупредительное воздействие на других лиц.

Гуманизм российского уголовного права проявляется также в отрицании жестоких, мучительных и позорящих наказаний. Последнее отражено и в Конституции РФ: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию» (ст. 21).

Принцип гуманизма в уголовном праве связан и с существованием института освобождения от уголовной ответственности и наказания. Случаи применения такого освобождения вовсе не означают какого-то снисхождения к преступникам или попустительства им. Нет, уголовно-правовое проявление гуманизма имеет вполне практический характер и в отдельных случаях может иметь большее значение, чем меры карательные. Например, в соответствии с примечанием к ст. 205 УК РФ лицо, участвовавшее в подготовке акта терроризма, освобождается от уголовной ответственности, если оно своевременным предупреждением органов власти или иным способом способствовало предотвращению акта терроризма и при условии, что в действиях этого лица не содержится иного состава преступления. Очевидно, что существование такой нормы способно вызвать у некоторых правонарушителей стремление прекратить начатую преступную деятельность. Иной раз этот мотив может оказаться более сильным, чем возможность применения к нему строгих уголовно-правовых санкций.

В обществе, к сожалению, распространен обывательский взгляд на жестокость и кару как на лучшее средство искоренения преступности. Но еще в XIX в. К. Маркс отмечал: «…история и такая наука, как статистика, с исчерпывающей очевидностью доказывают, что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием. Как раз наоборот!»14. Известно, что мир (как Запад, так и Восток) использовал в борьбе с преступностью самые жестокие методы и средства (в том числе и самые мучительные способы смертной казни: сожжение, колесование, четвертование, сажание на кол, вырывание внутренностей из живого тела и т. п.), но все это не привело к желаемым результатам. С развитием цивилизации от таких мер пришлось отказаться. Преступность во многом носит социальный характер (что не отрицает значения биологических факторов в детерминации индивидуального преступного поведения), и, чтобы бороться с ней, необходима длительная и упорная работа по воздействию на ее социальные причины. Поэтому усиление борьбы с преступностью не означает обязательного усиления карательной стороны уголовного закона. Напротив, в борьбе с преступлениями, не представляющими большой общественной опасности, значительный успех может достигаться именно применением мер воздействия, не связанных с лишением свободы, с изоляцией осужденного от семьи, производственной обстановки и общества. Поэтому строгие меры наказания, применяемые к опасным преступникам (например, длительные сроки лишения свободы), сочетаются как с применением наказаний, не связанных с изоляцией от общества, так и с развитием института условного осуждения, институтов освобождения от уголовной ответственности и наказания, применяемых к лицам, совершившим менее опасные преступления. В конечном счете принцип гуманизма предполагает установление в уголовном праве и применение минимума принудительных мер, необходимых для защиты интересов личности, общества и государства от преступных посягательств и предупреждения преступлений.

Статья 8. Основание уголовной ответственности

Ос­но­ва­ни­ем уго­лов­ной от­вет­ст­вен­но­сти яв­ля­ет­ся со­вер­ше­ние дея­ния, со­дер­жа­ще­го все при­зна­ки со­ста­ва пре­сту­п­ле­ния, пре­ду­смот­рен­но­го на­стоя­щим Ко­дек­сом.

_______________________

1. Юридическое основание уголовной ответственности — это определение того поведения, которое влечет эту ответственность. В ст. 8 УК РФ определяется, что основанием уголовной ответственности является совершение деяния, содержащего все признаки состава преступления, предусмотренного УК РФ. В этой формулировке проявляется тесная связь между понятием преступления и понятием состава преступления. Как уже отмечалось, уголовная противоправность всегда конкретна. Статья же 14 УК РФ дает общее определение понятия преступления (его абстракции), которого в природе не существует. Нет преступления вообще, а есть кража, получение взятки, убийство и т. д. Чтобы установить, есть ли в конкретном случае преступление, необходимо установить, содержит ли деяние состав какого-либо преступления.

Определение преступления (как законодательное, так и доктринальное) указывает юридические и социальные признаки, присущие любому преступлению. Эти признаки (уголовная противоправность, общественная опасность, виновность и наказуемость) позволяют отграничить преступное деяние от других правонарушений и деяний, не являющихся преступлением (такие признаки будут проанализированы в комментарии к ст. 14 УК). Однако по указанным признакам в рамках всей совокупности возможных преступных деяний нельзя отграничить одно преступление, например кражу, от другого преступления, допустим убийства. Нельзя потому, что и первое, и второе преступление в равной мере обладает признаками, образующими понятие преступления. Для того чтобы выделить внутри общей массы преступных деяний определенное преступление, т. е. кражу или изнасилование, грабеж или хулиганство, убийство или дезертирство, и существует особое понятие состава преступления.

Состав преступления выступает в таком случае определителем деяния как преступления. В связи с этим принятие УК РФ знаменовало собой законодательное признание распространенной в теории уголовного права точки зрения, в соответствии с которой единственным основанием уголовной ответственности является установление в деянии виновного состава преступления. При этом следует отметить, что и ранее такое понимание основания уголовной ответственности существовало в уголовно-процессуальном законодательстве (например, п. 2 ч. 1 ст. 5 УПК РСФСР).

2. Законодательная формула ст. 8 УК РФ о составе преступления как единственное (!) основание уголовной ответственности по праву принадлежит теории советского уголовного права. И лучшим подтверждением такого «генетического» происхождения эт

...