А. М. Лушников

Правовая и экономическая мысль в ретроспективе
(ХVIII — начало ХХ в.):
плечи гигантов

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 340.15+330.8

ББК 67.3+65.02

Л87

Автор:
Лушников А. М., доктор юридических наук, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой трудового и финансового права юридического факультета Ярославского государственного университета им. П. Г. Демидова.

Рецензенты:
Иванчин А. В., доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой уголовного права и криминологии, декан юридического факультета Ярославского государственного университета им. П. Г. Демидова;
Лютов Н. Л., доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой трудового права и права социального обеспечения Московского государственного юридического университета им. О. Е. Кутафина (МГЮА).

В данной монографии рассмотрены проблемы взаимодействия правовой и экономической мысли в ретроспективе, преимущественно во второй половине ХVIII – начале ХХ в. За основу взят анализ научного наследия ученых, в исследованиях которых наиболее рельефно отразилась междисциплинарная проблематика в указанном аспекте. В качестве ключевых фигур выделены А. Смит и К. Маркс, И. Бентам и Дж. С. Милль, А. Вагнер и Б. Вебб, С. Вебб, а также Р. Штаммлер и М. Вебер. В книге рассмотрены особенности их биографии, в частности повлиявшие на специфику восприятия обозначенного взаимодействия. Особое внимание обращено на судьбу публикаций данных ученых в России, их оценку российскими коллегами и воздействие на научные и политические процессы в нашей стране.

Книга предназначена для юристов и экономистов, а также философов, социологов, политологов, всех интересующихся проблемами взаимодействия права и экономики.

Печатается в авторской редакции.

Изображение на обложке с ресурса Wikipedia.org

УДК 340.15+330.8

ББК 67.3+65.02

© Лушников А. М., 2022

© ООО «Проспект», 2022

Посвящается моему брату
Лушникову Юрию Михайловичу

Глава 1.
ГИГАНТЫ: КТО ОНИ И ПОЧЕМУ ИСТОРИЯ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ

Междисциплинарное взаимодействие в научных исследованиях в настоящее время приобретает все большее значение. При этом древние традиции смыкаются с современными новациями, образуя затейливый синтез. Очевидно, что проматерью всех наук, прежде всего, гуманитарных, была философия, а своеобразной синтезирующей наукой об обществе с ХХ в. стала, наряду с философией, и социология. Это тем более очевидно с учетом того, что все общественные феномены имеют свою философию и социологию. Отсюда известные обобщающие направления исследований, такие как философия истории и социология истории, философия прав и социология права, философия экономики и социология экономики и др. В этом сложном междисциплинарном переплетении особое место занимает взаимодействие права и экономики. Разброс в этой части велик начиная с научных программ и учебных дисциплин в русле от «экономических движений в области права» и «право и экономика», до «экономики права», «экономического анализа права» и даже «правовой экономики» с «правовым анализом экономики» и др. Общие подходы к такому взаимодействия мы уже обозначили ранее1.

При этом в любом случае юридическая наука как хронологически, так и проблемно в этом процессе предшествовала экономической науке, а потребности именно правового регулирования во многом стимулировали экономические исследования. В соответствии с этим долгое время исследователи экономики в рамках естественно-правовой традиции занимались не столько описанием и интерпретацией ее функционирования, сколько поиском морально приемлемых правил поведения и регулирования общественных отношений в области экономики. Так, еще лидер новой исторической школы экономики, немец Г. Шмоллер (1838–1917) прямо утверждал, что политическая экономия была построена на началах естественного права2. Впоследствии Й. Шумпетер (1883–1950) писал о большом влиянии естественно-правовой доктрины на развитие экономической науки. Подчеркнем, что этот австрийский ученый постоянно подчеркивал большое влияние правовой науки на эволюцию экономической мысли начиная с периода античности, особенно в Древнем Риме3. М. Вебер (1864–1920) на этот счет выразился достаточно образно, но категорично: «Юридические консультанты составляли специфический слой элиты. Для имущих слоев Рима они были универсальными «исповедниками» во всех экономических делах…Приспособление к новым экономическим потребностям происходило поэтому в значительной мере благодаря способу, которым интерпретировались, расширялись и растягивались старые понятия. При этом логико-правовая и конструктивная работа была поднята на такую высоту, которую только оно вообще способно достичь на почве аналитического метода». По его мнению, у римлян «новые, экономически (внешне) различные обстоятельства подводились под адекватные им правовые понятия»4.

В российской экономической науке уже на рубеже ХIХ–ХХ вв. признание огромного влияния естественного права на экономику было общим местом и никем не оспаривалось. Например, по утверждению российского финансиста М. В. Бернацкого (1876–1943), «в основу общественно-политических систем физиократов и А. Смита, создавших политическую экономию как науку, лежит идея «естественного порядка», предуказанного природой и требующего, во имя благоденствия людей, своего осуществления в порядке положительном. Это является развитием в отношении экономики доктрины «естественного права», сыгравшего такую громадную роль в эволюции дисциплины права»5. Отечественный экономист М. И. Туган-Барановский (1863–1919) соглашался с мнением о том, что «система теоретической экономической науки постепенно развивалась из составной части естественного права»6. В этой связи вполне очевидно, что обращавшиеся к экономике исследователи в русле школы схоластов, а затем школы меркантилизма и камерализма занимались преимущественно открытием «естественных» экономических законов, соответствующих естественному праву.

Отсюда и ярко выраженный поиск экономистами-классиками «естественных законов», управляющих экономикой, подобных «естественному праву», на которое должно ориентироваться человеческое поведение. Напомним, что даже в XVIII в. (веке рождения экономической науки в современном ее понимании) науки, изучающие человеческое общество, в том числе зачатки экономики, социологии, политологии, отчасти даже философия (прежде всего, нравственная философия), объединялись предельно широко трактуемой наукой юриспруденцией. При этом сама юриспруденция зачастую делилась на две области знания: естественное право, иногда именуемое нравственной философией и собственно прикладную юридическую науку, основанную в значительной степени на классическом римском праве. Главным для исследователей было создание норм права, соответствующих моральным и религиозным нормам, и обеспечивающим достойную и праведную жизнь. Следствием этого стало то, что многие исследования экономистов того периода носили преимущественно нормативный характер, тогда как их позитивная составляющая была весьма невелика. Эта очевидная истина признается не только правоведами, но и специалистами в сфере экономики7.

В этой связи совсем не случайно, что юристами по образованию, а некоторые и докторами права, были почти все пионеры экономических исследований и многие ее выдающиеся представители. Достаточно назвать таких ярких личностей, как Ж. Боден (1530–1596), Ф. Бэкон (1561–1626), С. Пуффендорф (1632–1694), П. Л. Буагильбер (1646–1714), Ф. Хатчесон (1694–1747), Д. Стюарт (1712–1780), А. Смит (1723–1790), И. Бентам (1748–1832), Д. Мак-Куллох (1789–1864), У. Сениор (1790–1864), С. Лонгфилд (1802–1884), Г. Госсен (1810–1858), К. Маркс (1818–1883), Д. Кернс (1823–1875), Г. Мангольдт (1824–1868), У. Бэджгот (1826–1877), Т. Лесли (1827–1882), К. Менгер (1840–1921), Е. Бем-Баверк (1851–1914), Ф. Визер (1851–1926), М. Вебер (1864–1920), Л. Мизес (1881–1973), Й. Шумпетер (1883–1950), П. Сраффа (1898–1983), Ф. А. Хайек (1899–1992), О. Ланге (1904–1965), Т. Скитовки (1910–2002) и др. Из видных экономистов современности юристами по образованию являются Г. Таллок (1922–2014), Э. Малинво (1923–2015), Р. А. Познер (р. 1939), Х. Уэрта Де Сото (р.1956) и др.

Юриспруденцию изучали Д. Юм (1711–1776), А. Курно (1801–1877), Дж. С. Милль (1806–1873), А. Вагнер (1835–1917), Ф. Эджуорт (1845–1926), К. Викселль (1851–1926), В. Зомбарт (1863–1941), Э. Селигмэн (1861–1939), Р. Коуз (1910–2013) др.

Таким образом, первоначально экономические исследования были некоторым ответвлением рассмотрения проблем нравственной философии, связанной с юриспруденцией в широком смысле. Экономика изначально был одновременно и моральной наукой, и наукой об обществе. Напомним, что первый в Европе Болонский университет был сформирован на базе школы права в конце ХI в., а юридические факультеты с соответствующе профессурой присутствовали изначально в структуре практически всех университетов. Многие века основы экономических знаний в той или иной мере преподавались преимущественно именно на юридических факультетах, тогда как преподавание юриспруденции было присуще университетскому образованию с момента образования практически любого университета. Первые профессора – экономисты появились в Германии только в первой половине ХVIII в., а вне Германии – вообще в первой половине ХIХ в. Первым профессором экономики считается С. П. Гассер (1676–1745), получивший это звание в 1727 г. Создание первой университетской кафедры политической экономии датируется 1754 г. (Неаполь, занял кафедру А. Дженовези (1712–1769)). Первая кафедра политической экономии в Англии создается только в 1805 г. в колледже, открытом Ост-Индской компанией в Хейлибери. Возглавлял ее, кстати, один из самых «мрачных» экономистов-классиков Т. Мальтус (1766–1834). Специальные кафедры экономики в ведущих британских университетах создавались уже на рубеже ХIХ–ХХ вв.

Примечательно, что известный немецкий экономист В. Рошер (1817–1894) еще в 1862 г. отмечал, что «предметы, изучаемые правоведами и экономистами, едва ли не одинаковые», отличаются лишь точкой зрения. Правоведение анализировало их с точки зрения «человеческих потребностей в урегулировании», а экономика – с точки зрения «неприятия конфликта». Экономика, по мнению В. Рошера, относится к праву также, как химия – к медицине8. Высказывание для экономиста показательное, особенно с учетом того, что для людей гораздо интереснее эффективность лекарства, чем его химические ингредиенты.

В целом, экономика даже в станах Запада стала академическим предметом лишь в 1880-е гг.9, а политэкономия первоначально преподавалась в качестве отдельного предмета только на юридических факультетах университетов или в специальных юридических вузах. В Италии, как и в некоторых других странах Запада, центр преподавания экономики покинул факультеты права вообще только после завершения Второй мировой войны. По мнению современного итальянского ученого А. Ронкалья, экономисты достаточно долго представляла собой скорее интеллектуалов, которые рассматривают экономические вопросы наряду с прочими проблемами10. В отношение Великобритании современный американский историк Д. А. Тейлор был еще более категоричен: «В начале ХIХ столетия, другими словами после Смита, классическая экономика в Британии была полупрофессиональной и полуакадемической дисциплиной, строившейся по немецкому образцу, и одновременно на половину оставалась любительством, бессистемным занятием джентльменов, обладавших сильным чувством общественного долга, но, в лучшем случае, имевшим весьма приблизительные представления о торговле»11. Отметим, что среди этих интеллектуалов и джентльменов преобладали юристы, а также встречались врачи, государственные деятели, священники и др.

Даже на рубеже ХIХ–ХХ вв. среди ведущих экономистов лидировали лица с юридическим образованием, а также прошедшие курс математических и технических наук (Л. Вальрас (1834–1910), А. Маршалл (1842–1924), В. Парето (1848–1923), один из героев этой книги Дж. М. Кейнс (1883–1946) и др.). Да и в дальнейшем ситуация развивалась неоднозначно. Не случайно среди ученых – лауреатов Нобелевской премии по экономике12 представлены исследователи, получившие не экономическое образование и в силу профессиональных интересов связанные значительную часть своей карьеры преимущественно с другими сферами деятельности. Это, например, математики Л. В. Канторович (1912–1986) (СССР), Д. Нэш (1928–2015) (США), Р. Д. Ауманн (р.1930) (Израиль), француз Ж. Тироль (р.1953), американский политолог Э. Остром (1933–2013), израильский психолог Д. Кинеман (р.1934). В общем, интеллектуалы и джентльмены продолжали, среди прочего, размышлять над экономикой. Примечательно, что соавторами теории предельной полезности, одного из краеугольных камней современной экономика, считаются (если судить по образованию) юрист К. Менгер, специалист в области литературы и естественных наук Л. Вальрас и ученый-универсал (среди прочего, логик и философ) С. Джевонс. Среди выдающийся юристов соотносимого калибра ни одного экономиста по образованию не было. Подчеркнем, что это свидетельствует только о том, что проблематика экономической науки имеет до известной степени комплексный, многосторонний характер, а в некоторой части и изначально междисциплинарный аспект. Она связана, что называется, с «хлебом насущным», благосостоянием отдельных индивидов и всего общества. Это и делает ее открытой для интенсивного диалога представителей разных наук.

В этой связи стоит подходить к научному наследию экономистов прошлого с несколько иной меркой, чем это делают некоторые представители современной неоклассики, особенно из числа молодых исследователей. Постоянные сетования на то, что тот или иной ученый в свое время «не создал математической модели», «не дорос до теории предельной полезности», «не оценил тотального влияния экономики на все сферы общественной жизни», «не составил графиков», «не начертил кривые» и др. кажутся нам неуместными и даже нелепыми. Все выдающиеся экономисты, в том числе герои этой книги, были высокими профессионалами, однако, как правило, в области права, философии, социологии, математики и др. Именно этим определялось своеобразие их подхода к проблемам экономики и упрекать их в этом все равно, что упрекать дождь, за то, что он мокрый.

Более того, даже само выделение самостоятельной экономической науки было следствием, в том числе, интенсивного развития других наук, особенно философии и правоведения, формирования соответствующей интеллектуальной среды. Так, зарождение политической экономии именно в Великобритании во второй половине ХVIII в. как раз и связано с тем, что там существовал относительно высокий уровень развития правоведения и правовой культуры, соответствующая духовная атмосфера («Шотландское Просвещение», наличие развитой системы высшего образования, относительная свобода мысли и др.), которые позволили проводить экономические исследования и осуществлять эффективную экономическую деятельность. Этому способствовали и такие правовые феномены, как патентная система и защита авторских прав, относительно независимые суды и сильная адвокатура, закрепление и защита права собственности, стабильное финансовое право, зачатки трудового законодательства. Таким образом, цепь политических событий и правовых преобразований, начиная от захвата Англии Вильгельмом Завоевателем в 1066 г. до Славной революции 1688 г. привели к появлению экономической науки именно в этом регионе Европы13.

Для России ситуация была еще более однозначной, т.к. практически все ученые-экономисты дореволюционного периода были юристами, причем юристами по образованию, системе мышления, научным степеням, преподаваемым в вузах дисциплинам. До начала ХХ в. профессиональных экономистов в вузах России просто не готовили. Первым стало экономическое отделение Петербургского политехнического института, начавшее работу в 1902 г. В этой связи практически все ведущие отечественные экономисты, включая таких выдающихся, как В. И. Борткевич (1868–1931), Е. В. Слуцкий (1880–1948), Н. Д. Кондратьев (1892–1938), М. И. Туган-Барановский и др., закончили именно юридические факультеты университетов или специальные юридические вузы. Нет, конечно, были среди известных экономистов выпускники математических и исторических факультетов, даже духовной академии и вообще деловые люди без высшего образования, но до начала ХХ в. экономистов по образованию практически не было. Добавим, что многие из отечественных исследователей могут быть в равной степени признаны не только видными юристами и экономистами, но и специалистами сразу в нескольких отраслях права. Так, И. И. Янжул (1845–1914) и И. Х. Озеров (1869–1942) признаются не только известными специалистами в сфере финансового права и экономики, но одними из пионеров исследований в сфере трудового права. Более подробно об этом мы уже писали ранее14. Стоит еще раз подчеркнуть, что обращение к проблемам собственно экономики для юристов было зачастую дополнительным при рассмотрении комплекса проблем, связанных с усовершенствованием правовых норм, регулирующих общественные отношения в сфере экономики.

Недооценка такого исторического понимания проблемы приводит некоторых экономистов к странным выводам о хронологическом первенстве экономических исследований над правовыми и даже об отсутствии в прошлом самостоятельных правовых исследований, например, в сфере финансов, о сдвигании истории «экономического анализа права» (о нем отдельно) чуть ли не в начало ХVIII в., когда не существовало и самостоятельной экономической науки в современном понимании. В действительности ситуация обстояла с точностью до наоборот, и в то время можно говорить только о попытках юристов изучать экономическую проблематику в контексте своих правовых изысканий.

В этой связи стоит отметить, что предысторию экономической науки обычно ведут с ХVII в., реже с ХVI в. или даже ХV в., хотя ее корни можно искать в трудах философов античной Греции и даже ранее. Впрочем, экономическая наука, если использовать крылатое выражение, имеет обширное прошлое, но короткую историю. Зародилась она, как уже указывалось, в лоне широко понимаемой юриспруденции как моральная и общественная (социальная) наука. При этом право и экономика базировались во многом на единых ценностях, да и первыми исследователями, по сути, смежной проблематики, стали одни и те же лица, начиная от Платона и Аристотеля (с обязательным добавлением Ксенофонта для экономистов), через Фому Аквинского к Т. Гоббсу, Д. Локку, И. Бентаму, Дж. С. Миллю, К. Марксу и др. Очевидно, что, начиная с Античности статус гуманитарных наук в более или менее современном смысле имела только философия, юриспруденция и, отчасти, история. В их рамках вызревали предпосылки выделения политической экономии, социологии, политологии, социальной психологии и др. Это не говорит о какой-то «первичности» или «вторичности» той или иной науки, а только указывает на рамки их хронологического развертывания.

Ситуация для взаимодействия правовой и экономической мысли в дальнейшем упрощалась еще и потому, что профессионально экономикой по-прежнему занимались преимущественно юристы по образованию (начиная от А. Смита). В силу этого особой необходимости в изучении междисциплинарного взаимодействия и не было. Разрыв между экономикой и правом начал расширяться в 20–40-е гг., усилился в 50-е гг.15, превратившись почти в пропасть к концу 70-х гг. ХХ в. Естественно, это движение началось уже после 1870 г. и связано с т.н. «маржиналистской революцией», когда предметом экономики стало «человеческое поведение как отношение между данными целями и ограниченными средствами, имеющими альтернативную возможность применения». Экономическая наука стала концентрироваться на принципах, управляющих эффективным распределением ресурсов при условии, что и ресурсы, и потребности известны заранее. Впрочем, маржинализм был достаточно неоднородным, да и его ответвления в дальнейшем были крайне разнообразны. Однако в любом случае произошел переход от классической микро- и макроэкономики к неоклассической микроэкономике16.

В настоящее время различия в подходах связаны, прежде всего с тем, что для юристов высшими ценностями (и общеправовыми принципами) являются справедливость, свобода, равенство, гуманизм, а также законность и демократизм, а для многих экономистов – эффективность, доходность, расчетливость (рациональность), целесообразность, детерминизм, механицизм и математизация. Отсюда достаточно давняя традиция противопоставлять эти ценности. Для примера приведем слова известного дореволюционного цивилиста А. А. Борзенко (1848–1915): «Назначение права – служить нравственной свободе человека, а не раболепствовать перед хозяйственной расчетливостью»17. Думается, что под этими словами подписались бы и большинство экономистов-исследователей до середины ХХ в., а вот экономисты последующего периода сделали бы это очень выборочно.

Для того, чтобы понять современное взаимодействие правой и экономической мысли, его необходимо рассмотреть в ретроспективе и в контексте хронологического развертывания. При этом любые дискуссии на сей счет упираются, как правило, в позицию одних и тех же персоналий, научное наследие которых юристы, как и другие гуманитарии, с одной стороны, и экономисты, с другой стороны, порой трактуют по-разному, причем эти трактовки бывают даже диаметрально противоположными. Это связано и с тем, что в последние десятилетия многие экономисты поверили (да и убедили в этом некоторых других специалистов в сфере общественных наук), будто экономика подобна физике, химии или математике со своим набором незыблемых законов и аксиом. Действительно, зачем обсуждать температуру горения или температуру кипения, которым до лампочки наше мнение о них, тем более дискутировать, сколько будет дважды два? Соответственно, и на любой вопрос в сфере экономики также предполагается только один правильный ответ. В этой связи, по известному выражению, складывается две точки зрения: одна – «властителей неоклассических экономических дум» и другая – «неправильная». Сразу уточним, что мы, как и большинство гуманитариев пришлого и настоящего, считаем экономику гуманитарной наукой, изучающей отношения между людьми по поводу производства, обмена, распределения и потребления материальных благ, а также по поводу оказания услуг.

Более того, до недавнего времени среди мейстримовских экономистов-неоклассиков был популярным (а у некоторых остался и сейчас) «экономический империализм» (его идеологами были персонажи нашей книги Г. Беккер и Р. Познер). За этим милым названием скрывается научное направление, основанное на том, что вышеназванным законам и аксиомам экономики подчиняется человеческое поведение не только в сфере экономики, но и во всех сферах общественной жизни и они должны быть положены в основу изучения предмета любой гуманитарной науки от истории и философии до социальной психологии и антропологии. Соответственно, на все вопросы всех гуманитарных наук есть только один правильный ответ, основанный на экономическом подходе. Исходя из этого, все специалистам в этих областях, а юристам особенно, стоит принять на веру выводы профессиональных экономистов (потому что понять их не экономистам зачастую просто невозможно) и немедленно встать на их позицию.

Дело дошло до того, что история экономической мысли, написанная экономистами, достаточно сильно отличается от истории экономической мысли, подготовленной историками. Мы уже не говорим про многочисленные изыски экономистов в духе «экономики права», «экономики истории», «экономики социологии», «экономики политологии», а, возможно, и «экономики философии», а равно «экономики всего на свете» (скромники – экономисты ограничиваются «экономикой почти всего на свете», и это не шутка). Пышным цветом цветет и «экономический анализ всего» (от поведения крыс и людей в любой ситуации до планет и галактик). Да и экономика в представлении экономистов и других гуманитариев порой выглядит диаметрально различно. Так, для многих мейнстримовских экономистов главными стали математические модели, графики с прямыми и кривыми, которые скользят, сдвигаются, загибаются, а также схемы, уравнения и др. Соответственно, многие ответы на главные для людей вопросы сведутся к примерно к следующему: «надо, чтоб кривая загибалась в лево вниз (или вправо вверх)», «чтоб кривые совпали», «что бы обе части уравнения были ровны» и др. Высший пилотаж – изящные формулы, позволяющие вычислить все, включая счастье и любовь. В этой связи осмеянные писателями и кинематографистами «формулы счастья» и «формулы любви» приобретают вполне реальное наполнение. Уточним, что мы не против использования математики в правовых, экономических или любых других исследованиях. Другой вопрос, что в мейстримовской экономике использование математики перешло все разумные пределы, причем очень часто какие-либо рационально воспринимаемые выводы из бесчисленных «математических моделей всего» просто отсутствуют. Если «экономическую математику (или математическую экономику)» невозможно перевести на простой язык и выразить словами, то в чем ее смысл?

Сюда следует добавить своеобразный экономический новояз, который отрезает всех непосвященных от поисков подлинного знания. Достаточно назвать такие странные для не экономистов понятия, наделяемые универсальным значением, как «человеческий капитал», «продажа труда (или рабочей силы)», «транзакции», «экстерналии», не говоря уже о «векторных авторегрессиях» или очередной модели «совершенной конкуренции» или «предельного потребления» (или еще чего-нибудь «совершенного» или «предельного») и др. От себя отметим, что внедрение терминологии одной науки в сферу изучения другой науки без должной адаптации ведет, в лучшем случае, к курьезу, а в худшем – к бессмыслице. Сразу вспоминается шуточная песенка в исполнении А. Б. Джигарханяна из советской кинокомедии «Собака на сене» (1977 г.). Герой песенки, мясник, профессионал в своем деле, решил поразмышлять о женской красоте. Вышло примерно следующее: «Приглянулась мяснику блондинка, / «Ах, какая чудная грудинка!» / А, потом, сказал смелей: / «Замечательный филей!». Весьма сомнительно, что терминология, свойственная мясо – молочной промышленности и профессии мясника сильно обогатила эстетику. Приставление ко всему, что возможно добавки «капитал» также мало продуктивно.

Более того, некоторые экономисты, о чем упоминалось выше, вполне серьезно допускают, что экономика позволит разгадать все тайны мироздания, секреты Вселенной, постичь глубин сознания и подсознания, открыть сущность бытия и предназначение человека (среди них и Р. Познер) и др. В порядке дискуссии хотелось бы предложить им еще исследовать «экономику экономики» и провести «экономический анализ экономики». Возможно, возвращение к этому направлению тянет на Нобелевскую премию по экономике. Это тем более важно, что экономисты, к сожалению, далеко не всегда могут разобраться со своей традиционной проблематикой, возможно, излишне увлекаясь разъяснением другим жизненной важности экономического подхода. Свидетельство тому экономический кризис 2008 г., который толи окончился в 2012 г., то ли медленно перерастает в новый. В этой связи стоит согласиться с корейским экономистом и кембриджским профессором Х. Д. Чангом (р.1963) в том, что 95% экономической теории – это всего лишь здравый смысл, которому придали сложный вид с помощью специальной терминологии и математики. Он себя добавим, что степень этой сложности и математизации зачатую чрезвычайно излишни и скрывают либо эфемерное содержание, либо очередную банальность. Кроме того, «экономическая теория страдает манией величия – разве способна наука, которая не в состоянии разобраться даже в собственной сфере применения, заявлять, что она объясняет все или почти все?»18. В этой связи стоит вспомнить слова британского экономиста Дж. М. Кейнса, обращенные к своим коллегам по научному цеху: «Если бы экономистам удалось добиться того, чтобы в них видели скромных, компетентных людей, – примерно, как дантистов, – это было бы замечательно!». Между тем, как в прошлом, так и в настоящем многим экономистам – сторонником рыночного фундаментализма до скромности, а порой и компетентности условных дантистов было далеко. Аналогичную позицию удачно выразил французский антрополог и социолог Л. Дюмон (1911–1998), опираясь, в том числе, на авторитет Дж. М. Кенса: «Мы, по всей видимости, слишком долго рассматривали экономические вопросы в качестве вопросов цели и теперь настал момент вернуть экономике статус средства, служащего истинным человеческим целям, а именно целям социальным»19. Еще категоричнее была лауреат нобелевской премии по экономике за 2019 г. Э. Дюфло (р.1972), по мнению которой «экономист гораздо ближе к сантехнику, чем к физику, который стремится раскрыть великие законы мироздания»20. Естественно, экономисты могут и должны затрагивать и проблемы мироздания, но в рамках своей компетентности, не доходя до игнорирования достижения других социальных наук, а то и до попыток разъяснять уже «постигнутые» законы другим «недопонимающим» гуманитариям.

Между тем, опыт второй половины ХХ в. пестрит примерами неудачного взаимодействия экономистов с другими гуманитариями, когда сторонники радикальной рыночной экономики не могли ужиться в рамках одной структуры вообще не с кем, включая социально ориентированных экономистов. Так, Лондонская школа экономики и политических наук, созданная в 1895 г., задумывалась своими основателями, как центр социальных исследований с целью «улучшения общества». Примечательно, что среди этих основателей были герои данной книги Б. Вебб и С. Вебб, являвшиеся сторонниками британской версии социализма. Однако постепенно ведущее место в ней заняли радикальные экономисты – рыночники, включая еще одного персонажа нашей книги Ф. А. Хайека. В итоге в 30-х гг., а затем в 70–80 гг. ХХ в. эта школа стала британским центром рыночных фундаменталистов, а затем и идейных вдохновителей тетчеризма. Причем эти экономисты оказались самыми «громкими» в медийной сфере, затмив социологов, юристов и политологов, которые в значительной степени и составили высокую репутацию вуза, вошедшего в 1900 г. в структуру Лондонского университета и много лет стабильно котировавшегося в числе первых трех университетов Англии. Дело дошло до того, что и само название на обыденном уровне уполовинили до «Лондонской школы экономики», превратив остальные «политические науки» в разновидность экономических.

Еще более показателен опыт общества «Мон Пелерин», созданного в 1947 г. в Швейцарии в качестве международной организации интеллектуалов – сторонников идей индивидуальной свободы, рыночной экономики и либеральной демократии. В числе учредителей общества и первых активных деятелей, помимо экономистов, было немало других известных гуманитариев, таких, как философы и социологи Р. Арон, Б. де Жувенель, М. Полани, К. Поппер, историк В. Веджвуд (единственная женщина среди учредителей) и др. Да и инициатор создания этого общества Ф. А. Хайек был к тому времени уже скорее социологом, политологом и даже философом права, чем экономистом. Однако ко второй половине 60-х гг. «Мон Пелерин» превратился почти что в секту радикальных экономистов, «новых консерваторов», постепенно вытеснивших из своих рядов с начала почти всех не экономистов, а затем и социально ориентированных собратьев вроде немецкого экономиста А. Рюстова. Последним юристом, игравшим видную роль в обществе и даже бывшим его главой, стал итальянец Б. Леони (1913–1967), впрочем, испытывающий большую тягу к прецедентам, порой в ущерб законодательству21. По мнению уже упомянутого француза Б. де Жувенеля (1903–1987), «Мон Пелерин» к середине 60-х гг. «все больше исповедует какое-то манихейство, согласно которому государство не способно сделать ничего хорошего, а частное предпринимательство – ничего плохого». Его члены отождествляли частное предпринимательство с индивидуальной свободой, благоговели перед абстрактной идеей корпораций «у которых нет души, чтобы спасти и нет тела, чтобы наказать». По мнению французского ученого, организация пала жертвой «идеологической страсти» и в результате «из свободного сообщества людей» превратилось в «сплоченную группу бойцов». По его мнению, готовность «отважно сражаться достойна восхищения, но эти люди выковывают из интеллектуальной группы монолитную болванку»22. Совсем не случайно «Мон Пелерин» в дальнейшем ассоциировалось только с экономистами – сторонниками рыночного фундаментализма, прежде всего М. Фридманом, Д. Стиглером, одним из героев этой книги Г. Беккером.

Между тем, правоведение нуждается в исследование пограничных с экономикой предметных зон и актуальность таких исследований будет только возрастать, но при равноправных и взаимно обогащающих подходах. Рискнем предположить, что потребности экономики в этой части ничуть не меньше. Современные же попытки некоторых экономистов захватить «чужие территории» выглядят, минимум, странно, а их рекомендации, обращенные к другим гуманитариям, по преобладающему мнению, либо банальны, либо смешны. В этой связи нам гораздо симпатичнее позиция современного британского экономиста П. Коллиера (р.1949): «Догоняя другие науки и устраняя свои пробелы, экономическая наука тоже начинает высказывать некоторые ценные идеи»23.

Кстати, на взгляд практически всех специалистов по гуманитарным дисциплинам, да и большинства экономистов, экономика никогда не была и не будет естественной или точной наукой именно в силу того, что имеет дело не с молекулами, атомами, цифрами или физическими телами. Именно фигура человека во всех его проявлениях (а не убогая пародия в лице «человека экономического»), а равно феномен человеческого сотрудничества делают экономику гуманитарной наукой, наряду со всеми остальными. Отчасти и поэтому основанные на математических моделях предсказания экономических гуру редко по точности отличаются от гадания на кофейной гуще, а сами предсказатели тратят гораздо больше времени на объяснения, почему их предсказания не сбылись.

На наш взгляд, взаимодействие права и экономики должно основываться на следующих принципах: 1) постановке проблем, свойственных одной сфере знания в рамках другой сферы, 2) использование выводов, полученных одной наукой для исследования проблематики другой науки, 3) сохранении научной специализации, предмета исследования и методологического инструментария, когда нормативные заключения, в том числе под влиянием внешних для данной науки факторов, делаются юристами в отношении юриспруденции, экономистами – в отношении экономики и др. Обратим внимание, что это обоюдный процесс, а не одностороннее влияние и, тем более, не «захват чужих территорий».

При этом в центре внимания оказываются такие принципиально важные и «вечные» проблемы, как роль права и государства в регулировании экономики, соотношение рыночных механизмов с их правовыми и моральными ограничениями, влияние правовых норм на эффективность функционирования экономики, влияние экономических факторов на эволюцию права, характер и виды юридической ответственности за экономические проступки и преступления, антимонопольное законодательство, налоги, связанные с «провалами рынка», правовая форма и экономической содержание налоговой и бюджетной систем, труд, как фактор производства и работники, как субъекты правовой защиты, экономическое обоснование заработной платы и др. Чтоб дискуссии по этому поводу не шли по уже неизвестно какому кругу, следует вернуться к их истокам, естественно, с учетом изменений, произошедших в правовой и экономической сферах. Излишняя тяга некоторых исследователей к оригинальности, особенно в диссертационных исследованиях, делает неизбежной возвращение к научному наследию выдающихся исследователей прошлого, которые могли формулировать свою позицию более ясно и четко. К сожалению, во многих современных научных, а тем более публицистических работах это свойство начисто утрачено, и, с учетом сильного влияния постмодерна, иногда бывает трудно понять, что хотели сказать авторы, если они вообще хотели что-то сказать. Все это предполагает взгляд на предложенную проблематику «с плеч гигантов», которые являются ключевыми фигурами при анализе междисциплинарного взаимодействия и к авторитету которых, к месту и не к месту, постоянно обращаются наши современники24.

Вероятно, почти каждому известна крылатая фраза, связанная с карликами, стоящими на плечах гигантов (или великанов). По латыни это «nanos gigantum humeris insidentes». Трактовать ее можно по-разному, но традиционно она символизирует преемственность в науки, опору исследователей на достижения предшественников. Обычно первенство в ее произнесение приписывается французскому философу Бернарду Шартрскому (ок.1070 – ок. 1130) (в изложении англо-французского философа и богослова Иоанна Солсберийского (ок.1115–1180)), а само изречение излагается (1159), при некоторой вариативности, следующим образом: «…Мы карлики, взобравшиеся на плечи гигантов. Мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что взгляд у нас острее и сами мы выше, но потому, что они подняли нас вверх и воздвигли на свою гигантскую высоту». У. Эко (о нем ниже) переводит ее так: «все мы — карлики на плечах великанов, благодаря чему можем видеть дальше, нежели те, и не благодаря росту, не благодаря остроте зрения, а потому что, став на их плечи, становимся выше, чем они».

В любом случае этим метафорически отражаются заслуги ученых прежних поколений, благодаря которым мы можем видеть больше и дальше их. Не случайно к образу гигантов, великанов, титанов обращаются современные исследователи в контексте истории науки, прежде всего, средневековой25. Весьма оригинальную интерпретацию предложил уже упомянутый итальянский ученый и писатель У. Эко (1932–2016)26. Начнем с того, что он нашел подобное изречение у византийского грамматика, грека по происхождению, Присциана (конец V – первая половина VI вв.) шестью веками ранее Бернарда Шартрского, а передаточным звеном считал французского философа и богослова Вильгельма Коншского (1080 – ок.1154), который за 36 лет до Иоанна Солсберийского говорил о великанах и карликах в своих «Глоссах к Присциану». В дальнейшем, по мнению У. Эко, этот афоризм стал гулять «сам по себе» и использовался юристами, историками, медиками, физиками и др. Так, выдающийся британский физик И. Ньютон (1643–1727) в письме (1676) к своему коллеге Р. Гуку (1635–1703) писал: «Если я мог видеть дальше, то потому, что стоял на плечах великанов». Впрочем, было ли это проявлением скромности и уважения к предшественникам, либо насмешка над низкорослым Р. Гуком, науке достоверно неизвестно.

В различных вариантах к этой фразе обращались философы француз П. Гассенди (1592–1655), немец Ф. Ницше (1844–1900), испанец Х. Ортега-и-Гассет (1883–1955), британский антрополог М. Глакман (1911–1975) и др. От себя добавим, что к тематике карликов и гигантов обращался и К. Маркс, благодаря которому она стал известен в свое время большинству советских читателей. Сам У. Эко понимал этот афоризм так: «…самостоятельнее! Смелее!...Мы видим дальше, чем видели древние». Более того, он утверждает, что «с появления в средневековых писаниях этого высказывания начинается история современного мира»27. Некоторые историки рождение предтечи современного западного мира в его европейской версии отодвигают на более ранний период28, но примерная хронология совпадает. При этом вывод У. Эко не очень оптимистичен: «…непрерывные инновации, бесконфликтно принимаемые всеми, приведут одних карликов на плечи к другим карликам». Впрочем, гиганты на то и гиганты, чтобы не просто давать основу для приращения новых знаний, но и показывать неопределенность новых взглядов на будущее в переходные эпохи. «Мои гиганты объяснили мне, что в переходные эпохи исчезают ориентиры и представления о будущем, не удается разглядеть хитро скрытое Основание и разгадать все сюрпризы цатгайста»29. Кстати, «цатгайст» – от нем. «дух времени» и разгадка всех его сюрпризов – одна из основных задач гуманитарных наук.

Таким образом, можно выделить несколько аспектов трактовки названного афоризма. 1. Новые научные исследования должны строится на базе исследований предшественников. 2. Надо идти дальше предшественников, в некоторых случаях отвергая их наработки. 3. В современную эпоху гигантов в новых отраслях знания может просто и не быть, что требует самостоятельности и отказа от традиции.

Признавая важность всех этих аспектах, остановимся на первом. Число выдающихся юристов и экономистов насчитывает многие десятки, а, возможно, и сотни имен (в зависимости от критерия значимости). Интересующиеся могут это установить, обратившись к учебникам и учебным пособиям, традиционно носящим наименования «История политических и правовых учений» и «История экономических учений». Однако среди ученых не так много тех, кто оставил свой яркий след в междисциплинарных исследованиях, рассматривая взаимное влияние правовой и экономической мысли. Более того, круг таких исследователей относительно узок, а их работы составляют ту идейную основу, вокруг которой до сих пор вращаются все дискуссии по данной проблематике. При этом трактовки в духе мейнстримовской неоклассической экономики (и в представлении части усредненных студентов – экономистов) взглядов этих авторов чаще всего не совсем точны, иногда совсем не точны, а в отдельных случаях диаметрально противоположны действительности.

Так, прослышав про шотландца А. Смита, любой неоклассик вспомнит про «невидимую руку» рынка, которая благодаря человеческому эгоизму и конкуренции, причем без всяких правовых и моральных ограничений, раздаст «всем сестрам по серьгам», а остальным субъектам – по заслугам. Короче, А. Смит, как представляется некоторым, был практически сторонником известного «закона курятника»: клюй ближнего, справляй, так сказать, естественные надобности на нижнего, и будет тебе вселенская экономическая гармония. Если вспомнится англичанин (долго живший и работавший в США) Р. Коуз, то он своей известной теоремой, оказывается, учит, что, независимо от норм права, собственность попадет к самому эффективному собственнику. Некоторые оговорки про отсутствие транзакционных издержек и обязательности придерживаться условий договора забывается, и остается главное: без всякого правового регулирования собственность и так распределится по тем, кому надо. Г. Калабрези, оказывается, учил нас тому, что в определение вида и размера имущественной ответственности надо строго подражать рынку: как он решил, так и взыскивать. А как решил рынок? Спросите об этом у его «невидимой руки». Ф. А. Хайек, как думают некоторые экономисты, доказал, что без всякого права рынок выберет наилучшую стратегию, ориентируясь на подаваемые субъектами рыночных отношений сигналы. Дж. М. Кейнс, оказывается, учил нас по любому поводу включать печатный станок и накачивать экономику деньгами без всяких ограничений. Все эти, и подобные им интерпретации, по сути, мифы, крайне далеки от действительности, но они прочно засели в сознании многих современных экономистов. Не остаются в долгу и усредненные юристы с умеренно и неумеренно позитивистскими воззрениями. Например, И. Бентам, оказывается, учил нас не только тому, что право связано с волей сюзерена (т.е. с государством), но и с вполне конкретным «наибольшим счастьем наибольшего числа людей» (что бы это не обозначало). Все без исключения персонажи данной книги предполагали определение возможных экономических последствий политических и правовых решений, однако они по-разному расставляли желаемые ориентиры и представляли оптимальный результат.

Избранный нами жанр истории идей с элементами интеллектуальной биографии и с акцентом на междисциплинарный аспект творчества как раз и позволяет не только развеять некоторые положения «расхожей мудрости» (по терминологии одного из героев этой книги Дж. К. Гэлбрейта), но и подтвердить или развить некоторые малоизвестные трактовки. Как писал в этой связи известный отечественный историк Л. В. Черепнин (1905–1977): «Интерес к биографии большого человека, к его жизненному пути – это не проявление праздного любопытства и даже не результат простой любознательности. Биография в ряде случаев дает ключ к пониманию творчества»30. Это понимание и будет для нас самым главным.

Вернемся к подбору персонажей книги. С одной стороны, он был достаточно очевиден, однако по мере определения основного круга персонажей он все более усложнялся. Так, никакого сомнения не вызывали кандидатуры А. Смит и К. Маркс к трудам которых восходит две различных, но сопрягаемых, традиции взаимодействия права и экономики. Это же можно сказать про И. Бентам и Дж. С. Милль, учение которых (утилитаризм) произвело целый переворот в правовых и экономических исследованиях. А. Вагнер и Б. Вебб, С. Вебб в этом перечне оказались с полным правом, т.к. А. Вагнер одним из первых успешно перевел социальную экономическую доктрину на «язык права», став идеологом германского государственного социализма и социального законодательства 80-х гг. ХIХ в. Англичане, супруги Б. Вебб и С. Вебб создали интеллектуальную основу для аналогичных преобразований в Великобритании в первой половине ХХ в. Немцы Р. Штаммлер и М. Вебер в числе героев нашей книги не оказаться просто не могли. Так, Р. Штаммлер одним из первых провел своеобразный «правовой анализ экономики», а М. Вебер выводил свои социологические штудии из неразрывного анализа права и экономики, зачастую в историческом контексте.

Бесспорны персоны Дж. М. Кейнса и Ф. А. Хайека, взгляды которых на экономику и право кажутся противоположными, но частично и совпадают. Наконец, Р. Коуз и Г. Калабрези, с одной стороны, и Г. Беккер с Р. Познер, с другой стороны, олицетворяют два современных подхода, первый из которых именуется «право и экономика», а второй – «экономический анализ права». Подчеркнем, что практически все вышеназванные персонажи оставили яркий след и в других гуманитарных науках, прежде всего философии и социологии, отчасти политологии и истории. Особенно это относится к И. Бентаму, Дж. С. Миллю, К. Марксу, Р. Штаммлеру, М. Веберу, Й. Шумпетеру и Ф. А. Хайеку. Но даже на этом фоне выделяются три персонажа, которые смогли выработать свою общую концепцию социального развития, затронув практически все его стороны. Это К. Маркс, М. Вебер и Й. Шумпетер.

Американские институциалисты Д. Коммонс и Дж.К. Гэлбрейт – фигуры для нашей проблематики знаковые. Начнем с того, что Дж. Коммонс едва ли не главными экономистами считал судей, а саму экономику рассматривал в неразрывном взаимодействии с правовой средой при ведущей роли последней. Дж. К. Гэлбрейт был менее «юридизирован», однако его институциализм, дополненный кейнсианством, достаточно плодотворен в междисциплинарном аспекте. Очевидна и фигура А. Пигу, предложившего преодолевать «провалы рынка» посредством налоговой системы, причем эта идея через т.н. «пигувианские» налоги в настоящее время приобретает все большую популярность. Труды Й. Шумпетера связаны не только с концепцией «созидательного разрушения», но и его правовыми рамками, что также не позволяет пройти мимо его кандидатуры. Наконец А. Сен и Дж. Стиглиц в центр исследований поставили проблемы бедности, равенства, справедливости, что и предопределило множественные пересечения с правом.

В этой связи некоторый интерес представляет государственная принадлежность и национальный, образовательный и половой состав 21 основного героя этой книги. По месту рождения и первоначальному подданству (гражданству) он выглядит так: Британская империя – 10 (включая по одному из колонии Индии и доминиона Канады), 4 – Германия, 4 – США, 2 – Автро – Венгрия, 1 – Италия. Однако с учетом научной эмиграции, вызванной от части событиями в Европе в 30-х гг. ХХ в. и Второй мировой войной, не редко меняется место их работы и проведения научных исследований. Так, еще 4 героя этой книги, помимо 4 родившихся в США, работали преимущественно в университетах Соединенных Штатов, хотя только один из них (итальянец Г. Калабрези) переехал туда в детстве и получил американское образование. Научная эмиграция коснулась 6 из названных ученых (от К. Маркса до А. Сена). По национальному составу, с учетом некоторых спорных моментов, герои книги также достаточно разнообразны: 8 англичан и шотландцев, 3 еврея, 3 немца, 2 австрийца, 2 американца с англо-саксонскими корнями, 1 итальянец, 1 канадец с шотландскими корнями, 1 бенгалец. Вполне прогнозируемые данные по профилю образования персонажей нашего исследования: 9 человек получили юридическое образование (однако некоторые впоследствии получили ученые степени по экономике и философии), 7 экономическое, 1 (А. Вагнер) смешанное (экономико-правовое) камеральное образование, 1 юридическое и экономическое образование разных уровней (Г. Калабрези), 1 математическое. Два человека (Дж. С. Милль и Б. Вебб) формально высшего образования не получили, однако были яркими интеллектуалами своей эпохи. По половому признаку все достаточно однообразно: персонажи исследования только мужчины, кроме единственной женщины Б. Вебб, которая, однако, оказалась в этом списке вместе с мужем С. Веббом и даже под его фамилией. Кстати, ее девичья фамилия Поттер и для молодежной аудитории уточним: к Гарри Поттеру она не имеет никакого отношения.

Уже в процессе подготовки работы над книгой мы столкнулись с практически неразрешимым противоречием между объемом материала и попыткой уместить его рамках одного издания. Переход на многотомник также не кажется лучшим выходом из этой ситуации. Это привело нас к необходимости разделить, по сути, одну книгу на две части с учетом, прежде всего, хронологического и содержательного признаков.

Правовая и экономическая мысль в ретроспективе (ХVIII – начало ХХ вв.): плечи гигантов

Глава 1. Гиганты: кто они и почему история имеет значение.

Глава 2. Классики (А. Смит и К. Маркс)

Глава 3. Утилитаристы (И. Бентам и Дж. С. Милль)

Глава 4. Идеологи социальных реформ (А. Вагнер и Б. Вебб, С. Вебб)

Глава 5. В широком контексте (Р. Штаммлер и М. Вебер)

В поисках гармонии права и экономики: новые гиганты (ХХ – начало ХХI в.)

Глава 1. Особенные (Дж. М. Кейнс и Ф. А. Хайек)

Глава 2. Институциолисты (Д. Коммонс и Дж.К. Гэлбрейт)

Глава 3. Недопонятые (Й. Шумпетер и А. Пигу)

Глава 4. «Право и экономика»: игра на равных (Р. Коуз и Г. Калабрези)

Глава 5. «Экономический империализм» и «экономический анализ права» (Г. Беккер и Р. Познер)

Глава 6. В поисках справедливости (А. Сен и Дж. Стиглиц)

В подборе персоналий и описание их научного наследия автор постарался быть максимально беспристрастными, но это оказалось крайне сложно. Надеемся, что некоторое авторское пристрастие было обусловлено только вкладом конкретного ученого в разработку обозначенной проблематики. Жанр исследования не предполагает написание «жития праведников от науки» или парадных портретов. Ученые, хотя и были интеллектуальной элитой общества, но при этом оставались детьми своих стран и своего времени со всеми вытекающими отсюда привлекательными и не очень привлекательными последствиями.

Работа посвящена именно развитию во взаимодействии правовой и экономической мысли, и мы не склонны разбирать все изгибы личной жизни ученых-их носителей, но будем касаться их в тех случаях, когда они повлияли на научное творчество в интересующем нас ракурсе. Деятельность некоторых из них протекала преимущественно или даже исключительно в рамках вузов, поэтому с событийной точки зрения биографии части ученых достаточно однообразны, хотя внутренне насыщена и порой по-своему драматична. Впрочем, по мнению великого русского историка В. О. Ключевского (1841–1911) «в жизни ученого и писателя главные биографические факты – книги, важнейшие события – мысли». Все это оказалось соединенным до неразрывности, а идеи есть производные от их носителей. По этому поводу французский историк Л. Февр (1878–1956) резонно отметил: «Да и существуют ли идеи вне зависимости от людей, которые их исповедуют? Ведь идеи – это всего лишь одна из составляющих того умственного багажа, складывается из впечатлений, воспоминаний, чтений и бесед, которые носит с собой каждый из нас. Так можно ли отделить идеи от их создателей, которые, не переставая питать к ним величайшее уважение, беспрестанно их преобразуют? Нет»31.

Часть персонажей книги не были только «кабинетными учеными», но сыграли немалую роль в политической жизни своих стран, стали лидерами политических партий, депутатами парламента, членами правительств, послами. Таковых среди персонажей книги немало (А. Вагнер, С. Вебб, Дж. М. Кейнс и др.). Тем не менее, практически все из этого блестящего пантеона мыслителей оказалось для современной широкой публики «незаметными героями», о которых известно очень мало или почти ничего. Они вершили свое великое дело почти бесшумно и заняли место не на сцене, а скорее за кулисами истории. Действительно, пожалуй, только К. Маркс попадает в рейтинги величайших соотечественников по результатам различных опросов, да и то скорее по политическим и идеологическим причинам. Так, многие персонажи нашей книги – британцы. Однако по результатам опросов, проводимых Би-Би-Си и рядом других организаций на рубеже ХХ–ХХI вв., первое место среди выдающихся соотечественников традиционно занимал У. Черчилль, а в лидирующей группе, вплоть до третьего места, оказывалась принцесса Диана. Ни один персонаж нашей книги (А. Смит, И. Бентам, Дж. С. Милль, Дж. М. Кейнс и др.), ни другие ученые – юристы и экономисты в этом рейтинге в первой сотне не фигурировали.

В числе персонажей данной книги могли бы оказаться и российские ученые. На наш взгляд, это И. И. Янжул, И. Х. Озеров, Р. А. Орженцкий, И. М. Кулишер, В. И. Ленин и Г. Я. Сокольников. Однако их биографические очерки публиковались нами ранее32. Кроме того, они испытывали влияние своих западных коллег и относятся скорее к «новым гигантам». При этом юридическое наследие всех российских персонажей книги было рассмотрено достаточно подробно, в том числе на монографическом уровне, что не отменяет возможности обратиться к этой проблеме в дальнейшем.

Подбор героев книги оказался ожидаемо европоцентричным и даже евроатлантическим, с учетом того что американская наука первоначально была производной от европейской. Естественно, взаимодействие права и экономики рассматривалось учеными и других регионов мира. Например, в китайской традиции, опирающейся на конфуцианство и даосизм, большое место отводилось взаимодействия права, государства и экономики. Однако относительно масштабные исследование данной проблематики началось только в ХХ в., да и авторы этих исследований в основном получили образование в США и писали их с адаптацией для американских и европейских читателей. В этой связи об интеллектуальных титанах говорить не приходится, ходя работы целого ряда китайских ученых вызывают интерес. Это, в частности, Чэнь Хуаньчжон (1880–1933), Ли Цюаньши (1895–1982), Юань Синьнэн (1898–1983), Тан Цинцзэн (1902–1972). Данная традиция сохранилась и в дальнейшем33.

Отметим, что все герои нашего исследования – личности яркие, с громким именем в одной или даже нескольких науках. В этой связи в нашу задачу не входит кого-то «открыть» или «открыть заново», «вернуть забытые имена» и др. Этих публицистических оборотов мы будем избегать за ненадобностью, хотя об уточнение некоторых спорных положений в биографиях и научном наследие мы скажем. Новизна нашего исследования будет состоять в том, что основное внимание будет сосредоточено на воззрениях названных ученых в разрезе взаимодействия правой и экономической мысли, их взаимного влияния в широком социальном контексте. Насколько нам известно, ни в отечественной, ни в зарубежной науке подобных специальных исследований не проводилось. Некоторое представление о данной проблематике дают публикации по истории дисциплин «права и экономики» и «экономического анализа права»34, однако специфический ракурс не всегда дает целостную картину развития междисциплинарных исследований.

Биографии и научное наследие некоторых персонажей нашей книги затронуты в обобщенных работах, посвященных юридической науке35, а также политическим и правовым учениям36. С прискорбием для юристов стоит заметить, что литература по истории экономической науки и интересующим нас персоналиям существенно богаче. Это относится как к отечественной, так и к переводной литературе. Начнем с достаточно многочисленных изданий учебного и монографического характера, посвященных истории экономических учений и экономических теорий37. При этом особый интерес представляют работы нидерландского исследователя М. Блауга (1927–2011)38 и одного из персонажей этой книги Й. Шумпетера39. Некоторые интересующие нас проблемы затронуты и в других работах отечественных40 и зарубежных исследователей41. При подготовке работы также использовались материалы справочно – правовой системы Консультант Плюс.

Отдельные материалы о некоторых ученых достаточно противоречивы, в связи с чем мы в необходимых случаях проводили сравнительный анализ или фронтальное исследование всего фактологического массива. Подчеркнем, что электронные ресурсы использовались авторами фрагментарно. Это было вызвано, как правило, их неполнотой, а в некоторых случаях и сложностью атрибутирования. Однако это не исключало необходимость проверки полученных данных с использованием всех возможных источников и применение в этой части доступных электронных ресурсов.

В тех случаях, когда биографические данные персонажа книги трактуются в общедоступной справочной и энциклопедической литературе без противоречий, мы ссылок на эти общедоступные издания не делаем. Если же данные в литературе и источниках расходятся, то представляются различные точки зрения с выделением авторской позиции.

Подчеркнем, что мы постарались максимально «русифицировать» данное исследование, причем по нескольким направлениям. Во-первых, мы отдаем приоритет отечественным и переведенным на русский язык изданиям. В целом по персонажам нашей книги она более или менее репрезентативна, причем как по объему, так и по качеству. К литературе на иностранных языках, прежде всего на английском, мы прибегаем только при отсутствии работ в русском переводе. Это важно, особенно при работе с немецкой правовой и экономической литературой позапрошлого и начала прошлого века, которая предполагает неоднозначные трактовки из-за сложной и местами архаичной терминологии. В этой связи мы благодарим кандидата юридических наук А. В. Вошатко за помощь в переводе книг немецких авторов – героев данного исследования. Во-вторых, особое внимание обращается на связи российских ученых с зарубежными коллегами, предпринимается попытка рассмотреть взаимное влияние и возможное взаимодействие. При этом особое внимание обращается на судьбу научного наследия героев книги именно в России, на соответствующие оценки их российских коллег. В-третьих, все иностранные названия, фамилии и пр. даются в русском переводе и в наиболее распространенной транскрипции.

Подчеркнем, что практически все герои нашей книги достойны отдельного объемного исследования, причем часто не однотомного. О некоторых из них такие исследования уже есть. Это, с одной стороны, облегчает нашу задачу, а с другой, делает ее практически невыполнимой в рамках одного издания. В этой связи мы будем концентрироваться именно на сочетании различных дисциплинарных и междисциплинарных исследований ученых, причем на фоне времени их жизни и в «паутине» пересечения судеб, школ, тематики публикаций и др. Это позволяет создать относительно целостную картину взаимодействия правой и экономической мысли в ретроспективе. Мы осознаем, что такого рода исследование не может быть по определению законченным и не содержать в себе противоречивых положений и возможных неточностей. При этом возражения и замечания юристов и экономистов могут быть различными и даже противоположными. В этой связи мы всегда готовы принять замечания и дополнения внимательных читателей, учесть их в дальнейшем.

Правовая и экономическая наука представляют объемные ретроспективные наработки как для самоценного освоения исторического материала, так и для выхода на современную межотраслевую и отраслевую проблематику. В этой связи данное издание представляет собой только один из шагов в исследовании феномена взаимодействия права и экономики. Примечательно, что уже в исследованиях по истории экономики праву изначально уделялось существенное внимание. Так, в первом крупном исследовании по истории политической экономии француза Ж.-А. Бланки (1798–1854), опубликованном в 1837–1838 гг., подробно анализировалось законодательство государств древности, право Древнего Рима, Свод Юстиниана и капитулярии Карла Великого, экономическое законодательство французских королей, банковское и кредитное законодательство Венецианской республики и др. В духе институционализма были затронуты проблемы религии и, особенно, влияние реформации, политические преобразования и др.42. Работа немецкого экономиста К. Родбертуса-Ягецова (1805–1875) об истории национальной экономики по предмету исследования и стилю схожа с исследованиями по истории права. Достаточно сказать, что в центре внимания ученого находились такие проблемы, как различия в правовом регулировании адскриптиции, инквилины и колоната, история и нормативная база трибутных податей и др.43. Надеемся, что данное взаимодействие в дальнейшем для исследователей будет более продуктивным и взаимовыгодным.

Это тем более важно, что в соответствии с утверждением Й. Шумпетер (персонажа нашей книги), «состояние любой науки в данный момент времени в скрытом виде содержит ее историю и не может быть удовлетворительно изложено, если это скрытое присутствие не сделать открытым»44. Это еще более актуально при изучении взаимодействия наук.

То, что «история имеет значение», вполне очевидно для подавляющего числа юристов. В дореволюционный период даже вполне прикладные исследования могли содержать до одной трети материала, посвященного истории проблемы. При этом междисциплинарность была практически общим правилом. В советский период эта традиция была в большой части утрачена, однако с началом ХХI в. он переживает некоторое возрождение. К сожалению, оно не стало пока «высоким», но тенденции на лицо.

Между тем, именно исторические исследования открывают новые горизонты исследования междисциплинарного взаимодействия. Вышеупомянутый французский историк Л. Февр писал про это так: «Постоянно устанавливать новые формы связи между близкими и дальними дисциплинами; сосредотачивать на одних и тех же объектах исследования взаимные усилия различных наук – вот наиглавнейшая задача из тех, что стоят перед историей, стремящейся покончить с изолированностью и самоограничением, – задача самая неотложная и самая плодотворная»45. К тому же именно исторический подход позволяет обратиться к мотивам творчества видных юристов и экономистов прошлого, включая поколенческое взаимодействие и взаимное влияние. Эту особенность хорошо отметил британский философ и историк российского происхождения И. Берлин (1909–1997): «Экономисты не должны вникать в душу Адама Смита или Кейнса, а души менее одаренных коллег их вообще не интересуют. Но историк, который желает быть не простым компилятором или рабом доктрины, не позволит себе отмахиваться и от вопроса, что происходило в прошлом, и от вопроса, как воспринимали это…»46.

Р. Скидельски (р.1939), еще один британский историк российского происхождения, писал о важности не допустить того, чтоб внимание к экономике увлекало историка на ложный путь, ведущий к забвению, что экономические доктрины глубоко вплетены в исторический контекст и что биография – это прежде всего рассказ о характере человека и его месте в контексте, а не передача каких-то суждений. Далее указывалось, что его «потрясает, насколько слабо большинство экономистов представляют себе, какие пружины движут действиями человека и жизнью общества». Примечательно, что знаменитую «кейнсианскую революцию», которую экономисты традиционно связывают только с экономической теорией, он считал только частью продолжающейся революции в государственном управлении, связанной с усиливающимся притоком ученых в правительственные службы, слиянием политической и интеллектуальной власти. Естественно, что все это выводит нас на проблемы государственного управления, правового регулирования, включения университетов в осуществление управленческих функций и др. Кстати, Р. Скидельски, автор лучшей, на наш взгляд, биографии Дж. М. Кейнса, называл себя скорее экономически грамотным историком, чем экономистом47.

Напротив, современные мейнстимовские экономисты в значительной части отошли от исторической составляющей научных исследований, сосредоточившись на построение графиков, выведение формул, создании математических моделей, сводных таблиц в системе координат «здесь-теперь» и др. Этому способствовал плоский постпозитивистский подход в духе австрийского философа К. Поппера (1902–1994), который своей критикой целился в «историцизм»48, а «попал» скорее в исторический подход. Отметим, что он был другом и единомышленником Ф. А. Хайека, а его критический рационалистический подход к действительности органически сопрягается с неоклассическими экономическими подходами. Отсюда сциентистский идеал научной рациональности в духе физико-математических построений, предлагающих системы альтернативных решений, локальные по времени модели объяснения, предположение о полной смене одной научной парадигмы другой (что в гуманитарных науках просто невозможно), безграничная вера в результативность спекуляции, как метода научного исследования.

Даже некоторые современные специалисты по истории экономической мысли предлагают осуществить «спуск с плеч гигантов минувших эпох», ограничиться изучением экономических доктрин начиная со второй половины ХХ в49. Очевидно, что это превратит изучение истории науки в краткое введение к изучению проблем сегодняшнего дня, устранив методологические различия между изучением прошлого и настоящего. История в этой ситуации оказывается по большей части лишней и ничего не объясняющей.

Губительность такого подхода очень ярко отразили представители культуры и искусства. Так, немецкий писатель и философ И. Гете заметил, что исторические хроники пишет тот, кому важно настоящее. Еще категоричнее был американский писатель У. Фолкнер: «Прошлое не умерло. Оно даже не прошлое». Английский поэт и драматург Т. С. Элиот на заявление о том, что «писатели былых времен далеки от нас, потому что мы знаем бесконечно больше, чем они», резонно возразил: «Совершенно справедливо, только знаем-то мы как раз то, что создано ими». Очевидно, что зацикленность на сиюминутных проблемах делает любое исследование плоским и одномерным.

Сразу оговоримся, что вышесказанное не относится ко многим авторам исследований по истории экономической мысли, которых мы упоминали выше. Однако в целом экономическая наука остается до сих пор одной из самых внеисторических и формализованных. Право в этой части сохранило свой гуманитарный потенциал и связь с историческими корнями, что делает междисциплинарные исследования особенно плодотворными для экономической науки. При этом мы далеки от мысли, что опыт прошлого можно автоматически распространить на настоящее, а тем более на предвидение будущего. Вместе с тем, выражаясь в духе В. О. Ключевского, стоит заключить: история – не добрая наставница, а жесткая надзирательница. Она ни чему не учит, но строго наказывает за невыученные уроки. Не хотелось бы, что б история наказала нас еще раз. В этой связи мы будем проводить своеобразные переклички с современными проблемами, трактовками учения персонажей книги в наши дни, акцентировать внимание на применимости научных наработок прошлого к решению современных социальных проблем, естественно, с необходимой корректировкой. Расположение на «плечах гигантов» позволяет не только еще раз обозреть прошлое или еще глубже закопаться в уже существующих социальных проблемах, но и бросить взгляд вдаль.

Глава 2.
КЛАССИКИ (А. СМИТ И К. МАРКС)

Классики, как группа деятелей, имеют, в упрощенной трактовке, два основных аспекта. Во-первых, это предшественники в чем – либо, которые смогли создать новый или модифицировали старый канон, достойный изучения «в классах», своеобразную основу для последующих деятелей. Во-вторых, это те, кто сделал все как нужно, близко к идеалу, создав непревзойденный феномен, на который должны ориентироваться все, кто осуществляет деятельность на данном поприще. С некоторыми оговорками, А. Смита и К. Маркса можно отнести к классикам в обоих аспектах. Это тем более справедливо, что с А. Смитом связывают формирование классического направления в политической экономии, а с К. Марксом – классическое марксистское направление. Естественно, что во втором смысле они стали классиками для своего времени, однако значение их творчества имеет и современную составляющую. Последняя связана с тем, что до сих пор со ссылкой на классиков или вопреки им ученые (юристы и экономисты в том числе) пытаются описать видение современных правовых и экономических реалий и наметить пути их преобразования.

Отметим, что само определение «классической политэкономии», как и экономистов-классиков закрепилось благодаря К. Марксу, причем в число последних попали не только персонажи этой главы, но и еще один герой книги – Дж. С. Милль. Это были достаточно разные по своим взглядам экономисты, создавшие свои труды в основном с начала до последней четверти ХIХ в. В интересующем нас контексте их объединяет повышенный интерес к влиянию государства и права на экономику, рассмотрение проблем последней с учетом политики (отсюда «политическая экономия»), усиленный акцент на макроэкономике, признание стратификации общества на социальные классы, выделение центральной роли труда в создании богатства. Последними экономистами – классиками не без основания считаются британцы Г. Фосетт (1833–1884) с его «Учебником по политической экономии» (1863) и Д. Кэрнс (1823–1875) с «Новым изложением некоторых важнейших принципов политической экономии» (1874). Дж. М. Кейнс несколько неожиданно к числу «классиков» отнес своего учителя А. Маршалла и современника А. Пигу, о чем мы скажем отдельно.

Даже «невидимая рука», широко известная метафора А. Смита, которой уделяется столь непропорционально большое внимание, сгодилась бы и К. Марксу. Не прибегая к ней, он, тем не менее, в сходной манере объяснял, как общество будет развиваться в дальнейшем. Если для А. Смита эта рука «толкала» индивидов к продуктивному взаимодействию в рамках капиталистической экономики, то для К. Маркса она «толкала» капитализм к гибели и дальнейшему построению бесклассового общества. Более подробно о «невидимой руке» будет сказано ниже.

Начнем мы, естественно, с А. Смита, тем более, что среди «трех источников и трех составных частей марксизма» фигурирует английская (точнее, британская) политическая экономия, родоначальником которой и был А. Смит, а в советской литературе он зачастую аттестовался едва ли не как прямой предшественник К. Маркса. Также А. Смита классифицируют и в качестве одного из основателей «экономизма», рассматривающего мир как хозяйство, основанное на труде. Логическим его завершением стал «экономический материализм» К. Маркса, о котором речь пойдет в посвященном ему очерке. Фактически в мире сейчас существует две экономических науки: условно, 1) политическая экономия и 2) экономикс. Первая связывает экономические процессы с политической активностью людей и другими социальными отношениями, при этом не претендует на полную объективность, ориентирована на макроэкономику. Напротив, экономикс ориентирована на абстрактность, мнимую объективность, микроэкономику. И та, и другая ведут начал от А. Смита, однако он был и позиционировал себя именно политэкономом, и эту принципиальную позицию поддержал К. Маркс.

И это не мудрено, так как только в своем основном исследовании «Капитал» К. Маркс прямо ссылается в томе первом на труды А. Смита более 40 раз, а во втором томе – более, чем в два раза чаще50, строя свои рассуждения либо развивая идеи предшественника, либо оппонируя им. Да и сам немец высоко ценил своего шотландского предшественника. Вслед за Ф. Энгельсом К. Маркс назвал А. Смита «Лютером политической экономии». Более того, в советский период А. Смит в нашей стране был широко известен (возможно, шире он был известен только в родной Шотландии) именно благодаря тому, что считался едва ли не предшественником К. Марка, впрочем, по весьма «боковой» ветке.

Адам Смит

А. Смит (5 июня 1723 – 17 июля 1790, Эдинбург) родился в Керколди (Шотландии, которая в 1707 г. вступила в унию с Англией) в семье Адама Смита – старшего, юриста, секретаря военного трибунала и инспектора городской таможни, и Маргарет Дуглас, дочери достаточно крупного землевладельца. Примечательно, что он был большую часть жизни вполне кабинетным ученым, не совершал революций и даже не призывал к ним, не рвался в политику, был скромен и не честолюбив, да и в светских скандалах замешен не был. Между тем, мало о ком из экономистов знают практически все, причем если не знают, то хотя бы слышали, а если не слышали, то делают вид, что слышали. При этом все без исключения легко соединят звучное имя «Адам» и незвучную и весьма распространенную фамилию «Смит» (ибо Смитов в англосаксонском мире, как Ивановых в восточно – славянском).

Масса экономической литературы уже в названиях содержит его фамилию51. Вероятно, ненамного меньше упоминаний в названиях книг его «невидимой руки»52, одной из самых распространенных метафор в истории не только экономики, но и всей мировой науки. Например, «яблоко Ньютона» с ней даже близко не падало. Эта «рука», как ошибочно считается многими, главное достижение А. Смита, по числу упоминаний и шуток превзошла даже многих персонажей российских анекдотов, включая Петьку с Василием Ивановичем, Штирлица и Чебурашку с крокодилом Геной. Она то «борется» с «видимой рукой» государства и права, то высыхает, то страдает артритом, что-то расставляет, доставляет, указывает, уходит и возвращается, даже душит и др. Невольно перед глазами возникают кадры из советской комедии «Бриллиантовая рука», где в страшном сне персонажа А. Миронова душит эта самая загипсованная и непонятно кому принадлежащая рука. К ней мы еще вернемся.

Естественно, что во всех вышеназванных книгах личности и научному наследию А. Смита уделено определенное, чаще всего очень существенное внимание. Однако первые крупные монографические исследования о нем появились только в конце ХIХ в. Это работы Р. Холдена (1856–1928) «Жизнь Адама Смита» (Лондон, 1887) и Д. Рея (1845–1915) «Жизнь Адама Смита» (Лондон, Нью – Йорк 1895), притом, что первый опыт его биографии связан еще с трудом его младшего современника Дагалда Стюарта (1753–1828), изданным в 1794 г.

Однако популярность учения А. Смита, как и интерес к его личности стал постепенно падать с конца ХIХ в., по мере того, как неоклассика становилась новым экономическим мейнстримом. Да и другие направления экономической мысли в той или иной степени содержали критическую составляющую в отношение научного наследия А. Смита. Например, представители новой исторической школы экономистов считали его научное наследие слишком абстрактным, не имеющим серьезной опоры на исторический материал и эмпирические исследования. Так, лидер этой школы, немецкий экономист Г. Шмоллер (1838–1917) отмечал, что теория А. Смита (как и теория физиократов) «вытекала из естественно-научных и естественно-правовых идей; она рассматривает народное хозяйство, как естественным образом и гармонично упорядоченную систему индивидуальных, руководимых эгоизмом сил, из борьбы которых таинственным образом выводил, однако, только благоприятные последствия…Она построена на преувеличенной материальной оценки внешних благ и внешнего счастья, на отрицании загробного мира, на непризнании внутреннего существа человеческой природы». Одновременно немецкий ученый отмечал, что теория А. Смита шла «навстречу практическим потребностям в реформах…стремлению к демократическом складу, к равенству, к техническому прогрессу, к государственной централизации». К тому же шотландец, по его мнению, имел крупные научные заслуги и был отнесен к представителю «великой в отношении науки» эпохи Англии («от Гоббса и Локка до Юма и Адама Смита»). Резонно утверждалось, что его политическая экономия построена на началах естественного права и вере в то, что путем реформ возможно осуществить более или менее справедливое распределение имущества53. Что и говорить, оценка противоречивая и даже несколько путанная. Самыми авторитетными политэкономами англоязычного мира стали с середины ХIХ в. Дж. С. Милль (еще один персонаж нашей книги), а с конца того же века – другой английский экономист А. Маршалл (1942–1924). Даже британцы Б. Вебб и Дж. М. Кейнс (о них будет сказано отдельно) познакомились с трудами своего соотечественника самостоятельно, когда им было под тридцать лет.

При этом А. Смиту традиционно отдавалась дань, как основателю классического направления и видному политэконому, который, однако, не дорос до маржинализма, теории предельной полезности и прочих неоклассических изысков в сфере микроэкономики.

Новый всплеск интереса произошел к началу 70-х гг. ХХ в., а его пик пришелся на 200-летний юбилей опубликования «Исследование о природе и причинах богатства народов» (впервые издана в 1776 г., в год образования США), т.е. на 1976 г. Отметим, что это совпало с празднованием 200-летия США (что в Америке навеяло «бездну символики»), сопровождалось массой научных конференций, публикаций, началом издания полного собрания писем и трудов А. Смита. Под «юбилейный шумок» из шотландского гуманиста попытались, и довольно успешно, сделать идеолога рыночного фундаментализма и ничем не ограниченного эгоизма, который посредством «невидимой руки» направляется на личное благо, а совокупность индивидуальных благ порождает всеобщее общественное благо. Высший пилотаж – объявление «пределом экономической мудростью» вывода, что основой всех работ шотландца является следующее положение: «конкурентный рынок автоматически создает равновесие спроса и предложения», а в довесок и «наиболее эффективное распределение ресурсов». Заметьте, все это абсолютно автоматически, только бы государство и профсоюзы этому не мешали. Представляется, что такое «наивное философствование» сильно оскорбило бы нашего героя, а вышеназванное утверждение – не более, чем легенда, причем полностью устаревшая.

Что характерно, одним из центров торжеств по поводу юбилея опубликования «Богатства народов» стал главный рассадник рыночного фундаментализма – Чикагский университет, а главными интерпретаторами учений классика – его представители Г. Беккер, Р. Коуз, Р. Познер (все трое – герои данной книги) и др. Так, еще один чикагский профессор Дж. Стиглер патетически заявил, что «Смит здравствует и поныне и живет в Чикаго». Как нам кажется, все это было крайне далеко от действительности. Впрочем, Р. Коуз впоследствии несколько скорректировал свою позицию54, а другой чикагский профессор, Д. Вайнер, вообще стоял в этом вопросе особняком (о нем далее). Положительным последствием этой несколько предвзятой «смитомании» стало только то, что с тех пор интерес к личности и научному наследию А. Смита устойчиво сохраняется55, хотя полноценного комплексного исследования на эту тему до сих пор нет. Впрочем, до настоящего времени предпринимается попытки превратить А. Смита в теоретика ничем неограниченного рынка, объявить предтечей то «экономического анализа права», то австрийской школы56, хотя и с оговорками.

Сразу уточним, что нет сомнения в приверженности А. Смита к: 1) личному интересу, как лучшему стимулу экономического развития, 2) свободному рынку, как универсальному регулятору экономических отношений (и к принципу «laissez-faire», впрочем, с некоторыми условиями), 3) ограничению вмешательства государства в экономическую жизнь, склонностью к которому так грешили меркантилисты, 4) убеждению в том, что естественно право порождает «спонтанный порядок» в экономике, когда разнонаправленные волевые действия субъектов при определенных условиях (и в рамках норм права и морали) могут породить более благоприятные последствия для общественного благосостояния, чем действия по предварительному замыслу.

Однако научное наследие А. Смита, и так достаточно упрощенном самим автором («незамысловатая система естественной свободы»), было его последователями – неоклассиками просто вульгаризировано и порядком искажено, а затем превращено в свинцовую догму, обязательную во все времена и для всех народов. Между тем, схема шотландца соответствует мелкотоварному производству его эпохи, где главными агентами рынка были мясники, пивовары и булочники вместе с рабочими булавочной фабрики. Более того, меркантилистов он критиковал именно за то, что они поощряли развитие городов, а вместе с ними и промышленности. По его мнению, это шло вразрез с «естественным ходом вещей», при котором сначала развивается сектор сельского хозяйства, затем обрабатывающая промышленность, что сопровождается ростом городов и внутренней торговли. Внешняя торговля появлялась только на последней стадии.

А. Смит не предвидел, да и не мог предвидеть, какую роль будет играть технический прогресс (он ему видится, как расширение машинного производства и углубление разделения труда), возникновения периодических экономических кризисов и их страшные социальные последствия, монополизации экономики (с зарождающимся монополизмом он предлагал бороться всеми средствами) и возникновение монопсоний и др. Монополии он критиковал не только и даже не столько за экономическую неэффективность, сколько за то, что они нарушают принципы «равенства (в значении равных прав), свободы и справедливости».

Вопреки распространенному мнению, главным злодеем в системе А. Смита является не государство, а монополии, причем в любых их проявлениях. По его мнению, именно монопольный сговор больше всего искажает функционирование свободного рынка. Это касалось как монополий во внешней торговле (например, посредством Ост – Индской компании), так и во внутренней торговле и производстве. Когда современные неоклассики с легкостью доказывают, что монополии ведут себя также, как и любые другие субъекты рынка в условиях свободной конкуренции, то они не забывают сослаться и на авторитет известного шотландца. Между тем, он и монополизм всегда находились в разных углах ринга. Кроме того, А. Смит не упоминает в свих трудах ни одной из современных ему технических новинок, не приветствует банковского кредитование «широко задуманных предприятий», а главным источникам богатства Британии считал все-таки сельское хозяйство, а не промышленность. В этой связи его научное наследие неоднократно переосмысливалось и этот процесс продолжается, и важно при этом не искать у него прямых ответов на современные экономические вызовы, уподобляясь догматическим марксистам, ищущим окончательные ответы в трудах К. Маркса.

Практически все написанное А. Смитом опубликовано на английском языке57, причем на русский переведены только два его объемных исследования, впрочем, основополагающие для понимания научного наследия великого шотландца. Это «Теория нравственных чувств или опыт исследования о законах, управляющих суждениями, естественно составленный нами, с начала о поступках прочих людей, а затем о своих собственных» (впервые издана в 1759 г.)58 и «Исследование о природе и причинах богатства народов» (как уже указывалось, впервые издана в 1776 г.)59. Первое традиционно именуется как «Теория нравственных чувств», а второе – «Богатство народов». Этой терминологии мы будем придерживаться и в дальнейшем. Еще один перевод его работы, опубликованной в 1761 г., к теме нашего исследования отношения не имеет60. К судьбе научного наследия А. Смита в России мы еще вернемся, а здесь продолжим библиографический обзор.

Естественно, что большая часть литературы о нем на русском языке в досоветский и советский период имеет либо биографический характер, либо посвящена его экономическим воззрениям61. Есть исследования, в основном, диссертационные, о его правовых воззрениях и исторической концепции62. В настоящее время А. Смиту посвящено немало страниц практически во всех обобщающий работах по истории экономических учений и экономической мысли. Выходят отдельные статьи и книги, посвященные его научному наследию как отечественных авторов63, так и в переводе64. В этой связи нет сомнения в том, что до тех пор, пока существует экономическая наука, имя шотландца будет звучать одним из первых при изучении ее истории, да и некоторых событий дня сегодняшнего.

По всем мыслимым рейтингам он входит в число величайших шотландцев всех времен. В 2005 г. его книга «Богатство народов» было включено в список 100 лучших шотландских книг. Премьер-министр Великобритании М. Тетчер утверждала, что всегда носила экземпляр этой книги с собой. Впрочем, говорили, что в своей сумочке она носила еще и труд Ф. А. Хайека (о нем отдельно) «Конституция свободы». Как нам кажется, ни одна женская сумочка такого многотомья не выдержит. Кроме того, А. Смит был увековечен на британских банкнотах номиналом в 20 фунтов стерлингов, что сделало его вообще первым шотландцем, изображенным на английской банкноте. Памятники ученому установлены в Эдинбурге, на территории Центрального университете штата Коннектикут, в Университете Северной Каролины, в Кливлендском университете. Европейский научно-промышленный консорциум («ESIC»), учредил «Медаль Адама Смита», которая служит подтверждением общественного признания заслуг специалистов-практиков и ученых в области экономики и финансов. В общем, трудно себе представить более благоприятную судьбу для научного наследия ученого в любой сфере.

Судя по всему, А. Смит и при жизни был счастливым человеком. Конечно, не обошлось без печалей, неприятностей и невзгод, однако, некоторые из них он, вероятно, таковыми и не считал. С них и начнем. В самом начале жизни его ждала подлинная трагедия, т.к. его отец умер, по разным данным, либо за несколько месяцев до, либо спустя несколько месяцев после рождения наследника. Если это произошло до его рождения, то в Древнем Риме он бы получил прибавку к имени «постум», т.е. рожденный после смерти отца. В любом случае, мальчик рос без отца. Насколько известно, он был единственным ребенком в семье, а его мать повторно замуж не вышла, полностью посвятив себя воспитанию сына. Возможно, благодаря такому чисто женскому воспитанию он вырос не конфликтным и достаточно мягким человеком, склонным к компромиссам. Отмечалось, что «в его натуре было что-то тихое и женственное, пассивное и боязливое»65. В общение с людьми он часто был робок, говорил при волнении с легким заиканием, не был тщеславным, не стремился к популярности, был добросовестен, чрезвычайно кропотлив, методичен, отличался уравновешенностью и честностью. В 4 года его похитили цыгане, однако стараниями его дяди ребенка удалось найти и вернуть в семью. По известному замечанию, «из него вышел бы прескверный цыган». С учетом современного взрыва политкорректности, появилось утверждение, что его похитила шайка бродяг неопределенной национальной принадлежности, что для нашего повествования, впрочем, ни имеет никакого значения.

Возможно, с отсутствием мужского воспитания связана и особенность его личной жизни: А. Смит никогда не был женат, да и две попытки женитьбы явно не были связаны с его инициативой. По мнению Й. Шумпетера, «ни одна женщина, исключая мать, никогда не играла сколько-нибудь заметной роли в его жизни»66. Напротив, британский экономист Л. Роббинс (1898–1984) утверждал, со ссылкой на мемуаристов, что у него была длительная привязанность к одной даме, однако это ничем не закончились. В молодости он встречался с девушкой Джини, но и эти отношения браком не завершились. Более того, впоследствии при встрече на балу он Джини просто не узнал67. При поездке во Францию (о ней далее) шотландец подвергся настойчивым «атакам» некоей любвеобильной маркизы, однако вышел из ситуации без потерь. Отсутствие семьи и детей позволило ему полностью сосредоточится на занятии научной и преподавательской деятельностью. Ради справедливости в наш толерантный век уточним, что гомосексуальные связи ему никто, насколько нам известно, не приписывал.

Если ориентироваться на его скульптурные и графические изображения (кроме уж совсем парадных и условных), А. Смит был далек от канонов красоты. Он имел выступающую верхнюю губу, совсем не греческий профиль с крупным носом, а равно не атлетическое телосложение, хотя и рост имел немного выше среднего. Еще примечательнее были особенности его поведения, характерные для профессоров – чудаков во все времена. Впрочем, эти особенности проявились у него с ранней юности и никак не связаны с закрепленными во множестве анекдотов «стадиями профессорского маразма». Например, он мог неожиданно прервать беседу, а спустя некоторое время начать ее с того же места, на людном собрании бродил среди людей, разговаривая сам с собой в слух, будучи в шумной компании, неожиданно впадал в задумчивость, нерегулярно отвечал на письма, мог в домашней одежде разгуливать по улице. Всю жизнь он страдал нервным заболеванием, а голова у него часто тряслась. Его рассеянность стала почти легендарной, сродни рассеянности книжно-киношного профессора Паганеля из романа Ж. Верна «Дети капитана Гранта». Именно она приводила к тому, что А. Смит мог выкрикнуть в аудитории о своем нелестном отношении к оратору, что в силу своей тактичности он себе сознательно никогда не позволял.

Практически во всем остальном его ждали удача и успех. Его мать дожила почти до 90 лет. Вместе с ними жила впоследствии и незамужняя двоюродная сестра ученого Д. Дуглас, причем мать ученый пережил на 6 лет, а сестру – на 2 года. Семья первоначально жила не богато, но и настоящей бедности не знала. Ребенком А. Смит рос болезненным и слабым, но начальное образование получил по тем временам вполне достойное. Конечно, ему не хватало знаний французского, а равно древних языков, так что эти пробелы пришлось преодолевать в дальнейшем. 14 лет от роду он поступил в университет Глазго (что не было тогда редкостью), который в то время представлял скорее аналог колледжа и насчитывал только 12 профессоров. В современном варианте это более соответствует старшим классам средней школы, которые он прошел с 1737 по 1740 гг. Из профессоров наибольшее влияние на юного студента оказал Ф. Хатчесон (1694–1747), преподававший моральную философию и уже в то время отстаивавший идею о благотворности разделения труда и отводивший большую роль взаимной человеческой симпатии, взаимодействующей с «темными страстями», включая эгоизм. Он также придерживался принципа утилитаризма, а целью права считал «наибольшее счастье наибольшего числа людей» (и в этой части стал предшественником И. Бентами). На первом курсе А. Смит изучал логику (как обязательный предмет), далее перешел в класс нравственной философии, где изучал также древние языки (особенно древнегреческий), математику и астрономию. Следовательно, он выбрал гуманитарную специализацию, основой которой было изучение естественного права, хотя его знания в сфере математики и астрономии также были весьма обширны.

Как один из лучших учеников, в 1740 г. А. Смит получил Снелловскую стипендию, которая обеспечивала получение 40 фунтов стерлингов в год на 11 лет для подготовки к церковной карьере. Однако он обучался только шесть лет (до 1746 г.) в Баллиол – колледже в Оксфорде. Профиль обучения был достаточно размытый, но основу учебной программы составляли правовые и философские науки в рамках широко понимаемой юриспруденции, да и в итоге он получил степень доктора права. Во время учебы он опять много болел и в целом обучение оставило у него тягостное впечатление: зубрежка, чтение конспектов лекций вместо оригинальных работ, Аристотель на все случаи жизни и др. Даже много лет спустя в «Богатстве народов» он писал: «В Оксфордском университете большая часть профессоров в течение уже многих лет совсем отказались даже от видимости преподавания». И это была адекватная оценка. Обучавшийся в Оксфорде более чем десятью годами позднее будущий историк Э. Гиббон определил этот период как «Самое бесполезное и бездарное время в моей жизни» ибо профессора, как правило, «только делали вид, что чему-то учили», а то немногое, чему они действительно учили, отдавало клерикализмом и реакционерством. Через 14 месяцев обучения он был вынужден оставить университет, как католик, т.к. студенты могли быть только протестантами. Будущий знаменитый лексикограф С. Джонсон покинул Оксфорд после года обучения, «задавленный бедностью». В общем, все было достаточно печально, но стипендии А. Смиту на обучение хватило.

Компенсацией стал богатый книжный и рукописный фонд знаменитой Бодлианской библиотеки и большие возможности для самообразования. Тем не менее, ограничения были, и юный шотландец был едва не отчислен за чтение «Трактата о человеческой природе» своего соотечественника Д. Юма, философа – агностика, ставшего впоследствии его другом и наставником. Возможно, это повлияло на его желание оставит церковную карьеру и приобщило его к идеям здравого смысла и универсальных законов человеческого поведения. В конце концов за время обучения А. Смит все-таки приобрел обширные познания не только в сфере права и философии, но и в английской и французской литературе, причем знание французского языка (весьма скромное) и литературы сильно помогло ему в дальнейшем. Примечательно, что в известной переводной монографии, посвященной истории Оксфорда и Кембриджа, об А. Смите нет ни слова, причем он даже не назван в числе известных выпускников Баллиол – колледжа. Среди последних фигурирует, например, Р. Фаррер, садовник и коллекционер растений, а главной «звездой» назван этолог Р. Докинз, главный современный «воинственный безбожник» и изобретатель «гена эгоизма», так любимого некоторыми экономистами – неоклассиками. Не упомянут среди выпускников Баллиола и У. Беверидж, один из конструкторов британской системы социального обеспечения, зато есть Борис Джонсон, тогда журналист, а ныне премьер – министр Великобритании68. Кстати, именно Баллиол вместе с Олл Соулз и Крайст Черч до сих пор считаются лучшими колледжами, готовящими будущих юристов.

Покинув Оксфорд в 1746 г., А. Смит вернулся в Керколди, где продолжил самообразование. Здесь начинающий ученый оказался в самом эпицентре Шотландского просвещения, активным деятелем которого он стал. Просвещенческое понимание основывалось на том, что естественное право (и «естественная свобода») вело к «естественному порядку», которой трансформировался в «спонтанный порядок». В данной случае проявление индивидуальной воли людей сочеталось с взаимодействием сложных социальных структур, когда результат взаимодействия мог не соответствовать рациональному замыслу одного или даже группы людей. В отличие от Французского просвещения, ориентированного на конструктивный рационализм в духе Р. Декарта, Шотландское просвещение основывалось на более сложном видении мира, фундаментом которого было естественное право, как уже указывалось, трансформированное в «спонтанный порядок». Именно предшественники А. Смита, прежде всего Ф. Хатчесон и Д. Юм, заложили основу видения социальных процессов как реализации глубинной институциональной организации общества, когда почти автоматически реализуется достаточно оптимистический сценарий человеческого общежития. Возможно, А. Смит был самой яркой «звездой» Шотландского просвещения, однако он одновременно стал и его своеобразным продуктом.

Весьма вероятно, что его талант не проявился бы так ярко, если бы не окружающая его и во всех отношениях замечательная интеллектуальная среда. Так, его покровителем стал один из самых известных юристов Шотландии того периода Г. Хоум, впоследствии лорд Кеймс (1696–1782), судья, а затем Генеральный прокурор по делам Шотландии. Его лучшим и, вероятно, единственным другом и в какой-то степени наставником стал философ Д. Юм (1711–1776), игравший ведущую роль в их интеллектуальном дуэте. В университетский круг его общения входили такие ведущие шотландские интеллектуалы, как химик и физик Д. Блэк (1728–1799), естествоиспытатель и геолог Д. Хаттон (1726–1796) (эти двое стали его душеприказчиками), изобретатель парового двигателя Д. Уатт (1736–1819), историк У. Робертсон (1721–1793), художник и издатель Р. Фоулис и др. Контактировал он впоследствии и с деловыми людьми, а также политиками. Из последних наиболее известны Э. Берк (1729–1797), а также Ч. Тауншенд (1725–1767), сыгравший в судьбе ученого видную роль. В дальнейшем он познакомился или состоял в переписке и с другими выдающимися соотечественниками, такими как историк Э. Гиббон (1737–1794), лексикограф и литературный критик С. Джонсон (1709–1784), еще один герой нашей книги И. Бентам, а также с американцем Б. Франклином (1706–1790) и др. Его оппонентом стал другой известный шотландец, меркантилист Джеймс Стюарт (1712–1780), также писавший о разделение труда с упоминанием не только его положительных, но и отрицательных последствий.

В 1748 г. А. Смит начал чтению лекций в столичном для Шотландии университете Эдинбурга, одном из центров интеллектуальной жизни всей Британии. В этом университете впоследствии профессорствовал на кафедре натуральной философии другой известный шотландский экономист и социолог Адам Фергюсон (1723–1816). В своих трудах он касался разделения труда, и выделивший 3 стадии развития общества: дикость, варварство и цивилизация (гражданское общество), которые в целом воспринял и А. Смит. Однако между ними сложилась своеобразная дружба – соперничество. Так, А. Фергюсон первым опубликовал свой основной труд «Опыт истории гражданского общества» (1767), выдержавший 7 изданий (последнее – в 1814 г.) уже при жизни автора. Он исходил из социальной сущности человека, что «людей надо рассматривать в сообществах». В этом случае индивид уже не принадлежит себе и должен отказаться от части прав и свобод (и даже счастья), если они мешают благу общества. При этом он рассматривал человеческую деятельность через соотношение познания (разума) и страстей, но особое место при этом уделял моральному чувству. А. Фергюсон отрицал сведение любой человеческой мотивации только к личной выгоде, выводя на первый план благожелательность и удовлетворение интересов других людей69. В этой части его учение было созвучно позиции А. Смита. Однако он выделил существенно место изучению разделения труда и специализации людей как фактору их выживания и раскрытия их внутренних потенций. Специализация, по его мнению, приводит к изобилию товаров и улучшению их качества, сокращает расходы и увеличивает прибыль. Он почти теми же словами, что впоследствии и А. Смит, писал, что разделение труда создает единый механизм, когда взаимодействующие хозяйствующие субъекты, будучи в неведение относительно общего замысла, совместными усилиями обеспечивают государство всеми необходимыми ресурсами, услугами и мощью.

Но едва ли не столько же место, сколько положительным аспектом, А. Фергюсон уделил критике последствий разделения труда, причем скорее в политическом аспекте. По его мнению, разделение труда может подавить чувство и разум, и даже само мышление может стать особой специальностью. Он считал, что следствием разделения труда становится неравенство, а коммерциализация приведет к концентрации бедных слоев населения на «низменных свободах и интересах», связанных с их физическим выживанием. Соответственно, «возвышенное меньшинство» (имеющее возвышенные чувства и свободу духа) должно будет подавлять это большинство. Большой поклонник Спарты, он писал: «Если претензии на всеобщую свободу и равенство приведут к тому, что все классы станут одинаково раболепными и продажными, то мы получим не свободных граждан, а нацию илотов». При разделении труда бедные слои общества со своими низменными устремлениями, по его мнению, даже при реальной демократии, сделают свое участие в политической жизни деструктивным70. Примечательно, что К. Маркс ошибочно считал А. Смита (основной труд которого вышел в 1776 г.) в части трактовки последствий разделения труда учеником А. Фергюсона (т.к. его работа вышла в 1767 г.), который цитировал в своем «Богатстве народов» своего тезку и соотечественника. Да и трактовка А. Фергюсона в исполнении К. Маркса была достаточно своеобразной: «Мы – нация илотов и между нами нет свободных людей!»71.

Дело в том, что А. Смит в свое время предъявлял претензии А. Фергюсону в том, что приоритет всестороннего исследования разделения труда принадлежит именно ему, и это вызвало определенную напряженность в отношениях между шотландцами. Уточним, что А. Смит читал уже в Эдинбурге лекции по основам экономики, в которых развивал идеи разделения труда своего действительного учителя Ф. Хатчесона. Впрочем, А. Фергюсон никогда не считал себя экспертом в области экономики, и в 4-м издании «Опыта истории гражданског

...