Е. Б. Хохлов

История правового регулирования хозяйства и труда в России: русское Средневековье и Раннее Новое время

Научное исследование

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК [346+349.2](470+571)(091)′′04/16′′

ББК [67.404+67.405]:67.3(2)4

Х86

Изображение на обложке с ресурса Shutterstock.com

Автор:

Хохлов Е. Б., доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой трудового и социального права Санкт-Петербургского государственного университета, заслуженный деятель науки Российской Федерации. Область научных интересов: трудовое и социальное право, теория и история государства и права.

Рецензенты:

Козлихин И. Ю., доктор юридических наук, профессор кафедры теории и истории государства и права Санкт-Петербургского государственного университета, заслуженный деятель науки Российской Федерации. Область научных интересов: теория и история государства и права, история политических и правовых учений;

Куренной А. М., доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой трудового права и права социального обеспечения Московского государственного университета, заслуженный юрист Российской Федерации. Область научных интересов: трудовое и социальное право, правовые проблемы управления трудом и социального партнерства;

Лушников А. М., доктор юридических наук, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой трудового и финансового права Ярославского государственного университета имени П. Г. Демидова. Область научных интересов: трудовое и социальное право, история государства и права, экономика.

Предмет настоящей работы составляет период истории российского хозяйства, чрезвычайно мало изученный в юридической литературе. Глубина исторического исследования современных ученых ограничивается в лучшем случае началом ХVIII века. Однако при всей важности анализа процессов, происходивших в механизмах правового регулирования хозяйства и труда три столетия назад и позднее, не менее значимым является установление истоков этих процессов, которые сформировались в России много ранее. Начала истории хозяйственного и торгового права, зарождения и формирования системы государственной службы, юридических форм несамостоятельного труда и даже права социального обеспечения обнаруживаются в эпохах русского Средневековья и Раннего Нового времени. Перед исследователем, обращающимся к этим эпохам, открывается очень красочная и насыщенная картина хозяйственной жизни русского общества и многообразных юридических форм, в которых она находила свое выражение.

УДК [346+349.2](470+571)(091)′′04/16′′

ББК [67.404+67.405]:67.3(2)4

© Хохлов Е. Б., 2025

© ООО «Проспект», 2025

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая вниманию читателя книга является очередной в серии работ автора, имеющих предметом проблемы истории правового регулирования хозяйства и труда.

В первой такого рода работе я попытался проанализировать общие закономерности эволюции хозяйства и труда в разные исторические эпохи начиная с древнейших времен1. По первоначальному замыслу предполагалось, что она станет первым томом в трехтомном издании, предметом второго тома которого должна была стать история правового регулирования хозяйства и труда в России, а в третьем томе будут сформулированы основные выводы автора по результатам проведенного обширного исторического исследования2.

Более основательное ознакомление с объемом предстоящей работы, однако, заставило весьма существенно пересмотреть первоначальную концепцию, если не вообще отказаться от нее. Как выяснилось, российская история удивительно богата фактами, описания и исследования которых невозможно избежать при серьезном отношении к делу. Поэтому стало очевидным, что исследование исторической эволюции системы правового регулирования хозяйства и труда в России не может ограничиться одним томом, каких бы размеров этот том ни был. При таких обстоятельствах исследование проблем, которые первоначально должны были стать предметом третьего тома, откладывается на неопределенное будущее, если вообще когда-либо мне удастся к этому предмету приблизиться.

Как следствие реализации этого вывода несколько лет назад в издательстве «Проспект» мною было опубликовано отдельное исследование, посвященное истории правового регулирования хозяйства и труда в СССР, правда, охватывающее хотя и чрезвычайно важный, но краткий период конца двадцатых – середины шестидесятых годов ХХ столетия3.

Само собой разумеется, однако, что при всей важности этого эпизода многовековой истории нашей страны, его влияния на нынешнюю ее эволюцию, исследованием только этого эпизода ограничиваться нельзя. Нужно было начинать с самых истоков этой истории. Собственно, именно об этом и говорится на страницах данного труда.

При обращении к указанной проблематике полагаю необходимым сформулировать несколько предварительных замечаний, призванных служить некоторым пояснением к существу рассматриваемых в этой книге вопросов.

Прежде всего следует заметить, что историческая эволюция нашего общества и государства отнюдь не была обделена вниманием со стороны историков-профессионалов. Можно назвать целый ряд имен выдающихся ученых, которые занимались как общей историей Отечества, так и разными сторонами исторического процесса, и их труды составляют золотой фонд отечественной науки. Среди этого перечня видное место должно быть отведено и российским историкам-юристам.

Вместе с тем приходится констатировать и некоторый весьма досадный парадокс: работы этих блестящих специалистов существуют как бы на параллельных курсах с общественным сознанием, в том числе и научным знанием, специализированным на других областях социальной жизни. В самом деле, например, знакомясь с теми работами ученых-юристов, будь то диссертация, статья или монография, в которых так или иначе затрагивается историческая проблематика, нередко встречаешь в них констатации, которые, при всей своей оригинальности, обладают одним качеством: они не соответствуют исторической действительности. Так, например, в одной работе, посвященной развитию торгового права в России, сообщается, что торгового права здесь не существовало до середины ХIХ в., и это «естественно, так как Россия того времени была страной по преимуществу земледельческой, торговые операции в стране были слабо развиты». Далее говорится, что почвы для внедрения учебного курса торгового права не существовало, «что объяснялось объективной неготовностью к восприятию соответствующего материала из-за неразвитости торговли в России, ее отсталости в этом отношении от европейских стран. Почва для науки торгового права появилась позже, в результате реформ 1861–1864 гг., постепенно изменивших ситуацию в обществе в целом и его экономической сфере в частности». Что эта точка зрения довольно далека от истины, показано мною в моей работе, здесь же ограничимся одним суждением: то, что где-то отсутствует юридическая наука, само по себе вовсе не говорит о том, что здесь отсутствуют соответствующая система общественных отношений и соответствующий массив правовых норм, эти отношения регулирующих.

Обратим внимание еще на один момент: в процитированном отрывке и вообще в литературе весьма часто фиксируется некая точка исторической эволюции, исторический рубеж, с наступлением которого начался определенный исторический процесс, а до этого рубежа якобы ничего не существовало вовсе. Сами по себе такого рода констатации вполне возможны, беда только, что эти рубежные точки зачастую абсолютизируются, им придается чуть ли не сакральное значение. Между тем понятно, что в социальных процессах очень редко какое-либо явление происходит внезапно, вдруг, – оно, как правило, имеет свои корни в предшествующей социальной эволюции.

Такую «священную» точку в историческом процессе я уже назвал: это, видимо, отмена крепостного права в 1861 г. Но подобного рода исторических граней в литературе, да и не только в ней, можно обнаружить множество. Начало такой практики положил, вероятно, еще Шлецер, который предположил, что до призвания варягов «люди тут были, но люди, без правления жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса». Таким образом, рубежом русской истории следует считать призвание варягов, с которого, собственно, и началась русская цивилизация. Нечто подобное, может быть не в такой анекдотичной форме, мы могли наблюдать и в советскую эпоху, особенно в ее ранний период: история страны начинается после победы партии коммунистов в России, до этого же момента существовало страшно отсталое во всех отношениях общество, притом с тираническим государством, которое было к тому же «тюрьмой народов».

Подобного рода примеры можно приводить и дальше, но для нас представляет прямой интерес та рубежная точка в русской истории, которая связывается с царствованием Петра Великого. Достаточно вспомнить поэтическую оценку одного русского гения, по мнению которого Петром было прорублено «окно в Европу», т. е. до этого момента Россия находилась в полной автаркии, видимо, пребывая в состоянии полнейшей экономической и политической отсталости.

Приходится заметить, что к характеристике петровского периода как своего рода «великого перелома», только рубежа ХVII–ХVIII столетий, приложили руки и профессиональные историки.

Иногда, видимо, из желания всячески подчеркнуть выдающуюся роль Петра в преобразовании российского общества, вольно или невольно принижается качество политической, экономической и социальной жизни до реформ Петра. Так, например, выдающийся российский историк, в уровне профессионализма которого едва ли можно усомниться, В. О. Ключевский в одном месте своего «Курса русской истории» несколько снисходительно замечает в защиту Петра от более поздних просвещенных критиков его деятельности: «опрятные и изящные» критики Петра вроде княгини Дашковой «были бы снисходительнее, если бы помнили, что Петру приходилось выписывать из-за границы мастеров, которые научили бы его подданных лесовиков делать метелки и коробки». Таким образом, получается, что «русские лесовики», подданные Петра, не умели до него делать даже метелок и коробок, не говоря о каких-то более ценных и сложных вещах! Нечего и говорить, что приведенная красивая и афористичная фраза В. О. Ключевского ничего близкого не имеет к реальной действительности, и, кстати говоря, автору это было прекрасно известно.

Я не стану здесь приводить суждения многочисленных иностранных наблюдателей, бывших в разное время на Руси, как и оценок правителей иностранных государств, – в книге читатель найдет соответствующие сведения. Но об одном суждении, оказавшем долговременное влияние на содержание научной деятельности советских историков, напомню. Я имею в виду знаменитую фразу, сказанную К. Марксом: «Петр варварскими методами победил русское варварство».

Трудно сказать, кто этой великолепной фразой оказался более оскорблен – «варвар» ли Петр, «варварская» ли Россия, которую этот «варвар» извлекал из варварства. Очевидно одно: советская историческая, как и вообще социальные науки, будучи по определению, ритуально, марксистскими, уже не могли давать допетровской России иной, не марксовой, характеристики.

Конечно, нам всем нужно избавляться от всех таких, в равной мере оскорбительных и несправедливых, трактовок российской истории.

Некоторые уточнения более частного характера.

При ознакомлении с содержанием предлагаемой вниманию читателя книги следует иметь в виду то, что она написана не историком и даже не историком права. Будучи профессиональным юристом, я считал необходимым сосредоточить свое внимание прежде всего на юридических аспектах, в которых находили свое выражение те или иные исторические факты. Конечно, такой методологический подход, вероятно, несколько обедняет историческую картину, однако я полагаю, что он не искажает ее: правовые акты, прежде всего нормативные акты публичной власти, вполне наглядно выражают те цели и намерения, которыми руководствуется власть при их принятии, то есть являются выражением политики государства в определенной области общественных отношений в данный период времени. Поэтому, в частности, даже не так важно, был ли реализован тот или иной акт на практике, зачастую важно то обстоятельство, что его появление вообще стало возможным. Как мне кажется, это прекрасно осознавали авторы-составители Полного Собрания законов Российской Империи, когда в предисловии к этому изданию писали следующее: «…Законы изображают, так сказать, внутреннюю жизнь Государства. В них видно, как нравственные и политические его силы слагались, образовались, возрастали и изменялись. Следовательно, История Государства, без познания Законов, не может иметь ни ясности, ни достоверности, так как, с другой стороны, Законы без Истории часто бывают невразумительны. Посему, чем благовременнее Законы приводятся в известность: тем источники Истории для современников становятся удобнее, для потомства достовернее».

В качестве профессионального юриста довольно узкой специализации меня в конечном счете интересовали два вопроса: во-первых, становление в России системы государственной службы и, во-вторых, эволюция тех юридических форм, в которые облекалось применение труда. Само собой разумеется, что ответы на эти специальные вопросы не могли быть получены без обращения к более общему социальному контексту, его исторической эволюции – прежде всего процессу эволюции публичной власти, становления национального государства как субъекта внутренних и международных отношений, его социально-экономической политики, развития отношений собственности, прежде всего земельной, торгового оборота, технических инноваций и т. п.

Сказанное, как мне кажется, достаточно убедительно показывает, что эта работа, как и все прочие мои труды на историческую проблематику, строго говоря, не относится к той области научных знаний, каковую принято определять как собственно науку истории, это скорее сфера социологии истории. В этой связи остается напомнить мысль М. Вебера, которую мне уже приходилось воспроизводить ранее: «Читателя, недостаточно знакомого с данной проблематикой, следует предостеречь… в одном отношении, а именно от переоценки значения данного исследования. Совершенно очевидно, что ни синолог, ни индолог, ни семитолог, ни египтолог не найдет здесь для себя ничего нового по существу интересующих его вопросов. Хотелось бы надеяться на то, что специалисты не обнаружат никаких фактических неправильностей в той части нашего исследования, которая существенна для нашей концепции. В какой степени автору удалось в границах, доступных неспециалисту, приблизиться к этому идеалу, не ему судить. Совершенно очевидно, что исследователь, вынужденный пользоваться переводами и прибегать для правильного понимания громадного количества документов и нарративных источников к специальной, очень противоречивой литературе… имеет все основания весьма скромно оценивать свои работы». Само собой разумеется, что ни синологу, ни индологу, ни египтологу в данном случае не приходится беспокоиться, ибо моя работа совершенно не затрагивает сферы их научных интересов, к специалистам же русской истории эта просьба относится в полной мере.

В заключение считаю необходимым по уже сложившейся традиции произнести слова благодарности сотрудникам библиотеки юридического факультета Санкт-Петербургского государственного университета, без помощи которых эта книга вряд ли могла бы состояться.

Нельзя также не поблагодарить руководство и сотрудников издательства «Проспект», которые обеспечили выход моего труда в свет.

Мне остается надеяться на продолжение нашего многолетнего и весьма плодотворного (для меня) творческого сотрудничества.

Автор
Санкт-Петербург,
декабрь 2024 г.

Раздел первый
ОРГАНИЗАЦИЯ ХОЗЯЙСТВА И ТРУДА В РОССИИ В СРЕДНЕВЕКОВУЮ ЭПОХУ

Мы начинаем обзор истории хозяйства и труда в нашем Отечестве примерно со второй половины первого тысячелетия христианской эры. Конечно, даже если не принимать во внимание очевидно апокрифических вариантов изложения русской истории, можно было бы, следуя примеру признанных авторитетов российской исторической науки, как, например, Б. Д. Греков, начать изложение этой проблематики с существенно более ранних времен, однако, думается, для этого имеется мало оснований. Вне всякого сомнения, те обширные пространства, которые занимает ныне Российское государство, отнюдь не пустовали и много ранее середины первого тысячелетия нашей эры, но при таком подходе начальные границы исторического исследования должны были бы определяться исключительно достижениями археологической науки. Между тем было бы крайне неосмотрительно, на наш взгляд, связывать организацию хозяйства, присущую, скажем, трипольской культуре (III–II тысячелетие до н. э.) или даже скифам времен Геродота, с той экономической моделью, которая существовала у древних славян в середине первого тысячелетия и позднее. Дело даже не в том, что у нас нет исторических данных, позволяющих обнаружить такую связь, скорее всего, учитывая те огромные перемены, которые происходили на указанных пространствах на протяжении многих столетий, такой связи и в действительности не существовало или, во всяком случае, она была весьма опосредованной. Применительно же ко времени от второй половины тысячелетия мы обнаруживаем явные черты преемственности, вплоть до настоящего времени, так что мы, ныне живущие, вполне можем считать себя наследниками многого из того, что существовало на этой земле более чем тысячелетие назад.

При всех моментах преемственности политической, экономической и социальной жизни древнего русского общества, вплоть до начала становления единого Московского государства, мы все же не можем не заметить разделения этой жизни на два периода, первый из которых мы можем определить как период растущего городского хозяйства, второй – как период натурализации хозяйства; процесс, который развивался в рамках (и как элемент) общего процесса утраты политического, социального и ментального единства (удельный период).

Само собой разумеется, что эволюцию социально-экономических и политических процессов, происходивших в русском государстве, следует рассматривать с учетом того, что было на западе, востоке и на юге от него, ибо понятно, что эти внешние события оказали существенное, в ряде моментов решающее, воздействие на указанные внутренние процессы.

Глава 1. ОРГАНИЗАЦИЯ ХОЗЯЙСТВА И ТРУДА НА РУСИ В ДРЕВНЕЙШИЙ ПЕРИОД ЕЕ ИСТОРИИ

§ 1. Хозяйственный быт восточных славян до образования русского государства

Сведения о славянах современников. – Древние славяне в отечественной исторической литературе. – О сельском хозяйстве Древней Руси. – Две точки зрения: земледелие или охота являлись основой древнеславянского хозяйства. – Критика Б. Д. Грековым позиции В. О. Ключевского и других авторов. – Археологические данные. – Критика точки зрения Б. Д. Грекова в советской исторической литературе. – Хозяйство древних славян и древних германцев. – Универсальность личности древнего славянина как субъекта труда. – Военный грабеж как важный вид хозяйственной деятельности. – Ремесло. – Кожевенное производство. – Кузнечное дело. – Вооружение русов. – Гончарное дело. – Торговля. – Торговля рабами как основной вид торговли русов. – Социальная структура. – Проблема общины: община как субъект земельных отношений или как форма политической организации. – Дружина. – Повольничество в Великом Новгороде.

Древним германцам, галлам и кельтам, а точнее исследователям их истории, повезло гораздо больше, чем древним русским: они жили рядом с могущественной и просвещенной империей, выдающиеся деятели которой с вполне практическим интересом изучали их быт, социально-экономическое устройство, организацию войска, их нравы и т. д. У наших же предков не оказалось ни Цезаря, ни Тацита, которые в подробностях дали бы описание того, что нас интересует.

Если не считать Тацита (I в. н. э.), который коротко упоминает о венедах, представляя их народом хотя и близким к германцам, однако не относившимся к германскому племени, некоторые сведения относительно славян или антов мы можем встретить в сочинениях авторов, живших в VI–VII вв. (Прокопий, Агафий, Менандр Византиец [Протектор], Иоанн Эфесский, Феофилакт Симокатта и даже Исидор Севильский). Славяне обнаруживаются в рядах императорской армии, где обращают на себя внимание воинским мужеством и смекалкой4, однако гораздо чаще о славянах упоминается как о толпах варваров, проникавших на территорию империи с целью военного разбоя, которым нередко сопутствовал успех.

Относительно же условий жизни древних славян имеются лишь весьма краткие указания разных авторов, как европейских, византийских, так и восточных, которые, как правило, по каким-либо причинам прибывали в места славянских поселений либо проезжали через них. Можно назвать в качестве примера имена арабских географов Х столетия: Ибн Фадлан, Масуди, Истахри, Ибн Хаукаль, Ибн Ростех (Ибн Руста), Аль-Бекри и других, которые, впрочем, насколько можно судить, в своих путешествиях не заходили далее Булгара.

Понятны поэтому причины, по которым в исторической литературе по вопросу о характере, системе и способах хозяйства, о преобладании тех или иных его отраслей существовали глубокие расхождения чуть ли не с момента ее появления. Как отмечал М. Н. Покровский, «еще писатели ХVIII века не могли помириться на том, с чего началась Древняя Русь. В то время, как пессимисты, вроде кн. Щербатова или Шлецера, готовы были рисовать наших предков Х столетия красками, заимствованными с палитры современных этим авторам путешественников, создавших классический тип „дикаря“, чуть ли не бегавшего на четвереньках, находились исследователи, которым те же самые предки казались почти просвещенными европейцами в стиле того же ХVIII века». Щербатов объявил древних жителей России прямо «кочевым народом». «Хотя в России прежде ее крещения и были грады, но оные были яко пристанища, а в протчем народ, а особливо знатнейшие люди, упражнялся в войне и набегах, по большей части в полях, переходя с места на место, жил», – говорил он. Еще далее шел Шлецер: «Конечно, люди тут были, – солидно рассуждал Шлецер, – Бог знает, с которых пор и откуда, но люди, без правления жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса».

В противовес этому мнению оптимисты, как, например, Болтин, заявляли, что русы жили в обществе, имели города, правление, промыслы, торговлю, сообщение с соседними народами, письмо и законы. М. Н. Покровский цитирует также известного русского экономиста начала ХIХ в. А. Шторха, который не только признавал за русскими славянами времен Рюрика торговлю, но и объяснял из этой торговли и созданного ею политического порядка возникновение самого русского государства. «И дальнейшую историю Киевской Руси, и походы князей к Царьграду, и борьбу их со степью Шторх объясняет теми же экономическими мотивами…». Заново обоснованные и тонко аргументированные взгляды Шторха получили большую популярность в наши дни, но они нисколько не убедили современников-пессимистов, замечает М. Н. Покровский. Шлецер объявил теорию Шторха «не ученой, но и уродливой мыслью» и согласился сделать разве ту маленькую уступку, что начал сравнивать русских славян не со зверями и птицами, а с американскими краснокожими, «ирокезами и алгонкинцами». Спор так и перешел нерешенным к последующему поколению, где роль оптимистов приняли на себя славянофилы (в частности, И. Д. Беляев5), а продолжателями Шлецера и Щербатова явились западники (например, С. М. Соловьев), которые не доходили, правда, ни до признания русских славян кочевниками, ни до сравнений с американскими краснокожими6.

Б. Д. Греков, почти буквально воспроизведя все эти констатации (к сожалению, не упомянув первоисточник), продолжает: «Этот спор в несколько иной форме перешел и в ХIХ век и дожил до ХХ века. В. О. Ключевский, М. В. Довнар-Запольский и Н. А. Рожков, с одной стороны, с другой – М. К. Любавский, Ю. В. Готье, М. Н. Покровский и др., в ХХ веке еще продолжали спор о том, чем и как занимались славяне в древнейшую известную нам пору своего существования, что было основной экономической базой их существования»7. Похоже, что этот спор во многом сохраняет свою актуальность и для начала ХХI столетия.

Как замечает М. Н. Покровский, если какой-нибудь спор долго длится, не находя себе разрешения, то обычно виноваты здесь бывают не одни спорящие, а и самый предмет спора. И в пользу сравнительно высокого уровня экономической, а с нею и всякой другой культуры славян в древнейшую эпоху, и в пользу низкого уровня этой культуры источники давали достаточно доказательств; из одной и той же летописи мы узнаем и о дикости вятичей с братиею, и о торговых договорах Древней Руси с греками. Что считать правилом для Древней Руси, что исключением? Что было частным случаем, индивидуальной особенностью одного племени и что – общим достоянием всех славянских племен?8 И в самом деле, известия иностранцев могли быть и часто действительно бывали недостоверными или предвзятыми; точно так же и идеологически пристрастными нередко были отечественные летописцы. Нужно вспомнить, что первые летописи на Руси создавались, во всяком случае, уже в христианскую эпоху православными монахами, которые к тому же нередко находились под непосредственным влиянием уже упрочившейся публичной власти. Как пример достаточно напомнить о том, какими неблаговидными чертами и поступками характеризуется личность князя Владимира в бытность его язычником и каким контрастом является та же самая личность, после того как Владимир принял святое крещение. Нет ничего удивительного поэтому и в предположении, что христианские летописцы допускали, мягко говоря, некоторые преувеличения, рисуя самыми черными красками быт тех славянских племен, которые еще не приняли христианства (или не подпали под власть князя).

В силу понятных причин мы, разумеется, не можем принять участия в разрешении этой сложной проблемы, и это не входит в нашу задачу. Мы здесь должны привести самые общие сведения о хозяйстве древних славян в той мере, в какой это нашло отражение в литературе.

О сельском хозяйстве Древней Руси. И. М. Кулишер в своей работе, посвященной истории русской промышленности, прежде всего обращает внимание на бытовавшее представление о том, будто эволюция хозяйственного развития человечества предполагает последовательный переход от охоты к скотоводству, а от скотоводства – к земледелию9. Таким образом, земледельческий тип хозяйства в этой цепочке трактуется в качестве высшего уровня хозяйственного развития в сравнении с двумя другими.

И. М. Кулишер признает, что охота и в самом деле могла быть преобладающим занятием населения в первоначальную эпоху. Борьба как с другими людьми, с соседними племенами, так и с животными составляла первоначальную деятельность человека. Зубы и челюсти уже доисторического человека были в равной мере приспособлены как для растительной, так и для животной пищи. Она состояла, очевидно, из дикорастущих ягод и плодов и из мяса убитых зверей. Понятие мяса и понятие пищи на многих языках совпадают, следовательно мясо принадлежит к древнейшей пище. Однако далее стройность периодизации нарушается, более того она обрывается, так что, в сущности, никакого перехода от одного периода к другому не получается. Если исходить из охотничьего образа жизни в качестве первой стадии, вторая в виде скотоводства уже оказывается немыслимой. «Охотник – враг животных, он их ловит и уничтожает. Пастух – друг их, который их бережет и охраняет, – поясняет свою мысль И. М. Кулишер. – Мыслим ли столь резкий переход в общественной психике, такое превращение охотника в пастуха? И не следует ли, напротив, предположить, что народы-охотники не стали скотоводами, а скотоводы-кочевники никогда не были охотниками?»10 Что касается земледелия, то оно отнюдь не составляет высшей ступени по сравнению со скотоводством; земледелие вовсе не являлось по необходимости оседлым в противоположность кочевому и поэтому «более первобытному» скотоводству. Короче говоря, история не показывает никакой последовательности в развитии хозяйственной жизни: есть народы, которые одновременно с охотой занимаются и земледелием, а затем становятся народами, никогда не знавшими скотоводства, и, напротив, народы, которые при слабом развитии земледелия всегда занимались усердным разведением скота11.

Процитированное произведение И. М Кулишера было опубликовано в 1922 г. Тем не менее критикуемое им положение о неизбежном прогрессивном переходе хозяйства от охоты к земледелию и о земледелии как высшем уровне развития экономики аграрного типа, насколько можно предположить, сохранилось и впоследствии в советской исторической науке. Во всяком случае, судя по всему, именно на этом положении базируется исследование крупнейшего советского ученого Б. Д. Грекова, посвященное истории Киевской Руси.

Как уже было сказано, Б. Д. Греков, отмечая давнишний спор относительно того, «с чего началась Древняя Русь», применительно к ХХ в. противопоставляет две позиции, сформулированные относительно того, «чем и как занимались славяне в древнейшую известную нам пору своего существования, что было основной экономической базой их существования». Как видим, давнишнюю дискуссию относительно происхождения Руси Б. Д. Греков и в самом деле трактует «в несколько иной форме», переводя ее в существенно более узкую, хозяйственно-экономическую область. По его мнению, Ю. В. Готье, «в значительной степени» М. К. Любавский и, наконец, М. Н. Покровский настаивали на том, что основой древнеславянского хозяйства было земледелие12, между тем как В. О. Ключевский, М. В. Довнар-Запольский и Н. А. Рожков считали земледелие второстепенным занятием и на первое место выдвигали охоту на пушного зверя. Позднее к этой последней точке зрения присоединился С. Г. Струмилин, между тем как С.В. Бахрушин занимал в этом вопросе позицию компромиссную, полагая, что у приднепровских славян земледелие, существовавшее и раньше, приобрело господствующее значение только с ХI в13.

Б. Д. Греков является убежденным сторонником первой точки зрения, подвергая, соответственно, критике вторую. Прежде всего объектом его критики становится В. О. Ключевский, по мнению которого «история нашего общества изменилась бы существенно, если бы в продолжение восьми-девяти столетий наше народное хозяйство не было историческим противоречием природе страны. В ХI веке масса русского населения сосредоточивалась в черноземном Среднем Поднепровье, а к половине ХV века передвинулась в область Верхнего Поволжья. Казалось бы, в первом краю основанием народного хозяйства должно было стать земледелие, а во втором должны были получить преобладание внешняя торговля, лесные и другие промыслы. Но внешние обстоятельства сложились так, что пока Русь сидела на днепровском черноземе, она преимущественно торговала продуктами лесных и других промыслов и принялась усиленно пахать, когда пересела на верхневолжский суглинок. Следствием этого было то, что из обеих руководящих народнохозяйственных сил, какими были служилое землевладение и городской торговый промысел, каждая имела неестественную судьбу, не успевала развиться там, где было наиболее природных условий для ее развития, а где развивалась успешно, там ее успехи были искусственны и сопровождались задержкой народных успехов в других отношениях»14.

Как видим, в процитированном высказывании В. О. Ключевского содержатся два положения: констатация исторических фактов и их интерпретация автором. Можно, вероятно, оспорить второе, но объектом критики со стороны Б. Д. Грекова, судя по всему, является отнюдь не это, поскольку он апеллирует к отечественной археологии и исторической науке в целом, которые начали указывать на «неестественность» и «искусственность» построения Ключевского. Стало быть, остается предположить, что во времена Киевской Руси предметом торговли являлись продукты сельского хозяйства, прежде всего зерно.

Б. Д. Греков, однако, этого не утверждает, но обращает острие свое критики на последователя В. О. Ключевского, Н. А. Рожкова, который сопровождает положение Ключевского «целым арсеналом документальных доказательств». Доказательства эти сводятся к тому, что земледелие в древнейшей Руси не только не господствовало, но даже и не было очень важной отраслью хозяйства. Н. А. Рожков опирается на свидетельства летописей и арабских источников, согласно которым полулегендарные Кий, Щек и Хорив были звероловами, северяне платили дань хазарам мехами; меха выдры и черных лисиц, то есть продукты звероловства, были основными статьями вывоза; мехами платилась дань; дары Игоря византийским послам также выражались главным образом в мехах; наконец, по словам Святослава, одним из главнейших богатств Руси были меха. Н. А. Рожков также дает указание на пчеловодство и рыболовство, «снабжая свои рассуждения ссылками на соответствующие места многочисленных источников».

Тем не менее Б. Д. Греков не соглашается с доводами Н. А. Рожкова, приводя в качестве возражений, с одной стороны, свою интерпретацию процитированных им источников, а с другой стороны, утверждая, что «платеж дани мехами, конечно, говорит о наличии охоты как одного из важных промыслов, говорит также о значительной ценности мехов, что могло явиться только результатом торговли, спроса на этот продукт, но совсем не отрицает земледелия в качестве основного занятия населения»15.

Для обоснования своей собственной точки зрения Б. Д. Греков обращается к временам задолго до русского государства. Как он пишет, «историк русского народного хозяйства не может в настоящее время игнорировать блестящие открытия археологов», под которыми Б. Д. Греков разумеет успехи в изучении так называемой трипольской культуры, то есть культуры Поднестровья и Поднепровья, датируемой III–II тысячелетием до н. э. Изучение трипольской культуры показало, что племенам, относящимся к ней, было известно земледелие, более того был сделан вывод о том, что земледелие здесь было главной отраслью, а скотоводство, охота и рыболовство играли хотя и важную, но второстепенную роль.

Далее, Б. Д. Греков напоминает о Геродоте, который дает характеристику хозяйства скифов, часть которых успешно занималась пашенной обработкой земли, производя продукты не только на себя, но и на продажу. И в самом деле, можно вспомнить тот исторический факт, что для приморских греческих полисов основной статьей торговли со скифами являлся хлеб.

Общий вывод Б. Д. Грекова: «У нас нет данных, позволяющих говорить, что земледельческие навыки, известные нашей стране и в трипольское, и в скифское время, были забыты русью и что русь вернулась снова в состояние, когда земледелия либо совсем не знали, либо пользовались им в мало заметных размерах»16.

Между тем данные, которые приводятся самим Б. Д. Грековым, свидетельствуют о том, что главную массу семян из раскопок Банцеровского городища под Минском (VI–VIII вв.) составляли горох и мелкоплодные бобы, кроме того, семена кормовой вики, проса и немного зерен мягкой пшеницы. Интересно также то, что зерен ржи не было обнаружено ни в этих раскопках, ни в раскопках под Смоленском более позднего времени.

Применительно к ХI–ХII вв. констатируется уже не подсечное, но пашенное земледелие.

Что касается ХI–ХIII вв., то у исследователей уже не вызывает сомнений тот факт, что главным занятием жителей было сельское хозяйство. Возделывались такие культуры, как ячмень (2–3 вида), меньше – овес (1–2 вида) и пшеница, а также лен. Как полагает К. А. Фляксбергер, главным образом возделывались яровые хлеба и более всего ячмень. Имелись домашние животные: лошадь, корова, овца, свинья, собака и пр.

Раскопки В. И. Равдоникаса на границе новгородских владений и Карелии, а также в Старой Ладоге (VIII в.) заставляют прийти к выводу, что население здесь питается хлебом, имеет скот, ведет индивидуальное хозяйство. Костные останки животных, найденные на территории раскопа, показали, что первое место занимала здесь свинья (42%); крупный рогатый скот составлял 26–28%, доля мелкого рогатого скота, преимущественно овец и в меньшей степени коз, составляла 12–14%. Обнаружены были также костные останки лошадей, кошек, собак, куриц. При этом в сравнении с дикими животными доля домашних животных составляла примерно 88%.

В порядке обобщения Б. Д. Греков констатирует: земледелие стало основным занятием населения у восточных славян (равно как и у других) задолго до образования Древнерусского государства. В Киевской Руси оно продолжало развиваться, приобретая новые организационные формы в связи с ростом производительных сил. «Итак, не только славяне, но и их предки были прежде всего земледельцами, в то же время прекрасно умевшими разводить домашний скот, ловить зверя, птицу и рыбу»17.

Концепция Б. Д. Грекова стала, судя по всему, господствующей в советской исторической науке. Тем не менее с конца пятидесятых годов отдельные стороны этой концепции начали подвергаться все более активной критике (в частности, Л. В. Черепниным, А. А. Зиминым, Ю. Г. Алексеевым, Я. С. Лурье, В. В. Мавродиным, И. Я. Фрояновым и др.). Мы не станем заниматься этой специальной проблемой, требующей высочайшей профессиональной подготовки, ограничимся лишь некоторыми соображениями чисто логического и общего социально-экономического порядка.

Прежде всего обратим внимание на удивительный для историка такого уровня неисторический стиль мышления. В самом деле, Б. Д. Греков полагает, что земледелие, существовавшее еще до времен скифов, продолжало существовать и далее, плавно переходя из века в век. Иными словами, имеет место не процесс, а отсутствие процесса. Однако, даже если предположить, что объединяемые местом обитания люди трипольской культуры (III–II тысячелетие до н. э.), скифы и древние славяне представляют собой один этнос (что вряд ли доказуемо)18, то неужели тип их хозяйственной деятельности не претерпел на протяжении этого гигантского промежутка времени каких-либо существенных изменений? Напомним для сравнения, что примерно соответствующие им по времени возникновения греческие полисы и даже более позднее Римское государство успели за этот период пережить эпохи натурального, рыночного (капиталистического) хозяйства, наконец упадка и гибели.

Не менее категоричен Б. Д. Греков и при оценке хозяйства уже древних славян, критикуя за компромиссный характер точку зрения С. В. Бахрушина; но не приемлет он также и идеи о том, что у аграрного хозяйства древних славян имела место определенная эволюция, в процессе которой изменялась роль разных отраслей этого хозяйства (что, как кажется, прямо следует из приведенных им самим данных археологических раскопок). Так, он отвергает идею Н. Н. Огановского, предположившего следующую «картину эволюции производства: от VII до Х века, приблизительно, всюду преобладает звероловное хозяйство и бортничество, а наряду с ними слабые зачатки земледелия. В Х веке на юге, в ХI – на севере земледелие становится уже заметным для посторонних глаз элементом хозяйства, а в ХI–ХII веках выдвигается на первый план, оттесняя остальные промыслы»19. Б. Д. Греков отвергает и эту точку зрения: «В наших источниках нет данных20 для того, чтобы признать правильными не только основные положения Ключевского, Рожкова и их последователей, но и компромиссные соображения Огановского и других авторов»21.

Переходя к сути, считаем необходимым обратить внимание на следующее.

1. Славянские племена находились в соседстве с германскими (вспомним еще раз Тацита, который упоминает о венедах и, отличая их от германцев, тем не менее видит между ними много общего). Строго говоря, у славян было три образца организации социальной жизни: а) как в империи; б) как у степных кочевников и в) как у европейских народов (кельтов, галлов, германцев, эстов и пр.). Думается, выбор варианта очевиден.

Так что, исследуя организацию жизни древних славян, нужно иметь в виду образ жизни соседей и делать соответствующие сопоставления. Во всяком случае, описываемый Тацитом внешний образ германца – «…жесткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела, способные только к кратковременному усилию…» (Германия, 4), – как и психологическая характеристика германцев – «гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; более того, по их представлениям, потом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие» (14), – все это можно считать вполне применимым и к древнему славянину.

Правда, нужно иметь в виду, что Цезарь и Тацит описывали жизнь германцев в начале христианской эры, а мы ведем речь применительно ко второй половине и даже к концу тысячелетия, однако, во-первых, следует принимать во внимание некоторое отставание социальных процессов, происходивших у славян, а во-вторых, то, что жизнь скандинавов в конце тысячелетия не отличалась от жизни германцев в его начале. В свою очередь, связь скандинавов с Русью несомненна.

2. При характеристике экономического уклада любого общества (если, конечно, не брать общества социалистические) следует иметь в виду принцип экономии сил: если можно получить результат с меньшими затратами, человек, по общему правилу, не станет избирать иные варианты достижения этого же результата. Как справедливо заметил П. Н. Милюков, «по свойству человеческой природы люди не склонны затрачивать на поддержание своего существования больше труда, чем это безусловно необходимо». Особенно это верно применительно к аграрной цивилизации, когда существование поддерживается в непосредственной взаимосвязи с природой. Отсюда «только возрастающее несоответствие между потребностями людей и запасами природы заставляет людей увеличить количество работы»22. Поэтому при решении вопроса о том, какой тип хозяйства был в Древней Руси, нужно исходить из «окна возможностей» тогдашнего человека. А окно было достаточно широким, оно включало: а) возможность военного грабежа (конечно, в отличие от германцев, земли империи находились в большем отдалении, но затраты труда стоили ожидаемых доходов); б) жизнь за счет леса (а это не только охота и далеко не только охота); в) жизнь за счет домашнего хозяйства, причем растениеводство здесь необязательно могло быть на первом месте; г) жизнь за счет торговли.

3. Экономический интерес проявляет себя и с противоположной стороны: сосредоточение на производстве зерна предполагает наличие хорошо развитого товарного обмена. Потребность к тому должна иметь двусторонний характер: производители хлеба нуждаются в получении продуктов, которых они, в силу специализации, не производят, и, кроме того, в сбыте излишков произведенного хлеба, а это предполагает наличие заинтересованных покупателей.

У древних скифов-землепашцев во времена Геродота такой заинтересованный торговый партнер имелся – это греческие метрополии, потреблявшие понтийский хлеб. Были ли у древних наших предков такие заинтересованные партнеры? Насколько можно судить, наличие более или менее оживленной торговли хлебом, в которой они выступали бы в качестве продавцов, историческими источниками не подтверждается.

4. Следует обратить внимание на то, что критикуемые Б. Д. Грековым авторы вовсе ведь не отрицали наличия у древних славян земледелия, в том числе и связанного с производством хлеба (а также льна, из которого производились ткани, которые, кстати говоря, были и предметом вывозной торговли). Но Б. Д. Греков настаивает на том, что земледелие у восточных, как и у других, славян не просто существовало, но было основным их занятием, причем задолго до образования Древнерусского государства.

Однако, если производство зерна было «основным» хозяйственным занятием, это означает, что хозяйство являлось специализированным, а это означает, что «специалистом» был и субъект этого хозяйства. Иными словами, должен был быть крестьянин, занимавшийся исключительно аграрным производством. А это означает, что общество в целом должно быть дифференцированным: должно иметь место разделение общественного труда, наряду со специалистом-крестьянином должен быть специалист-воин, далее, пусть и в невеликих масштабах, – специалист-ремесленник, специалист-торговец и пр. Было ли это в древнейшей Руси?23

Судя по сведениям иностранцев, ничего подобного не обнаруживается, по крайней мере в середине тысячелетия.

Так, например, Менандр Византиец (Протектор) указывает, что в четвертом году царствования императора Тиверия Константина (конец VI в.) «славянский народ, в числе около 100 000 человек, опустошал Фракию и многие другие области». Эллада была опустошаема склавинами; со всех сторон нависли над нею бедствия; наконец «издавна склавины грабили римлян... их же земля не была разорена никаким другим народом».

Иоанн Эфесский говорит в своей «Церковной истории» про те же события следующее: «На третьем году по смерти императора Юстина и правления державного Тиверия двинулся проклятый народ славян, который прошел через всю Элладу и по стране Фессалонике и по фракийским провинциям, взял много городов и крепостей, сжег, разграбил и подчинил себе страну, сел на ней властно и без страха, как в своей собственной. И вот в продолжение четырех лет и до тех пор, пока император был занят персидской войной и отправил все свои войска на Восток, вся страна была отдана на произвол славян; последние заняли ее и растеклись по ней на время, какое назначил бог. Они опустошают, жгут и грабят страну даже до внешних стен, так что захватили и все императорские табуны, много тысяч голов скота, и другие. И смотри …они живут, сидят и грабят в римских провинциях, без забот и страха, убивая и сжигая; они стали богаты, имеют золото и серебро, табуны коней и много оружия. Они научились вести войну лучше, чем римляне».

В «Хронике» Исидора Севильского отмечается, что в начале правления Ираклия (610–641) славяне (Sclavini) отняли у римлян Грецию.

Феофилакт Симокатта, живший в первой половине VII в., дает подробное описание столкновений «римлян» (то есть византийцев) со славянами: «…через известный короткий период времени благо этого мира было нарушено и вновь нападает на римлян племя аваров, но не открыто, а еще более обманным и преступным образом… Они подослали племя славян; огромное пространство римских земель было опустошено; сыпясь, как из решета, они напали на все места вплоть до так называемых „Длинных стен“ и на глазах у всех произвели огромное избиение.

Император в страхе сторожил „Длинные стены“ и вывел сюда из города все отряды личной гвардии, приготовляя в спешном порядке как бы самое надежное укрепление вокруг города… Вот тогда-то Коментиол не бесславно выполняет свою обязанность начальника армии: наступая на Фракию, он гонит толпы славян. Он доходит до так называемой реки Эргипины и, неожиданно напав на славян, нагнал на них великий страх и сверх их ожидания нанес им огромное избиение… За это опять назначенный императором в качестве главнокомандующего, он вновь был направлен против них. Он показал блестящие примеры римской доблести и получил титул, который римляне называют „защитник“, даваемый за военное командование... Затем в конце лета, собрав римские силы, он двинулся к Адрианополю и встретился там с Ардагастом, который вел по этим местам большие отряды славян и огромные толпы пленных с богатой добычей. Переждав ночь, рано утром он двинулся поблизости к укреплению Ансину и смело вступил с варварами в сражение... врагам пришлось „отчаливать назад“: они обратились в бегство, и он гнал их до самой Астики. Этот подвиг римлян дал возможность пленным увидеть светлый день. Вождь их воспел пеан – песню победы – и воздвиг трофей».

Ибн Руста, живший в Х в., говорит о том, что русь привозит к болгарам свои товары: меха собольи, горностаевые и др. Они ездят также и в хазарскую столицу и продают там меха и невольников. В качестве отличительной черты отмечается, что русь есть прежде всего племя, живущее грабежом и лишь в дополнение к этому занимающееся торговлей.

Как видим, описания современников сильно отличаются от почти буколической картины мирно пашущего славянина, которая рисуется после ознакомления с концепцией Б. Д. Грекова. Во всяком случае, трудно себе представить, каким образом эти орды славян численностью в 100 000 человек, вторгавшиеся в пределы империи, захватывавшие огромные территории, грабившие местное население, умудрялись при этом заниматься производством зерна, тем более в товарных объемах. И, что еще более важно, спрашивается: зачем это им было нужно?

Скорее всего, славянское общество было устроено таким же образом, как и германское (во времена Тацита), это была община равных, господствовала военная демократия, член этой общины был универсален (и воин, и землевладелец, и, по мере необходимости, земледелец, и ремесленник, и купец). Собственно говоря, именно с этого начинали свою историю все этносы – будь то греческое, римское, галльское, германское или русское общества (см. ниже).

Ремесло. С учетом всего сказанного выше трудно ожидать, чтобы в рассматриваемый период, то есть в середине первого тысячелетия христианской эры, у славян имелась какая-то развитая промышленность, тем более профессиональная. Положение осложняется еще и тем обстоятельством, что многочисленные находки в раскопках разного рода ремесленных изделий сами по себе еще отнюдь не означают того, что они были произведены именно в данном месте и местными мастерами, а не привезены издалека. И тем более сложно судить о том, каким образом был организован труд по производству промышленных изделий.

Прежде всего обратим внимание на наблюдение Ибн Фадлана, который коротко замечает: их (то есть русов) отличные («добропорядочные») люди проявляют стремление к кожевенному ремеслу и не считают эту грязь отвратительной.

Эта констатация замечательна не только тем, что относится к началу Х в. (921–922), она представляет интерес тем, что кожевенным делом занимаются достопочтенные люди, то есть лица, являвшиеся полноправными, более того даже лучшими членами русского общества, причем, судя по всему, это считается нормальным, обычным занятием для множества таких же людей, которое менее всего можно, таким образом, отнести к числу таких, которые ныне принято определять термином хобби.

Относительно состояния кузнечного дела у древних славян в определенной мере можно судить по качеству военного снаряжения. В этой связи вспомним прежде всего о свидетельствах западных писателей VI–VII вв., видевших нашествия славян на земли империи. Например, упомянутый выше Исидор Севильский утверждает, что славяне научились вести войну лучше, чем римляне, и это при том, что «люди они простые, которые не осмеливались показаться из лесов и степей и не знали, что такое оружие, исключая двух или трех дротиков». Аналогично и Прокопий говорит: вступая в битву, большинство из них идет на врагов со щитами и дротиками в руках, панцирей же они никогда не надевают; иные не носят ни рубашек (хитонов), ни плащей, а одни только штаны и в таком виде идут на сражение с врагами.

Положение не изменилось и два с лишним века спустя. Ибн Руста, персидский энциклопедист, живший в начале Х столетия, говорил о славянах: оружие их состоит из дротиков, щитов и копий, другого оружия они не имеют. Впрочем, Б. А. Рыбаков, основываясь на данных, полученных в результате археологических раскопок, утверждает, что в VII–VIII вв. у антов (славян) появляется вооружение: шлемы, кольчуга, мечи, – и делает осторожное предположение, что они могли быть изготовлены местными мастерами. Точнее, Б. А. Рыбаков говорит о том, что «…в VIII в. кольчуги и шлемы, так внезапно появившиеся в этих местах после большого перерыва, являлись импортными, а не местными изделиями, но уже для IХ–Х вв. можно говорить о работе русских мастеров по этим восточным образцам»24.

Ибн Руста гораздо менее оптимистичен: он вовсе не отрицает, что у славян имелось другое оружие, помимо дротиков и щитов, однако «прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги», по его наблюдениям, были во владении только славянского царя.

Впрочем, эти два суждения можно в какой-то мере попытаться примирить, правда применительно к концу тысячелетия, когда в организации социальной структуры древних славян произошли весьма существенные изменения.

Следует вспомнить прежде всего о походах Руси на Царьград. Сами по себе эти нашествия не были, конечно, какой-то новостью, но нельзя не заметить того, что это уже не были набеги многотысячных неорганизованных толп, – напротив, это были уже более или менее хорошо продуманные военные экспедиции, совершаемые относительно немногочисленными, но при этом весьма профессиональными отрядами, которым при этом удавалось достичь часто ничуть не меньших результатов, чем прежде. Надо полагать, что профессионалы, входившие в состав таких военных отрядов, были и соответствующим образом экипированы.

И в самом деле, по свидетельствам восточных авторов, настойчиво и вполне определенно отделявшим русов от славян, первые были прекрасно вооружены. Как замечает Ибн Фадлан, «при каждом из них имеется топор, меч и нож, [причем] со всем этим он [никогда] не расстается. Мечи их плоские, бороздчатые, франкского образца». По сообщению Ибн Русты, когда у них рождается сын, то он (рус) дарит новорожденному обнаженный меч, кладет его перед ребенком и говорит: «Я не оставлю тебе в наследство никакого имущества, и нет у тебя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом». При этом, как утверждает Ибн Руста, «мечи у них сулеймановы».

Итак, у русов были франкские и притом «сулеймановы» мечи. По принятому в исторической науке толкованию, определение мечей в качестве франкских свидетельствовало не только о том, что они были выделаны во Франкской империи, но также и том, что некоторые из них изготавливались по франкскому образцу. Что касается термина сулеймановы (то есть соломоновы) мечи, то (если исключить «хазарский след») принято считать, что тем самым характеризовалось качество этих мечей, которым придавалась чуть ли не сверхъестественная сила.

Но каково происхождение этого высококачественного оружия, изготовленного по франкскому образцу? Предположение Б. А. Рыбакова о том, что в IХ–Х вв. было начато производство оружия русскими мастерами, было подтверждено артефактами, обнаруженными в раскопках еще в конце ХIХ в., но по странности подвергшимися исследованию лишь начиная со второй половины ХХ в.25: мечи, найденные в захоронениях, относящихся, во всяком случае, ко второй половине Х в., содержат на себе следы клеймения кириллическим письмом, что однозначно свидетельствует в пользу того, что они местного производства.

Не в меньшей, а даже, пожалуй, в большей степени о состоянии кузнечного производства могут свидетельствовать орудия труда. Как отмечает Б. Д. Греков, «…мы можем говорить определенно о том, что приблизительно в VIII–ХI веках в лесной полосе на территории, орошаемой Днепром и притоками, Ловатью, и в бассейне Волхова уже пахали землю сохой с железным наконечником»26. Но этот, видимо, установленный достоверно факт означает, что уже в этот период времени в указанных местностях существовало производство железа и его, пусть примитивная, кузнечная обработка.

Насколько широкое развитие получило кузнечное дело в конце первого тысячелетия христианской эры на землях Восточной Европы? Думается, что ответ на этот вопрос может быть дан в контексте оценки состояния обработки железа в целом на континенте. Хорошо известно, что в Западной Европе в рассматриваемый период времени изделия из металла были крайне редки и они обладали весьма значительной ценностью. Достаточно вспомнить констатацию Ф. Энгельса о том, что и в IХ в. (в «Песне о Хильдебранде»), и даже и в битве при Гастингсе в 1066 г. в бою еще использовались каменные топоры. Не меньшей редкостью, очевидно, были железное оружие и орудия труда и в Восточной Европе, тем более местной выработки. Заметим, что упомянутых выше мечей русской выработки на сегодняшний день обнаружено крайне мало, во всяком случае очевидно, что производство мечей на Руси в этот период времени вряд ли имело товарный характер; точно так же дело, видимо, обстояло и с производством металлических орудий труда.

Как утверждает Б. А. Рыбаков, несколько лучше, чем кузнечное, известно нам гончарное дело27. Общая оценка керамического производства сводится к следующему: в V в. исчезает появившийся ненадолго гончарный круг, и до VII в. включительно бытует только лепная посуда, как выражается автор, ручной, неремесленной работы. Появление элементов гончарного круга можно датировать VIII в., сам гончарный круг, а стало быть и гончарное мастерство появляется в IХ–Х вв.

При этом никаких признаков гончарной специализации не обнаруживалось. «По всей вероятности гончары обособлялись очень медленно», – замечает Б. А. Рыбаков. Скорее всего, это было домашнее производство, находившееся в ведении женщин, и совершенно невозможно определить момент перехода гончарного дела из рук женщин в руки мужчин, или, иначе, перерастание его из домашнего производства в ремесло. Выделение гончарного ремесла, по мнению Б. А. Рыбакова, падает на эпоху зарождения и развития городов (IХ–Х вв.) и, возможно, связано с формированием городского хозяйства.

В основном в руках женщины находилось и производство льняных тканей, а также искусство рукоделия (отделка одежды орнаментом, вышивками и т. д.). Интересно то, что, по наблюдениям Б. А. Рыбакова, на долю женщин в рассматриваемый период времени приходилось и литейное производство. При этом отсутствие особых плавильных печей у женщин принуждало их или пользоваться несовершенными домашними печами, или прибегать к горну в кузнице. Вообще же речь идет о выделке не имевших хозяйственного значения украшений; соответственно литейное дело оставалось на положении женского рукоделия, стоявшего на одном уровне с вышиванием и вязанием. Превращение этого занятия в настоящее ремесло относится к Х в., делает вывод Б. А. Рыбаков28.

Торговля. М. Н. Покровский цитирует своего коллегу, по его определению, «историка-материалиста» Н. А. Рожкова, по словам которого в Киевской Руси «торговля была слаба. Хозяйство было натуральным, и только внешняя торговля имела некоторое влияние на экономическое положение высших слоев общества». Эта точка зрения была поддержана не только М. Н. Покровским, но и А. Е. Пресняковым29. Не касаясь покуда более поздних времен, заметим, что применительно к периоду вплоть до Х столетия эта констатация кажется совершенно правильной: при если не исключительно, то по преимуществу натуральном (ойкосном) характере хозяйства какой-либо существенной нужды во внутреннем товарообмене попросту не возникает. Можно в связи с этим вспомнить о древних германцах, живших в аналогичный временной период, когда, по словам М. Вебера, каждая деревня существовала самостоятельно для себя и не имела никакой нужды в связи с соседями, соответственно между ними попросту не существовало постоянных дорог, а протаптывавшиеся время от времени тропинки по миновании в них надобности быстро зарастали30. И в самом деле, что именно необычного, могущего вызвать интерес в покупке, могли бы предложить жители одной деревни, чего бы, точно такого же, не было бы в другой? Кожевенным делом, как мы видели, тогдашние жители предпочитали заниматься сами, «не считая эту грязь отвратительной», а редко возникавшая потребность в использовании труда кузнеца, видимо, удовлетворялась в рамках того или иного селения, причем обмен, судя по всему, также имел чисто натуральный характер.

Существенно иначе дело обстояло с внешним товарообменом. В отличие от германцев, внешняя торговля которых, по общему правилу, ограничивалась приграничной торговлей, становящееся русское государство возникало на путях международного товарообмена (знаменитого пути «из варяг в греки», то есть торговой коммуникации между севером Европы и Византией, однако дело не ограничивалось только этим, существовал еще торговый путь через Каспийское море, ведший в страны Востока). Более того, по словам М. Н. Покровского, по традиции, идущей еще от А. К. Шторха и в начале прошлого столетия являвшейся господствующей в исторической науке, «торговля, обмен являлись осью, около которой вертелась вся политическая история киевского периода, – и самая возможность говорить о политической истории того времени, само древнерусское государство обязано своим существованием именно торговле»31. Сразу же отметим, что при всей критике М. Н. Покровским этой точки зрения она, на наш взгляд, имеет под собой весьма существенные, реальные основания.

Вне всякого сомнения, есть резон в той иронии, с которой М. Н. Покровский описывает «просвещенных коммерсантов Шторха».

И в самом деле, тот тип торговли, который сложился на Руси к Х в., весьма существенно отличается от «современного нам капиталистического обмена» – об этом мы можем вполне судить по свидетельствам восточных источников начала Х в., знакомившихся с бытом русов (которых они весьма определенно отличают от славян).

Так, в частности, Ибн Руста отмечает, что русы «не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян». И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие – торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям. Похоже, однако, что основной статьей торговли русов являлись рабы. Как констатирует Ибн Руста, с рабами они обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что торгуют (ими). По свидетельству Ибн Фадлана, оставившего описание обычаев русов (некоторые подробности которого способны вызвать тошнотворный эффект), они «прибывают из своей страны и причаливают свои корабли на Атыле, – а это большая река, – и строят на ее берегу большие дома из дерева. И собирается [их] в одном [таком] доме десять и двадцать, – меньше или больше. У каждого [из них] скамья, на которой он сидит, и с ними [сидят] девушки-красавицы для купцов».

Как видим, наряду с торговлей мехами русы практиковали и активную работорговлю, причем в качестве рабов выступали по большей части женщины. Нетрудно догадаться об источнике получения рабов: ясно, что этим источником выступало исключительно насилие. Об этом, собственно, говорит и Ибн Руста: они (то есть русы) нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают. Будучи высокого роста, статными и смелыми при нападениях, на коне они смелости не проявляют и все свои набеги и походы совершают на кораблях, уточняет Ибн Руста. Скорее всего, не только невольники, но и меха приобретались русами отнюдь не в результате честной торговой сделки или, во всяком случае, не только посредством купли.

Итак, как видим, торговая деятельность русов весьма значительно отличалась от приемов современной торговли – и в этом М. Н. Покровский безусловно прав. Купец тех времен – это и торговец, и воин, и работорговец, и, скорее всего, одновременно обманщик. Но этот образ удивительным образом совпадает с традиционным обликом купца прежних времен – будь то норманнский купец в Западной Европе или финикийский торговец двумя тысячелетиями ранее. Вспомним, как И. М. Кулишер описывал поведение купцов на Западе (в тот же примерно период времени): купцы были одновременно и пиратами; первоначальное значение прибыли – награбленное имущество. Норманнские викинги были одновременно купцами и разбойниками. Входя в гавань, они поднимали красный щит на мачте – знак мира – и приступали к честному обмену; по окончании же обмена спускали щит и предавались столь же честному грабежу. Саксы, датчане, венды – все они начали свою торговую деятельность грабежом и пиратством32.

Вне всякого сомнения, тогдашний купец менее всего походил на тип «просвещенного коммерсанта» (который и появится-то – отметим в скобках – чуть ли не тысячелетие спустя, к середине ХIХ в.). Однако, думается, при всех своих ипостасях это был все-таки прежде всего купец, своей деятельностью обеспечивавший функционирование торговых путей и развитие денежного оборота. И во многом благодаря этому возникли на Руси многочисленные города, а в конечном счете сформировались и само русское государство, и древнее русское право.

Социальная структура. О социальной структуре славянского общества второй половины тысячелетия можно косвенно судить уже по сказанному выше относительно характера аграрного и промышленного производства, сложившегося в этом обществе. Анализ этого производства заставляет предположить существование гомогенного, недифференцированного общества, члены которого находятся в состоянии взаимного равенства, иначе говоря общества, тип которого в литературе принято определять как военную демократию. В самом деле, в условиях военной демократии ни о правильном сельском хозяйстве, ни о ремесле говорить не приходится, ибо главное занятие – военный грабеж; и лишь со стратификацией (аристократизацией) общества появляется и аграрное, и промышленное производство.

Этот вывод подтверждается и наблюдениями современников.

По словам Прокопия Кесарийского (VI в.), «эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве (демократии), и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим. Равным образом и во всем остальном, можно сказать, у обоих этих вышеназванных варварских племен вся жизнь и узаконения одинаковы. Они считают, что один только бог, творец молний, является владыкой над всем, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды. Судьбы они не знают и вообще не признают, что она по отношению к людям имеет какую-либо силу, и когда им вот-вот грозит смерть, охваченным ли болезнью, или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещания, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу и, избегнув смерти, они приносят в жертву то, что обещали, и думают, что спасение ими куплено ценой этой жертвы. Они почитают и реки, и нимф, и всяких других демонов, приносят жертвы всем им и при помощи этих жертв производят и гадания. Живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они по большей части меняют места жительства. У тех и других один и тот же язык, довольно варварский, и по внешнему виду они не отличаются друг от друга. Они очень высокого роста и огромной силы. Цвет кожи и волос у них не очень белый или золотистый и не совсем черный, но все же они темно-красные. Образ жизни у них, как и у массагетов, грубый, безо всяких удобств, вечно они покрыты грязью, но по существу они не плохие люди и совсем не злобные, но во всей чистоте сохраняют гуннские нравы. И некогда даже имя у славян и антов было одно и то же. В древности оба эти племени называли спорами («рассеянными»), думаю потому, что они жили, занимая страну «рассеянно», отдельными поселками. Поэтому-то им и земли приходится занимать много. Они живут на большой части берега Истра (Дуная), по ту сторону реки. По словам императора Маврикия (VI в.), славяне любят свободу, они не выносят над собой неограниченной власти, и подчинить их нелегко».

Таким образом, приходится признать, что в основе организации социальной жизни в первоначальную историю наших предков была община. Общинное (вечевое) устройство жизни, сложившееся в «дорюриковский» период33, было присуще отнюдь не только Новгороду или Пскову, но и другим частям Древнерусской земли, сохраняясь повсюду на протяжении всей истории древнего русского государства.

Заметим попутно, что общинная теория достаточно давно подвергается критике как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Так, например, известный русский юрист И. Е. Энгельман в вышедшей в 1884 г. на немецком языке книге подвергает резкой критике И. Д. Беляева как сторонника общинной теории: «Лишенный критического чутья, он, подобно всем славянофилам, питал непоколебимую уверенность в недостижимом совершенстве всех древнерусских порядков и учреждений. Так, вместе с своими друзьями, старыми славянофилами, – Аксаковым, Хомяковым и др., Беляев твердо держится фантастической гипотезы существования древнерусской исконной поземельной общины, на которую не имеется решительно никаких указаний в источниках»34. Насколько можно судить, в источниках отсутствуют и указание на что-либо противоположное, так что и любые другие гипотезы можно считать не более чем предположениями более или менее «фантастическими».

Скорее всего, расхождения относительно социального устройства древнеславянского общества в значительной мере могут быть объяснены разными подходами в самом определении понятия общины. Показательной в этом смысле является позиция В. И. Сергеевича. В своих «Русских юридических древностях»35 он много усилий потратил на доказательство существования «вечевой жизни древних городов со всех концов тогдашней России»36 (т. 2) и в то же время ставил своей задачей борьбу с «предрассудком» о древности поземельной общины (т. 3)37.

В самом деле, у нас нет никаких данных для того, чтобы констатировать, что община являлась, как у древних германцев (или ранее у греков и римлян), собственником земли или что у славян практиковались периодические перераспределения земельных участков38. Однако, наряду с экономическим статусом общины (который, как мы видим, остается неясным), можно говорить о ее политическом статусе, определявшем характер взаимодействия народа и политической власти, причем на протяжении весьма длительного времени, вплоть до ХIII в.

Здесь покуда ничего не было сказано еще об одном институте, чрезвычайно характерном для древних германцев. Этот институт – дружина. Как мы помним, в середине тысячелетия дружина оказалась важнейшим фактором завоевания территорий Западной Римской империи и возникновения здесь варварских королевств.

Что касается славян, то, судя по описаниям современников, в VI и VII вв. славяне воевали поголовно. В самом деле, вести речь о стотысячной дружине – значит допускать весьма существенное преувеличение. А вот позднее грабеж империи принял правильный, нормальный характер: появились дружины, хотя бы и действующие от имени «всех людей Русской земли» (как говорится в договорах, заключаемых русскими князьями с Византией). Как отмечает И. Е. Энгельман, «…князья со своими дружинниками вели воинственную жизнь странствующих варяжских витязей и переходили с место на место в поисках за лучшими и богатейшими княжествами, старясь в конце концов захватить киевский великокняжеский стол» и, соответственно, мало заботясь о приобретении земельной собственности39. Но точно такой же образ жизни вели и дружины германцев. Можно вспомнить и Святослава, уже владевшего великокняжеским киевским столом, устремления которого простирались куда дальше, так что будь его намерения реализованы, не исключено, что на карте Европы появилось бы очередное варварское королевство (княжество), только находившееся на юго-востоке Европы. Разумеется, здесь в общем имеется некоторая специфика, заключавшаяся в варяжском происхождении и дружинников, и самого князя; разница, однако, не кажется слишком существенной: дружины германцев ведь также имели межродовой и междуплеменной характер, и там сосуществовали дружинная и родовая знать. На Руси было фактически то же самое, тем более что варяжские дружинники очень скоро ославянились и указанное сосуществование потеряло в существенной мере характер межнационального.

Заметим в заключение, что некоторые исследователи отмечают наличие удивительно схожего с дружиной института и непосредственно у «земских» народов, то есть у славян. Правда, существование этого института относится, кажется, исключительно к Новгороду. Приведем в качестве иллюстрации обширную цитату из работы И. Д. Беляева40.

Как отмечает И. Д. Беляев, повольничество было одним из древнейших учреждений Новгорода, незнакомое другим славянским племенам на Руси. Повольничеством в Новгороде назывался обычай молодых людей ходить вольницей по рекам и морям на чужую сторону, пробовать там свое удальство и находчивость и производить подчас грабежи. Поскольку в Новгороде вся земля была общественная, то только тот считался членом общины, кто имел землю. Соответственно, те, кто не имел права на землю, например дети, не получившие земли, членами общины не являлись. Эта-то масса людей и называлась вольными, или гулящими, людьми; они пользовались правом свободы, правом труда и покровительства закона, но в делах управления не принимали никакого участия, как и не несли общинных повинностей, от них требовалось только подчинение закону. Какой-нибудь богатый из них, как, например, известный Васька Буслаев, ходит по улицам и кричит: «Кто хочет в повольники». На зов его собираются богатые и бедные, и составляется таким образом дружина. Члены-повольники были связаны между собой клятвами и договорами, поэтому назывались ротниками. Они ходили по нескольку лет и возвращались на родину или богатыми, или оборванными, а иногда и совсем пропадали без вести. Как уточняет И. Д. Беляев, свидетельства об этом обычае в наших летописях встречаются не ранее ХII столетия и преимущественно относятся к походам и грабежам по Волге, Каме и Заволочью; тем не менее они указывают на древний обычай, существовавший в дорюриковское время, когда походы новгородской вольницы, конечно, были обширнее. Наши повольники плавали по морю, например были в Померании, откуда вывезли множество пленников. По мнению И. Д. Беляева, скандинавские саги представляют нам прямое свидетельство о древности этого обычая в Новгороде. В одной из них рассказывается, что новгородский государь Реггвид в молодости постоянно занимался морскими разбоями и покорил многие места по Западной Двине. Здесь он воевал с разными народами в продолжении семи лет, не возвращаясь на родину, так что в Новгороде думали, что он уже умер. Очевидно, заключает И. Д. Беляев, что этот обычай был совершенно одинаков с таким же обычаем в Скандинавии, где викинги, или короли моря, сыновья королей и ярлов, обыкновенно начинали свое поприще морскими разбоями и повольничеством. Наши повольники в своих походах также никому не спускали. Даже и своих иногда грабили и убивали. Случалось и так, что они, прибыв в какое-нибудь место, распродавали или променивали свои товары, а потом брались и за грабеж. Впрочем, из повольников нередко выходили и люди опытные; так нам известно из истории, что некоторые из них были тысяцкими, воеводами и даже посадниками новгородскими. Повольники, большей частью пускавшиеся наудачу, открывали новгородцам новые пути для торговли и для распространения владений. Лучшим тому доказательством служит то, что ни одно из славянских племен на Руси не распространило так широко своих владений, как новгородцы со своими повольниками, заключает И. Д. Беляев.

§ 2. Хозяйство и труд в древнем русском государстве

Исторические процессы в Западной Европе на рубеже тысячелетий: развитие товарно-денежного оборота, рост городов, дисмембрация виллы, рецепция римского права, движение населения. – Внешние политические и экономические факторы эволюции русского государства. – Изменение направления торговых путей. – Рост давления кочевников с востока. – Социальная эволюция (общая характеристика). – Возникновение государственности. – Неосновательность спора нормативистов и антинормативистов. – Распространение христианства. – Развитие городов. – Социальная дифференциация. – Становление государственности и организация публичной власти. – Государственное строительство на Западе и на Руси: сходные черты и отличия. – Лествичное право наследования великокняжеской власти. – Это – фактор, обеспечивающий единство государственности на Руси. – Вече и его роль. – Функции княжеской власти: оборонительная, поддержание коммуникаций, правосудие, развитие культуры. – Роль церкви. – Взаимоотношения церкви и публичной власти у нас и на Западе. – Храмовое строительство. – Возникновение ремесел. – Распространение письменности. – Обучение народа. – Развитие торговли. – Рост городов. – Роль государства в строительстве городов. – Цели городского строительства. – Русский город в системе внешних экономических связей. – Город и деревня: мнение М. Н. Покровского. – Связь города и деревни на Западе. – На Руси. – Городское хозяйство. – Классификация городов М. Вебером. – Купеческие корпорации в Великом Новгороде. – Корпорации ремесленников. – Обособление русских городов не имеет выраженного характера. – Причины упадка русских городов.

В период рубежа первого и второго тысячелетий христианской эры на территории Западной Европы происходили грандиозные перемены, во многом обусловившие ход дальнейшего исторического развития не только этих территорий, но и всего континента.

Во второй половине первого тысячелетия возникла, упрочилась, а затем распалась огромная империя франков, на ее обломках начали формироваться существующие ныне государства. Развитие отношений земельной собственности, суть которого определяется двумя принципами – nullum terre sans seigneur, а также «каждый свободный должен подыскать себе сеньора» (провозглашенным еще в 847 г. Карлом Лысым), означало формирование всеобщей несвободы, то есть крепостной зависимости крестьян и вассально-ленной зависимости земельных аристократов. Невозможно не заметить неуклонного роста значения христианской церкви, которая начала играть все более значительную роль во всех областях социальной жизни – культурной, политической, хозяйственной. В хозяйственной области церковь выступила фактором развития и упрочения отношений собственности, прежде всего земельной, ремесла и торговли, культуры земледелия. В особенности следует отметить хозяйственное значение монастырей, которые сыграли неоценимую роль в колонизации и освоении диких пространств Европы. В конце тысячелетия сформировалось движение за реформирование церкви, которое, в частности, нашло выражение в возникновении клюнийского движения, а впоследствии – в формировании монашеских и военно-духовных орденов. Наметилась тенденция к размежеванию восточной и западной ветвей христианства, что уже в середине ХI в. (в 1054 г.) получило официальное оформление. Все это непосредственно сказалась на социальной жизни Древнерусского государства.

Начало второго тысячелетия христианской эры ознаменовалось активным развитием товарно-денежного оборота, что нашло проявление в целом ряде исторических событий как единовременного, так и долговременного характера.

Во-первых, намечается и интенсифицируется процесс роста числа городов и усиления их экономического и политического могущества. Возникает феномен города и городского хозяйства как нечто такое, что кровно связано с общим стилем социально-хозяйственной жизни Средневековья и в то же время существенно отличается от него. Наиболее далеко этот процесс зашел в Италии, где город сделался однозначно главным фактором экономической жизни, а городское хозяйство становится хозяйством капиталистического типа. Вершиной этого процесса станет ХIV столетие.

Во-вторых, параллельно с этим процессом происходит распад поместья (виллы), место которого занимает город, становящийся хозяйственным, а в ряде случаев и административным центром того или иного региона. Соответственно, утрачивает свое значение институт личной (крепостной) зависимости крестьян (вилланов) от сеньора, функции которого как субъекта публичной власти (нормативной, административной, фискальной, судебной) постепенно переходят в ведение централизующегося государства, а хозяйская же власть трансформируется в систему чисто денежных отношений. Само собой разумеется, что этот процесс имел разновременный характер в разных частях Западной Европы.

В-третьих, очевидным свидетельством развития отношений товарно-денежного оборота явилось усиление внимания общества к древнему римскому цивильному праву и стремление осуществить его рецепцию в социально-экономическую жизнь западноевропейских государств. Эта потребность зримо воплотилась в возникновении на рубеже тысячелетий университетов в Европе. Совершенно не случайно, а, пожалуй, показательно то, что первый европейский университет возник именно в Италии (в Болонье, на излете ХI столетия).

Еще одним историческим фактом, растянувшимся на несколько столетий, является процесс движения широких масс населения в странах Западной Европы. Речь в этом плане можно прежде всего вести о движении крестьян в города, сопровождавшемся изменением их социальной принадлежности. Наряду с этим нельзя не обратить внимания и на процессы территориального перемещения западноевропейцев. Если не считать арабского движения в Европу, в частности завоевания арабами значительной части Пиренейского полуострова, следует обратить внимание на вторжения, осуществлявшиеся с прямо противоположного направления. В течение нескольких столетий норманны завоевали Южную Италию и Сицилию, Англию, а на востоке успешно освоили путь «из варяг в греки». Наиболее ярким выражением всех этих процессов являются, безусловно, Крестовые походы. Здесь для нас представляется важным обратить внимание на два момента этого исторического процесса, оказавших непосредственное влияние на судьбу Древней Руси: во-первых, на Четвертый крестовый поход, закончившийся взятием крестоносцами Константинополя в 1204 г. и созданием на обломках Восточной Римской империи нескольких «латинских» государств; во-вторых, на Крестовые походы в восточную часть Европы (против балтийских племен, финнов и русских), осуществлявшиеся начиная с ХII столетия. Наряду с этим стоит указать на менее эффектный, но гораздо более значимый процесс общего колонизационного движения с западной оконечности Европы в ее восточную часть – процесс Drang nach Osten, который вкупе с военными походами в качестве его неотъемлемой части создавал новые политические, социальные и экономические реалии на границах Руси.

Внешние политические и экономические факторы эволюции русского государства. Можно с достаточной долей уверенности утверждать, что социальная и экономическая эволюция Древнерусского государства в значительной мере осуществлялась под воздействием внешних факторов, характер которых и их интенсивность не оставались постоянными, а изменялись на протяжении десятилетий и столетий.

Древнейшее русское государство, начало формирования которого, если верить летописи, приходится на середину IХ в., возникло в чрезвычайно выгодном в территориальном отношении месте: на оживленном торговом пути, ведущем с севера на юг, через Днепр и Черное море в Восточную Римскую империю, являвшуюся мощнейшим культурным, экономическим и политическим центром того времени (путь «из варяг в греки»). Но вместе с тем это был и торговый путь по Волге и Каспийскому морю в развитые страны Азии, в конечном счете в Индию и в Китай. Было вполне естественным и необходимым «оседлать» эти пути, обеспечив не только возможности собственных торговых обменов, но и защиту и охрану торговых караванов, что сулило несомненные материальные дивиденды, поэтому известная идея А. Шторха (а вслед за ним и В. О. Ключевского) о том, что именно торговые интересы явились важнейшим фактором становления государственности в этой части Европы, – эта идея не является такой уж беспочвенной.

Вместе с тем, как мы могли видеть, указанные торговые пути к концу тысячелетия уже были прекрасно освоены и славянами, и русью, поэтому считать, по крайней мере в экономическом отношении, основание здесь государства начальным историческим этапом было бы совершенно неправильным.

Было бы также неправильным ограничивать значение местоположения нового государства только экономическими факторами. Без всякого преувеличения можно сказать, что на рубеже тысячелетий эта территория была оживленным перекрестком, на котором встречались многочисленные культурные, идеологические, наконец политические веяния и интересы (чтобы убедиться в справедливости последнего, достаточно вспомнить о том, что великий князь Киевский Ярослав Мудрый находился в родственных связях чуть ли не со всеми королевскими домами Западной Европы). Этот момент обеспечивал включенность тогдашнего общества (как бы странно этот термин ни звучал) чуть ли не во все тогдашнее информационное пространство, обеспечивал возможность рационального выбора при решении тех или иных вопросов. В качестве иллюстрации достаточно вспомнить о полулегендарной истории избрания Владимиром Святым религии для Руси41.

На протяжении последующих нескольких столетий положение стало существенно меняться. Можно указать на два основных фактора, знаменующих эти изменения.

Во-первых, как уже было сказано, по крайней мере с ХII в. начал осуществляться «натиск на Восток», включая и военные вторжения; в то же время следует вспомнить и о том, что своего рода «натиск на Восток» осуществлялся и на юге континента; апофеозом его явился захват крестоносцами Константинополя, что вызвало катастрофические не только политические, но и экономические последствия для византийского государства. Это, конечно, не могло не повлиять на сложившуюся торгово-экономическую инфраструктуру, однако, думается, не меньшее значение имело и то, что отныне оба конца пути «из варяг в греки» запирали «латиняне», отнюдь не испытывавшие добрых чувств в отношении православных-«схизматиков».

Во-вторых, на русское государство чем дальше, тем сильнее начинает оказываться давление степи, кочевых народов, прибывавших из азиатских просторов. Борьба с кочевниками требовала все больших и больших временных и материальных затрат, а ущерб от их нападений все более и более рос. Достаточно вспомнить о том, что Владимир Мономах, великий князь Киевский в 1113–1125 гг., подобно Марку Аврелию, большую часть своей жизни провел в седле, отбивая натиск степняков-половцев. «А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать», – то ли с гордостью, то ли с горечью говорит Владимир Мономах, обращаясь к своим сыновьям.

Борьба велась с переменным успехом, но ясно, что этот напор не мог не сказаться на состоянии торговых путей, ведших в Дербент и далее на юг.

В конечном счете упадок торговых путей и постоянные нападения кочевников, исключившие возможность какой-либо нормальной экономической деятельности в южной части русского государства, обусловили отток населения на северо-восток, который отныне и стал центром хозяйственной жизни страны. Но это были уже существенно иные общество и хозяйство (гл. 2).

Социальная эволюция (общая характеристика). Применительно к социальной истории Руси на протяжении нескольких столетий от IХ столетия и до монгольского вторжения можно отметить несколько моментов, имеющих весьма существенное значение.

(I). Возникновение государственности. Как известно, относительно вопроса о путях формирования российской государственности споры ведутся чуть ли не с момента возникновения исторической науки. По сути, за этим спором, начатым выдающимися российскими учеными Г. Ф. Миллером и М. В. Ломоносовым, стоят важнейшие вопросы о роли истории как науки и предназначении историков. Мы, разумеется, не станем вмешиваться в эту дискуссию, оставив ее в ведении специалистов и ограничившись лишь самими общими суждениями.

В споре норманнистов и антинорманнистов, как представляется, можно усмотреть две составляющие: это, во-первых, спор о факте, а во-вторых, расхождение идеологий. Примечательно, что особенно эта проблема в идеологической своей части обострилась в середине ХХ столетия, когда «воинствующий антинорманнизм становится одним из священных знамен советской исторической науки, а его представители занимают почетные места в научной иерархии»42.

Как представляется, при несомненной необходимости отыскания научной истины, идеологическое (в данном случае патриотическое) чувство любое найденное решение не только не должно затрагивать, но и не может затронуть.

В самом деле, большое количество и, что самое главное, разнородных исторических источников указывает нам на то, что русь и славяне различаются между собой, и что русь является варягами, и что варяги эти скандинавского (норманнского) происхождения. Однако должно ли это обстоятельство уязвлять, вслед за М. В. Ломоносовым, наше национальное чувство? Думается, что ни в коей мере.

Во-первых, нужно вспомнить о том, что норманны именно в рассматриваемый период времени устремлялись на запад и юг; что ими были завоеваны большие пространства на территории современной Франции, создано государство на территории современной Италии; наконец, что норманн Вильгельм Завоеватель стал первым королем единой Англии. Было бы странно, если бы, пробиваясь к теплому (Средиземному) морю по западной оконечности Европы, норманны пренебрегли бы возможностью проделать то же самое и по ее восточной черте, тем более что этот путь ими уже был давно освоен. Так что современные русские оказываются во вполне приличной и притом весьма многочисленной компании.

Во-вторых, участие иностранного элемента в государственном строительстве отнюдь не является безусловным свидетельством того, что общество, в котором ведется государственное строительство, составляют нетронутые цивилизацией дикари. То, что местное славянское население отнюдь не относилось к этой последней категории, доказывается целым рядом фактов. Прежде всего стоит обратить внимание, насколько быстро скандинавский элемент исчез, растворился без следа в славянской массе. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на длинный ряд киевских князей: в этом ряду скандинавскими являются имена лишь первых действующих лиц древней русской истории (Рюрик, Олег, Игорь, Ольга), после чего такого рода имен не встречается ни разу. Далее, обратим внимание на начало русской истории в изложении автора «Повести временных лет»: усобицы между славянскими племенами начались после того, как были изгнаны княжившие у них варяги, и новые варяги – Рюрик, Трувор и Синеус – были приглашены на княжение именно с целью покончить с этими раздорами. Так что эти новые варяги пришли отнюдь не на пустое место, а стали элементом какой-то уже существовавшей системы публичной власти.

В-третьих, решение, надо признать, было принято весьма мудрое. В условиях, когда каждое славянское племя претендует на равенство с любым другим и, несомненно, имеет для этого все основания, наилучшим вариантом является приглашение независимого от каких бы то ни было местных влияний лица, «равноудаленного», по современной терминологии, от всех заинтересованных сторон. В современных условиях аналогичного характера проблема разрешается на основе принципа разделения властей. В древнем русском государстве, кстати говоря, также действовало подобие этого принципа, ибо власть князя отнюдь не являлась самодержавной, она носила функциональный характер, будучи встроенной в существовавшую систему публичной власти.

Наконец, в-четвертых, нужно иметь в виду, что практика приглашения лиц извне для осуществления функции государственного управления отнюдь не представляла собой нечто уникальное, она существовала и в других местах. Можно, например, вспомнить о позднейшей практике итальянских и некоторых германских городов, приглашавших для осуществления управления и суда в качестве подесты достойнейших лиц из числа граждан других городов.

(II). Принятие христианства, вне всякого сомнения, оказалось фактором, оказавшим громадное влияние на все стороны социальной жизни.

Переход к христианству имел не только идеологический (нравственный) эффект, на что, кстати говоря, делает акцент летописец, яркими красками рисуя нравственное перерождение Владимира после принятия им христианства, – формирование христианской церкви как социального института имело ряд последствий политического, культурного и экономического характера.

(III). Развитие городов и рост их численности является ярчайшей чертой описываемого исторического периода. Вспомним, что в скандинавских сагах начала второго тысячелетия Русь имела наименование Гардарики, то есть страны городов; как сказано в одной из саг, это расположенная на востоке страна, которая «изобилует всеми благами». Феномен усиления значимости города в рассматриваемый исторический период имеет целый комплекс причин, однако в свою очередь он порождает и ряд весьма значимых следствий.

(IV). Заметим, наконец, что все указанные выше процессы закономерно вели к дифференциации видов социальной деятельности, а соответственно и к появлению новых социальных слоев, то есть влекли за собой и социальную дифференциацию.

Становление государственности и организация публичной власти. По давно сформулированным и, как кажется, никем не оспариваемым представлениям, неотъемлемыми (конститутивными) признаками любого государства являются территория, население, суверенитет, государственный аппарат (включающий в себя войско и собственно аппарат управления), наконец налоги. Интересно хотя бы в самом общем приближении посмотреть, каким образом происходил генезис государственности на Руси.

Процесс формирования государственной власти у нас и на Западе имеет ряд общих черт, как и некоторые существенные отличия. Как известно, варварские государства на территориях Римской империи образовывались главным образом путем захвата той или иной территории германской дружиной, после чего ее предводитель становился королем, передающим свой статус по наследству старшему сыну (этот принцип майората был закреплен, как мы помним, Салическим законом). Главным элементом этого статуса являлось право собственности короля на землю, из которой вытекали и все другие его прерогативы. Вместе с королем на земле оседали и его дружинники, которых король наделял за счет принадлежавшего ему земельного фонда определенными земельными участками. Эти участки земли формально выделялись за службу на основании соответствующей вассальной присяги, но фактически их держатели, стремясь обеспечить за собой право не только пожизненного владения ими, но и передачи их по наследству, в конечном счете этого смогли добиться. В свою очередь держатели участков отдавали на тех же условиях часть территории в пользование своих вассалов. Таким образом складывалась система земельных держаний (феодов), которая и составляла то, что принято определять как феодализм43. Этот процесс прекрасно описывается С. М. Соловьевым, по словам которого «при начале ее новых государств мы видим движение германских дружин с их вождями в области Римской империи и вооруженное занятие ими этих областей. Но здесь мы видим, что пришельцы овладевают землею, усаживаются на ней, главные вожди из своих обширных земельных участков выделяют другим в пользование с известными обязанностями; волости, розданные во временное владение, по разным причинам становятся наследственными; слабый землевладелец, желая приобресть покровительство сильного соседа, отдает ему свою землю и получает ее назад уже с известными обязанностями по отношению к сильному. Здесь, на Западе, на основании поземельных отношений образуется та связь между землевладельцами, которую мы называем феодализмом, связь, которая в первые времена, времена слабости государственного организма, точно так же содействовала сохранению единства страны, как наши родовые княжеские отношения»44. Что касается мест прежнего (коренного) пребывания германских племен, то здесь имело место сосуществование старой родовой и дружинной аристократии, различие между которой на протяжении некоторого времени так или иначе исчезало, и в конечном счете формировался единый слой земельных собственников.

В первоначальной Руси мы также могли наблюдать сходный процесс. В самом деле, осуществляя государственное строительство, князья со своими дружинами последовательно брали под свою руку территории, облагая местное население данью (налогами) и ставя по мере необходимости своих наместников, освобождая людей, проживавших в приграничных районах, от платежа дани другим суверенам (хазарам), формируя систему военной обороны образующихся границ от опасности иностранного нашествия (ставя города) и т. д.

Как следует из «Повести временных лет», Олег освобождал славянские племена от платежей дани хазарам и облагал их при этом своими, более легкими налогами. То же самое делала Ольга: после отмщения за убийство своего мужа Игоря она пошла с сыном своим Святославом и дружиной по Древлянской земле, устанавливая дани и налоги. В дальнейшем и сам Святослав заботился об установлении и сборе дани. Летописец считает необходимым особо отметить и факт строительства Олегом, Владимиром, Ярославом, Мстиславом многочисленных городов, призванных обеспечить прежде всего оборону рубежей формирующегося государства.

С установлением государственных границ, как может показаться на первый взгляд, происходит и хорошо нам знакомый по Западной Европе процесс оседания князя и его дружины на землю, князья, во всяком случае, перестают бродяжничать за пределы страны – последний такой князь, искавший военной удачи на стороне, был Святослав. Владимир же Святославич прочно (насколько ему позволяют обстоятельства) сидит в Киеве. Примечателен в связи с этим один эпизод, описываемый в летописи. После захвата Владимиром киевского престола и свержения Ярополка Святославича (978) принимавшие в этом участие в качестве наемников варяги потребовали соответствующей платы: «После всего этого сказали варяги Владимиру: „Это наш город, мы его захватили, – хотим взять выкуп с горожан по две гривны с человека“. И сказал им Владимир: „Подождите с месяц, пока соберут вам куны“. И ждали они месяц, и не дал им Владимир выкупа, и сказали варяги: „Обманул нас, так отпусти в Греческую землю“. Он же ответил им: „Идите“. И выбрал из них мужей добрых, умных и храбрых и роздал им города; остальные же отправились в Царьград к грекам. Владимир же еще прежде них отправил послов к царю с такими словами: „Вот идут к тебе варяги, не вздумай держать их в столице, иначе наделают тебе такого же зла, как и здесь, но рассели их по разным местам, а сюда не пускай ни одного“».

В приведенном эпизоде примечательны два взаимосвязанных обстоятельства. Во-первых, Владимир ощущает себя владельцем (или собственником), во всяком случае субъектом, владеющим правом распоряжения землей в пределах государства, и, во-вторых, наилучшей формой оплаты оказанных князю услуг является наделение лица, оказавшего военные услуги, землей.

Тем не менее было бы весьма неправильным видеть во всем этом признаки процесса, аналогичного происходившему при становлении государственности в западноевропейских странах (о чем было сказано выше). Дело в том, что в отличие от этих стран в Древней Руси наследование государственного престола осуществлялось не на основе принципа майората, а в соответствии с так называемым лествичным правом, предполагавшим наследование старшим в роду (Рюриковичей). Вследствие этого территориальное перемещение князей этого рода не прекратилось, хотя и ограничивалось теперь пределами русского государства. Соответственно, здесь не могла укорениться и оседлость княжеской дружины, которая следовала судьбе своего князя45.

Оценивать сложившуюся ситуацию можно по-разному, в зависимости от выбранного критерия.

С одной стороны, понятно, что при такой системе не могло сложиться системы поземельной собственности (феодов), являющейся основой феодальной системы, а стало быть и не было и феодализма, во всяком случае в его классической (западноевропейской) форме. С другой стороны, эта система постоянного движения в границах страны, территория которой считалась как бы общей родовой собственностью, – эта система обеспечивала до поры до времени единство этого государства.

Обратимся снова к С. М. Соловьеву: чтобы удержать все части страны в связи, надобно было, чтоб движение не прекращалось, чтоб представители исторического движения, князь и дружина, не прекращали своего движения, но перебегали бы беспрестанно обширные пространства восточной равнины, не давая волостям обособляться, возбуждая их беспрерывно к общей жизни, пишет он. Это движение условливалось родовыми княжескими отношениями: князья разошлись по волостям, даже самым отдаленным, но единство рода сохранялось; главный стол принадлежал старшему в целом роде, а лучшие волости доставались по степени старшинства: отсюда князья только временные владельцы в волостях своих; все их внимание обращено на то, чтобы не потерять своего старшинства как права на лучшую волость; взоры их устремлены постоянно на Киев, и вместо стремления обособиться они считают величайшим несчастьем для себя, если принуждены выйти из общего, родового движения.

Соответственно, и дружинники не усаживаются на выделенных им земельных участках в самостоятельном положении землевладельцев, обеспеченных доходом с этих земель; они остаются с прежним характером спутников, товарищей князя, остаются при нем в полной зависимости от него относительно содержания; они привязаны к особе князя, вождя своего, который их кормит и одевает. Иначе и не могло быть при родовых княжеских отношениях, когда князь не был крепок в своей волости, но, стремясь по родовой лестнице к старшему столу, переходил из одной волости в другую; дружина же следовала за ним.

Иная ситуация сложилась в Северо-Восточной Руси: вместо прежнего движения из одной волости в другую, какое мы видели в древней, Юго-Западной, России, в России новой, Северо-Восточной, видим оседлость князей в одной волости, князь срастается с волостью, интересы их отождествляются, усобицы принимают другой характер, имеют другую цель, именно усиление одного княжества за счет всех других; при такой цели родовые отношения необходимо рушатся, ибо тот, кто чувствует себя сильным, не обращает более на них внимания. Одно княжество наконец осиливает все другие, и образуется государство Московское. Что касается дружины, то во все то время, пока образовывалось государство на севере, сохраняет свой прежний характер: единственное право, которое она ревниво бережет, право, вынесенное ею из старой Руси, – это право свободного перехода от одного князя к другому («Боярам и слугам вольным воля»46). Стоит заметить, что древнее лествичное право иногда напоминало о себе и много после того, как фактически прекратило свое существование: характерный (и, пожалуй, последний) случай – борьба Юрия Галицкого и его сыновей с Василием Темным (ХV в.), – впрочем, в этом случае ссылка на это древнее право было лишь предлогом в борьбе за престол и оно не предполагалось к исполнению в полной мере даже его ревнителями.

При таких условиях неизбежно должно сохранить свое значение, а при определенных условиях даже и возрастать роль земского (городского) самоуправления, которое заявляет о себе прежде всего в форме веча. Заметим, что широко распространенный взгляд, будто вече было присуще лишь тем частям русского государства, которые функционировали на началах феодальной демократии, то есть были феодальными республиками (Новгород, Псков), не соответствует действительности. Как замечает М. Н. Покровский, опираясь на исследования В. И. Сергеевича, давно уже прошли те времена, когда вечевой строй считался специфической особенностью некоторых городских общин, которые так и были прозваны – вечевыми (Новгорода, Пскова и Вятки). Вечевые общины стали представлять собой исключение из общего правила лишь тогда, когда само это правило уже вымирало: это были последние представительницы того уклада, который до ХIII в. был общерусским47. В свою очередь, сам В. И. Сергеевич констатирует: «От ХII века и ближайших к нему годов смежных столетий мы имеем более 50 частных свидетельств о вечевой жизни древних городов со всех концов тогдашней России»48.

Наиболее ярко роль земства (и, соответственно, веча) проявляется, разумеется, в военной сфере. Как следует из летописи, еще и в ХII столетии на Руси войско состояло из двух частей – регулярного (княжеские дружины, которые действовали либо порознь или объединялись, когда князья заключали союз между собой)49 и земского (крестьянское и городское) ополчения. Ополчение это часто (и долго еще) играло свою роль, особенно в княжеских междоусобицах. В летописях часто довольно упоминаются случаи, когда горожане (о крестьянах [смердах], как кажется, не говорится ни разу) отказывают своему князю в поддержке, предлагая ему самому разбираться в его распрях. Но есть, однако, случаи, когда, напротив, князю земские люди не дают бежать «в эмиграцию» и буквально заставляют выступить на битву.

Скорее же всего, эта роль даже усилилась в период княжеских распрей, поскольку при обилии алчущих столов князей (каждый из которых имел свою дружину) земское ополчение должно было стать решающим аргументом. Более того, в ХII столетии (как минимум) вече осуществляло избрание князя (или, по крайности, принимало в этом участие). Так что это положение могло захватить и ХIII в., по крайней мере его часть. При монголах же эта ситуация, вероятно, должна была исчезнуть: князья, как вассалы хана, в своих междоусобицах могли апеллировать уже к высшей силе, что они, как правило, с удовольствием и делали. Кроме того, и города захирели на юге, а северные (исключая до поры упомянутые феодальные республики) жили уже на существенно иных правовых основаниях.

В заключение остановимся на тех функциях, выполнение которых принимала на себя публичная власть в рассматриваемый исторический период.

Первая и, пожалуй, главная такая функция – это оборонительная. Особенно задача обеспечения обороны рубежей страны обострилась в период усиления натиска степных кочевников с юго-востока. Как уже говорилось, с целью решения этой задачи организовывались постоянные военные экспедиции и, кроме того, осуществлялось строительство городов как опорных пунктов на порубежье, призванных обеспечить оборону от вторжения кочевников. Аналогичные задачи приходилось решать и на северо-западе страны, обеспечивая отражение постоянно растущего «натиска на Восток».

Другой важной задачей являлось обеспечение нормального функционирования коммуникаций, как сухопутных, так и водных (нужно помнить, что русское государство ведь и возникло, отвечая на потребность обслуживания торговых путей, соединявших север и юг материка). Источники того периода времени доносят до нас указания князей, как, например, Ярослава Мудрого, направленные на поддержание в надлежащем порядке дорог; задачу поддержания нормального функционирования торговых путей выполняли также города, строившиеся на водных коммуникациях (как, например, Ярославль).

Наряду с указанными военно-административными функциями на княжескую власть возлагалась еще одна важнейшая функция, именно функция правосудия. Эта функция имела изначальный генетический характер. Вспомним, что, по летописи, принимая решение о приглашении варягов, славянские и финские роды говорили: поищем себе князя, который бы владел нами (то есть управлял. – Е. Х.) и судил по праву. Функция суда, причем суда весьма широкой юрисдикции, сохранялась за княжеской властью на протяжении всего рассматриваемого исторического периода. Важнейшим для нас следствием реализации указанной функции стало появление памятника древнейшего русского права – Русской Правды, содержание которой дает нам обширные сведения о политической, социальной и хозяйственной жизни Древнерусского государства.

С принятием христианства значительное внимание публичная власть уделяла развитию культуры. «Повесть временных лет» с большой похвалой отзывается о князьях, заботившихся о распространении письменности, улучшении грамотности населения и т. п. В летописи подробно говорится о строительстве князьями церквей, их взносах на содержание монастырей. Упомянем также и всемерное развитие такого явления, как социальное вспомоществование. В качестве иллюстрации сказанного процитируем некоторые места «Повести».

В год 6504 (996) увидел Владимир, что церковь построена, вошел в нее и помолился Богу, говоря так: «Господи Боже! Взгляни с неба и воззри. И посети сад свой. И сверши то, что насадила десница твоя, – новых людей этих, сердце которых ты обратил к истине познать тебя, Бога истинного. Взгляни на церковь твою, которую создал я, недостойный раб твой, во имя родившей тебя матери приснодевы Богородицы. Если кто будет молиться в церкви этой, то услышь молитву его, ради молитвы пречистой Богородицы». И, помолившись Богу, сказал он так: «Даю церкви этой святой Богородицы десятую часть от богатств моих и моих городов». И уставил так, написав заклятие в церкви этой, сказав: «Если кто отменит это, – да будет проклят». И дал десятую часть Анастасу Корсунянину. И устроил в тот день праздник великий боярам и старцам градским, а бедным роздал много богатства.

После этого пришли печенеги к Василеву, и вышел против них Владимир с небольшою дружиною. И сошлись, и не смог устоять против них Владимир, побежал и стал под мостом, едва укрывшись от врагов. И дал тогда Владимир обещание поставить церковь в Василеве во имя святого Преображения, ибо было в тот день, когда произошла та сеча, Преображение Господне. Избегнув опасности, Владимир построил церковь и устроил великое празднование, наварив меду 300 мер. И созвал бояр своих, посадников и старейшин из всех городов и всяких людей много, и роздал бедным 300 гривен. Праздновал князь восемь дней, и возвратился в Киев в день Успенья святой Богородицы, и здесь вновь устроил великое празднование, сзывая бесчисленное множество народа. Видя же, что люди его – христиане, радовался душой и телом. И так делал постоянно.

И так как любил книжное чтение, то услышал он однажды Евангелие: «Блаженны милостивые, ибо те помилованы будут»; и еще: «Продайте именья ваши и раздайте нищим»; и еще: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль истребляет и воры подкапывают, но собирайте себе сокровища на небе, где моль не истребляет, ни воры не крадут»; и слова Давида: «Благословен человек, который милует и взаймы дает»; слышал он и слова Соломона: «Дающий нищему дает взаймы Богу». Слышав все это, повелел он всякому нищему и бедному приходить на княжий двор и брать все, что надобно, питье и пищу и из казны деньги. Устроил он и такое: сказав, что «немощные и больные не могут добраться до двора моего», приказал снарядить телеги и, наложив на них хлебы, мясо, рыбу, различные плоды, мед в бочках, а в других квас, развозить по городу, спрашивая: «Где больной, нищий или кто не может ходить?». И раздавали тем все необходимое. И еще нечто большее сделал он для людей своих: каждое воскресенье решил он на дворе своем в гриднице устраивать пир, чтобы приходить туда боярам, и гридям, и сотским, и десятским, и лучшим мужам – и при князе и без князя. Бывало там множество мяса – говядины и дичины, – было все в изобилии.

Другой великий князь, Ярослав в год 6545 (1037) заложил город великий, у того же града Золотые ворота; заложил и церковь святой Софии, митрополию, и затем церковь на Золотых воротах – святой Богородицы Благовещения, затем монастырь святого Георгия и святой Ирины. И стала при нем вера христианская плодиться и расширяться, и черноризцы стали умножаться, и монастыри появляться. И любил Ярослав церковные уставы, попов любил немало, особенно же черноризцев, и книги любил, читая их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, ими же поучаются верующие люди и наслаждаются учением божественным. Как если один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, – так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное.

Велика ведь бывает польза от учения книжного; книгами наставляемы и поучаемы на путь покаяния, ибо от слов книжных обретаем мудрость и воздержание. Это ведь – реки, напояющие вселенную, это источники мудрости; в книгах ведь неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они – узда воздержания, велика есть мудрость… Если прилежно поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу душе своей. Ибо кто часто читает книги, тот беседует с Богом или со святыми мужами. Тот, кто читает пророческие беседы, и евангельские и апостольские поучения, и жития святых отцов, обретает душе великую пользу.

Ярослав же, как мы уже сказали, любил книги и, много их написав, положил в церкви святой Софии, которую создал сам. Украсил ее золотом, серебром и сосудами церковными, и возносят в ней к Богу положенные песнопения в назначенное время. И другие церкви ставил по городам и по местам, поставляя попов и давая от богатств своих жалованье, веля им учить людей, потому что им поручено это Богом, и посещать часто церкви. И умножились пресвитеры и люди христианские. И радовался Ярослав, видя множество церквей и людей христиан, а враг (т. е. дьявол) сетовал, побеждаемый новыми людьми христианскими.

Под 6597 (1089) г. в «Повести» упоминается освящение нескольких церквей в ряде русских городов, что, как мы видим, достаточно характерно для содержания летописи. Вместе с тем здесь содержится и такая запись: митрополит киевский Ефрем, воздвигший множество церковных зданий, помимо этого, заложил и строение банное каменное, «чего не было раньше на Руси». Понятно, что самой по себе баней на Руси было трудно кого бы то ни было удивить, в частном владении их было множество, в том числе и каменных, так что дело, видимо, шло об общественной бане.

Следует заметить, что особенностью функционирования публичной власти в те времена было то, что эти функции не только чаще всего не были каким-либо образом юридически формализованы (в лучшем случае формализованы косвенным образом, как, например, Русская Правда, устанавливая нормы поведения в тех или иных случаях, тем самым определяла и компетенцию судебной [княжеской] власти), но также и то, что они не были отделены от самой личности князя. В самом деле, вероятно, невозможно сказать, в каком – личном качестве или в качестве официального лица действовал князь, когда способствовал развитию письменности на Руси и даже сам переписывал книги, когда жертвовал на строительство церквей или содержание монастырей и т. п.

Роль церкви. Принятие христианства повлекло за собой целый ряд важных следствий, причем как в духовной, так и в чисто материальной областях социальной жизни.

Отметим прежде всего в качестве весьма характерного момента, что деятельность церкви как социального института часто сопрягалась с деятельностью публичной власти. Церковь на Руси никогда не претендовала на самостоятельность в осуществлении функций публичной власти, хотя никогда и не устранялась из этой области, выполняя часто важные политические задачи. В этом отличие от западной церкви, где она не только взяла на себя функции центра публичной власти, но и стремилась к главенству над светской властью (вспомним о теории «двух мечей»: признавалась необходимость в существовании обоих, но один [духовный] обладал верховенством).

Конечно, можно такую ситуацию объяснить традицией: приняв православие от Византии, Русь вместе с ним восприняла и решение вопроса о соотношении светской и духовной властей. Заметим, правда, подобное решение относится не только к Византии, это была изначальная практика и на Западе (во времена варварских королевств церковь являлась посредником в отношениях между народом и королями, затем – советником королей; у Карла Великого церковные иерархи по его поручению выполняли важные политические миссии).

Дело, однако, не только в этом, но и в той обстановке, которая сложилась в Западной Европе и у нас.

Как известно, в Западной Европе на развалинах империи возникло множество относительно мелких государств (которые сами в свою очередь представляли совокупность еще более мелких государств – герцогств, графств, бароний), население которых практически сплошь было христианским. Поэтому перед церковью объективно встала задача окормлять христианскую паству в целом, не считаясь с политическими (государственными) границами, а это объективно выдвигало ее на роль политического субъекта, причем субъекта наднационального, стоящего над светскими властями.

У нас, в силу известных причин, на протяжении IХ–ХII вв. (а по умонастроениям и несколько позднее) сохранялось единое политическое пространство, границы которого совпадали и с канонической территорией Русской православной церкви (точнее говоря, эти границы расширялись одновременно: насколько государство захватывало новые территории, эти территории христианизировались; насколько же территории колонизировались православной церковью, они входили рано или поздно в состав русского государства). При таких условиях церкви и не было каких-либо причин возвышаться над светской властью, этим двум властям оставалось лишь взаимодействовать, сотрудничать, что они и делали с переменным, впрочем, успехом. Бывало, что церковный иерарх выполнял поручения князя, но бывало, что и князь действовал с благословления церковного лидера.

Так что обвинение католических критиков в цезарепапизме, адресуемые и Византии, и русскому государству, являются совершенно неосновательными: единство двух мечей в наших условиях (или «симфония властей») было не политико-духовным извращением, а следствием объективных условий, а стало быть являлось объективной необходимостью.

Под 6495 (987) г. в «Повести временных лет» содержится запись о выборе Владимиром веры. Его посланцы посетили, в частности, церковную службу в Константинополе и так передали свои впечатления об увиденном: «И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, – знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать».

Конечно, можно считать эту историю легендарной, и, скорее всего, это верно. Вместе с тем в сути своей описанная в летописи ситуация имеет под собой рациональные основания. В самом деле, достаточно вспомнить о тех аскетических, если не сказать примитивных, обрядах, описанных в восточных источниках, которыми руководствовались русы, удовлетворяя свои духовные потребности, чтобы предположить потрясение, испытанное их потомками при встрече с внешней, обрядовой стороной православного христианства. Можно в порядке сравнения напомнить о такой же реакции древних языческих германцев, приобщивших в конечном счете их к христианству.

Дело, конечно, не ограничилось лишь эстетическим потрясением и поворотом, хотя именно из него вытекает и все последующее. Появление и упрочение на Руси христианства имело не только идеологический (моральный), но и культурный, в том числе хозяйственный (экономический), эффект.

Укажем прежде всего, что именно с этого времени было положено начало систематическому каменному храмовому строительству. Разумеется, что только строительством каменных храмов дело не ограничилось – за ним последовало и гражданское, и военное (фортификационное) строительство. Заметим, что по этому пути шло строительное искусство и на западе: строители-монахи, преуспев в создании молитвенных и монастырских зданий, затем практиковали свои умения и на строительстве светских сооружений, а также передавали свои умения светским мастерам.

Активизация и совершенствование строительного дела, разумеется, обусловили потребность в соответствующих специалистах: архитекторах, строителях, иконописцах. Конечно, вначале были ученые-греки50, но к ним скоро присоединились талантливые русские ученики (например, первый русский иконописец св. Алипий [Алимпий] и его сотрудник преп. Григорий, жившие в начале ХII столетия).

Возникла также потребность в создании вспомогательных производств (камнетесных [например, при постройке храма Мстиславом Владимировичем Тмутараканским в 1023 г. была создана такая мастерская51], кузнечных и т. п.).

Неоценима роль христианской церкви в развитии и распространении письменности, в том числе летописания (в этом князья и церковь шли рука об руку). Благодаря этому расширялся духовный кругозор русского человека, обеспечивался его контакт с достижениями мировой (прежде всего античной) культуры.

В структуре «Повести временных лет» А. А. Шахматов выделил «Сказание о преложении книг на славянский язык», которое, по его мнению, существовало отдельно от летописи и было включено в состав «Повести» в числе других историко-литературных материалов. По мнению А. А. Шахматова, «Сказание» возникло среди северо-западных славян между 898 и 906 г. и попало на Русь в ХI в.52 (в «Повести» оно помещено под 6406 (898) г.):

…когда славяне жили уже крещеными, их князья Ростислав, Святополк и Коцел послали к цесарю Михаилу, говоря: «Земля наша крещена, но нет у нас учителя, который бы нас наставил и поучал нас и объяснял святые книги. Ведь не знаем мы ни греческого, ни латинского; одни учат нас так, а другие иначе, потому что не знаем мы ни начертания букв, ни их значения. И пошлите нам учителей, которые бы могли нам истолковать слова книжные и смысл их». Услышав это, цесарь Михаил созвал всех философов и передал им все сказанное славянскими князьями. И сказали философы: «В Селуни есть муж, именем Лев. И есть у него сыновья, знающие славянский язык; оба сына у него искусные философы». Услышав об этом, Лев вскоре же послал их, и пришли они к цесарю, и сказал он им: «Вот, прислала ко мне славянская земля, прося себе учителя, который мог бы истолковать священные книги, ибо этого они хотят». И уговорил их цесарь и послал их в славянскую землю к Ростиславу, Святополку и Коцелу. Когда же Константин и Мефодий пришли, то начали составлять славянскую азбуку и перевели Апостол и Евангелие. И рады были славяне, что услышали они о величии Божием на своем языке. Затем перевели Псалтырь и Октоих и другие книги.

Далее в «Сказании» говорится, что эти деяния были одобрены папой римским (Адрианом II [867–872], издавшим в 869 г. буллу, разрешавшую богослужение на славянском языке), который указал, что те, кто бранит славянскую грамоту, «да будет отлучен от церкви, пока не исправится». Между прочим, отметим, что «Сказание» не забывает уточнить: «А славянский народ и русский един. От варягов ведь прозвались русью, а прежде были славяне, хоть и полянами назывались, но речь была славянской. Полянами же прозваны были потому, что сидели в поле, а язык им был общий – славянский».

В другом месте летописец отмечает: Владимир после крещения стал ставить церкви в Киеве и по другим городам, и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них, ибо не утвердились еще они в вере, и плакали о них как о мертвых.

Обычай посылать детей учиться к священникам при церквах утвердился при Ярославе, и эта практика продолжалась в дальнейшем. Как пишет С. М. Соловьев, «…имеем полное право принять известие о существовании училищ при церквах, дворах епископских и заводимых князьями на свой счет; также известие, что в этих училищах учили греческому языку, ибо для утверждения в вере необходимо было распространять переводы книг с греческого языка; училища эти служили и для образования священников… встречаем также известие об училищах на Волыни». Как свидетельство того, что духовенство описываемого времени ясно понимало необходимость образования для своего сословия, С. М. Соловьев приводит слова одного духовного лица ХII в.: «Если властители мира сего и люди, занятые заботами житейскими, обнаруживают сильную охоту к чтению, то тем больше нужно учиться нам и всем сердцем искать сведения о слове Божием, писанном о спасении душ наших»53.

Как мы знаем, на Западе церковь с течением времени оказалась собственником крупных богатств. Значительную долю в этих богатствах составляла земельная собственность, которая образовалась в результате прежде всего королевских пожертвований. Таким образом, деятельность церкви вольно или невольно способствовала становлению и развитию института частной собственности.

Нечто подобное мы можем наблюдать и в древнем русском государстве. Так, например, митрополит Макарий (М. П. Булгаков) в своем большом труде «История русской церкви» (1883) так описывал богатства Киево-Печерского монастыря: средствами для своего содержания этот монастырь, без сомнения, был нескуден. Уже в первые годы свои он владел селами и разными угодиями, в дальнейшем владимирский князь Ярополк Изяславич54 пожаловал ему три волости, а другие князья делали на него большие денежные вклады. Супруга минского князя Глеба Всеславича Анастасия Ярополковна, завещавшая пред кончиною своею (в 1158 г.) похоронить себя в Печерской обители близ гроба преподобного Феодосия, пожертвовала этой обители еще пять сел со всеми слугами и имуществом. Подобного рода жертвования осуществлялись и в пользу других монастырей.

Как показывает история Западной Европы, церковь, в особенности монастыри, с неизбежностью становилась центром хозяйственной жизни; аскетический труд монахов преобразовал девственный лик Европы. Русская церковь, конечно, также не могла не идти по этому пути. Уже один факт сосредоточения в руках монастыря земель, «сел со всеми слугами и имуществом» обусловливал необходимость ведения рационального хозяйства, управления всем этим имуществом. Судя по источникам, монастыри вели весьма прибыльную торговую деятельность. М. Н. Покровский приводит известия одного древнего документа (Печерского патерика), из которого следует, что Печерский монастырь снабжал беднейшие слои киевского населения мукой и солью, разумеется не безвозмездно, чем и приобрел богатства, возбудившие зависть князя Святополка Изяславича, сменившего Всеволода на киевском престоле (1093–1113). Этим воспользовались конкуренты монастыря, торговцы солью, как предполагает М. Н. Покровский, совершенно вытесненные монастырем с рынка: они добились от князя запрещения монастырской торговли. Автор-монах намекает, что сделали это они с целью установить монопольные цены на соль, так как получение соли из Галиции было затруднено и соль была дорога. Как предполагает М. Н. Покровский, Святополк вступился за мелких торговцев не бескорыстно, с вполне определенной целью заставить монастырь поделиться с ним барышами, чего, видимо, и достиг: в результате всей истории князь «стал иметь великую любовь к обители Пресвятой Богородицы», а обитель продолжала невозбранно «раздавать» народу соль55.

Кроме того, забота о постройках зданий, причем отнюдь не только духовного предназначения (храмов), их украшения – все это, как уже было сказано, заставляло сосредоточивать в руках церкви массы специалистов, от плотников до художников и писцов. Такими специалистами были как лица духовного звания (монахи прежде всего), так и светские.

Рост городов. Как уже было сказано, характерной особенностью социальной жизни Западной Европы в начале второго тысячелетия христианской эры явился рост городов и формирование городской культуры, как ее элемент – формирование городского хозяйства. Оживляется жизнь старых, заложенных еще римлянами городов, и происходит зарождение и рост новых. В конечном счете город становится политическим, религиозным, экономическим центром округи; крестьянин, отправляясь в город по своим хозяйственным делам, имел возможность в этот же день вернуться обратно. Европейский город представляет собой феномен, обладающий весьма существенными специфическими чертами. В числе таких черт – территориальное, ментальное и организационно-правовое обособление (что находит свое выражение в формировании городского самоуправления, права и суда), попытка подчинения себе сельской округи и монополизации отношений между городом и деревней (в частности, право заповедной мили), внутригородское разделение труда (развитие ремесел и возникновение ремесленных объединений (цехов), а также купеческих гильдий56.

На Руси города также получают активное развитие, причем, как кажется, даже ранее, чем в Западной Европе, и это явление было замечено наблюдателями (вспомним еще раз наименование, которое было присвоено Руси ее современниками-скандинавами). Значение города подчеркивается фактом, констатируемым В. О. Ключевским: «До конца Х в. господствующий класс русского общества остается городским по месту и характеру жизни. Управление и торговля давали ему столько житейских выгод, что он еще не думал о землевладении»57.

Строительству городов придавала большое значение публичная власть, и летописец считает необходимым подчеркнуть факт строительства городов князьями. Например, указывается: «Тот Олег начал ставить города и установил дани словенам, и кривичам и мери – в год 6390 (882)». На Новгород же возлагалась обязанность давать дань варягам по 300 гривен ежегодно «ради сохранения мира», и эта дань платилась до самой смерти Ярослава. Таким образом, летописец четко сопрягает упрочение публичной власти со строительством городов.

В год 6499 (991) Владимир заложил город Белгород, «и набрал для него людей из иных городов, и свел в него много людей, ибо любил город тот». Под 6500 (992) г. излагается история, изложенная в русской былине про Никиту Кожемяку, и отмечается, что Владимир заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, «ибо перенял славу отрок тот».

Под этим же годом значится, что Владимир, заметив: «Нехорошо, что мало городов около Киева», стал ставить города по Десне, по Остру, по Трубежу, по Суле, по Стугне. «И стал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей, и ими населил города, так как была война с печенегами».

Дело предков продолжил Ярослав. Под 6538 (1030) г. в «Повести» сообщается, что Ярослав заложил город Юрьев. А в год 6539 (1031) Ярослав и Мстислав, «собрав воинов многих, пошли на поляков, и вновь заняли Червенские города, и повоевали землю Польскую, и много поляков привели, и поделили их. Ярослав же посадил своих поляков по Роси; там они живут и по сей день». В год 6540 (1032) Ярослав начал ставить города по Роси.

Итак, увеличение числа городов на Руси начиная с Х в., как и активная роль в градостроительстве публичной власти, являются историческим фактом. Возникает, однако, вопрос, насколько процессы урбанизации социальной жизни на Руси и в Западной Европе сходны и, соответственно, в чем можно усмотреть различия.

Еще раз обратим внимание: строительство городов, если судить по летописи, является если не исключительно, то по преимуществу инициативой князя, который не только закладывает города, но и обеспечивает их заселение путем перевода людей из других мест или даже, как Ярослав, помещая в них на жительство пленных. В этом можно увидеть общность практики у нас и в Западной Европе. Как мы знаем, и там публичная власть всячески способствовала возникновению городов на подконтрольной им территории, правда далеко не все подобного рода инициативы увенчались успехом. Впрочем, следует обратить внимание на то, что побуждения князей у нас и в Европе довольно существенно различались.

В западноевропейских странах поощрение роста городов было сопряжено прежде всего с экономическими интересами власти: богатый город сулил увеличение доходов и территориального владетеля. Кроме того, для наиболее дальновидных монархов, борющихся с сепаратизмом своих вассалов и за распространение своей власти на территорию всего государства, города были весьма важным союзником в такой борьбе, ибо интересы города и короля, как правило, совпадали.

Для русских князей экономические мотивы, конечно, также играли существенную роль. Вместе с тем на протяжении рассматриваемого исторического периода перед ними не стояло задачи, которую приходилось решать их западным «коллегам», ввиду единства территории русского государства (хотя междоусобья князей были весьма нередки, и, как показывает история, в них весьма существенную роль играли города). Главной же задачей, которую старались решить, возводя города, судя по летописи, являлась задача оборонительная – города ставились на рубежах государства с целью защиты внутренней территории, прежде всего от набегов степняков.

Кроме того, города, видимо, являлись административными центрами, в том числе фискальными, в ряде случаев города рассматривались в качестве центров, призванных обеспечить безопасность функционирования внутренних торговых путей, культурных и религиозных центров, наконец опорных пунктов, из которых осуществлялась миссионерская деятельность (как, например, Ярославль).

Характеризуя города в качестве административных и политических центров, следует принимать во внимание тогдашние особенности организации публичной власти: Русь была единой в своих границах, однако это вовсе не означает, что русское государство являлось унитарным, М. Н. Покровский утверждает, что «федеративный» и «республиканский» характер древнерусского государственного строя на самых ранних из известных нам ступенях его развития устанавливается вполне определенно58. Территориями, образующими такую «федерацию», являлись волости59. Центром же волости являлся город. Как указывает В. И. Сергеевич, город является, таким образом, центром, вокруг которого образуется окружность волости. Центральному пункту, естественно, принадлежит характер старшинства: его жители – старейшие в волости. Население же пригородов – молодшее. Как молодшее, оно есть вместе с тем и слабейшее, а потому и должно следовать направлению, даваемому старшим городом. Подчинение пригородов старшим городам есть обыкновенное явление древности и замечено летописцем: «На чтожь старший (города) сдоумают, на томже и пригороди стануть», – говорит он60.

Заметим, что здесь может быть проведена определенная аналогия с западноевропейской практикой. Как мы помним, Ф. Бродель употребляет термин (введенный другим автором) архипелаг городов. Как видим, на Руси в рамках волости также существовал такой архипелаг: старшие и меньшие города, старшие и молодшие горожане.

Что касается вопроса о хозяйственной роли древних русских городов, то он имеет два аспекта: это вопрос, во-первых, организации хозяйственных связей города и окружающей местности, во-вторых, внутренней хозяйственной организации города.

Русский город в системе внешних экономических связей. М. Н. Покровский дает однозначно отрицательную оценку характера взаимодействия города и сельской округи: на протяжении всей истории древнерусских городов, включая период после Юрия Долгорукого (то есть когда политический и хозяйственный центр начал перемещаться на северо-восток), город был исключительно эксплуататором сельской округи. Функция города в глазах М. Н. Покровского исключительно фискальная: города либо сами брали дань с сельской округи, либо дань брала пребывавшая в городе княжеская администрация. Этими односторонними отношениями дело и ограничивалось. Различие между киевским и владимиро-суздальским периодами заключались лишь в способах эксплуатации сельской округи: в первом случае имели место военные экспедиции, грабительские набеги вширь, во втором – систематическая эксплуатация территории в определенных границах. О каком-либо обмене, рынке в отношениях между городом и деревней говорить вовсе не приходится. В конечном счете именно такая хищническая политика города привела к запустению южной части государства, а затем и к общей деградации городов. Набеги степняков (половцев), а затем монгольское вторжение лишь ускорили этот процесс «перегнивания старой хищнически-городской культуры в деревенскую», как выражается М. Н. Покровский, но вовсе не были его причиной.

«Древнерусские города отнюдь не были рынками в современном смысле этого слова, экономически централизующими окрестную страну вокруг себя, – пишет М. Н. Покровский. – Таким рынком не удалось стать вполне даже и Новгороду: даже и этот прогрессивнейший из древнерусских торговых центров мог быть вынут из своей области без того, чтобы последняя очень это почувствовала. А его предки, города „Великого водного пути“ времен Олега и Игоря, были просто стоянками купцов-разбойников, гораздо теснее связанными с теми заграничными рынками, куда эти купцы поставляли товар, нежели с окрестной страной, по отношению к которой городское население было типичным паразитом».

Впрочем, М. Н. Покровский делает некоторое исключение для Новгорода и Пскова: в них достаточно был развит местный обмен, и город являлся уже не только в роли хищника (хотя эта роль и тут оставалась господствующей). Что касается «остальной России, то здесь город жил самостоятельной жизнью, мало заботясь об окружающей его сельской Руси», констатирует М. Н. Покровский61.

В выводах М. Н. Покровского видится много справедливого, но все же они кажутся чересчур категоричными, а потому неверными.

В самом деле, и западноевропейский город вступал в отношения обмена с деревней, более того пытался монополизировать эти отношения отнюдь ведь не из соображений привнесения прогресса в деревенскую жизнь, а по суровой необходимости. Город, конечно, эксплуатировал деревню, но деревня была нужна городу по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, город нуждался в сбыте своей ремесленной продукции и, обеспечивая себе рынок сбыта, стремился устранить конкурентов как со стороны, из других городов (стапельное право и прочие, аналогичные ему), так и внутри сельской округи (заповедная миля). Во-вторых, городу нужно было элементарно есть, а также получать необходимое сырье для своего производства. Для создания наилучших условий для этого город всячески стремился устранить конкуренцию среди покупателей сельскохозяйственной продукции, стремясь выступать перед крестьянином в качестве единственного покупателя, то есть создавая своего рода средневековую монопсонию.

Однако испытывала ли в сложившихся экономических условиях нужду в городе деревня? Конечно, при чуть ли не аскетичном характере потребностей крестьянина, основной целью которого было выжить и обеспечить элементарные возможности жизни своей семье, его зависимость от города была существенно меньшей. М. Н. Покровский, безусловно, прав: убери из жизни русской деревни русский город – в этой жизни практически ничего не изменится, более того это могло быть воспринято едва ли не с чувством облегчения. Но ведь примерно то же самое можно сказать и о средневековой европейской деревне! В этом, вообще говоря, проявляется свойство крестьянства как такового62.

Вместе с тем в начале второго тысячелетия христианской эры одновременно с ростом городов формировалась и некоторая зависимость деревни от города. Прежде всего, если следовать поместной (вотчинной) теории, в рассматриваемый исторический период произошло разрушение (дисмембрация) виллы, место которой занял город. Деревня стала нуждаться в городе прежде всего по той же причине, по которой город нуждался в деревне: это было место сбыта произведенной продукции. Кроме того, деревня нуждалась в тех продуктах ремесла, которые не производились в деревнях (в частности, ввиду действия правил о заповедной миле). Главное, однако, видится в другом. Товарно-денежный оборот плохо ли, хорошо ли, но проникал и в деревенский быт: деревня стала испытывать потребность в деньгах.

Примерно таким образом обстояло дело на Западе. В какой мере описанная ситуация была характерна для нас?

Можно себе представить, что продукция русских городских ремесленников приобреталась знатью, можно также представить, что она пользовалась популярностью за границей, ввиду чего поставлялась и на экспорт. Но нужно ли было городу есть, даже если это город русский? Теоретически можно представить три варианта. Первый: городские жители имеют большое подсобное хозяйство, способное прокормить их. Как показывает история, наличие у города аграрного сектора есть явление достаточно распространенное, причем как у нас, так и на Западе, более того это явление весьма долго живущее, выходящее за пределы средневековой эпохи. Но при всем при том подсобное хозяйство, во-первых, не в состоянии удовлетворить все насущные потребности горожанина, а во-вторых, оно не в силах удовлетворить потребности всех городских жителей. Второй: город занимался систематическим натуральным грабежом деревни. Но этот вариант представить трудно, прежде всего в силу организационных сложностей, ибо должны быть отряды заготовителей à la продотряды большевиков много веков спустя. Подобного рода института, по крайней мере действующего на постоянной основе, как кажется, не существовало. Кроме того, и крестьяне должны быть достаточно далекими от здравого смысла, для того чтобы при обилии земель сидеть на месте и ждать, когда их ограбят.

Поэтому остается третий путь: торговать, пусть на самой примитивной – бартерной – основе. Кроме того, следует вспомнить (а этот факт неоднократно подтвержден источниками), что важнейшими статьями экспортной торговли России, причем веками, являлись продукты аграрного производства (мед, а еще более того воск [ибо нужен был для свечей], пенька, меха и пр.). Трудно предположить, что все это добывалось у негородского населения исключительно путем военных экспедиций, то есть грабежом. Справедливость этого вывода подтверждается еще Б. А. Рыбаковым, который, опираясь на данные археологических исследований, показал, что изделия ремесленников, проживавших в крупных городских центрах, далеко расходились, причем не только по территории тогдашней Руси, но и за границей, куда также проникали русские мелкорозничные купцы-офени. Б. А. Рыбаков говорит главным образом о предметах церковного обихода (нательных крестах)63, а также о ювелирных украшениях, глиняных писанках, покрытых многоцветным эмалевым узором (производства киевских мастеров), шиферных пряслицах, то есть предметах небольших по массе, но достаточно выгодных для продажи перемещавшихся пешком офенями. Дело, однако, не только в ювелирных изделиях, писанках и даже в нательных крестиках с дешевой эмалью. Сама возможность реализации офенями в деревнях такого рода товаров есть свидетельство того, что эти товары могли покупаться, то есть у сельских жителей имелись деньги, которые могли появиться, только если здесь существовал какой-никакой товарно-денежный оборот.

Городское хозяйство. Что касается внутренней хозяйственной организации русского города (городского хозяйства) в Х–ХIII вв., то, насколько можно судить, письменных свидетельств такой организации сохранилось очень немного.

При характеристике древнерусского города в указанном аспекте можно в качестве основы взять модель, в свое время предложенную М. Вебером. Напомним, что он предлагал делить города на типы соответственно тому, кому предназначались оказываемые им услуги: а) как поселение ремесленников и купцов, специализирующихся на производстве и сбыте продукции, главным образом предназначенной для потребления находящимися здесь же крупными потребителями (Konsumetenstadt), либо б) как поселение с высоким разделением труда внутри самого города, когда потребителями продуктов ремесла являются не столько вотчинники и рантье, сколько ремесленники иных профессий (Produzentenstadt). Город первого типа может быть охарактеризован как аристократический, а второго – как плебейский город64.

Подходя с этих позиций к характеристике русского города, следует прежде всего обратить внимание на факт его очевидной исторической эволюции. В самом начальном периоде, и в этом, видимо, прав М. Н. Покровский, русский город представлял собой что-то вроде фактории на торговом пути (типа факторий греков, а много ранее того – финикийцев). В этом своем качестве город представлял собой склад, крепость и место отдыха для транзитных людей («гостей»), то есть купцов. Понятно, что при таких обстоятельствах город можно считать городом только лишь в одном, изначальном смысле: как некое огороженное место. На протяжении последующего времени хозяйственная организация русского города эволюционировала, обогащаясь соответственно тем функциям, которые на него возлагались (о чем уже шла речь выше), возникали новые виды хозяйственной деятельности, а следовательно формировались и новые социальные слои. При этом, как и в западноевропейских городах, здесь также наблюдалась тенденция к обособлению и группировке горожан в рамках одного (или нескольких родственных) вида хозяйственной деятельности.

Прежде всего очевидно, что если не все, то большая часть старых городов, таких как Новгород, Киев или, скажем, Саркел (который под именем Белая Вежа с Х столетия находился в руках русских), продолжала осуществлять широкую торговую деятельность, в том числе и за пределами страны. Соответственно, здесь существовал обширный купеческий слой.

Отвечая общему движению времени, купцы создавали купеческие корпорации. Характерным примером подобного рода может служить купеческое братство, которое возникло при церкви Ивана (Предтечи) на Опоках (в Новгороде, на Петрятином дворе) в начале ХII в. В 1135 г. князем Всеволодом было составлено «Рукописание», в котором содержался устав, определявший льготы и привилегии этого братства. При церкви Ивана на Опоках учреждался совет из трех старост. Купцы выбирали двух старост, кроме того интересы «житьих» и «черных людей» должен был представлять тысяцкий. Ивановскому братству давались самоуправление и суд по торговым делам, независимые от посадника. Стать членом гильдии мог богатый купец (или сын богатого купца), вносивший вклад в 50 гривен (около 10 кг серебра), а также обязанный сделать подарок тысяцкому. Члены корпорации, совершившие этот вклад, получали наименование пошлых (то есть исконных)65 с правом передачи членства по наследству. Ни новгородские посадские, ни новгородские бояре не имели права вмешиваться в деятельность этого братства. В церкви держалась мера взвешивания при торговых операциях. Братство имело право осуществлять в свой доход сбор вощаной пошлины от торговли воском. В случае старости и нетрудоспособности священники, дьяконы, дьяки и даже сторожа церкви Ивана Предтечи брались на общественное обеспечение купеческих и других самоуправляемых городских объединений.

Гильдия имела свой общинный праздник 11 сентября и длившийся три дня. На проведение праздника из общей казны выделялось 25 гривен серебра, зажигали в церкви 70 свечей и приглашали служить в церкви самого владыку, получавшего за это гривну серебра и сукно.

Интересно заметить, что с упомянутым братством пыталась конкурировать другая купеческая гильдия, созданная у церкви Богородицы на Торгу (заложенной в 1135 г.), которая также действовала на основании устава и которой также было дано право держать торговые меры. Подобного рода братства создавались в Новгороде и в дальнейшем. В качестве примера приведем купеческую корпорацию у церкви Параскевы Пятницы на Торгу; сама церковь была заложена в начале ХIII в. по инициативе и на средства купцов.

Помимо купеческих корпораций, возникали также корпорации ремесленников. Часть этих объединений создавалась для решения публичных задач, как, например, огородников (то есть строителей крепостей), мостников (для строительства то ли мостов, то ли мостовых). Отметим, что характерной особенностью хозяйства Руси являлось появление артелей, которые объединяли лиц разных профессий – от плотников до иконописцев, а также товариществ гончаров и т. п. Внутри артелей и ремесленных товариществ возникала соответствующая структура управления; характерной особенностью этой структуры являлось разделение ее членов на мастеров и младших («унотов», юных), то есть подмастерьев.

В целом, как указывает Б. А. Рыбаков, письменные памятники называют для ХI–ХIII вв. 22 ремесленных специальности. Сам же автор разделяет ремесленные профессии на ХI групп, каждая из которых включает в себя от одного до десятка специальностей, в общей же сложности 64 специальности (не считая тех профессий, которые, по мнению Б. А. Рыбакова, не являлись ремеслами в полном смысле, такие как повара, пекари, возчики или скоморохи).

Смотря на все приведенные данные в целом, мы можем без труда обнаружить несомненные черты сходства в организации хозяйства древнерусского и западноевропейского городов. Конечно, у нас нельзя провести, по М. Веберу, достаточно отчетливого различия между городами аристократическими и плебейскими, и тому есть определенные причины. Вместе с тем и города на западе Европы не обладали, по крайней мере по большей своей части, такими различиями. Впрочем, как мы помним, и сам М. Вебер рассматривал в рамках своей общей концепции аристократические и плебейские города в качестве идеальных типов, к каждому из которых реальный город лишь приближался в той или иной мере.

Обратим внимание в заключение на еще один признак, присущий городу как таковому, – это обособление городов. Как мы помним, такой признак в полной мере был присущ европейским городам и он находил проявление в целом ряде моментов – от территориального обособления от округи, формирования собственного городского права и городского суда, обособления городской рати до чисто человеческого и ментального обособления, что выразилось в формировании особого социального слоя бюргеров, обладавших своим особенным правовым статусом.

История русских городов дает нам много свидетельств того, что у нас происходили такие же процессы, и о некоторых из них было здесь упомянуто. Можно говорить и о тенденции к формированию городского сословия (бюргерства). Напомним, что еще Владимир Святой, строя города, набирал «мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей» и ими населял возводимые города, в частности он заложил город Белгород и «набрал для него людей из иных городов», что позднее Ярослав «посадил своих поляков по Роси». Много позднее, когда Даниил Галицкий основал г. Холм (в 1259 г.), он стал созывать туда мастеров, и «прихожае Немцы и Русь, иноязычники и Ляхы; идяху день и во день, и уноты и мастере всяции бежаху из татар, седельници, и лучницы, и тулници, и кузнеце железу и меди и сребру; и бе жизнь и наполниша дворы, окрест града поле и села». Более чем очевидно, что во всех таких случаях все эти люди, относившиеся к разным верам, языкам и социальному положению, среди которых были и невольники, в частности бежавшие из татарского плена, поселившись в городе, приобретали и общий правовой статус горожанина. Однако и внутри городского населения существовала дифференциация: именно в рассматриваемый период в городе возникает класс посадских людей (хотя сам термин более поздний), просуществовавший много веков, правовое положение которых было определено в последний раз уже в существенно иную эпоху Соборным уложением 1649 г.

Следует, правда, констатировать, что обособление города от сельской округи на Руси и в древний период не было настолько завершенным, как на Западе, поэтому скорее можно говорить о тенденциях, но не о целостном явлении.

Жизнь древних русских городов завершилась в ХIII в., когда Русь была завоевана монголами. Заметим, что в литературе даются разные оценки причинам заката городов на Руси. М. Н. Покровский, как уже было сказано, дав впечатляющую и убедительную картину монголо-татарского нашествия, практически уничтожившего всю городскую культуру на Руси, тем не менее считает, что это было лишь фактором, ускорившим процесс умирания древних русских городов, но отнюдь не являлось причиной их смерти.

Кардинально иной взгляд у Б. А. Рыбакова, по мнению которого «перед русским ремеслом открывалась такая же широкая дорога дальнейшего развития, как перед ремеслом североитальянских городов этой же эпохи. Монгольские завоеватели растоптали и расхитили эту цветущую культуру в момент ее наивысшего подъема»66.

Думается, что истина лежит где-то посередине. В самом деле, остается совершенно непонятным, почему, как полагает М. Н. Покровский, русская городская культура должна была непременно «перегнить» в культуру деревенскую – и это при том, что западноевропейский город, поведение которого по отношению к деревне было ничуть не менее хищническим, остался при этом весьма далек от «перегнивания». С другой стороны, вряд ли оправдан и всеобъемлющий оптимизм Б. А. Рыбакова. И здесь кажутся вполне справедливыми констатации М. Н. Покровского: в первую половину Средних веков восточные рынки были всецело в руках арабов и византийцев, и только через их посредство североевропейские варяги имели к ним доступ. И именно в эту пору Днепр и Волхов сделались едва ли не самой оживленной торговой дорогой Европы. Однако с ХI в. торговая Европа во главе с теми же варягами, только западно- и южноевропейскими, нормандскими и сицилийскими, начинает прокладывать свои пути на Восток, отбивая монополию восточной торговли у магометан и византийских греков. Экспедиция 1203–1204 гг., когда главный коммерческий центр греческого Востока был взят и разгромлен руками французских рыцарей, вывезенных на итальянских кораблях и руководимых «Дужем слепым», воплощение венецианской торговой политики, как нельзя лучше характеризует заключительный момент борьбы. Теперь дорога из Черного моря в Рим шла не по Днепру, а через Венецию. А великий водный путь «из варяг в греки» на юге кончался коммерческим тупиком. Варягам теперь легче было связаться с греческими странами другой рекой – Рейном. Союз рейнских городов, как известно, явился зародышем Ганзы, охватившей своими конторами всю Балтику; на крайней восточной периферии этой цепи оказался Новгород, единственный из русских городов, для которого передвижка мировых торговых путей была более полезна, чем вредна. Все остальные из этапных пунктов на большой дороге международного обмена превратились в захолустные торговые села на проселке и почти в то же время были разрушены татарами. Двух таких ударов одновременно не могла бы вынести без последующего длительного упадка даже экономически здоровая страна. Только последняя оправилась бы рано или поздно, а для древней городской Руси, уже внутренне изжившей старые хозяйственные формы, упадок был окончательным67. Если исключить непостижимую уверенность М. Н. Покровского в том, что Древняя Русь была «экономически нездорова», причем нездорова с самого момента своего возникновения, во всем остальном он кажется правым.

§ 3. Социальная структура Древней Руси

Общие закономерности социальной эволюции. – Профессиональная специализация. – Деление людей на свободных и несвободных. – Дифференциация на сельских и городских жителей. – Свободные люди. – Молодшие (лучшие) и меньшие (черные) люди. – Княжие мужи. – Смерды. – Генезис понятия. – Правовое положение смерда. – Закупы. – Правовое положение. – Ролейные закупы. – Торговые люди. – Купцы и гости. – Виды торговых людей. – Ремесленники. – Деревенские, вотчинные и городские ремесленники. – Ремесленники-рабы. – Монастырские ремесленники. – Кочующие ремесленники. – Бояре, гридь, старцы градские. – Дружина и бояре. – Огнищане. – Гридь, отроки, детские. – Старцы градские или людские. – Церковные люди. – Холопы. – Терминология. – Либерализация положения рабов: роль церкви. – Личные и имущественные права раба. – Хозяйственная роль рабов. – Иностранцы, «инославцы», люди вне общества.

Общие закономерности социальной эволюции. Как мы могли неоднократно убедиться, древнейшие общества, стоящие в самом начале своей социальной эволюции, как правило, представляют собой совокупность членов, которые обладают качеством универсальности: каждый в равной степени и по мере необходимости является землевладельцем, земледельцем, воином, охотником, ремесленником и т. п.

С течением времени, в силу как внутренних процессов, так и расширения обменов с другими странами и народами, происходит дифференциация общества, то есть усложнение ее социальной структуры. Русь не была исключением в этом процессе, в котором можно усмотреть ряд аспектов.

1. Прежде всего, происходит профессиональная специализация, ввиду чего можно выделить военную аристократию и людей, так или иначе обязанных ей службой; людей, занимающихся сельских хозяйством; ремесленников, купцов, лиц «свободных профессий» (скоморохов, например).

По мере становления христианства происходит разделение людей на лиц духовного звания (в том числе монахов) и мирян.

2. Наряду с этим сохраняется и усложняется деление людей на свободных и несвободных.

3. Происходит дифференциация общества на сельских и городских жителей. В свою очередь, возможна дифференциация внутри той и другой социальной группы. Например, среди горожан выделяется группа посадских людей; кроме того, по-видимому, в городе возникли и другие общины, в частности пришельцев из других городов, а также иноязычные и иноверные (например, еврейские).

Следует отметить, что указанное деление отнюдь не носит строгого характера, иными словами, один и тот же человек может быть причисленным, в зависимости от критериев, к разным социальным группам. В какой-то мере это является следствием того, что в древнейшей Руси не сложилось строгого сословного деления, хотя признаки процесса формирования сословий, вне всякого сомнения, можно обнаружить.

Попытаемся предельно кратко изложить этот вопрос, имея в виду прежде всего деление общества на свободных и несвободных68.

Свободные люди. С древнейших времен все свободное население Руси в юридических памятниках обозначалось общими терминами людие и мужи. В этом качестве все эти лица противопоставлялись лишь князю. Поскольку пока еще не существовало сословных различий, каждый свободный человек мог осуществлять любой вид деятельности – быть воином, работать на земле, заниматься торговлей или ремеслом.

Вместе с тем в силу естественных причин происходило фактическое размежевание, прежде всего имущественное, внутри этой юридически покуда однородной массы. Как следствие, возникло разграничение всех этих «мужей» на «старших» и «молодших», или на «лучших» и «меньших» (или «черных людей», «чернь», как в Новгороде). Резких, формально определенных границ между этими категориями не существовало, так что вполне был возможен переход из одной в другую. Впрочем, как полагает В. И. Сергеевич, в силу экономических причин подняться по этой фактически возникшей лестнице для «меньших» людей было гораздо тяжелее, нежели опуститься вниз и даже перейти в разряд несвободных.

С формированием княжеской администрации начинает происходить выделение «княжих мужей» (или дружины) и их противопоставление «людям» как таковым. Как констатирует В. И. Сергеевич, ко времени, когда сложилась редакция списков пространной Русской Правды, это различие служилых и неслужилых людей настолько резко обозначилось, что повлияло на установление высшего штрафа за убийство первых. Княжие мужи начинают, таким образом, усваивать некоторые черты привилегированного положения по отношению к людям вообще. Термин людие для общего обозначения свободных лиц применялся и позднее, уже во времена Московского царства.

Наряду с фактом принадлежности к княжеской администрации, а также экономического положения с течением выработались особые термины для обозначения лиц, занятых определенными видами профессиональной деятельности (в аграрном секторе, в торговле, ремесле).

В конечном счете выстроилась некоторая иерархия свободных людей, которая включала в себя, судя по древнейшим памятникам, такие категории, как смерды, закупы, изгои. Выше в этой иерархии стоят купцы (гости), а еще выше – вольные слуги и бояре69.

Смерды. Термин смерд имеет весьма древнее происхождение, что подтверждается тем, что он обнаруживает себя во множестве языков, и просуществовал он довольно долго, как минимум до конца ХV в. Исторические источники позволяют сделать вывод о том, что указанный термин имел широкое и узкое значение.

В широком смысле смердами, видимо, именовалось все свободные люди, не имевшие духовного звания, в противопоставлении князю. На этот вывод наталкивает содержание как минимум двух статей Русской Правды70.

Узкое толкование понятия смерд, насколько можно судить, не вызывает расхождений в исторической и историко-юридической литературе. По общепринятому мнению, смерд есть свободный сельский житель, употребляя более позднюю (и более привычную нам) терминологию крестьянин. В этом значении термин смерд употребляется в летописи, например в хрестоматийном историческом эпизоде, когда Владимир Мономах дискутировал с дружиной Святополка относительно похода на половцев:

И стала совещаться дружина Святополкова и говорить, что «не годится ныне, весной, идти, погубим смердов и пашню их». И сказал Владимир: «Дивно мне, дружина, что лошадей жалеете, которыми пашут; а почему не подумаете о том, что вот начнет пахать смерд и, приехав, половчанин застрелит его стрелою, а лошадь его заберет, а в село его приехав, возьмет жену его, и детей его, и все его имущество? Лошади вам жаль, а самого не жаль ли?»

Здесь совершенно очевиден тот факт, что, во-первых, смерд является человеком, пашущим землю, сельским жителем и, во-вторых, что это мирный человек, нуждающийся в военной защите со стороны вооруженных людей, воинов, коими и является дружина.

Следует отметить, что по мере необходимости смерды могли привлекаться и к участию в военных действиях; однако, судя по указаниям летописи, их военные услуги оценивались недорого.

Впрочем, и сама личность смерда оценивалась низко в сравнении с другими свободными лицами, во всяком случае суммы штрафа за причинение обиды смерду, причинение вреда здоровью (муки) или его имуществу были существенно ниже.

Относительно правового положения смерда в литературе существуют расхождения. Насколько можно судить, В. И. Сергеевич предпочитает рассматривать смерда как свободного человека, обладавшего собственностью, включая и земельную собственность (пашню). Что касается отношений с государством (князем), то зависимость смерда от князи ограничивается чисто публично-правовой зависимостью – состоянием подданства, что находит выражение в ряде обязанностей публично-правового характера, прежде всего в обязанности платить налоги (дань).

Примерно той же точки зрения придерживается и В. О. Ключевский, по мнению которого смерд в собственном смысле слова «был крестьянин, живший на земле, никому не принадлежавшей, смерд, таким образом, – государственный крестьянин, живший на княжеской, государственной земле» (почему по Русской Правде наследником бездетного смерда является князь)71. Заметим, впрочем, что позиция В. О. Ключевского страдает некоторой неопределенностью: с одной стороны, получается, что смерды – это исключительно крестьяне, обрабатывавшие землю, находившуюся в собственности князя, с другой стороны, тот факт, что, по мнению В. О. Ключевского, смерд есть государственный крестьянин, мало нам говорит определенного относительно характера его зависимости от государственной (княжеской) власти.

Эта точка зрения не осталась единственной; ряд исследователей предпочли увидеть в фигуре смерда относительно несвободного человека, зависимого либо только от князя (в отличие от прочих зависимых людей), либо зависимого от любого земельного владельца. Мы не станем здесь освещать всю богатую литературу по этому вопросу, ограничимся лишь позицией Б. Д. Грекова, в какой-то мере подводящей итог дискуссии. Как можно сделать вывод, Б. Д. Греков предлагает исходить из того, что фигура смерда на протяжении времени испытывала определенную динамику, вследствие чего она потеряла свою однозначность. В конечном счете сосуществовали две категории смердов – а) свободные члены общины и б) зависимые. При этом зависимость могла существовать и от князя (как держателя домена), и от других земельных владельцев и иметь разные формы и разную степень. Таких зависимых смердов Б. Д. Греков обнаруживает уже в IХ–ХI вв.: значительная часть смердов-крестьян в это время уже успела потерять свою независимость, по своему правовому положению ставши весьма близкими к холопам72.

Закупы. Эта социальная группа представляет собой чрезвычайно любопытную (во всяком случае, в границах предмета нашего исследования) категорию древнерусского общества. Сам по себе термин, насколько можно судить, существовал только в эпоху Русской Правды и в более поздних русских юридических памятниках не используется; хотя это вовсе не означает, что исчерпало и обозначаемое этим термином явление.

Смысл термина определяется уже в самом тексте Русской Правды, сопрягая его с термином наймит. Таким образом, закуп есть лицо, занятое по найму, наемный работник. Оценивая правовое положение закупа, нужно признать правоту констатации Л. С. Таля, по мнению которого «как и на Западе, у нас на первых порах поступление в услужение было равносильно отречению от свободного состояния, и самая мысль о совместимости службы с личною свободою прививалась лишь постепенно»73.

И в самом деле, обратим для начала внимание на сам по себе термин: что значит само это слово – закуп?

Объясняя его смысл, проф. В. И. Сергеевич указывает: в старину слово «купить» означало и наем, а потому, кто хотел сказать, что он не нанял, а приобрел вещь в собственность, тот не ограничивался выражением «я купил», а прибавлял «купил в прок», «в дерн», «в век» и пр. Крестьяне Лужского уезда и теперь (то есть во время создания труда В. И. Сергеевича. – Е. Х.) нанятые луга называют купленными, а глагол «покупать, куплять» употребляют в значении найма. Также и кубанские казаки говорят: купил землю на три года и навечно землю купить нельзя. Под куплей они тоже разумеют наем, сдачу земли в аренду.

«Закуп» и «закупной человек» обозначает, следовательно, наемного человека в противоположность собственному, обельному холопу, делает вывод В. И. Сергеевич. Но, добавим от себя, это означает и противоположность закупа свободному человеку, поскольку закуп есть человек, чья способность к труду продана другому лицу на определенное время.

Попутно обратим внимание на интересный момент исторического характера. Современная теоретическая и практическая юриспруденция, как известно, весьма строго различает договоры найма и купли-продажи. Различие заключается главным образом в том, что первый договор рассчитан на время, продажа же (то есть передача в собственность) на время невозможна. Юридическая практика Древней Руси, как видим, стоит на иной позиции, и, заметим, она здесь отнюдь не одинока. Знаменитый Моисей Маймонид, живший примерно в то же время, но в другой части света, указывает: «Так же, как может человек поставить любое условие, какое захочет, при покупке и продаже, так может поставить условие и при аренде, потому что аренда – это продажа на определенное время»74. Так что с этой позиции и договор аренды способности к труду (договор личного найма) есть договор о продаже способности к труду на время. Как знать, может быть, такая позиция есть общий момент древнего обычного права?

За этой терминологией кроется важнейшая черта древнего общественного сознания, будь то римлян (о чем говорит Л. С. Таль), иудеев или славян: уж коли личный наем есть купля, то «купец» (покупатель) вправе использовать купленное как и любой другой объект собственности, то же обстоятельство, что купля является временной, еще более усугубляет положение купленного, заставляя «купца» в максимальной мере эксплуатировать его до той поры, когда действие договора закончится.

Особенностью договора закупничества являлось то, что плату закуп нередко получал вперед (за год); хозяин также давал ему и орудия труда (плуг, борону и т. п.). Таким образом, закупы – это бедные люди, которые ни плуга, ни бороны не имеют. Весь рабочий припас получают они от нанимателя, живут в его дворе, пасут его скот и исполняют всякие его поручения («аже ли господин его отслеть на свое орудье»).

Тот наймит, который садился на чужую землю с получением ссуды, назывался ролейным закупом (рало – соха, ролья – пашня).

Плата (ссуда) давалась натурой (хлебом и каким-то дополнением к денежной наемной плате) либо имела чисто денежную форму.

Договор закупничества не порождал рабства (кабального холопства). Кабальный холоп служил за проценты с занятого капитала; закуп же служит за наемную плату и погашает свой долг работой, если берет плату вперед. Законодательство особо оговаривало, что если господин продает наймита в рабство (выдав его обманом за своего холопа), то проданный получает «свободу во всех кунах», то есть освобождается от обязанности уплатить или отработать взятую вперед плату. «Кто получил плату (цену) вперед, тот не делается рабом, а должен или отходить свое время, или возвратить милость». Условие, в силу которого выданная цена погашается годовой работой, показывает, что здесь речь идет не о займе, так как не всякий же заем может погашаться годовой работой, а о вперед данной плате наймиту, которая соответствует ценности годовой работы, а потому и погашается ею.

Как свободный человек, закуп заключает договоры и имеет право иска даже против нанимателя. Явный уход со двора господина для займа денег и даже побег для принесения на него жалобы не ведут к рабству: «про то не робять его». «Знаменательная статья! – восклицает В. И. Сергеевич. – Из нее надо заключить, что наниматели пользовались всяким случаем, чтобы обратить наймита в обельного холопа. Потребовалось оказать закупам защиту. Княжеский суд дает им эту защиту»75.

Предоставив закупу право иска против нанимателя, Правда определяет и размер ответственности этого последнего за некоторые незаконные его действия.

Аже господин переобидить (вар. приобидить) закоупа, а оувидить купу его (вар. оувередить ценоу) или отарицю, то то ему все воротити, а за обиду платити ему 60 кун (III. 78). Паки ли прииметь на нем кун, то опять ему воротити куны, что будеть принял, а за обиду платити ему 3 гривны продажи. Продасть ли господин обель, то наймиту свобода во всех кунах, а господину за обиду платити 12 гривен продаже.

Итак, закуп есть тот же смерд, но бедный, не имеющий возможности жить своим хозяйством, а потому и поступающий в качестве наемника в чужой двор. Он не самостоятельный хозяин, а слуга другого человека. Это уже переходное состояние к обельному холопству. Таких свободных слуг в старину звали добровольными холопами. Этим надо объяснить, что закупы хотя, несомненно, были свободными людьми, но подлежали некоторому ограничению своих прав.

Так, к свидетельству на суде они допускались только в малых делах; наниматель имел право наказывать их за дурное исполнение своих обязанностей по собственному усмотрению, без суда.

Особой регламентации подвергалась ответственность закупа в случае его одностороннего отказа от договора до истечения срока. В случае самовольного ухода до срока устанавливалось, что работник терял свою свободу («аже закуп бежит от господы, то обель»). Впрочем, как полагает В. И. Сергеевич, эта практика или не была повсеместной, или в XIII в. стала уже выходить из употребления. Во всяком случае, законодательство допускает досрочный уход годового работника, даже взявшего вперед плату, на условии возвращения забранных денег.

Как замечает В. И. Сергеевич, в Правде заметны два течения. Наниматели стараются, насколько можно, стеснить свободу наймита; они домогаются обратить добровольного холопа в обельного за отлучку со двора их для займа денег или для принесения жалобы на обиду господина. Князья же берут наймитов под свою защиту. На их суде, конечно, и возникли вышеприведенные ограждения свободы закупа.

Торговые люди. Как мы могли заметить, изначальное русское государство было если не исключительно торговым, то таким, в котором торговая деятельность имела весьма большое значение. Торговые связи захватывали огромные расстояния, русских торговых людей можно было встретить не только в Константинополе, но в Иерусалиме и даже в далекой Александрии76, в Багдаде. Торговые караваны из Руси шли, несмотря на сложности, и в города Западной Европы, например в Регенсбург77. Понятно, что торговые связи Руси не были односторонними, в русских городах проживало и производило торговлю большое число иностранных торговцев, прежде всего греческих («гречников»), но также и из других мест. Например, в Новгороде в ХII в. возникает Олайгоф, контора голландских купцов; а в начале ХIII в. создается ганзейская торговая контора купцов из Северной Германии (Петергоф). В этот же период возникают ганзейские конторы в Ладоге и Пскове78.

Наряду с заграничной торговлей возникала торговля внутренняя, в которой участвовали Киев, Курск, Чернигов, Галич и даже суздальские земли. Внутренняя торговля производилась на ярмарках, и важная роль в ней (как и в Западной Европе) принадлежала церкви, которая контролировала меры и веса, преследовала ростовщиков79.

При общей характеристике организации торговли на Руси в рассматриваемый исторический период следует иметь в виду, что тогда еще не произошло монополизации торговой деятельности (как и любой другой хозяйственной деятельности) в руках одного социального слоя (сословия). Торговлей мог заниматься любой человек – от смерда до князя.

Принимая во внимание все сказанное, только и можно характеризовать социальный слой купцов.

Термин купец имеет древнее происхождение и означает человека, покупающего для перепродажи (копа, купа – денежная плата, купля, купить, купец). Наряду с купцом на Руси возникает и приобретает с течением времени определенное содержание термин гость. Корни этого слова латинские и восходят в глубокую древность: как мы помним, hostis значило у римлян «враг», «иностранец», то есть совершенно бесправный человек, которого можно было безнаказанно ограбить или даже убить. Однако развитие международного торгового обмена в Риме с течением времени потребовало обеспечить определенный правовой статус иностранцам, прибывавшим в пределы Рима по делам, прежде всего торговым (аналогичный процесс претерпела в греческих полисах фигура ксена, которому с течением времени была предоставлена правовая защита).

Таким образом, на Русь понятие гостя пришло вместе с иностранным купцом. С течением времени, с развитием внутреннего торгового оборота гостем стали называть купца не только иностранного, но и русского, занимавшегося торговлей не только в месте своего жительства, изначально ведшего торг на заграничных рынках, в дальнейшем – с другими городами. Отсюда в древних памятниках – «гостиницы» как места приюта для людей странствующих и «гостинныя дани» как пошлины с торговли; гостить означало торговать вообще; гостинец великий в Русской Правде – большая торговая дорога80.

О гостях и купцах говорит уже договор Игоря с греками 945 г. Первая статья его начинается так: «Мы от рода рускаго слы и гостье». А затем, после перечисления послов, следует перечисление «купец», то есть гостей, приехавших в Грецию81.

Обратим внимание на употребленное здесь слово слы (единственное число – сол). Как уже было сказано, торговую деятельность в этот период мог осуществлять любой, включая князя. Князь, разумеется, не упускал такой возможности, однако трудно предположить, чтобы он лично разъезжал по торговым делам, заключал договоры, торговал в лавке, во всяком случае занимался этим постоянно. Ясно что торговую деятельность осуществляли от его имени торговые представители, торговые приказчики, которые и определялись как слы.

Обратим, наконец, внимание на такой фактор, как объемы торговой деятельности. Понятно, что гости, ведшие междугородную, а тем более международную торговлю, осуществляли ее крупными партиями. Вместе с тем, видимо, существовали торговцы более мелкие, торговавшие либо в одном месте, либо в разных местах, но малыми партиями, даже в розницу. Во всяком случае, Б. А. Рыбаков, обнаружив чрезвычайно широкое распространение изделий киевских ремесленников (до 1000 и более км), допускает «существование посредников в виде каких-то офеней или коробейников, разносивших по медвежьим углам Древней Руси „щепетильные“ товары киевских мастеров»82.

Крупные купцы, в силу понятных причин, испытывали потребность в объединении, создании купеческих корпораций (гильдий). И тенденцию к образованию гильдий мы уже можем обнаружить в рассматриваемое время (упомянутое выше «Ивановское братство» в Новгороде). Здесь же, а также в Ладоге, Пскове, как уже было сказано, возникают корпорации иностранных купцов, группировавшихся в Новгороде около Петергофа (двора св. Петра), просуществовавшего четыре столетия.

Новгородское «Ивановское братство» является примером купеческих корпораций (торговых союзов), которые назывались сотнями (стами). Такие сотни существовали также в Киеве, Полоцке и, видимо, в других русских городах.

Таким образом, возникает дифференциация торговых людей на «пошлых» и не пошлых (наличие такой дифференциации обнаруживается в памятниках). Соответственно, первые обладали определенными привилегиями, в отличие от всех прочих, определяемых либо публичной властью (как пошлым купцам), либо по самому факту принадлежности к корпорации.

Итак, несмотря на то, что торговая деятельность в первоначальный период русского государства не являлась исключительной прерогативой какой-то определенной социальной группы, в структуре древнерусского общества с очевидностью выделяется социальный слой людей (внутренне дифференцированный), специализированных исключительно или преимущественно на торговой деятельности, – купцов. Судя по всему, в отличие от смердов, это были люди городские, притом входившие в соответствующую корпорацию («Кто купьць, поидет в свое сто, а смерд поидет в свой погост»).

Ремесленники. Как уже было отмечено, В. И. Сергеевич, перечисляя социальные группы древнерусского общества, ничего не говорит о ремесленниках. Характерным является то, что и другие дореволюционные историки не упоминают о ремесленниках как какой-то обособленной социальной группе, хотя некоторые авторы, занимавшиеся специально вопросами промышленности на Руси, говорят о строительном, свечном, кузнечном промыслах.

Причиной такого положения, вероятно, может быть отсутствие в древнерусских юридических памятниках упоминаний о ремесленниках именно как о какой-то обособленной социальной группе83, хотя об отдельных лицах, очевидно профессионально занимавшихся ремеслом, упоминаний достаточно много. Например, сообщая о потерях Новгорода в той или иной битве, летопись среди них называет имена ремесленников – котельников, щитников, кожевников и пр. Является ли это свидетельством в пользу того, что в рассматриваемый исторический период не существовало профессионального и, стало быть, юридического обособления отдельных групп ремесленников?

Думается, что на этот вопрос следует дать отрицательный ответ. В пользу этого свидетельствуют древнейшие названия улиц в русских городах, которые именовались по имени той или иной ремесленной профессии. Это значило, что на таких улицах (концах) селились, здесь работали и, возможно, продавали свои изделия люди, относившиеся к одной ремесленной профессии. Соответственно, здесь возникала религиозная община, какая-то внутренняя регламентация взаимных отношений и т. д. Скорее всего, до цехового обособления, предполагавшего наличие ремесленной корпорации, обладавшей внутренним судом, выступавшей под своими знаменами, в том числе и в битвах, как это было на Западе, дело не дошло, однако признаки такого обособления можно обнаружить.

Впрочем, отсутствие в юридических памятниках упоминания о ремесленниках как особой социальной группе может быть вызвано тем, что в домонгольский период еще не произошло размежевания между торговыми и ремесленными людьми84, поэтому ремесленники, как люди торгующие, рассматривались в одном ряду с купцами.

Б. А. Рыбаков, основываясь на результатах археологических изысканий, полагает возможным выделить три группы ремесленников в Древней Руси85: а) деревенские; б) вотчинные; в) городские.

Как показывает Б. А. Рыбаков, деревенскими ремесленниками были кузнецы (главным образом), а также ювелиры, гончары, бондари, возможно сапожники. При этом эти ремесленники, по общему правилу, не были абсолютно специализированы, например сапожник сам выделывал кожу, выступая в качестве и кожевника, и скорняка. Ремесленное дело у деревенских мастеров являлось сезонным занятием. Исключение составляло кузнечное дело, ибо понятно, что добыча руды, кричное, доменное дело требовало значительных затрат времени и сил.

Таким образом, по характеру занятий и, стало быть, по своему статусу деревенский ремесленник, не исключая кузнецов, относился к категории смердов.

Деревенское ремесло было наследственным, что обусловлено наличием секретов, передаваемых от отца к сыну.

Деревенский ремесленник удовлетворял интересы общины, работая, таким образом, на заказ; по данным археологических раскопок, продукция ремесленников расходилась в пределах крайне незначительного района (10–20 км в радиусе). В то же время в отдельных случаях осуществлялась и работа на рынок. В этих случаях, как полагает Б. А. Рыбаков, реализация товара осуществлялась через скупщика (практика, начало которой он относит к ХI в.). Впрочем, как представляется, деревенский ремесленник мог реализовывать свою продукцию и самостоятельно, торгуя на местных ярмарках – благо, что для этого никаких формальных запретов не существовало.

Что касается вотчинных ремесленников, то под ними Б. А. Рыбаков подразумевает две категории мастеров: занятые, во-первых, на княжеском дворе или боярской усадьбе и, во-вторых, в монастырском хозяйстве.

В числе первых автор различает кузнецов, оружейников, седельников, то есть тех специалистов, которые обеспечивают ведение войны – чуть ли не главнейшего занятия князя. Как показывает Б. А. Рыбаков, положение ремесленника, работавшего в княжеском хозяйстве, было довольно высоким. Пространная редакция Русской Правды устанавливает за убийство «реместьвяника» или «реместьвеницу» штраф в 12 гривен, то есть столько же, сколько предусматривалось за убийство сельского или ратайного тиуна. Для сравнения: убийство смерда или холопа влекло за собой штраф в 5 гривен.

Помимо кузнецов и других мастеров оружейного дела, в хозяйстве князя замечены гончары, кирпичные мастера (плинфоделатели), каменщики, ювелиры, рыболовы. Хозяйство князя включало в себя также и различного рода сельскохозяйственные промыслы, в частности рыбную ловлю, бортничество и т. п.

По своему социальному статусу вотчинные ремесленники могли быть как несвободными, так и свободными людьми. В монастырях, кроме того, ремеслом могли заниматься монахи либо светские.

В пользу того, что были ремесленники-рабы, может свидетельствовать содержание приводимого Б. А. Рыбаковым «Жития св. Олафа» (ХI в.). В нем повествуется о рабе-оружейнике: некий варяг на Руси купил раба, юношу доброго нрава, но немого. Так как он сам о себе ничего сказать не мог, то оставалось неизвестным, какого он племени. Однако ремесло, которому был уже обучен, показывало, что он бывал среди варягов, ибо умел выделывать оружие, ими употребляемое. Далее рассказывается, как оружейник после ряда перепродаж был отпущен на волю и приехал в Новгород. Б. А. Рыбаков не без оснований замечает в связи с этим: то обстоятельство, что раб-оружейник был куплен на Руси и, получив свободу, тотчас возвращается на Русь (именно в Новгород), может свидетельствовать в пользу русского, новгородского происхождения его. В Новгороде ему легко было познакомиться и с особенностями варяжского оружия86. Для нас в рассматриваемом контексте важно не только то, что ремесленник был русским, но также и то, что он был мастером-рабом, купленным на Руси и вернувшимся на Русь после получения свободы: при всех вариантах его жизненной судьбы существует по крайней мере одна возможность того, что он являлся именно рабом-оружейником.

Что касается ремесленников, работавших в монастырях, то хорошо известным является тот факт, что в западных монастырях в качестве таковых выступали не только мирские люди, но и монахи. Русские монастыри не являются исключением. Преподобный Федор-студит, монастырский устав которого был принят монастырями на Руси примерно в ХI в., настойчиво возглашает необходимость физического труда: «Благодушествуйте, трудясь!»; «Если здесь добре потрудиться, то несомненно получите успокоение там»; «У нас и телесный труд духовен: трудитесь, друг друга поощряя»; «Те из вас, которые трудятся, руки мои суть. Трудитесь же, руки мои, и не утомляйтесь, простираясь на должное…»; «Ни от чего не отвращайтесь – ни от душевных, ни от телесных трудов, потому что и телесное наше, будучи посвящаемо Богу, духовно есть» и т. д.

В одном из своих многочисленных наставлений монахам Федор определяет многочисленные хозяйственные обязанности монашеской братии:

Посему, прошу вас, обратите внимание на свои послушания и возмогайте в них: переписчик в том, чтобы писать отчетливо, красиво, усидчиво, не глазея по сторонам, так, чтобы труд его продолжался весь день; келарь в исполнении своих келарских обязанностей, в том, чтобы без всякого неудовольствия удовлетворять телесные нужды, неленостно, с подобающим и мирным настроением, благочинием и ласковостью выдавать и принимать что нужно; копальщики – в том, чтобы вскапывать виноградники, и в других, какие вам там приходится делать, работах, в разделке ли земли, или в переноске, или в рытье, делая все это ревностно, безропотно, послушно, со стихословием в уме, безмолвно, без суеты; огородник и повар – первый в том, чтобы, работая без усталости целый день, возделывать огороды и сады и доставлять для братства нужные овощи, а второй – в том, чтобы старательно готовить пищу и, не ослабевая, терпеть жар и изнуряющую работу; больничник и канонарх – первый в том, чтобы напрягать свои силы и предусмотрительность в уходе за братьями и лечить, где пищей, где словами, их телесные или душевные болезни, а второй в том, чтобы звучно и ясно возглашать в надлежащее время божественною трубою и раздельно исполнять песнословия. Сообразно с этим должны также делать и лампадчик, и пергаментщик, далее ножовщик, хлебопек, золотых дел мастер, каменщик, трапезник, особенно кузнец, рыбак, наставник детей, портной, слесарь, плетущий сети, а еще раньше их заведующий одеждой со своими помощниками, сапожник со своими подмастерьями, кожевник со своими сотрудниками; труд их велик, но зато и несравненна награда; затем привратники, будильщики, надсмотрщики, начальники над имуществом, особенно же благочинные, и, наконец, эконом со своим помощником.

По этому добросовестному перечислению можно судить о многообразии тех специальностей, из которых складывалось монастырское хозяйство.

Вместе с тем в монастырях, видимо, работали и мастера, которые не имели монашеского звания, однако при работах в монастырском хозяйстве эти лица, судя по всему, должны были исполнять более строгие религиозные правила, чем те, которые возлагались на мирян.

Характерной особенностью эволюции вотчинного (в том числе и монастырского) ремесла является его обращение к миру: монастырские мастера начинают работать не только для своего монастыря, но и по заказам светских людей, а в дальнейшем и на рынок (сближаясь в этом отношении с городскими ремесленниками либо даже предвосхищая их появление). Такой процесс проявил себя на Западе87; русские монастыри также не стали исключением.

Зримой иллюстрацией сказанного может служить скандал, имевший место в Киево-Печерской лавре во времена княжения Владимира Мономаха, то есть в начале ХII в. (его содержание с, мягко говоря, некоторыми неточностями пересказывает Б. А. Рыбаков88).

Суть происшедшего заключается в следующем.

К монаху-мастеру Олимпию (Алимпию), подвизавшемуся в Киево-Печерском и заслужившему широкую известность своим мастерством, обратился один мирянин с просьбой написать иконы для построенной им церкви. Он дал двум монахам деньги и иконные доски, чтобы они передали все это Алимпию, а тот написал бы иконы. Монахи серебро взяли, а Алимпию ничего не сказали. Заказчику же они солгали, что Алимпий требует еще денег. Человек дал еще денег, а иноки снова присвоили их и растратили. В третий раз повторилось то же самое, а потом монахи заявили, что Алимпий деньги взял, но икон писать не хочет.

Тогда обиженный заказчик с дружиной пошел в монастырь и стал жаловаться на Алимпия. Алимпий только удивлялся, потому что ничего не знал. Игумен велел привести монахов, взявших деньги, и принести иконные доски. Обманщики продолжали клеветать на Алимпия, что он не хочет писать иконы. Но иконы, ко всеобщему изумлению, оказались уже написанными – созданными самим Богом.

Иноков-обманщиков изгнали из монастыря, однако они не прекратили клеветать: теперь они утверждали, что сами написали иконы. Но чудеса показали, что эти иконы были не простыми. Та церковь, где они находились, сгорела, но иконы остались неповрежденными. Князь Владимир, узнав об этом, взял одну из икон и отослал ее в Ростов, в тамошнюю церковь. Эта церковь рухнула, а икона сохранилась. Ее поместили в деревянную церковь, которая сгорела, но иконы огонь не коснулся.

Примерно так описывается ситуация в Киево-Печерском патерике. Для нас здесь не имеет значения, были ли написаны спорные иконы иконописцами-подмастерьями, не получившими за свою работу денег, как это считает советский историк, желающий видеть в описываемом конфликте истоки классовой борьбы между мастерами и подмастерьями (в которой правы, разумеется, вторые); были ли иконы следствием Божьего произвола, как полагает благочестивый автор патерика89. Нам важно подчеркнуть тот факт, что в начале тысячелетия на Руси имели место те же процессы «обмирщения» церковного искусства, что происходили и в Западной Европе.

О городских ремесленниках было уже довольно много сказано ранее по другим поводам. Поэтому здесь ограничимся некоторыми обобщениями.

Отметим прежде всего, что городское ремесло в период ХI–ХII вв. на Руси было довольно развитым и диверсифицированным: специалисты выделяют около сотни разных ремесленных специальностей. Соответственно, русское ремесло производило весьма разнообразную продукцию – от военной (мечи, латы, щиты и пр.) до ювелирной. Как показал Б. А. Рыбаков, большой популярностью как внутри страны, так и в странах Западной Европы пользовались, например, русские замки. Поскольку в начальный период русской истории монастыри находились часто в пределах города, монастырская продукция часто смыкалась с продукцией городского ремесла.

Как и повсеместно в тот период времени, городская ремесленная промышленность начинала с работы на заказ. Однако достаточно быстро ремесленники крупных городских центров начали совмещать работу на заказ с работой на рынок, поэтому торговые караваны, шедшие как на восток, так и на запад, несли с собой и продукцию русских ремесленников.

С точки зрения правовой организации ремесленного дела мы можем вести речь о возникновении тенденции к монополизации отдельных видов ремесла, сосредоточения его в руках отдельных мастеров, то есть к формированию цехового строя. Намечается также и тенденция к разделению ремесленников на мастеров и подмастерьев (унотов). Следует, правда, констатировать, что дело здесь так и ограничилось лишь тенденциями; зарождавшиеся цехи, фигуры мастеров и подмастерьев были разрушены вместе с гибелью древних русских городов.

Завершая вопрос о ремесленниках Древней Руси, следует обратить внимание на вопрос о так называемых кочующих ремесленниках. В литературе имеются расхождения по этому вопросу: Б. А. Рыбаков, например, предполагает, что «бродячего ремесла в той форме, в какой оно существовало в Западной Европе, у нас, по-видимому, не было»90, И. М. Кулишер, напротив, предполагает существование кочующих мастеров и доказывает это суждение соответствующими примерами91.

Трудно сказать, что имел в виду Б. А. Рыбаков, утверждая, что у нас не было бродячего мастерства, в той тем более форме, в какой оно существовало на Западе92. То, что у нас оно существовало как таковое, сомнений нет вовсе. Собственно, и сам Б. А. Рыбаков констатирует тут же, что, наряду с ремесленниками, имевшими свою мастерскую, в те времена были и ремесленники «иного типа». Из них на первое место он ставит «плотников, артели которых нанимались по договору на ту или иную постройку. Вокруг больших каменных построек нередко возникал целый ремесленный городок: тут были и каменотесы, и кирпичные мастера, и резчики камня, и литейщики меди и свинца, и кузнецы различных специальностей». Заметим, что такого рода городки возникали и на Западе в те времена, как мы можем их увидеть и повсеместно сейчас. Общее между ними одно: как только стройка заканчивается, эти городки немедленно исчезают, с тем чтобы возникнуть где-нибудь в другом месте.

В организационном плане можно обнаружить две разновидности бродячих ремесленников.

Первая группа таких ремесленников – это лица, переходящие с места на место в поисках подходящей работы. Этой группе невозможно дать хоть сколько-нибудь точную количественную и качественную характеристику. Ограничимся лишь предположением, что, во-первых, работники этого вида существовали (как, впрочем, они существуют практически всегда) и, во-вторых, что их было весьма немного, поскольку в тогдашних условиях почти натурального сельского хозяйства и наличия городского ремесла существенной практической потребности в пришлых мастерах не существовало ни в городе, ни в деревне.

Вторая группа мастеров, напротив, была в те времена достаточно известна: это лица, перемещавшиеся с места на место в организованном порядке. Здесь следует вспомнить об активном строительстве новых городов, предпринимаемом князьями, о возведении церковных сооружений, осуществляемом по инициативе как светской и духовной властей, так и по инициативе частных лиц. Понятно, что проведение этих мер требовало привлечения значительных масс специалистов разного профиля, благодаря чему и возникали все эти временные городки строителей, о которых упоминает Б. А. Рыбаков. Отдельно необходимо сказать о привлечении иностранцев, особенно для выполнения работ духовного характера, начиная от переписывания книг и заканчивая строительством храмов. Вспомним, что уже Владимир, по летописи, приняв крещение, вывез из Корсуни не только предметы церковного обихода, но и некоторых работников. Такая практика продолжалась и в дальнейшем. Например, С. М. Соловьев приводит в качестве примера церковное строительство, осуществляемое Андреем Боголюбским; по словам историка, «главным памятником его ревности осталась здесь Богородичная церковь во Владимире Залесском, построенная в 1158 г., вся из белого камня, привезенного водою из Болгарии»; по словам С. М. Соловьева, «церковь эта построена западными художниками, присланными Андрею от императора Фридриха I»93.

Упомянутый уже здесь И. М. Кулишер, приведя ряд случаев (относящихся, правда, уже к ХIV в.), когда Новгород обращался за помощью в строительстве к Москве, констатирует: «Получаются, таким образом, и здесь кочующие мастера, переходящие из Москвы в Новгород, Псков и другие города для выполнения различных работ» – и отмечает сходство этой практики с однородными фактами из жизни Западной Европы в раннее Средневековье: «Например, аббат Уармутский обращается к архиепископу Луллу Майнцкому с просьбой о присылке ему стекольщика для выделки сосудов, если же в пределах его епархии такого не окажется, то просит его выхлопотать ему мастера у кого-либо другого, ибо „у нас нет сведущих людей в этой области“. Карл Великий посылает людей, необходимых для постройки церкви, – работников по дереву и камню, стеклу и мрамору, а Людовик Благочестивый отдает своего кузнеца архиепископу Реймскому». Общий же вывод И. М. Кулишера сводится к тому, что «хотя преобладающим следует рассматривать в эту эпоху производство промышленных изделий для собственного хозяйства, княжеского, монастырского, боярского, крестьянского, но отчасти оно уже выходило за пределы потребляющего хозяйства. Наряду с пользованием иноземными товарами привлекаются и иноземные мастера, как и мастера из других областей Русской земли, трудом которых, главным образом по заказам потребителей и из его материала, восполняется недостаток в некоторых предметах». Впрочем, в эпоху ХIII–ХV столетий Западная Европа успела уйти уже существенно дальше94, и можно только строить предположения о причинах, в силу которых произошел этот отрыв.

Бояре, гридь, старцы градские. Выделение среди свободных мужей княжих мужей есть прежде всего результат политического процесса дифференциации древнерусского общества: если людие представляют собой свободных лиц, не состоявших на службе у князя и выплачивавших налоги (дань) публичной власти, то княжи мужи являются служилыми лицами. Вместе с тем политическое обособление княжих мужей, формирование их в качестве политической элиты общества, аристократии естественным образом сопровождалось и усилением их экономической мощи, они образовывали и экономическую верхушку общества, возвышаясь над другими свободными людьми. Соответственно, эти лица приобретали и особый правовой статус, в частности получая повышенную защиту от посягательств на их жизнь и здоровье.

В свою очередь, аристократический слой древнерусского общества имел довольно сложную внутреннюю структуру, отдельные элементы которой находились в определенной иерархии. Имея древнее происхождение, некоторые из таких элементов на протяжении столетий исчезли, другие же продолжали свое существование, причем иногда чуть ли не до начала ХХ столетия.

Как отмечает В. О. Ключевский, класс княжих людей носил еще название дружины. В свою очередь, это понятие имело два значения: в широком смысле – это население судебного, сельского или городского округа; в узком же (сословном) смысле – это княжеская дружина, то есть класс служилых людей князя. Она распадалась на дружину старейшую и дружину молодшую; оба термина встречаются в памятниках ХII в.

Дружину старейшую образовывали княжи мужи в собственном смысле слова. Таким образом, термин княж муж в памятниках употребляется в двух значениях: княж муж вообще – служилый человек; княж муж в узком смысле слова – член старейшей дружины. Для обозначения этих последних употребляется термин бояре (или боляре)95.

Следует заметить, что в древнейших юридических памятниках термин бояре соседствует с термином огнищане.

Как замечает В. И. Сергеевич, бояр и огнищан знают и Русская Правда, и летописи, трактуя их в качестве людей перворазрядных. При перечислении лиц разных классов они всегда упоминаются на первом месте, причем можно сказать огнищане, а можно сказать и бояре – это будет одно и то же. Очевидная разница между ними заключается в том, что слово «огнищанин» давно вышло из употребления (в известиях XIV в. оно едва ли встречается), а слово «боярин» дожило до наших дней. Первое, как полагает В. И. Сергеевич, более древнего происхождения и еще до Москвы утратило свой смысл, а потому и исчезло96.

Насколько можно судить, категория «боярин» имеет и политическое, и экономическое значение, причем и то и другое значения являются взаимосвязанными. В этом плане процесс формирования социального слоя бояр схож с тем, который имел место в Западной Европе во второй половине первого тысячелетия христианской эпохи.

С одной стороны, боярин был прежде всего военный человек (корень слова – бой); вместе с тем он не просто военный человек, член княжеской дружины, он являлся советником князя (это свое значение термин боярин имел уже в ХI–ХII вв.). Однако именно в силу того, что боярин есть человек военный, он приобретал и экономическое значение. Как говорит В. И. Сергеевич, древняя война всегда сопровождалась грабежом и в случае успеха имела своим последствием обогащение. Воитель становился, таким образом, большим (богатым), или лучшим, человеком97. Соответственно, боярин на юридическом языке Древней Руси имел еще социальное, экономическое и юридическое значение: это привилегированный землевладелец без различия, принадлежит ли он к старейшей или младшей дружине. Всякий служилый человек, владевший землей, назывался боярином. В этом смысле слова знает слово «боярин» и Русская Правда; всюду, где у нее страницах появляется этот термин, с ним соединяется понятие о рабовладельце или землевладельце; как привилегированный землевладелец-собственник, он в Правде противополагается смерду, вольному крестьянину-земледельцу98.

С другой стороны, по словам В. И. Сергеевича, большие же люди, как бы они ни приобрели свое богатство, обыкновенно составляют центр, около которого группируются мелкие люди, живущие за их счет. Боярин Русской Правды, следовательно, есть человек состоятельный, имеющий холопов, ключников, даже свою собственную дружину. Запас этой свободной силы легко превращает большого человека в воителя. Бояре, как люди состоятельные, представляли силу, которая могла быть полезна самим князьям. Они могли выбирать между владетельными князьями и поступали на службу к тому из них, кто был ласков к ним, внимателен к их желаниям, щедро награждал за услуги.

Итак, как видим, политическое, и прежде всего военное, значение боярина обусловливает его экономическую мощь; в свою очередь из этой мощи вырастает и ею определяется его политическое значение, а вместе с этим – и значение того князя, к которому он поступил на службу.

Итак, боярин есть княжий муж, член старейшей княжеской дружины, обязанный князю службой в силу договора, проживавший чаще всего отдельно от него, имевший свое земельное владение, челядь и даже свою собственную дружину. От боярина отличается младшая дружина – гридь, отроки, детские.

Гридь означает дворовых слуг князя, не имевших собственного жилища и проживавших в его дворце. Отсюда старинный термин гридница, то есть та часть дворца, где жила гридь или в которой собиралась княжеская дружина. Слово гридь исчезает в конце ХII в., заменяясь термином двор, из которого позднее вырос термин слуги дворные, или дворяне99.

Наряду с боярами и гридью древнейшие источники упоминают о социальном слое, который именуется старцами градскими, или людскими. Сам термин упоминается применительно ко временам Владимира Святого и исчезает уже в ХI в.; определение социального явления им обозначаемого вызвало довольно оживленную дискуссию у специалистов100.

Как бы то ни было, очевидно, что старцы градские есть представители социальной элиты, которые тем не менее не относятся ни к числу бояр, ни к числу гридей. Стало быть, их нельзя считать людьми, находившимися на княжеской службе. Скорее всего, это выборные представители местного населения, выступавшие перед лицом княжеской власти. Такой вывод в какой-то мере подтверждается тем, что по исчезновении этого термина в ХI–ХII вв. являются, по словам В. О. Ключевского, лучшие мужи, коими, как правило, выступали «коноводы городского веча»101.

Церковные люди. Упомянем, наконец, о еще одной социальной группе свободных людей – о церковных людях. Этот социальный слой возник и начал формироваться с принятием христианства на Руси.

Категории церковных людей перечисляются в Церковном уставе новгородского князя Всеволода (1125–1136); упоминаются они и в Русской Правде.

В упомянутом Уставе записано:

А се церковныа люди: игумен, игуменьа, поп, диакон и дети их; а кто в крылосе: попадья, чернец, черница, проскурница, паломник, свещегас, стороник, слепец, хромец, вдовица, пущеник, задушный человек; изгои трои: попов сын, грамоте не умеет, холоп, ис холопьства выкупится, купец одолжает; а се и четвертое изгойство и к себе приложим: аще князь осиротеет; монастыреве, болници, гостинници, странноприимници. То люди церковныа, богадельные.

Или митрополит или епископ, тыи ведают между ими суд или обиду или кому прикажут.

Итак, люди церковные, или богадельные, – это, во-первых, духовенство, как черное, так и белое; во-вторых, миряне, служившие при церкви или учреждениях ее; в-третьих, люди, призреваемые церковью (слепец, хромец, вдовица). В числе этих последних Устав упоминает изгоев, в числе которых: 1) попович, не обучившийся грамоте; 2) несостоятельный купец; 3) холоп, выкупившийся на волю; наконец 4) преждевременно осиротевший князь. Общим юридическим признаком всех этих людей является то, что все они составляют объект покровительства церкви и находятся в подсудности церковных властей (митрополита или епископа). Как констатирует В. О. Ключевский, церковные люди не составляли особого класса в составе гражданского общества, а образовывали отдельное общество, параллельное гражданскому, ибо они выходили из всех классов гражданского общества, начиная с князей102.

Холопы. На протяжении многих столетий и практически чуть ли не до нашего времени институт рабства непременно сопровождал жизнь человечества. Древняя Русь не была исключением: как мы могли видеть, торговля невольниками составляла важнейшую статью доходов русской элиты. Заметим, что это не является чем-то особенным, ибо в древности работорговля является вполне обычным видом деятельности торговых людей и торговых государств – будь то финикийские купцы, норманнские пираты или русские князья со своими дружинами.

В русском словоупотреблении рабы обозначались терминами: холоп – раб-мужчина; раба – рабыня-женщина (при этом весьма редко встречаются термины раб и холопка); к этому примыкали термины челядь, или домочадцы (в смысле – несвободные люди, заботившиеся о хозяйстве, о доме).

Холоп или раба были, безусловно, несвободными людьми. Однако их положение, как фактическое, так и юридическое, не было тождественно положению раба в римскую классическую эпоху.

Можно вспомнить свидетельства восточных наблюдателей, которые указывали на то, что русские работорговцы обращались со своими рабами довольно сносно. Правда, приходится иметь в виду, что речь в данном случае идет о торговцах, и понятно, что ни один нормальный продавец не будет стараться повредить свой товар, понизив тем самым его привлекательность в глазах покупателя. Впрочем, заметим, что с современных позиций отношение купцов к женщинам-рабыням (по крайней мере, в описаниях упомянутых наблюдателей) нельзя назвать в полной мере джентльменским.

В позднюю римскую эпоху либерализация положения раба во многом объяснялась широко распространившимся философским учением стоиков, однако повсеместно смягчению нравов способствовало распространение христианского учения. Русь не была здесь исключением.

Как замечает В. И. Сергеевич, в древнейших поучениях духовенства находим уже следы заботливости его о рабах. Кирилл Туровский, знаменитый проповедник XII в., внушает господам не угнетать рабов своих. Описывая мытарства, которые должна испытывать душа умершего, он относит к ним и «ярость с гневом или на чада, или на рабы, на всякаго человека».

В древнейших известных нам кормчих конца XIII в. находится поучение епископа новопоставляемому священнику. В нем воспрещается принимать какие бы то ни было приношения в церковь от жестоких господ:

В церкви не дай повестити, и не прими приноса в божий жертвенник от неверных, ни от еретик, ни от блоудник, ни прелюбодей, ни от татий и разбойник и грабитель, и властель немилосерд, ни от корчемника и резоимьца, ротника и клеветника, поклепника и лжи послоуха, влхва и потворника, игрьца и злобника, или томя челядь свою гладмь и ранами: кто боудет от таковых, а не покаютьса, не емли у них приноса103.

Жестокие господа поставлены здесь рядом с неверными, еретиками и разбойниками, констатирует В. И. Сергеевич.

В тех же кормчих находим поучение духовника исповедующимся, в котором читаем:

Челядь же свою такоже милоуй, дажь им потребная; наказай же я на добро не яростию, но яко дети своя104.

Слова кротости и милосердия, раздававшиеся и с церковной кафедры, и в поучениях священников, и на исповеди, не могли не оказывать влияния на отношения господ к рабам и не могли не оставить следов своих в юридических памятниках105.

И в самом деле, как пишет В. О. Ключевский, «кажется преимущественно по настоянию церкви, холопы уже в ХII в., если не раньше, образовывали класс, который занимал свое законом обеспеченное положение в обществе»106. В литературе приводится норма договора Новгорода с немцами конца XII в., в силу которой:

Оже кто робу повержеть насильем, а не соромить, то за обиду гривну; пакы ли соромить собе свободна.

Буквальный смысл статьи не возбуждает недоразумений: «собе свободна» – значит, конечно, становится свободной, констатирует В. И. Сергеевич, но при этом задает вопрос, как следует объяснить правило, по которому раба, потерпевшая насилие, приобретала свободу. Если это раба третьего лица, а не того, кто виновен в насилии, то статья невозможная. При ее действии не могло бы удержаться рабство на женщин. Надо думать, что статья имеет в виду насилие собственной рабе.

Но почему о таком насилии может идти речь в договоре новгородцев с немцами? Договор имеет в виду не отношения русских к русским и немцев к немцам, а только русских к немцам. Надо думать, что немцы имели рабынь русских, а русские – немок. Для ограждения их и постановлено приведенное правило107.

Тем более ограждается личность раба в его столкновениях с третьими лицами. Уже при Ярославе Мудром, то есть в ХI в., устанавливается норма, в силу которой смертная казнь раба, совершившего убийство свободного человека, могла быть назначена только приговором суда, то есть вопрос о его вине решался только судом. Такой же порядок устанавливает и Новгородская судная грамота четырьмя столетиями спустя.

Раб обладал рядом прав как личного, так и имущественного характера: он мог исповедовать религию, иметь семью, имущество. Следует также отметить и явление, весьма характерное для общества, практикующего рабовладение: рабы включались в административный аппарат публичной власти, благодаря чему, оставаясь несвободными, приобретали целый ряд властных прерогатив в отношении свободных – подданных; в частности, княжеские холопы – тиуны осуществляли функции управления, а также суда.

Нас, разумеется, интересует та хозяйственная роль, которая отводилась холопам.

Как уже было сказано, работорговля была важной отраслью торговой деятельности, осуществлявшейся в русском государстве. Принятие христианства мало что изменило в этом плане. Во всяком случае, М. Н. Покровский отмечает этот факт, когда пишет не без сарказма: когда летопись извещает о сотнях (если не тысячах) наложниц Владимира Святославича до его крещения, это свидетельствует не столько о личной безнравственности этого князя в языческий период его биографии и о его личном гареме, сколько о тех запасах живого товара, которые держал этот крупнейший русский купец своего времени. О том, что такая практика продолжалась и после принятия христианства, свидетельствуют поучения епископа Серапиона, младшего современника татарского нашествия (он умер в 1275 г.), который в числе грехов, навлекших разные беды на русскую землю, указывает: «…братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем». Стало быть, и в ХIII в. русские купцы нисколько не стеснялись продавать русских невольников на заграничные рынки, в том числе и в мусульманские и языческие земли, констатирует М. Н. Покровский. Когда князь в междоусобных войнах возвращался домой, «ополонившиеся челядью», это «вовсе не значило, что он и его дружина приобрели некоторое количество крепостных слуг и служанок, как обычно себе представляют, не без некоторого лицемерия задним числом: в руках победителей оказывалась меновая ценность, может быть, самая высокая меновая ценность, какую знало то время». Князья ХII в. откровенно признавались в своих подвигах этого рода, видимо считая «ополонение челядью» вполне нормальным делом. «Не кто другой, как Владимир Мономах, давший столько сентиментальных страниц казенным учебникам, рассказывает, как он и его союзники „изъехали“ один русский город, не оставив в нем „ни челядина, ни скотины“. Как видим, для полного и совершенного опустошения русских областей не было ни малейшей надобности в татарском нашествии», – заключает М. Н. Покровский108.

В качестве некоторого оправдания Мономаха и его времени заметим, что человечеству понадобилось еще восемь столетий, прежде чем оно на Венском конгрессе в 1815 г. поставит под сомнение практику работорговли, а затем еще как минимум несколько десятилетий, для того чтобы отменить право рабства.

По сути же заметим, что М. Н. Покровский, видимо полностью поглощенный своей общей идеей, будто древнерусское хозяйство имело исключительно натуральный характер, причем, видимо, чуть ли не до Петра, не видит более никакого применения челяди, как только обращения ее в товар. Между тем для такой абсолютизации нет ровным счетом никаких оснований, ибо, как мы могли заметить, в период с Х до ХIII в. на Руси существовало довольно широкое многоотраслевое хозяйство, которое предполагало наличие рынка, и уже это обстоятельство предполагало, что хозяйственное использование рабов отнюдь не ограничивалось их сбытом на иноземных рынках.

Заметим прежде всего, что с того момента, как русские князья осели на земле, то есть уже после Святослава, они и их дружина начали разрастаться личным хозяйством. Это хозяйство, разумеется, нужно было обслуживать, и решением этой задачи как раз и занималась многочисленная челядь, домочадцы. Таким образом, насколько можно судить по дошедшим до нас сведениям, все эти дворецкие, конюшие, ключники, тиуны, стольники и тому подобное, – все они выполняли те же самые функции, что гораздо ранее делали dispensator, хранители одежды, мебели, серебра, кастеляны, повара, докладчики, сторожа и тому подобное в доме римского аристократа, при том что и те и другие были рабами. Холопами были и те люди, которые занимались чрезвычайно важным делом – организацией княжеской охоты. О ловчих и сокольничих упоминает Владимир Мономах в своих наставлениях.

Как уже было сказано, княжие люди (холопы) обеспечивали функционирование публичной власти, причем выполняли подчас чрезвычайно важные задачи как административного управления, так и судебные. В этом же ряду стоит упомянуть писцов и хранителей княжеской печати, которые часто также не были свободными людьми.

Рабы были незаменимы при решении чисто хозяйственных задач: они представляли интересы своего хозяина в торговых делах, в том числе, вероятно, сопровождая торговые караваны, они работали в княжеских, боярских и монастырских вотчинах в качестве ремесленников, занимались бортничеством и добычей рыбы в княжеских, боярских и монастырских угодьях.

Отметим, наконец, еще один факт, который прошел мимо внимания М. Н. Покровского. Прочно усевшись в большом днепровском городе, господствующий класс русского общества обратил внимание и на такой экономический источник, как владение землей, замечает В. О. Ключевский. Военные походы скопляли в его руках множество челяди. Наполнив ими свои городские подворья, он сбывал излишек за море: с Х в. челядь, наряду с мехами, была главной статьей русского вывоза. Теперь же люди из высшего общества стали сажать челядь на землю, применять рабовладение к землевладению. Признаки частной земельной собственности на Руси появляются не раньше ХI в. В ХII столетии мы встречаем несколько указаний на частных земельных собственников, каковыми являются: 1) князья и члены их семейств; 2) княжие мужи; 3) церковные учреждения, монастыри и епископские кафедры. Но во всех известиях о частном землевладении ХII в. земельная собственность является с одним отличительным признаком: она населялась и эксплуатировалась рабами; это – «села с челядью». Челядь, как предполагает В. О. Ключевский, составляла необходимую принадлежность частного землевладения светского и церковного, крупного и мелкого. Отсюда, делает вывод В. О. Ключевский, самая идея о праве собственности на землю, о возможности владеть землей, как всякой другой вещью, вытекла из рабовладения, была развитием мысли о праве собственности на холопа. «Эта земля моя потому, что мои люди, ее обрабатывающие: таков был, кажется, диалектический процесс, с которым сложилась у нас юридическая идея о праве земельной собственности. Холоп-земледелец, „страдник“, как он назывался на хозяйственном языке древней Руси, служил проводником этой идеи от хозяина на землю, юридической связью между ними, как тот же холоп был для хозяина орудием эксплуатации его земли»109.

Иностранцы, «инославцы», люди вне общества. В любом обществе существует социальная группа людей, которая не вписывается в сложившуюся социальную структуру. В особенности такой социальный слой широк в обществах с городским стилем жизни, то есть в таком, в котором развит обмен, в том числе и с зарубежными странами.

Типичным примером подобного рода являются бродячие актеры (музыканты, артисты, фокусники и т. д.). Такого рода людей мы встречаем в древнегреческих полисах, в городах Римской империи, в средневековой Европе. Древняя Русь не является исключением: здесь большой популярностью у широких масс народа пользовались скоморохи. Невозможно точно идентифицировать структуру этого пестрого социального явления – скорее всего, в него входили выходцы из разных социальных групп, мест, в том числе иностранцы, люди разных вероисповеданий. Короче говоря, если изгои и другие божьи люди составляли, по словам В. О. Ключевского, не особый класс общества, а самостоятельное общество, существующее наряду с гражданским, то точно такими же изгоями можно считать тех людей, которых мы определяем под общим наименованием скоморохов.

Не менее интересным и показательным является наличие в стране людей, являющихся выходцами из-за границы, в том числе и исповедующих иную веру: ширина этого слоя является свидетельством не только уровня веротерпимости в обществе, но и степени вовлеченности общества в международный обмен всякого рода (хозяйственный, культурный и т. п.).

Как отмечает Н. М. Карамзин, «греки, армяне, евреи, немцы, моравы, венецияне жили в Киеве, привлекаемые выгодною меною товаров и гостеприимством россиян, которые дозволяли христианам латинской церкви свободно и торжественно отправлять свое богослужение». Н. М. Карамзин констатирует веротерпимость как властей, так и простых киевлян: инославцы могли не только свободно исповедовать свою религию, но и строить свои храмы (например, католический храм Св. Марии). Впрочем, эта веротерпимость имела свои пределы: латинянам запрещалось спорить о вере, а однажды Владимир Рюрикович выгнал (в 1233 г.) какого-то Мартина, приора храма Св. Марии, вместе с другими монахами110.

Между прочим заметим, что на начало киевского княжения Мономаха (1113) приходится первый, отмечаемый летописью еврейский погром: киевляне во время возникших беспорядков «идоша на жиды и разграбиша я». Судя по тому, что одновременно был ограблен и дом христианина, тысяцкого Путяты, этот погром вряд ли являлся аргументом в богословском споре.

Н. М. Карамзин подтверждает это предположение: «…мятежники, пользуясь безначалием, ограбили дом тысяцкого именем Путяты, и всех жидов, бывших в столице под особенным покровительством корыстолюбивого Святополка» (Окаянного). Как предполагает Н. М. Карамзин, «причиною Киевского мятежа было, кажется, лихоимство евреев: вероятно, что они, пользуясь тогдашнею редкостию денег, угнетали должников неумеренными ростами». Владимир Мономах, «желая облегчить судьбу недостаточных людей, собрал в Берестовском дворце своем знатнейших бояр и тысячских… рассуждал, советовался с ними, и наконец определил, что заимодавец, взяв три раза с одного должника так называемые третные росты, лишается уже истинных своих денег или капитала: ибо как ни велики были тогдашние годовые росты, но месячные и третные еще превышали их. Мономах включил сей закон в Устав Ярославов»111.

Глава 2. ХОЗЯЙСТВО И ТРУД В УДЕЛЬНУЮ ЭПОХУ

§ 4. Удельная Русь: политическое устройство

Внешние условия исторической эволюции Руси. – Разрушение торговых путей. – Деградация сельского хозяйства на юге ввиду набегов кочевников. – Отток населения на северо-восток. – Возникновение новых городов в Северо-Восточной Руси. – Запустение днепровской Руси. – Фатальная роль монгольского вторжения. – Вывод. – Изменение характера политической власти. – Киев утрачивает роль стольного града. – Изменение характера отношений внутри дома Рюриковичей. – Переход к удельному устройству. – Проблема феодализма на Руси. – Феодализм в Западной Европе и концепция, отрицающая наличие феодальных отношений на Руси. – Критика этой концепции: Н. П. Павлов-Сильванский. – Феодальная иерархия. – Вассалитет. – Положение крестьянства. – Иммунитет вотчинников. – Судебный иммунитет. – Фискальный иммунитет. – Княжеские иммунитеты. – Виды иммунитетов. – Слуги вольные: право отъезда. – Категории слуг вольных. – Разделение служебных и поземельных отношений.

В дореволюционной исторической и историко-юридической литературе эпоху, наступившую примерно с ХIII в., принято определять как удельный период эволюции русского государства. В советской литературе эта же эпоха называлась периодом феодальной раздробленности.

Не вдаваясь в сложную проблему феодализма на Руси, отметим, что и в самом деле ХIII в. является во многих отношениях рубежным в российской истории, символизируя завершение одних, продолжение других и завершение третьих социально-экономических процессов.

Ход этих процессов осуществлялся под воздействием двух групп факторов, одни из которых имеют внешний, другие – внутренний характер.

Внешние условия исторической эволюции Руси. В числе факторов внешнего порядка, определявших устройство и состояние хозяйственной жизни, важнейшими являются, несомненно, во-первых, закрытие торговых путей в Византию и в восточные страны и усиление напора кочевников и, во-вторых, монгольское нашествие.

Захват крестоносцами Константинополя в 1204 г. привели к разорению этого крупнейшего культурного и хозяйственного центра Средневековья, нанеся Византии ущерб, от которого она во многих отношениях так никогда и не смогла оправиться. Этот факт уже сам по себе имел следствием упадок торговых связей, в которые была включена Русь, причем далеко не только в качестве субъекта, обеспечивавшего охрану торговых путей. Дело, однако, не ограничилось этим. Как известно, за спиной крестоносцев стояла Венеция, являвшаяся главным вдохновителем и спонсором этого сомнительного во всех отношениях похода за «освобождение Гроба Господня» (который, вообще-то, находился далеко от Константинополя). Устранив своего мощного конкурента, Венеция переключила европейские торговые связи, в том числе и отношения с Востоком, на себя, благодаря чему знаменитый путь «из варяг в греки», во-первых, сместился много западнее, а во-вторых, место греков заняли венецианцы.

Деградацией торгового пути «из варяг в греки» дело, однако, не ограничилось. Южнорусские княжества с течением времени начинают испытывать все возрастающее давление степных кочевников, благодаря чему теряют контроль над все большими территориями. В частности, уже в конце ХI в. утрачивается связь с Тмутараканским княжеством, которое в период своего расцвета включало в себя обширные территории, крепости и города (Тамань, Северное Причерноморье, Северный Крым, Приазовье, город и крепость Белая Вежа). Вместе с этим, по-видимому, если не исключаются вовсе, то существенно затрудняются торговые связи Руси со странами Востока.

Одновременно все большие трудности начинает испытывать и хозяйство других южных княжеств, прежде всего аграрный сектор, который лишается возможности нормального функционирования вследствие постоянных набегов степняков. Как следствие, уже до монгольского нашествия наметился процесс исхода населения, прежде всего специализированного на сельскохозяйственном производстве, а следом за ним и городских людей (ремесленников) из мест своего традиционного обитания. Миграционное движение осуществлялось в двух направлениях – на запад и юго-запад, а также на северо-восток. Нельзя не отметить того, что этому процессу во многом способствовала и миграционная политика князей Северо-Восточной Руси: Андрей Боголюбский, например, надо полагать, отнюдь не ограничился вывозом во Владимир чудотворной иконы Божией Матери. Во всяком случае, тот факт, что владимирцев в дальнейшем аристократическая элита более древних северо-восточных городов стала с оттенком презрения именовать «нашими холопами каменщиками», говорит о многом. И в самом деле, расширяя этот город, Андрей наполнил его, по замечанию одного летописного свода, «купцами хитрыми, ремесленниками и рукодельниками всякими»112. Заметим, что этот процесс начался до Андрея; отец его, великий князь Киевский Юрий Долгорукий, много сделал для строительства здесь новых городов. Именно в этот период на северо-западе возникают новые или становятся известными такие города, как Кснятин, Москва, Юрьев «в поле» (нынешний Юрьев-Польский), Переяславль-Залесский, Дмитров, Боголюбов, Тверь, Городец на Волге, Кострома, Стародуб на Клязьме, Галич, Звенигород, Вышгород (под Серпуховом) и т. д. В. О. Ключевский ссылается на свод В. Н. Татищева, в котором говорится, что Юрий Долгорукий, начав строить новые города в своей Суздальской волости, заселял их, собирая отовсюду и давая им «немалую ссуду». Благодаря этому в его города приходили во множестве не только русские, но и болгары, мордва и венгры (плененные им в боях на юге) и «пределы яко многими тысячами людей наполняли»113. Тем не менее в гораздо больших массах на северо-восток самостоятельно выходили сельские жители южных русских княжеств, что оказало значительное влияние на многие стороны складывавшейся здесь социально-экономической жизни.

Прямым следствием этих процессов явилось запустение центральной днепровской Руси. В исторической литературе принято приводить свидетельство папского миссионера Джованни Плано Карпини, проезжавшего через Киев на Волгу вскоре после татарского нашествия в 1246 г.: на всем пройденном им пространстве Южной Руси, в Киевской и Переяславской земле, он встречал по пути лишь бесчисленное множество человеческих костей и черепов, разбросанных по полям. В самом Киеве, прежде столь обширном и многолюдном городе, едва насчитывали при нем 200 домов, обитатели которых терпели страшное угнетение114. Конечно, описанная картина в значительной мере является следствием недавнего монгольского нашествия, однако ясно, что процесс упадка днепровской Руси начался несколько раньше. В самом деле, по свидетельствам источников, уже в середине ХII столетия южные русские города, включая один из прежде самых старинных и богатых городов Любеч, были «пустыми», и жили в них «псари да половцы», то есть, как констатирует В. О. Ключевский, в этих городах остались лишь княжеские дворовые люди и мирные половцы, перешедшие на Русь115.

Что касается монгольского вторжения, то, как известно, в отечественной исторической литературе даются разные, порой диаметрально противоположные, оценки его роли и последствий. По одному мнению, это нашествие погубило Древнерусское государство, направив дальнейшую историю по совершенно иному, чем могло бы быть, пути, по другому – оно сыграло чуть ли не позитивную роль, позволив, во всяком случае, остановить по-настоящему опасную для судьбы страны агрессию с Запада, а во внутреннее устройство Российского государства принеся кое-что и полезное. Понятно, что в пользу и той и другой позиции приводится целый ряд аргументов, и стоит заметить, что далеко не все они могут быть безоговорочно отвергнуты. Как мы могли заметить, несколько в стороне стоит концепция М. Н. Покровского, по мысли которого само по себе древнее русское государство является чуть ли не историческим недоразумением, обреченным исчезнуть в любом случае, без какого бы то ни было внешнего влияния, и монгольское нашествие, таким образом, есть лишь условие, ускорившее результат, но отнюдь не его причина.

Думается, однако, что указанные факторы каждый сыграли свою историческую роль, однако лишь один из них имел фатальное значение.

Действительно, исчезновение торговых путей повлекло за собой тяжелые экономические последствия. Кризис был неизбежен, города пришли в упадок, однако вряд ли это обстоятельство можно считать однозначной причиной их смерти. Можно вспомнить в связи с этим судьбу Великого Новгорода: благодаря каким-то причинам, нам неизвестным, в числе которых, возможно, были и дипломатические таланты князя Александра Невского, этот город не подвергся разрушению монгольскими завоевателями. Между тем именно Новгород являлся начальной точкой на пути «из варяг в греки» и прекращение функционирования этого пути по логике должно было тяжело сказаться на экономическом благосостоянии города. Однако ничего существенного мы здесь не замечаем, Великий Новгород сумел встроиться в иную систему международной торговли, сложившуюся в Европе, и стал необходимым звеном в этой торговле. Можно, вероятно, не сомневаться, что и другие города, по крайней мере те из них, которые находились в благоприятных для торговли местах (на водных путях), переживши кризис, смогли бы найти свое место в новом международном разделении труда.

Для этого, однако, необходимо одно простое, но весьма существенное условие: эти города должны были сохраниться физически. Но именно этого-то им и не позволили монгольские завоеватели. Как отмечает М. Н. Покровский, половцы, вне всякого сомнения, приносили существенные бедствия Киевской Руси, но «нанесли последний удар, однако же, не они. Степняки не умели брать городов и, даже напав врасплох на Киев (в 1096 г.), они не смогли в него ворваться и должны были ограничиться опустошением окрестностей. Если в их руки и попадали изредка укрепленные центры, то только мелкие – вроде Прилук, Посечена и т. п. ‹…› Иным противником были татары. Степные наездники, так же легко и свободно передвигавшиеся, как и половцы, они усвоили себе всю военную технику их времени». М. Н. Покровский приводит свидетельство упоминавшегося здесь Д. Плано Карпини, по словам которого «каждый татарин обязан был иметь при себе шанцевый инструмент и веревки для того, чтобы тащить осадные машины… Самые крепкие русские города попадали в их руки после нескольких недель, иногда только нескольких дней осады. Но взятие города татарами означало его столь полный и совершенный разгром, какого никогда не устраивали русские князья или даже половцы, и потому именно, опять-таки, что татарская стратегия ставила себе гораздо более далекие цели, чем просто добывание полона. Орде для ее политики – „мировой“, в своем роде нужны были обширные денежные средства, и она извлекала их из покоренных народов в виде дани. С военной точки зрения, для того чтобы обеспечить исправное поступление этой последней, нужно было прежде всего отнять у населения всякую возможность начать борьбу сызнова. Разрушить крупные населенные центры, частью разогнать, частью истребить или увести в полон их население – все это как нельзя больше отвечало этой ближайшей цели. Вот отчего татары были такими великими врагами городов, и вот почему летописцу-горожанину Батыево нашествие казалось венцом всех ужасов, какие можно себе вообразить». Одновременно уничтожалась и городская элита, включая духовенство. М. Н. Покровский снова обращается к свидетельству Плано Карпини: «Лучшие, благородные люди никогда не дождутся от них пощады». Этот вывод подтверждается и русскими летописями, которые в числе убитых и плененных захватчиками настойчиво называют «чернцов и черноризиц», «иереев и попадей». Разрушение городов и уничтожение высших классов одинаково ослабляли военно-политическую организацию побежденных и гарантировали на будущее время их покорность, констатирует М. Н. Покровский116. Например, монгольский полководец Бурундай требовал уничтожения городских стен Владимира-Волынского (в 1261 г.), как, впрочем, и других городов (видимо, уже сдавшихся). Но так как невозможно было вскоре разбросать город из-за его размеров («величества»), князь Василько Романович «повелел зажечь его»117. Очень символично: город без стен, его окружающих, уже не есть город в самом изначальном значении этого слова.

Конечно, в течение крайне непродолжительного по историческим меркам времени монголы в значительной мере «спешатся», Орда превратится в государство, сочетающее в себе черты торгово-промышленной и кочевой державы; здесь возникнет обилие ремесленного и торгового люда, в том числе выходцев из Руси, среди которых далеко не все будут на положении рабов; сформируются и будут обустроены новые торговые пути. Это – исторические факты, с которыми невозможно спорить. Но нужно при этом сделать одно, притом весьма существенное, уточнение: все это возникнет в другом месте. Русь же, по крайней мере городская Русь, оказалась уничтоженной, причем с очень отдаленной перспективой восстановления. Во всяком случае, было бы очень неосновательно думать, чтобы победители и некоторое время спустя после разгрома середины ХIII в. предпринимали какие-то меры к тому, чтобы подвластная и в общем чуждая им территория экономически возродилась.

Итак, мы можем констатировать смерть городов и движение к цивилизации аграрного типа. В то время, когда страны Западной Европы переходили к новому экономическому устройству (городскому хозяйству), освобождаясь от феодализма или хотя бы сочетая его с городским строем, Русь стремительно вверглась в феодализм.

Изменение характера политической власти. Предпосылки к изменению организации публичной власти существовали на Руси всегда118, однако до поры их действие нивелировалось активными мерами наиболее деятельных и прозорливых киевских князей, таких, например, как Владимир Мономах. Однако с течением времени средств, обеспечивавших нейтрализацию этих скрытых тенденций, оказалась недостаточно. Причиной тому явилось и оскудение киевских земель, и, напротив, усиление русских западных и северо-восточных княжеств. Юрий Долгорукий, видимо, был последним князем, не только боровшимся за великокняжеский киевский престол, но и стремившимся сесть на княжение в Киеве. Но уже его сын Андрей, ставши великим киевским князем119, остался в пределах своего Владимирского княжества, а на киевский стол посадил младших своих сородичей, к которым отнесся как к своим подручникам (по определению одного из обиженных таким отношением к ним князя Мстислава Храброго).

В этом историческом эпизоде видится три весьма примечательных момента.

Во-первых, в отличие от ранее действовавшего порядка, когда, по словам В. О. Ключевского, князь, признанный старшим среди родичей, обычно садился в Киеве, князь же, сидевший в Киеве, обычно признавался старшим среди родичей; Андрей впервые отделил старшинство от места, заставив признать себя великим князем всей Русской земли, он не покинул своей Суздальской волости и не поехал в Киев сесть на стол отца и деда120. Заметим, что в данном случае удивительным образом был реализован древний античный принцип «где император – там и Рим»; принцип, которому в свое время следовал Карл Великий.

Во-вторых, совершенно однозначно нарушаются, как кажется, нигде формально не закрепленные, но неуклонно соблюдаемые правила взаимоотношений внутри фамилии Рюриковичей, когда старший являлся названным отцом и братом для всех остальных сородичей. В этом и смысл обиды Мстислава: «Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви…», а Андрей повел себя по отношению к ним не как старший родич, а как начальник по отношению к подчиненным, то есть, по словам В. О. Ключевского, впервые была сделана попытка заменить неопределенные полюбовные отношения князей по старшинству обязательным подчинением младших старшему, политическим их подданством наряду с простыми людьми121.

Наконец, в-третьих, здесь впервые (если не считать Любечского съезда) обнаруживается политическая и экономическая сторона происходивших изменений, сближавших русское государство с государствами Западной Европы. Великий князь, сосредоточивая в своих руках (пусть иногда или даже часто чисто номинально) верховную политическую власть в рамках всего государства, одновременно при этом сохранял за собой прерогативы земельного собственника, которые он продолжал реализовывать в границах своего домена (удела). Однако ведь и другие князья имели свои уделы, в отношении которых они осуществляли как политическую, так и экономическую (в качестве земельных собственников) власть. Политическим следствием этого стало изменение порядка наследования власти: если великокняжеский (во Владимиро-Суздальской земле) престол переходил по нормам лествичного права, как это и было прежде, то в уделах власть наследовалась по прямой нисходящей линии (от отца к сыну) либо по завещанию.

Все это является свидетельством перехода к новому периоду в русской истории, который принято определять как удельный, или как период феодальной раздробленности. Этот момент нашел отражение и в летописи, в которой единый прежде термин Русская земля стал сочетаться, а то и заменяться терминами Новгородская земля, Владимиро-Суздальская земля, Смоленская земля и т. п. Изменилась и политика князей: если они ранее стремились обеспечить свой переход из одного княжества в другое, более лучшее, в конечном счете – овладеть киевским столом, не подвергая, как правило, сомнению территориальную целостность каждого княжества, то отныне они старались увеличить территорию своего княжества за счет земель соседа. Короче говоря, и для них «отчина и дедина», коей ранее была единая Русская земля, сузилась до пределов удельного княжества.

Но в этом процессе был и еще один момент: будучи однажды запущенным, он продолжал развиваться и далее, благодаря чему удельные княжества подвергались сами дроблению, внутри них возникали новые, но еще более мелкие удельные княжества, в то время как бывшие крупные удельные княжества становились в ряде случаев великими – как, например, появились великие князья тверской, нижегородский, ярославский, московский122.

Проблема феодализма на Руси. Соответственно всему этому менялся и характер власти удельного князя: эта власть все более приватизировалась, она становилась властью прежде всего земельного владыки, собственника определенной территории. Этот процесс хорошо нам знаком по истории раннего Средневековья в Западной Европе. Вместе с тем на Руси он имел довольно существенные отличия.

Как мы помним, на Западе король наделял своих вассалов землей под условием службы, пре

...