С. C. Казаров

Пирр, царь Эпира

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 94(38)

ББК 63.3(0)32

К14

Автор:
КАЗАРОВ С. С., выпускник Ростовского государственного университета 1980 г. Специалист по истории Древней Греции и Рима. Доктор исторических наук, профессор кафедры археологии и истории древнего мира Южного федерального университета.

Рецензенты:
Беликов А. П., доктор исторических наук, профессор кафедры зарубежной истории, политологии и международных отношений Северо-Кавказского федерального университета;
Нефедкин А. К., доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник научно-исследовательской лаборатории исторической антропологии Белгородского государственного университета.

Книга отечественного ученого-антиковеда, профессора С. С. Казарова посвящена истории знаменитого царя-завоевателя эллинистической эпохи Пирра Эпирского. Без сомнения, на сегодняшний день настоящий труд является наиболее обстоятельным русскоязычным исследованием по данной теме. Работа опирается на внушительный фактический фундамент: литературные, эпиграфические и нумизматические источники, а также на широкий пласт современной научной литературы.

Книга адресована как специалистам, так и всем интересующимся историей, культурой и военным делом античного мира.

Изображение на обложке: фотография статуи Марса (Пирра), скульптор неизвестен, I в. н. э., г. Рим, фотограф Andrea Puggioni.
По лицензии Creative Commons Attribution 2.0 Generic.

УДК 94(38)

ББК 63.3(0)32

© Казаров С. С., 2023

© ООО «Проспект», 2023

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Прошло без малого двенадцать лет со времени выхода в свет первого издания нашей монографии о выдающейся личности античной эпохи — эпирском царе Пирре1. К нашему удивлению, первый тираж книги разошелся довольно быстро, а читательский интерес к самому известному эпироту по-прежнему не угас. Приступая к подготовке второго издания, мы учли некоторые пожелания, высказанные читателями в приватных беседах с автором. Во-первых, были исключены историографический очерк и источниковедческий обзор, которые скорее были интересны узким специалистам, но никак не обычным читателям. Их исключение помогло значительно «облегчить» текст, сделав его более живым и доступным. Во-вторых, за прошедшие восемь лет вышел ряд изданий, посвященных нашему герою, которые мы, конечно, не могли не учесть при подготовке нового издания. Остается надеяться, что новое издание о царе Пирре вызовет такой же читательский интерес, как и первое.

С. Казаров,
август 2022 г.

ВВЕДЕНИЕ

Античная эпоха привлекает нас прежде всего обилием тех ярких личностей, которые во многом определяли ход истории. В ряду этой плеяды выдающихся деятелей античного мира особое место принадлежит Пирру, царю Эпира, небольшого горного государства на севере Греции. Как справедливо отметил нидерландский исследователь А. Б. Недерлоф, различные факторы: неспокойная юность, бурная карьера, эффектная смерть, героическая и одновременно трагическая судьба — все это объясняет, почему Пирр как ранее интересовал своих современников, так и сейчас продолжает интересовать своих потомков2.

Несмотря на то, что личность Пирра, как в античной исторической традиции, так и в современной историографии, получила самые противоречивые оценки, все авторы единодушно сходятся в одном: это была одна из величайших персон древнего мира. По словам английской исследовательницы античности К. Ломас, «Пирр, племянник Александра Великого, был одним из самых экзотических характеров греческой истории и одним из тех, кто произвел впечатление на многих поздних биографов и историков»3.

В лице Пирра мы находим не только одного из выдающихся лидеров эллинистического мира, но и типичную харизматическую личность своей эпохи4. Необходимо вспомнить, что термин «харизма» был введен М. Вебером для выяснения легитимности власти. М. Вебер подробно рассматривает второй вид господства, базирующийся на харизме. Люди проявляют личную преданность своему правителю, ибо видят в нем спасителя и оказывают ему полное доверие. Они считают его настоящим лидером, призванным быть их руководителем, потому что обладает выдающимися чертами, которых нет у других. «Преданность харизме пророка или вождя на вой­не или выдающегося пророка в народном собрании или в парламенте как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне призванным руководителем людей, что последние подчиняются ему не в силу обычая или установления, но потому, что верят в него… Именно к личности вождя и ее качествам относится преданность его сторонников: апостолов, последователей, только ему преданных партийных приверженцев»5. Набор указанных М. Вебером черт харизматической личности как нельзя лучше соответствует образу Пирра.

Некоторые авторы, такие, например, как итальянский историк Э. Паис, видели в Пирре исключительно кондотьера, имевшего в жизни только одну цель — вой­ну6. Другие, высоко оценивая его полководческий талант, в то же время считали его слабым политиком7. Особняком стоит точка зрения И. И. Вейцковского, который, ставя во главу угла пресловутый классовый подход, положительно оценивает деятельность Пирра только потому, что тот якобы защищал интересы демократии и был врагом аристократических сил не только в Италии и Сицилии, но и в самой Греции8. Даже находились авторы, которые всю деятельность Пирра окрашивали исключительно в черные тона, рисуя образ кровожадного вояки и алчного грабителя9. До сих пор еще встречаются работы, в которых Пирр, без ­каких-либо убедительных аргументов, называется «авантюристом», а его военные кампании — «авантюрами»10. Они свидетельствуют не только о полном отсутствии у упомянутых авторов принципов историзма, но и об исключительно поверхностном их знакомстве с историей Пирра. Подобный разброс точек зрения не может не вызвать острой необходимости возвращения к рассмотрению этой выдающийся личности и, насколько это возможно, объективному анализу итогов его деятельности.

Как только мы вспоминаем об Эпирском государстве, мы сразу же ассоциируем его с Пирром. Эти два имени существуют в нашем сознании как бы неразделимо. И это не случайно: именно Пирру Эпир обязан периодом своего высшего расцвета. Однако подобно тому, как рамки Македонии оказались слишком узки для Александра Македонского, так и территория Эпира оказалась слишком мала для Пирра11. Не лишенный честолюбия и жаждавший военных подвигов и славы, он был типичным продуктом своей эпохи.

По словам американского исследователя К. Кинкейда, «для некоторых историков стало привычкой преуменьшать его достижения и сравнивать его со сверкающим метеором, который, блеснув в темноте ночного неба, исчез, не оставив после себя никакого следа»12. Однако, как мы увидим, это далеко не так.

Говоря о самом Пирре, нельзя не сказать и о той эпохе, в которую он жил. «Жизнь Пирра — верная картина того времени, времени, полного великолепной отваги, сильных страстей, неудовлетворенных амбиций. Диадохи были завоевателями иного плана. Если бы вместо сухого историка нашелся бы восторженный поэт, то их деяния были бы воспеты, и они предстали бы перед нами в образе гомеровских героев», — писал об этом времени немецкий историк В. Ине13. И Пирр был типичным продуктом своей эпохи.

История его жизни и деятельности открывает перед нами ряд проблем, которые носят поистине глобальный характер. Каковы же они? Попытаемся кратко их обозначить. Во-первых, длительное время развивающиеся параллельно, греческая и римская цивилизации практически не вступали между собой ни в какие контакты, и западная кампания царя Пирра была первым знакомством между греками и римлянами. Это было также и первое прямое столкновение Рима с греческим Востоком, которое произошло к тому же не на греческой, а на римской земле14. Именно западная кампания Пирра открыла римлянам Грецию, а грекам — Рим.

Во-вторых, как известно, походы Александра Македонского на восток в конечном итоге привели к созданию системы эллинистических государств, территориальных монархий, обладавших целым набором характерных черт. С именем Пирра связана не только трансформация власти от героической басилеи в эллинистическую монархию в самом Эпире, но и, что самое важное, попытка создания территориальной монархии на Западе, где именно Сицилия стала объектом подобного эксперимента. Исследование эллинистической монархии Пирра, которое по неизвестным причинам выпало из поля зрения практически всех авторов, представляет для нас немалый интерес.

В-третьих, из поля зрения всех исследователей, занимающихся изучением личности эпирского царя, выпала еще одна проблема: отправляясь на Запад и имея перед собой благородную задачу — защитить греков Италии и Сицилии от варваров — италиков и карфагенян, — Пирр являл собой образ носителя панэллинской идеи, которая, как оказалось, надолго пережила своих творцов. В силу этих причин проблема разработки и осуществления панэллинской идеи Пирром будем предметом нашего пристального рассмотрения.

Кроме того, существует целый комплекс проблем (дипломатия, военное искусство, идеология, проблема власти и т. д.), которые лишь поверхностно рассматривались в зарубежной историографии и, в силу этих причин, требуют более внимательного изучения. Дополнительным стимулом к обращению к данной теме может служить и то, что она не являлась предметом специальных исследований отечественных антиковедов.

В центре нашего исследования будет находиться личность. С великой личностью обычно связаны великие дела. И хотя анализ деятельности этой личности будет происходить на широком историческом фоне, именно она будет основным объектом нашего внимания. Анализ деятельности Пирра неизбежно заставляет нас вернуться к одному из сложнейших вопросов современной философии — о роли личности в истории.

История — это сложный и многогранный процесс, имеющий внутреннюю логику и развивающийся на основе своих имманентных законов. Но вместе с тем история — продукт деятельности людей, каждый из которых преследует свои цели и интересы. Как же можно определить роль личности (естественно, имеются в виду выдающиеся или великие личности истории)? Традиционно под выдающимися личностями подразумевают либо политических и государственных деятелей (царей, монархов, императоров, вождей), либо полководцев и т. д. Эти люди в силу своего социального положения, дающего им возможность принимать судьбоносные решения, оказывали и оказывают наибольшее влияние на ход истории, на политику государства, и поэтому, естественно, они попадают под понятие «выдающиеся личности». Гегель называл таких людей героями, ибо они, по его мнению, появляются в то время, когда созревают необходимые условия для принятия решительных действий, имеющих всемирно-­историческое значение15.

Для того чтобы стать великим государственным деятелем, нужны исключительные обстоятельства, которые возникают на крутых поворотах истории и оказывают огромное влияние на дальнейшее развитие человечества. Если образно представить себе исторический процесс, то можно заметить, что он есть не прямая дорога, а зигзагообразен. Более того, в некоторых местах мы видим повороты, валуны, ухабы, которые нельзя обойти, но без преодоления которых дальнейшее продвижение вперед совершенно невозможно. В эти моменты появляются лидеры, способные преодолеть все препятствия, расчистить дорогу для социального прогресса и обновления. Таких лидеров принято считать выдающимися людьми. Иными словами, выдающаяся личность — продукт исключительно важной исторической эпохи.

Но чтобы стать исторической личностью, разумеется, одних исторических условий недостаточно. Сам человек должен обладать гениальным умом, выдающимися чертами, необходимыми для выполнения больших, трудных и ответственных задач. Он должен быть образованным, решительным, твердым, принципиальным и очень ответственным, стоять на целую голову выше своего окружения, не бояться брать на себя ответственность за принятые решения и доводить их до конца16.

Роль личности зависит не только от сложившихся исторических обстоятельств, а и от того, какое политическое и социальное положение она занимает в обществе. Чем выше это положение, тем выше роль личности, так как тем больше возможностей у нее влиять на ход событий.

В значительной мере роль личности определяется и состоянием цивилизованности общества, политической культурой народа. Чем меньше развиты демократические институты, предполагающие универсальную избирательную систему, разделение законодательной, судебной и исполнительной властей, чем ниже сознание и самосознание народа, чем меньше возможностей контролировать деятельность государственных и политических деятелей, тем выше роль личности. Она концентрирует в своих руках огромную власть, что дает ей возможность крепко держать «руль истории»17.

Вот какую современную трактовку роли личности в истории дал бывший премьер Великобритании, член парламента Денис Хили: «Исторический детерминизм Карла Маркса подразумевал, что экономические отношения между классами, которые он описал в середине XIX в., будут определять ход истории последующего столетия… В своих теоретических работах он игнорировал способность отдельных лидеров изменять ход истории, хотя отмечал это, например, в работе «18-е Брюмера Луи Бонапарта» и в своих письмах. В действительности исторические события часто происходят под влиянием индивидуума, сила личности которого способна обеспечить поддержку миллионов других людей. Неизвестно, смогла бы Британия пережить Вторую мировую вой­ну без Черчилля в качестве лидера; произошла бы революция 1917 г. так, как она произошла, без Ленина. Советское правительство не закончило бы «холодную вой­ну» в конце 80-х гг. без Горбачева. С другой стороны, ни один политический лидер не обладает таким широким набором способностей, чтобы добиваться успеха во всех своих начинаниях. Место лидера в истории в большей степени зависит от тех обстоятельств, в которых он находится»18. Это те методологические принципы, которые мы полностью разделяем и которыми будем руководствоваться, анализируя тот вклад, который внес Пирр в историю эллинизма.

Глава I.
ОЧЕРК ИСТОРИИ ЭПИРА ДО ВОЦАРЕНИЯ ПИРРА

География древнего Эпира. Эпироты и эллины

Прежде чем приступить к изучению истории Пирра, следует рассмотреть фундамент, на котором развивалась его деятельность, — древний Эпир. От страны, ее ресурсов, как людских, так и материальных, зависело очень многое. В силу этого нельзя не задаться вопросом: что же представляло собой Эпирское государство к моменту прихода Пирра к власти?

В древние времена название «Эпир» закрепилось за территорией, которая находилась к северу от Амбракийского залива и к северо-­западу от Фессалии; на западе у нее была четкая граница по побережью Ионийского моря19. Однако определить границы Эпира мы можем только приблизительно, поскольку с течением времени они менялись. Лишь на севере Керавнские горы были постоянной естественной границей, отделявшей Эпир от Иллирии, на что указывал Псевдо-­Скилак при описании иллирийских земель (Ps.-Scyl., 27)20.

Название страны — «Эпир» — и наименование ее жителей — «эпироты» — по-гречески означают соответственно «суша» и «жители суши» и являются, конечно же, привнесенными извне, а не самоназванием. Сам народ гораздо позднее, в IV–III вв. до н. э., называл себя на дорийском диалекте

и страну Однако с течением времени географическое название постепенно приобрело политическое значение.

Эпир был населен множеством различных племен. Так, Феопомп насчитывал 14 эпирских племен (Strab., VII, 7, 5 = FgrHist 115 F 382), в то время как Страбон называет только одиннадцать: хаоны, молоссы, феспроты, кассопеи, амфилохи, афаманы, афикеи, тимфеи, оресты, паравеи и атинтаны. Попытки некоторых ученых установить три недостающих племени были произвольными, лишенными ­какой-либо серьезной доказательной базы21.

Используя данные Геродота, Фукидида, Псевдо-­Скилака и Страбона, мы можем установить места расселения основных племен Эпира. Самые северные территории страны занимали хаоны — одно из крупнейших племен, жившее между иллирийцами и феспротами (Ps.-Scyl., 28; 30). Здесь были наиболее удобные морские гавани и находились такие порты, как Панорм, Буфрот, Анхесм; центром Хаонии была Феника (Strab., VII, 7, 5).

Феспроты — другое эпирское племя — занимали земли от реки Фиамида на юге Хаонии до территории амбракиотов и кассопеев (Thuc., I, 46, 4–5; Hdt., VIII, 47), владея морским побережьем. На границе Феспротии и Молосии находилась Додона — важный религиозный центр, первоначально принадлежавший феспротам, однако ­где-то в первой четверти IV в. до н. э. перешедший под контроль молоссов22. На территории Феспротии протекали реки Ахеронт и Фиамиc (Hdt., V, 92; Thuc., I, 46, 4–5; Ps.-Scyl., 30; Paus., I, 17, 5).

Наконец, племя молоссов, первоначально жившее к северу от Додоны (FgrHist 1 F 107), к IV в. до н. э. контролировало территории уже до Амбракийского залива (Ps.-Scyl., 32; 33). На севере молоссы граничили с атинтанами и паравеями (Ps.-Scyl., 26; Steph. Byz., s. v.

), на востоке — с паророями, тимфеями и афаманами (Strab., VII, 7, 6; IX, 5, 1), на юго-востоке — с амфилохами (Thuc., II, 68), а на юго-западе — с кассопеями (Strab., VII, 7, 5). Оресты, племя? очень близкое к молоссам и находившееся с ними в тесной связи (Thuc., II, 68), кроме того, были связаны с македонянами (Strab., IX, 5, 11).

Оставляя в стороне трудноразрешимую и, на наш взгляд, малоперспективную проблему этнической принадлежности эпиротов23, вызывавшую длительное время ожесточенные споры среди исследователей24, попытаемся в общих чертах определить уровень развития эпирских племен к последней трети V в. до н. э.

Исходной точкой может служить известный пассаж Фукидида, где дается список участников похода спартанца Кнема в 429 г. до н. э. Перечисляя участников похода, Фукидид упоминает «хаонов и остальных варваров» (Thuc., II, 80, 3:

), подразумевая, по-видимому, молоссов, феспротов, атинтанов, паравеев и орестов.

В каком смысле Фукидид называл эпиротов варварами? Имел ли он в виду их этническую принадлежность, как это пытался доказать М. Нильссон? Общеизвестно, что варварами греки называли народы, отличавшиеся от них по образу жизни, языку, культуре. Посмотрев на Эпир V в. до н. э. глазами афинского историка, мы можем с абсолютной точностью сказать, какое значение вкладывал Фукидид в это выражение.

Эпир долгое время находился в стороне от греческого мира и, будучи его самой северной точкой, вынужден был в силу этого тесно соприкасаться с иллирийскими племенами. Это не могло не наложить отпечаток на характер и обычаи эпиротов. «Эпироты, удаленные от центра греческой культуры, влачили свое жалкое существование», — справедливо указывал Г. Шмидт25. Они не принимали никакого участия в общегреческих делах начиная с Троянской вой­ны и до Греко-персидских вой­н. Географическая удаленность и длительное соприкосновение с варварским миром задерживали культурное развитие эпирских племен.

Говоря о более существенных причинах отсталости Эпира, нельзя не привести очень яркую и точную характеристику этого и ряда других северных регионов Греции, данную отечественной исследовательницей Р. В. Шмидт: «В таких областях, как Эпир, Фессалия, Македония и др., обладавших благоприятными естественными условиями для земледелия и скотоводства, дольше сохранялись элементы родового строя; эти области были в гораздо меньшей степени захвачены товарно-­денежными отношениями, они стояли в стороне от торговых путей. Основную и господствующую отрасль производства в этих областях представляло земледелие и отчасти скотоводство, поэтому сельские интересы преобладали над городскими»26.

Данная характеристика Эпира, по существу, является той методологической базой, опираясь на которую, мы можем решить такие проблемы эпирской истории, как длительное отсутствие полисной организации, особенности царской власти у молоссов и т. д. Все это определило особый путь развития Эпира, обусловило специфику его социально-­политической организации. До IV в. до н. э. в политическом и культурном отношениях эпирские племена были, конечно же, не греками в том смысле, в каком Фукидид должен был понимать греческую культуру и общественно-­политическую организацию, в основе которой лежал полис. Само по себе отсутствие полисной жизни могло, по-видимому, служить достаточным для обвинения в варварстве. По мнению Н. Хэммонда, данное высказывание Фукидида вообще не способно быть критерием для определения этнического происхождения эпиротов27. Как образно отметил Г. Шмидт, «проявлениям утонченной жизни времен Перикла эпирская натура и обычаи могли казаться грубыми и чуждыми»28.

Несмотря на то что «обвинение» Фукидида отчасти оправданно, коренное население Эпира должно было говорить на одном из греческих диалектов. Вполне допустимо, что некоторые пришельцы, осевшие здесь, не только сохранили свой язык, но говорили и по-гречески. Так, Страбон, повествуя об этих племенах, указывает: «а другие являются двуязычными» (Strab., VII, 7, 8:

). Как считает М. Нильссон, между греческим языком, который употреблялся в надписях, и местным варварским должна была существовать значительная разница29.

Определенный интерес для нас может представлять и указание Аристотеля, который рассматривал территорию Додоны и прилегающую к ней долину как некую колыбель греков (Arist. Meteor., I, 352 a:

). Хотя цитируемое место «Метеорологии» вызывало сомнения в достоверности у ряда исследователей30, мы не будем отвергать это свидетельство.

Имеющаяся в нашем распоряжении античная традиция не позволяет установить, сколько раз и когда Эпир подвергался нашествиям различных народов — дорийцев, иллирийцев и т. д. Именно они, смешавшись с коренным населением — пеласгами, и составили эпирскую народность, правда, влияние иллирийцев могло быть значительным лишь на севере.

Вместе с тем само по себе формирование некоего племенного конгломерата, пусть даже на определенной территории и даже этнически близкого к грекам, не позволяет нам рассматривать Эпир частью «греческой территории», не приняв во внимание ряд существенных факторов, которые могли способствовать процессу эллинизации Эпира. Во-первых, это коринфская колонизация Эпира. Во-вторых, это историческая роль оракула Зевса в Додоне, позволявшая поддерживать непрерывные контакты со всей Грецией. И, наконец, в-третьих, это приписываемая молосскому царю Тарипу реформаторская деятельность, которая, по мнению древних авторов, придала Эпиру вид цивилизованного, близкого к греческим государства. Лишь приняв во внимание все вышеназванные факторы, мы в состоянии представить процесс эллинизации Эпира, его постепенное превращение в подлинно греческое государство, хотя и сохранившее ряд характерных особенностей.

Греческая колонизация Эпира. Додонский оракул

Территория Эпира стала зоной эллинской колонизации ­где-то с VII в. до н. э. Основной поток колонистов шел с Истма, в числе объек­тов колонизации оказались не только Акарнания, Иллирия и Эпир, но и все побережье Ионийского моря31. Большую ценность в этом отношении имеют сообщения Страбона о коринфской колонизации. Он пишет, что коринфяне, направленные Кипселом и Горгием, заняли побережье Акарнании и продвинулись до Амбракийского пролива, основав Амбракию и Анакторий (Strab., X, 2, 8). Амбракия была основана Горгием, сыном Кипсела. Приблизительной датой основания колонии Н. Хэммонд считал 625 г. до н. э.32 Анакторий был основан несколько позже, чем Амбракия. Основателем Анактория был Эхиад, другой сын Кипсела.

В первой четверти VII в. до н. э. был основан Эпидамн. Первоначально колония была смешанной — греко-­иллирийской. Ее основателем был Фалес, коринфянин, потомок Гераклидов.

Об основании Аполлонии известно более подробно. Территория будущего поселения была уже занята иллирийцами, когда группа коринфян из 200 человек была направлена сюда под руководством Гилакса, вследствие чего некоторое время будущая Аполлония носила название Гилакея (Steph. Byz., s. v.

). Хотя Фукидид описывает Аполлонию как колонию Коринфа (Thuc., I, 26, 2), некоторые керкиряне также принимали участие в ее основании. Свое окончательное название город получил от имени Аполлона — бога-покровителя его основателей (Plin. N. H., III, 145; Strab., VII, 5, 8; Paus., V, 22, 3).

Археологические открытия в основном подтверждают время основания упомянутых выше колоний. Так, в Эпидамне был найден рельеф VII в. до н. э., вероятно оставшийся еще от первого поколения колонистов33. Важное значение для подтверждения вывода о начале колонизации Эпира в VII в. до н. э. имеет найденный в Аполлонии надгробный камень, датируемый второй половиной VI в. до н. э., а также обнаруженная здесь импортируемая коринфская керамика черно- и краснофигурного стилей. Раскопки в Анактории дали керамический материал, датируемый концом VII в. до н. э., а надпись на золотом кубке из Гераклеи позволяет отнести его к VII–VI вв. до н. э.34 Лишь для Амбракии характерно отсутствие археологических находок раннего времени.

Литературных свидетельств об элейской колонизации Эпира, к сожалению, не сохранилось. Н. Хэммонд, говоря об очень ограниченном числе элейских колоний, относил к их числу Бухету, Элатрию и Пандосию35, однако это только предположение.

Итак, отметим характерные черты греческой колонизации Эпира. Во-первых, она осуществлялась преимущественно из Коринфа, хотя позднее к этому процессу присоединились и керкиряне. Во-вторых, колонизационный процесс начался в VII в. до н. э., когда было основано подавляющее большинство колоний, что подтверждается литературными и археологическими источниками. В-третьих, отчетливо видно, что колонизация затронула преимущественно южную и среднюю части Эпира. Ни Н. Хэммонд, ни исследовавшие до него северный Эпир С. Кэссон, Л. Уголини и С. Дакарис ничего здесь не обнаружили. С. Кэссон по данному поводу отмечал: «На севере Эпира греческих поселений нет раньше IV в. до н. э., за некоторым исключением»36. По его мнению, Эпидамн был самой дальней точкой греческой колонизации в этом регионе, правда, рамки колонизационного процесса С. Кэссон определяет VI–V вв. до н. э.37

Таким образом, стоит предположить, что греческие колонии, в большинстве своем находившиеся на южном побережье Эпира, оказали слабое влияние на отсталые племена северных и внутренних областей, из-за чего последние развивались в определенной изоляции. Поэтому колонизационный процесс не мог оказать решающее влияние на процесс эллинизации Эпира.

Единственной нитью, тесно связывающей Эпир с остальным эллинским миром, было святилище Зевса в Додоне. Авторитет и значение Додонского оракула, конечно, были несравнимы с Дельфийским, но среди прочих греческих оракулов он всегда удерживал «второе место»38.

Додона находилась в центре всех основных путей в Эпире39. Город имел акрополь периметром 750 м и площадью 3,5 га, защищенный многочисленными башнями. Недалеко от акрополя археологами был открыт театр с каменными сиденьями и булевтерий, способный вместить несколько сотен человек40.

Додонское святилище имело общегреческое значение уже во времена Гомера. Интересно отметить, что относительно этнической принадлежности обитавших в окрестностях Додоны племен в научном мире существует полное единодушие: все исследователи, в том числе и сторонники иллирийского происхождения эпиротов, считают их греками41.

Кроме свидетельства Гомера (Hom. Il., II, 749), мы располагаем рядом пассажей из других источников, говорящих о давних связях греков с Додоной. Известно, что афиняне во времена Кодра (XI в. до н. э.) уважили лакедемонских просителей в соответствии с предсказаниями Додонского оракула (Paus., VII, 25, 1–3). Алету, основателю дорийского Коринфа, была оказана помощь в захвате власти в соответствии с предсказаниями оракула из Додоны (FgrHist 70 F 19).

Геродот рассказывает, что царь Лидии Крез, отправив послов к разным оракулам, не забыл при этом и про Додону. «Отец истории» прямо указывает, что все они были греческими оракулами (

— Herod. I. 46); и это свидетельство не оставляет сомнений в греческом характере оракула в Додоне.

Наличие племенных культов, сохранивших примитивные черты, скорее всего является пережитком родового строя. Общий культ племени часто был связан с ­каким-то из великих божеств, почитающихся далеко за пределами территории обитания данного племени. В горных местностях, подобных Эпиру, обычно почитались Зевс и Афина42.

Многочисленные археологические находки, сделанные в Додоне, свидетельствуют о ее прочных связях со всей Элладой. Среди находок из Додоны большой интерес представляет бронзовый предмет в виде свернувшейся кругом змеи43. Надпись на нем гласит:

Как считал П. М. Фрэйзер, бронзовая змея являлась пожертвованием от имени Акарнана из Страта Зевсу.

К. Карапанос описал 23 небольших культовых топора различных размеров, украшенных узорами44. Большой интерес представляет бронзовый топор округлой формы. Это единственный подобный экземпляр, найденный на Балканах45. Также в Додоне были обнаружены три булавы со спиралевидными концами. Целиком сохранились два прекрасных бронзовых браслета, от остальных до нас дошли только отдельные части — различные кольца в виде полумесяца. Этот список при желании можно было бы продолжить.

В более поздний период (V–III вв. до н. э.) Додонский оракул теряет свое значение, а в решении общегреческих вопросов большим авторитетом начинает пользоваться оракул Аполлона в Дельфах. Впрочем, несмотря на это, в эллинизации Эпира Додоне принадлежит видное место, так как именно ее связи с греческим миром были одним из важнейших факторов, способствующих превращению Эпира в составную часть Греции, вхождению его в сферу интересов греческих полисов, осознанию эпиротами себя составной частью греческой народности.

Становление Эпирского государства и реформы Тарипа

Становление молосской государственности, а также приобретение молоссами главенствующего положения в Эпире неразрывно связаны с деятельностью царей Тарипа и Алкета. Но античная литературная традиция сохранила и имя молосского царя Адмета, одного из предшественников Тарипа. Этот правитель является настолько загадочной и опутанной легендами фигурой, что некоторые исследователи отказываются считать его историческим персонажем. Так, С. Аккаме называл Адмета «полностью темной личностью»46. Р. Шуберт считал, что только с именем Тарипа связаны реальные исторические события, а все предшествующие персонажи имеют мифические имена и выдуманные деяния47. Э. Лепоре в своей работе вообще игнорировал Адмета и начинал изложение политической истории Эпира со времени Тарипа48.

В нашем распоряжении имеются свидетельства Фукидида (Thuc., I, 136), а также пассажи из биографий Фемистокла Корнелия Непота и Плутарха (Nep. Them., 8; Plut. Them., 24), связанные с Адметом, которые, как нам кажется, игнорировать полностью нельзя.

Историческая канва описываемых событий в общих чертах такова. Фемистокл, изгнанный из Афин, был вынужден бежать на Керкиру. Однако керкиряне не отважились защитить изгнанника от преследовавших его спартанцев и афинян. Поэтому Фемистокл отправился к молосскому царю Адмету. Произошло это примерно в 470 г. до н. э. Как следует из источников, в свое время Фемистокл ­чем-то обидел молосского царя и теперь, вынужденно направляясь к его двору, опасался мести (Thuc., I, 136; Plut. Them., 24)49. Но в сложившихся условиях, как справедливо отметил Г. Шмидт, Фемистокл должен был опасаться преследователей больше, чем Адмета50. Когда афинский полководец прибыл ко двору молосского царя, Адмет отсутствовал, и Фемистокла приняла его жена (согласно Плутарху, ее звали Фтия). Видимо, зная об отношениях Фемистокла с мужем, она посоветовала афинянину сесть с ребенком царя около очага и просить о защите и покровительстве. Прибывший царь, увидев Фемистокла с сыном около очага, протянул беглецу правую руку и, таким образом, принял его (Nep. Them., 8). На основании того, что данный сюжет очень напоминает легенду о Телефе (а может быть, даже основан на ней), некоторые ученые считают сообщение о бегстве Фемистокла к молосскому царю выдумкой51.

Несмотря, однако, на то, что этот рассказ с течением времени явно приукрашивался52, за легендарными наслоениями нельзя не увидеть реальные исторические события. Как известно, Адмет отказался выдать Фемистокла эмиссарам из Спарты и Афин и отправил беглеца с надежной охраной к Пидне в Македонию. Отсюда мы можем сделать два важных вывода. Во-первых, Адмет явно не принадлежал к союзу греческих государств, ведущему борьбу с Персией53. Во-вторых, то, что Адмет не испугался отказать в просьбе посланцам двух самых влиятельных государств Греции, свидетельствует не только о том, что молосский царь свято чтил законы гостеприимства, но и том, что он был достаточно могущественным, чтобы постоять за себя в случае возможных посягательств извне. Таким образом, Адмет выступал как вполне самостоятельная суверенная сила. И даже если обида, нанесенная Фемистоклом молосскому царю, носила личный характер, ни у кого не вызывает сомнений то, что последний участвовал в некоторых общегреческих делах. Это говорит о том, что по крайней мере с начала V в. до н. э. молосские цари имели определенный политический вес в Греции.

Едва ли не решающее значение в процессе эллинизации Эпира как древние авторы, так и многие современные исследователи отводят реформам царя Тарипа (ок. 427/6–390 гг. до н. э.). В античной историографии фигура Тарипа, правда, теряется на фоне таких известных законодателей, как, скажем, Ликург или Солон. Подобное, на наш взгляд, незаслуженное отношение к молосскому царю можно объяснить двумя обстоятельствами: во-первых, более поздним временем проведения им реформ по сравнению с другими государствами Греции и, во-вторых, скудостью информации, хотя относительно реальности личности Тарипа никто и никогда сомнений не высказывал54.

Античная историческая традиция, упоминающая о Тарипе и его деяниях, довольно скудна. Помимо сообщения Фукидида о детстве Тарипа (Thuc., II, 80), мы располагаем сведениями из сочинений Юстина (Just., XVII, 3, 9–12), Плутарха (Plut. Pyrrh., 1) и Павсания (Paus., I, 11, 1).

Первое упоминание о Тарипе мы находим у Фукидида при перечислении им участников похода спартанца Кнема в Акарнанию (Thuc., II, 80). В то время Тарип был еще ребенком, регентом при котором являлся некий Сабилинт. В тот период молосские племена находились в числе сторонников Спарты и, соответственно, противников Афин. Однако Юстин сообщает, что молодой Тарип был послан в Афины на обучение (Just., XVII, 3, 11: Athenas quoque erudiendi gratia missus). Что это? Выдумка автора или отражение реальных событий?

Кажется, только В. Шван и М. Нильссон полагали сообщение об отправке наследника молосского трона в Афины фикцией и «данью моде», ибо Афины считались общепризнанным центром культурной жизни Эллады, а получение образования здесь было очень «престижным»55. М. Нильссон допускал возможность получения образования Тарипом в ­каком-то ином греческом городе, кроме Афин, ибо последние во время его детства были в конфликте с молоссами — союзниками лакедемонян56.

Однако подавляющее большинство историков (Р. Шуберт, К. Клоцш, Г. Шмидт, К. Боттэн, Д. Кросс, Н. Хэммонд) принимает факт отправки наследника молосского трона на воспитание в Афины, расходясь лишь по вопросу о времени этого события57.

Маловероятно, чтобы Тарип отправился в Афины тогда, когда молоссы и афиняне находились не в лучших отношениях58, поэтому напрашиваются два возможных варианта решения проблемы: либо он был послан в Афины до похода Кнема (429 г. до н. э.), когда молоссы перешли на сторону Спарты, либо вскоре после этой даты, когда эпиротские племена, порвав со Спартой, начали ориентироваться на союз с Афинами. Сторонником первой точки зрения являлся К. Клоцш, который считал, что Тарип был направлен в Афины еще ребенком, до 429 г. до н. э., но затем в Молоссии к власти временно пришла группировка противников Афин; по возвращении же Тарипа в Эпир произошла переориентация молоссов во внешней политике на Афины59.

Несостоятельность подобной точки зрения очевидна. Во-первых, опекун Тарипа Сабилинт, будучи, по-видимому, одним из инициаторов переориентации внешней политики государства на Спарту, тем самым не мог не подвергать опасности жизнь находившегося в Афинах юного царя. Тем более что мы располагаем указанием Юстина, что Тарип был последним представителем царского рода и был послан в Афины ради безопасности его жизни (Just., XVII, 3, 10–13). Во-вторых, следуя К. Клоцшу, мы должны прийти к выводу, что во время похода 429 г. до н. э. Тарип находился на воспитании у врагов своего отечества. Такой любопытный факт никак не мог бы быть оставлен без внимания Фукидидом, писавшим про детство Тарипа, если бы он действительно имел место. В-третьих, во время похода 429 г. до н. э., по Фукидиду, Тарип был еще ребенком (Thuc., ΙΙ, 80, 6:

), и тогда, если соглашаться с К. Клоцшем, надо думать, что он был отправлен в Афины чуть ли не грудным младенцем.

Таким образом, ясно, что Тарип должен был отправиться в Афины уже после 429 г. до н. э., когда молоссы стали ориентироваться на Афины. Хотя большинство современных историков имеет по этому вопросу незначительные расхождения, никто из них не сомневается в том, что Тарип был отправлен в Афины в период примерно с 428 по 424 г. до н. э.60

В свою очередь афиняне должным образом отреагировали на переориентацию внешней политики молоссов. Во-первых, Тарипу были дарованы права афинского гражданства, что известно из декрета афинян по поводу его внука Ариббы (IG², II, № 226). Во-вторых, по всей вероятности, во время пребывания Тарипа в Афинах знаменитый Эврипид поставил свою «Андромаху» — произведение, которое, стоит полагать, должно было подтвердить героическую родословную молосских царей61.

Наибольший интерес для нас представляет реформаторская деятельность Тарипа, которую он начал после своего возвращения из Афин. Плутарх пишет, что Тарип просветил государство эллинскими обычаями, ввел человеколюбивые законы и этим прославил свое имя (Plut. Pyrrh., 1:

). Юстин сообщает, что Тарип первым ввел законы, а также создал сенат и институт ежегодно сменяемых должностных лиц (Just., XVII, 3, 13: … senatum annuosque magistratus et rei publicam formam).

Что побудило Тарипа провести эти преобразования? Были ли они ­чем-то совершенно новым и привнесенным извне или же царь просто продолжил дело своих предшественников?

Говоря о побудительных мотивах реформаторской деятельности Тарипа, С. Аккаме указывал, что он был вынужден изменить древнее устройство из-за движения «снизу», т. е. борьбы его подданных за «конституцию», в чем нашли свое проявление тенденции народа к ограничению монархии62.

Совершенно противоположного мнения придерживался К. Клоцш, который считал, что реформы проводились под непосредственным впечатлением от пребывания Тарипа в Афинах: «Полный вдохновения от греческой культуры и полный рвения и честолюбия приобщить к ней свое отечество, юный царь возвратился из Афин»63.

Оставив пока открытым вопрос о причинах, побудивших молосского царя к реформаторской деятельности, попытаемся пристально рассмотреть указания Плутарха и Юстина.

Как первым отметил Р. Шуберт (затем его поддержали М. Нильссон, К. Клоцш, К. Боттэн и Д. Кросс)64, ежегодно избираемых должностных лиц (annui magistratus), о которых говорит Юстин, стоит идентифицировать с известными из надписей простатами молоссов (

). Скорее всего они стали не только аналогом ежегодно избираемых чиновников, засвидетельствованных у хаонов (Thuc. II. 80: ), но и эфоров в Спарте. Основной функцией простатов, видимо, был контроль за политикой царей, а также за соблюдением законов и обычаев.

Надо сказать, что должность простата была известна в некоторых греческих полисах, в частности в Афинах. Согласно Аристотелю, простат был выбиравшимся метеками их покровителем из среды полноправных граждан, посредником между метеками и государственной властью (Arist. Pol., III, 3, 10).

По всей вероятности, в Молоссии на должность простатов избирались наиболее знатные и уважаемые представители родоплеменной аристократии. При этом едва ли можно согласиться с К. Боттэном, который полагал, что первыми простатами молоссов были опекуны Тарипа, получившие эту должность в качестве компенсации за потерю власти65.

Кажущееся на первый взгляд убедительным мнение некоторых исследователей, что установление должности простатов вело к ограничению царской власти66, на наш взгляд, является спорным по ряду причин. Во-первых, установление должности простатов не могло быть волевым актом со стороны Тарипа. Подобный орган, имеющий в основе родоплеменную организацию, должен был существовать задолго до Тарипа. Скорее всего простаты обладали довольно большими правами, что характерно для стадии перехода от родового строя к рабовладельческому. Более того, введение должности простатов с последующим закреплением их функций в письменном законодательстве, видимо, должно было воспрепятствовать дальнейшему ограничению царской власти. Во-вторых, трудно предположить, чтобы Тарип даже под влиянием афинских демократических идеалов пошел бы без ­каких-то чрезвычайных причин на добровольное ограничение собственной власти. Закрепив в законах и функции простатов, и, возможно, свои собственные, он сделал работу молосских властных институтов четкой и слаженной.

Более сложным является вопрос об организации Тарипом «совета». Солидаризируясь с мнением Р. Шуберта, что о введении этого органа власти и его функциях нам практически ничего не известно67, тем не менее можно допустить, что здесь имеется в виду совет старейшин — орган, который характерен для всех родоплеменных организаций. К. Боттэн, отмечая сходство спартанских и молосских государственных институтов в целом, даже сделал предположение, что молосский senatus, упоминаемый Юстином, должен был функционировать как совет старейшин, герусия, в Спарте68. Первоначально совет мог быть образован как собрание глав семейств и впоследствии усовершенствован Тарипом69. Таким образом, введение этого органа для консервативной родоплеменной организации эпиротов не могло быть ­чем-то принципиально новым.

Наконец, некоторые исследователи (Г. Гильберт, К. Ю. Белох, К. Боттэн70) высказывали предположение о создании при Тарипе

, о котором известно из более поздних надписей. Однако если у Г. Гильберта и К. Ю. Белоха мы наблюдаем здесь некоторую путаницу понятий, то К. Боттэн считал существование молоссов вполне вероятным, так как в то же время подобный племенной союз существовал и у феспротов (SGDI, № 1370).

Итак, рассмотрев созданные Тарипом институты, отметим следующее. При ближайшем рассмотрении все эти должностные лица и государственные органы оказываются соответственно — вождем племени (потом царь); советом старейшин (senatus); собранием свободных членов племени, являвшихся обязательным атрибутом любой племенной организации71. При Тарипе мы наблюдаем не только дальнейшее развитие этих традиционных органов, но и более четкое определение их функций и полномочий. Не случайно большинство историков, изучавших «конституцию» молосского царя-реформатора, пришли к выводу, что не следует преувеличивать его роль в создании государственных институтов Эпира.

Кроме того, опираясь на приведенное выше сообщение Плутарха, ряд исследователей заключил, что Тарипу принадлежит приоритет введения в Молоссии греческого языка. Однако на этот счет имеются серьезные возражения. Дело в том, что в данном контексте указание Плутарха про

, видимо, следует понимать, как «правила и управление». Так, у Аристотеля мы встречаем фразу: (Arist. Pol., III, 10, 4, 1286 а). Значение в сообщении Плутарха такое же, что и во фразе Аристотеля , т. е. править в соответствии или руководствуясь законами.

Что же касается внешней политики Тарипа, то здесь мы вступаем в область догадок и предположений. Вместе с тем можно думать, что в этот период произошла ее полная переориентация на Афины. Вероятно, тогда же молоссы добились и доминирующего положения в Эпире72.

Завершая краткий обзор деятельности Тарипа, нужно признать, что он должен был быть незаурядной личностью. Неоспоримым является и то, что афинское воспитание повлияло на его реформаторскую деятельность. Нельзя не согласиться с мнением К. Клоцша, что «конституция Тарипа» (Verfassung des Tharyps) касалась только Молосского царства, поскольку Эпиротский союз в это время еще не существовал73. Вся деятельность царя, таким образом, была направлена на реформирование государственных институтов одного племени — молоссов. И все же реформы Тарипа были своего рода революцией. Его деятельность стоит назвать проявлением на практике античного рационализма, когда наделенная определенными властными полномочиями личность, действуя в интересах общества, преобразует его на новых началах.

Между тем возникает вопрос: как понимать выражение Юстина, что Тарип первым ввел законы (Just., XVII, 3, 12: primus itaque leges)? С опровержением этого мнения выступил М. Нильссон, который заявил, что у молоссов законы существовали задолго до Тарипа74. Впрочем, следует выяснить, что мог понимать Юстин, говоря здесь о введении законов. Вероятнее всего, leges Юстина — это писаные законы, которых ранее не существовало. Как и всякий вид законов, они должны были зафиксировать уже сложившиеся отношения. Наличие писаных законов придавало, по мнению древних, облик конституционного государства. Введение же греческих обычаев вообще было постоянным процессом и до, и во время, и после правления Тарипа.

Реформы Тарипа имели важное историческое значение. С их помощью был преодолен первобытный хаос, аморфное молосское общество встало на путь превращения в гражданское общество античного типа. Историческая заслуга молосского царя заключается в том, что при нем уже сложившиеся отношения получили свое законодательное закрепление. Иными словами, Тарип был ответственен за введение писаных законов и правил, которые обеспечивали легитимность функционирования всех государственных институтов. Теперь молосские цари управляли государством, руководствуясь писаными законами и правилами (

). Тем самым Молосскому царству придавался «конституционный» облик, что должно было сделать его очень близким другим греческим государствам.

Эпир от Алкеты до Александра I

После смерти Тарипа молосский трон наследовал его сын Алкета (Plut. Pyrrh., 1; Paus., I, 11, 3), деятельность которого в современной историографии исследована очень слабо. Причиной этого может служить то обстоятельство, что в античных источниках обнаруживается значительная лакуна: собственно эпирская традиция, остатки которой мы находим у Плутарха, Юстина и ряда других авторов, отсутствует полностью, и мы черпаем сведения только из тех источников по греческой истории, в которых упоминания об Эпире даются в связи с общегреческими событиями. При этом мы вообще не располагаем никакой информацией ни о начальном периоде царствования Алкеты, ни о его борьбе с оппозицией, завершившейся, как известно, его изгнанием. Кроме того, лишь приблизительно может быть определена и хронология этих событий.

Первые достоверные сведения об Алкете мы находим у Диодора, который сообщает, что Алкета, изгнанный из своего царства, бежал в Сиракузы, где некоторое время жил при дворе тирана Дионисия (Diod., XV, 13, 2). И хотя в источниках ничего не говорится о причинах изгнания Алкеты, общий ход исторических событий на севере Греции в начале 380-х гг. до н. э. позволяет сделать в данной связи некоторые предположения.

Как уже было сказано, ориентация на Афины была краеугольным камнем внешнеполитической деятельности Тарипа, отца Алкеты. То, что Алкета выступил продолжателем дела своего отца, не вызывает никаких сомнений. Но в этот период Спарта активизировала свои действия на севере Греции. Под ее властью оказались Амбракия и племя афаманов (Diod., XIV, 82, 3–7). Успехи Агесилая в Акарнании в 389–388 гг. до н. э. способствовали не только переориентации политики некоторых соседних государств на Спарту, но и изгнанию правителей, которые противостояли ей (Xen. Hell., IV, 7, 2–7)75. Подобная судьба, по всей видимости, постигла и Алкету, изгнание которого должно было произойти в результате военно-­политической активности спартанцев и действий проспартанских сил в самом Эпире.

Так или иначе, Алкета оказался при дворе сиракузского тирана в качестве изгнанника. Этот факт может показаться противоестественным, ибо общеизвестно, что Дионисий был союзником спартанцев. Но при более детальном рассмотрении политики Дионисия прием им Алкеты и содействие его дальнейшему восстановлению на молосском троне выглядят естественно вытекающими из политической программы тирана Сиракуз. В этом отношении нужно согласиться с мнением Э. Д. Фролова, который считает, что «он (Дионисий. — С. К.) осуществлял систематическое вмешательство в дела Балканской Греции, действуя здесь на пользу своей союзнице Спарте, но одновременно имея в виду свои собственные державные интересы»76.

И действительно, едва ли будет верным абсолютизировать союз Дионисия со Спартой. Реализация великодержавной программы Дионисия: распространение влияния на Адриатическом и Ионийском морях, захват выгодных торговых путей77 и само по себе создание империи в бассейне Ионийского моря78 — все это в конце концов неминуемо вело к охлаждению отношений тирана со Спартой. Не далек от истины Д. Кросс, который считал, что «беглец от власти Агесилая не мог найти более надежного убежища, чем при дворе Дионисия»79.

Некоторые косвенные данные также убеждают нас в том, что появление Алкеты при дворе сиракузского тирана не было случайным. В этом отношении большой интерес представляет почетный декрет, который афиняне посвятили Алкете, сыну сиракузянина Лептина, за ­какие-то неизвестные нам заслуги (Ditt. Syll³., № 154). Ни у кого из историков не вызывает сомнений то, что в данной надписи речь идет о Лептине, брате сицилийского тирана и сиракузском навархе, который был известен своими симпатиями к Афинам80. По мнению К. Клоцша, Алкета еще до своего изгнания бывал в Сиракузах и его именем был назван сын Лептина, о котором и идет речь в упомянутом декрете81. Согласно Д. Кроссу, Лептин, желая почтить молодого молосского царя, союзника Афин, находившегося в изгнании, мог назвать его своим приемным сыном82. Правда, некоторые исследователи считают подобное толкование произвольным83. Как бы там ни было, все это указывает на определенные связи между молосской правящей династией и двором Дионисия.

Далее Диодор сообщает, что при помощи варваров-­иллирийцев, которым Дионисий послал 2000 воинов и 500 греческих доспехов, молосские вой­ска были разбиты, страна опустошена и Алкета вступил в Эпир (Diod., XV, 13, 2–3). Как метко отметил К. Клоцш, «по трупам тысяч своих соотечественников Алкета проложил себе дорогу к трону»84. К сожалению, этот пассаж Диодора оставляет много неясностей. Во-первых, мы не можем со всей четкостью представить, что было конечной целью политики Дионисия. Во-вторых, не ясно, имел ли место союз тирана с иллирийцами против Эпира. В-третьих, трудно понять, чем было вызвано последующее вмешательство лакедемонян в эпирские дела.

На все эти вопросы, сформулированные Г. Шмидтом, мы можем дать лишь приблизительные ответы85. Что касается иллирийцев, то для них, по всей вероятности, главной целью было не восстановление Алкеты, а возможность грабежа эпирской территории86. Последующее вмешательство лакедемонян привело к изгнанию иллирийцев, но Алкета остался на молосском престоле. Правда, другие источники ничего не сообщают об этих событиях, но большинство исследователей, рассматривавших данный вопрос, единодушны в том, что авторитетная фигура сиракузского тирана, стоявшего за спиной Алкеты, оказывала сдерживающее влияние на спартанцев87. Вместе с тем мы не имеем никаких оснований утверждать, как это делал К. Клоцш, что якобы в это время Алкета «наверняка вступил в спартанскую симмахию и изменил традиционную политику молосских царей»88. Этого не могло произойти даже временно: Афины всегда были политическим ориентиром для Алкеты.

После этих событий ­где-то на полтора десятилетия Алкета исчезает из наших источников. Думается, его положение после восстановления на престоле своего отца, достигнутого при помощи извне, не могло отличаться особой прочностью. Без сомнения, в этот период Алкета должен был улаживать свои внутриполитические проблемы. И хотя мы ничего не знаем об обстановке в Эпире в тот период, но, как станет ясно из дальнейшего хода событий, полностью решить внутриполитические проблемы Алкете не удалось.

В период правления Алкеты происходит возвышение тирана Ясона из фессалийского города Феры. В это время из-за успехов фиванцев Северная Греция освободилась от влияния Спарты. Ксенофонт, описывая могущество фессалийского правителя, указывает, что ему подчинялся и царь Алкета, и называет последнего

(Xen. Hell., VI, 1, 7).

В реализации своей обширной внешнеполитической программы Ясон, вероятнее всего, отводил мало внимания горному Эпиру. Полное господство над этим регионом, сопряженное с большими трудностями, видимо, не входило в его планы. В то же время союз с эпиротами должен был обеспечить Ясону прочный тыл во время его возможных действий в Средней Греции или ­где-либо еще. Следовательно, этот союз должен был отвечать интересам Ясона. С другой стороны, поскольку Дионисий из-за разгоревшейся новой фазы борьбы с карфагенянами был вынужден уйти с головой в сицилийские дела (Diod., XV, 15), Алкета фактически остался без внешней поддержки. Так что в союзе с могущественным Ясоном молосский царь был заинтересован весьма сильно. Во-первых, этот союз имел яркую антиспартанскую направленность: и Алкета, и Ясон имели все основания опасаться спартанской активности на севере Греции. Во-вторых, в лице фессалийского тирана Алкета искал поддержку своим великодержавным планам внутри Эпира. При этом сам Ясон мог быть заинтересован в том, чтобы связанный с ним молосский царь распространил свою власть на весь Эпир: это было бы для фессалийского тирана лучшей гарантией безопасности от беспокойных племен этой области89.

Как понимать выражение Ксенофонта

Обычно греческий историк использует термин для обозначения персидских сатрапов. Довольно остроумное предположение на этот счет выдвинул Г. Шмидт. По его мнению, это выражение Ксенофонта следует понимать не с точки зрения внешнеполитического положения Эпира, а именно с позиции его внутреннего развития. Алкета, должно быть, был не только царем молоссов (это само собой подразумевается Ксенофонтом), но и одновременно властителем Эпира, т. е. повелителем отдельных эпиротских племен. Назвать же Алкета, как полагает Г. Шмидт, эпирским царем Ксенофонт не мог, ибо это было бы явным искажением действительности; термин отражал не столько вассальную зависимость от ­кого-либо извне, сколько не очень прочное, не «царственное» положение молосского правителя в Эпире90. Стоит заметить, что даже если ­какая-то зависимость Алкеты от Ясона и могла иметь место, то она была кратковременной и эфемерной.

Имя Алкеты и его сына Неоптолема несколько позднее мы находим в числе членов II Афинского морского союза (Ditt. Syll.,³ № 147). В тексте надписи после Алкеты и Неоптолема выскоблено ­чье-то имя, и Э. Фабрициус выдвинул предположение, что это было имя Ясона91. Одним из приводимых им аргументов является то, что Алкета и Нео­птолем, будучи вассалами Ясона, не могли без него вступить в союз92. Э. Фабрициуса поддержал Р. Шуберт, утверждавший, что присоединение Алкеты ко II Афинскому морскому союзу было следствием вступления туда фессалийского тирана93. Против этого предположения выступил Г. Шмидт94. По мнению А. Шефера, «Алкета в поддержке Афин искал опору против Ясона»95.

Примерно в 373 г. до н. э. Ясон и Алкета прибыли в Афины для участия в процессе по делу Тимофея (Dem., XLIX, 10). Это последняя известная совместная акция Ясона и Алкеты. После смерти Ясона в 370 г. до н. э. Алкета разорвал все связи с ферскими тиранами и продолжил свою традиционную ориентацию на Афины.

С именем Алкеты обычно связывают большие изменения, происшедшие в Эпире. Хотя в период его правления Эпир еще не был объединен, но он уже явно был на пути к этому96. Корнелий Непот, рассказывая об экспедиции Тимофея, сообщает, что к союзу с Афинами примкнули эпироты, афаманы, хаоны и другие народы, живущие на побережье (Nep. Timoth. 2: … sociosque idem adiunxit Epirotas, Athamanas, Chaonas omnesque eas gentes, quae mare illud adiacent). То, что под эпиротами здесь понимаются молоссы и подчиненные им племена, ни у кого сомнений не вызывает97. Вместе с тем бросается в глаза, что хаоны и афаманы как бы противопоставлены остальным эпиротам98. Когда мы определяем положение хаонов и афаманов по отношению к Алкете, перед нами вновь встает вопрос: были ли эти племена зависимы от молосского царя или нет? Сообщение Феопомпа (FgrHist 115 F 382 = Strab., VII, 7, 5) о том, что в Эпире господствовали сначала хаоны, а затем молоссы, при прямолинейной трактовке не оставляет места союзническим отношениям. Но, по мнению Р. Шуберта, указание Ксенофонта на то, что Алкета по просьбе афинян переправил вой­ско Стесикла на Керкиру и владел частью территории (Xen. Hell., VI, 2, 10), не может служить веским основанием для предположения, что молосский царь господствовал над хаонами. Противопоставление же Непотом хаонов и афаманов другим эпиротам, наоборот, может служить свидетельством их самостоятельности99. Р. Шуберта активно поддержал М. Нильссон, полагавший, что хаоны и афаманы не принадлежали к Молосскому государству100. В свою очередь, К. Клоцш отметил, что молосский царь для того, чтобы переправить афинян на Керкиру, обязат

...