автордың кітабын онлайн тегін оқу Умышленная форма вины в уголовном праве. Монография
Информация о книге
УДК 343.2
ББК 67.408
Д79
Монография посвящена умышленной форме вины по российскому уголовному праву. Эта фундаментальная проблема привлекает внимание исследователей уже не одно столетие. В работе предпринята попытка изучения содержания умышленной формы вины с позиций философии, психологии и права. Затрагиваются практически значимые вопросы вменения, вносятся предложения по совершенствованию действующего уголовного законодательства.
Законодательство приведено по состоянию на 1 октября 2020 г.
Предназначена для научных работников, преподавателей, аспирантов, магистрантов, студентов юридических специальностей и сотрудников правоохранительных органов.
УДК 343.2
ББК 67.408
© Дубовиченко С. В., 2021
© ООО «Проспект», 2021
ВВЕДЕНИЕ
Юристы многих поколений посвящали свои исследования умышленной форме вины. Современное понимание вины, ее форм и видов в той или иной мере отражает эволюцию представлений об этом явлении. Здесь можно увидеть и аллюзии римской юриспруденции, а также весьма глубокую проработку вопросов вины в каноническом праве. По этой проблематике сложно ожидать значительных научных прорывов, но мы далеки от мысли, что теория вины закостенела и перестала развиваться.
Исследование вины всегда будет представлять сложность, поскольку данное понятие имеет не только уголовно-правовое, но и психологическое содержание.
Необходимость изучения умысла очевидна, поскольку абсолютное большинство преступлений, предусмотренных действующим уголовным законодательством, могут совершаться только с этой формой вины. Признание деяния умышленным влечет множество правовых последствий.
Несмотря на огромную важность, очень многие проблемы, касающиеся содержания умысла, не находят однозначного разрешения. Не уделяется достаточного внимания в науке уголовного права вопросу о предметном содержании умысла, генезису умышленного психического отношения, соотношению интеллектуальных моментов между собой и другими признаками субъективной стороны преступления, острую дискуссию вызывают учет эмоций и другие проблемы. Давно назрел вопрос о расширении объема умысла за счет включения в него признака противоправности.
Различные аспекты умысла освещались в работах ученых России дооктябрьского периода: А. Киселев, Н. С. Таганцев, Г. С. Фельдштейн. Наука уголовного права по проблемам вины особенно динамично развивалась в советский период. Различные вопросы, касающиеся вины, стали предметом пристального изучения таких ученых, как Б. С. Волков, М. С. Гринберг, П. С. Дагель, Ю. А. Демидов, Г. А. Злобин, Д. П. Котов, Г. А. Кригер, В. Г. Макашвили, Б. С. Никифоров, К. Ф. Тихонов, Б. С. Утевский и др. В современной доктрине уголовного права продолжают исследования в области вины С. В. Векленко, Н. Г. Иванов, Н. Ф. Кузнецова, В. Е. Квашис, В. Н. Кудрявцев, В. В. Лунеев, Г. В. Назаренко, В. А. Нерсесян, А. И. Рарог, Г. А. Скляров, А. Н. Шабунина, В. А. Якушин и др.
Постоянное и пристальное внимание ученых и практиков к этой теме вовсе не означает, что проблемы умысла полностью исчерпаны. Напротив, мы являемся свидетелями наличия сложных и до конца не исследованных вопросов вины и связанных с ней институтов.
Глава I.
УМЫШЛЕННАЯ ВИНА КАК ЕДИНСТВО ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ, ВОЛЕВЫХ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ МОМЕНТОВ
1.1. Понятие умышленной вины и ее сущность
Действующее уголовное законодательство понятие умысла не дает. В ст. 25 УК РФ указываются и раскрываются его виды. В законе сказано:
«1. Преступлением, совершенным умышленно, признается деяние, совершенное с прямым или косвенным умыслом.
2. Преступление признается совершенным с прямым умыслом, если лицо осознавало общественную опасность своих действий (бездействия), предвидело возможность или неизбежность наступления общественно опасных последствий и желало их наступления.
3. Преступление признается совершенным с косвенным умыслом, если лицо осознавало общественную опасность своих действий (бездействия), предвидело возможность наступления общественно опасных последствий, не желало, но сознательно допускало эти последствия либо относилось к ним безразлично».
Именно потому, что закон не дает понятие умысла, в самом названии ст. 25 УК РФ использован оборот «преступление, совершенное умышленно», а не «понятие умысла», что было бы логично, если бы названная норма содержала дефиницию умысла, подобно тому, как это сделано применительно к понятию преступления ст. 14 УК РФ («Понятие преступления»).
Этот подход, то есть характеристика умысла через его виды, имел место как в дореволюционном, так и в советском уголовном законодательстве. Справедливости ради следует отметить, что единственное определение умысла (без указания на его виды) содержалось в Уставе Благочиния: «Умышленное преступление определяется по произвольному намерению и решительному со стороны преступника стремлению к нарушению Закона»1. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. (в редакции 1885 г. положения, относящиеся к вине, не изменились) преступления и проступки разделяло на умышленные и неумышленные (ст. 3) и согласно ст. 4 различало 2 степени умышленных преступлений и проступков: «первая — когда противозаконное деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного намерения или умысла; вторая — когда оно было учинено хотя и с намерением, но по внезапному побуждению, без предумышления»2. Не давали определения умысла и уголовные законы большинства государств Европы того времени3.
Уголовное Уложение 1903 г. отказалось от деления умысла на заранее обдуманный и внезапный и ввело его разделение на прямой и непрямой: «преступное деяние почитается умышленным не только когда виновный желал его учинения, но также когда он сознательно допускал наступление последствий, обусловливающих преступность сего деяния (ст. 48)»4. В первых советских уголовных кодексах почти дословно воспроизводились формулировки Уголовного Уложения 1903 г., однако в них содержалось важное уточнение применительно к интеллектуальному элементу — включение указания на предвидение общественно опасного характера последствий своих действий (ст. 10 УК РСФСР 1926 г.)5. УК РСФСР 1960 г. также давал только понятие прямого и косвенного умысла (ст. 8 «Совершение преступления умышленно»)6.
Аналогичные нынешнему УК положения об умысле содержатся, например, в ст. 20 УК Республики Казахстан7, в ст. 25 УК Азербайджанской Республики8, в ст. 24 УК Украины9, в ст. 9 УК Польши10 и в ст. 9 УК Латвийской Республики11.
Уголовные законы ряда стран Западной Европы, ограничиваются лишь указанием на отсутствие преступления или проступка без умысла на их совершение12. Очень лаконичная дефиниция содержится в УК Швейцарии: согласно ч. 2 ст. 18, умысел налицо лишь тогда, когда виновный «совершает деяние сознательно и намеренно»13. Не регламентирован законодательно институт вины в УК ФРГ, в литературе это объясняется спорностью проблемы и отсутствием общепризнанной дефиниции14.
Следует отметить, что учение о вине насчитывает не одно тысячелетие и своими корнями восходит к римскому понятию dolus (злой умысел). Это же касается и определения умысла. Так, например, римский юрист Лабеон определял злой умысел как «лукавство, обман, хитрость, совершенные для того, чтобы обойти, обмануть, опутать другого»15. Термин «злой умысел» часто встречается в текстах Дигест и Институций. Тем не менее основы современной концепции вины, в том числе и умышленной вины, довольно ясно формулируются только в XVII в. представителями доктрины естественного права. Кстати, именно в это время С. Пуфендорф ввел в науку уголовного права термин «вменение» (лат. imputation) для обозначения юридического отнесения преступления на счет преступника16.
Данииль Неттельбладт, автор одного из самых первых руководств по праву, которым пользовались студенты Московского университета, изучавшие уголовное право, dolus понимал в смысле «коварства» лица «знающего и хотящего»17.
Основоположник классической школы уголовного права П.И. А. Фейербах считал умыслом побуждение «воли (силы желания) к нарушению права как цели при уверенности в противозаконности желания…»18.
В. Д. Спасович называл умыслом «…то настроение воли преступной, когда субъект действовал намеренно, не только произвольно, но и с предвидением последствий, иными словами, когда он решился на злое дело заведомо о последствиях»19. По мнению И. Я. Фойницкого: «…если виновный желает преступные последствия или допускает их как один из возможных результатов своей деятельности, мы говорим о деянии умышленном»20. Н. С. Таганцев определял умысел как «…такое направление воли виновного, при котором он не только предвидит те последствия, которые могут возникнуть из его действий, но желал их наступления и действовал ради осуществления этого желания»21. Н. Д. Сергеевский под умыслом понимал «сознание совершаемого, предвидение последствий и сознание противозаконности деяния»22. Г. С. Фельдштейн для признания наличности умысла полагал достаточным «ограничиться констатированием предвидения… субъектом наказуемого деяния, осуществляемого или невоспрепятствуемого им при помощи реализации воли»23.
Что касается современных авторов, то большинство из них при определении умысла лишь повторяют законодательную формулировку24. Д. П. Потапов, автор диссертационного исследования, посвященного интеллектуальному содержанию умысла, в своей редакции определения умышленного преступления также говорит только о видах умысла: «Преступление признается совершенным умышленно, если лицо, его совершившее, предвидело преступные изменения в общественных отношениях, вызванные его деянием, желало их (изменений) либо сознательно допускало»25. Попытку дать определение умысла за рамками законодательных конструкций прямого и косвенного умысла предпринял И. В. Панько: «Умысел есть нормативно определяемое виновное психическое отношение к совершаемому преступному деянию, основанное на отрицании личностной значимости установленного уголовным законом порядка общественных отношений в сфере охраны основных социальных ценностей»26.
Отдельные криминалисты пытаются дать понятие умысла через сознание, отождествляя его с осознанием лицом общественной опасности совершаемых им деяний27. Например, по мнению Н. Иванова, «преступление признается совершенным умышленно, если субъект, его совершивший, сознавал общественно опасный и противоправный характер своего действия и бездействия»28. С. В. Скляров делает заключение, что лицо действует умышленно в том случае, если сознает характер своих действий (бездействия) и предвидит их возможные последствия29. Д. А. Чанышев также признает наличие умысла, если лицо «осознавало общественную опасность своих действий (бездействия), то есть, приступая к их выполнению, не исключало, что результатом их совершения станет преступление»30. Такая позиция не является новой, более половины века назад В. Я. Лившиц в своей статье по проблемам эвентуального умысла определял умысел через интеллектуальный элемент. «Умысел, — отмечал автор, — может быть определен как предвидение субъектом возможности причинения его действиями преступных последствий при отсутствии расчета на какое-либо конкретное обстоятельство, достаточное, по мнению субъекта, для предотвращения этих последствий»31. Вряд ли такой подход можно считать правильным. Он основан на искусственном разрыве интеллектуальных, волевых и эмоциональных моментов психики. Последовательное проведение этого взгляда может привести к расширению границ умысла за счет неосторожности, поскольку сознание общественной опасности и предвидение общественно опасных последствий характеризует и легкомыслие. В толковом словаре русского языка С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой умысел определяется как заранее обдуманное намерение (обычно предосудительное)32, а намерение в свою очередь — как предположение сделать что-нибудь, желание, замысел33. То есть даже исходя из этимологического значения слова «умысел» его составляющими компонентами должны быть сознание и воля.
Другой крайностью является определение умысла исключительно через волю. И если в современной российской уголовно-правовой доктрине эта теза практически изжита, то в европейских уголовно-правовых концепциях она представлена. Например, в финальной теории. Ее основоположник Вельцель писал, что «умысел является разновидностью финального волеосуществления. Умысел — это воля (намерение), направленная на осуществление социально нежелательных целей»34.
Резко отличную от принятых подходов трактовку умысла предлагает М. И. Еникеев: «Умысел — форма вины, характеризующаяся преступными целями, способами и результатами деяния»35. Здесь происходит смешение объективных и субъективных моментов, разрушаются критерии разграничения умышленной и неосторожной форм вины. А это, как нам представляется, отрицательно скажется на практике и приведет к увеличению судебных ошибок при квалификации преступлений.
Философия ориентирует исследователя, что в понятии находит свое выражение сущность явления, раскрываются его существенные стороны и признаки36. Вот почему, предлагая понятие умысла, прежде всего необходимо исходить из его родового образования — вины. В науке уголовного права существует множество определений вины. Наиболее полное определение предложил, на наш взгляд, В. А. Якушин: «Вина есть психическое отношение лица к совершаемому им общественно опасному и уголовно-противоправному деянию, выраженное в определенных законом формах, раскрывающих связь интеллектуальных, волевых и чувственных процессов психики лица с деянием и являющихся в силу этого основанием для субъективного вменения, квалификации содеянного и определения пределов уголовной ответственности»37. Понятие умысла должно основываться на общем определении вины и в то же время следует учитывать, что «умысел», хотя и является видовым понятием по отношению к родовому понятию «вина», сам выступает в качестве рода для отдельных видов умысла.
С учетом сказанного можно предложить следующую формулировку умысла: умысел — форма вины, характеризующаяся осознанием лицом характера и степени общественной опасности и уголовной противоправности своих действий (бездействия) и наступивших общественно опасных последствий, определяющее положительно-волевое и эмоциональное отношение к названным действиям (бездействию) и наступившим последствиям.
В этом определении находят свое отражение качественные и количественные характеристики общественной опасности совершенного лицом деяния и его последствий, а также отношение к противоправности и, что не менее важно, характеру этой противоправности. Указание на предвидение и его характер опущено, поскольку оно полностью охватывается осознанием общественно опасного деяния. Такой подход созвучен определению сознания в философии: «Сознание — это высшая, свойственная только людям и связанная с речью функция мозга, заключающаяся в обобщенном и целенаправленном отражении действительности, в предварительном построении действия и предвидении их результатов (выделено С.Д.), в разумном регулировании и самоконтролировании поведения человека»38.
В приведенном определении подчеркивается также ведущая роль интеллектуальных моментов, что абсолютно оправдано, поскольку именно они являются основой волевого преступного поведения.
Позитивность волевого психического компонента умысла обусловлена тем, что преступное действие или общественно опасный результат непосредственно или опосредованно обслуживают цели лица. Это положение правомерно и по отношению к косвенному умыслу, хотя его наличие указывает на побочность преступного результата. Однако отсутствие расчета на какие-либо обстоятельства, которые должны были бы и по своему характеру реально могли бы предотвратить наступление преступного результата39, может означать только одобрительное отношение к наступлению общественно опасных последствий40. Положительное отношение к общественно опасным последствиям в косвенном умысле связано с тем, что лицо заинтересовано в совершении общественно опасных действий, поскольку они позволяют достичь личностно значимых результатов, лежащих за пределами состава преступления.
Вина предполагает не только связь сознания и воли, но и единство трех компонентов психики: интеллекта, воли и эмоций41. Эмоции оказывают существенное влияние на течение интеллектуальных и волевых процессов. Последовательное проведение принципа виновной ответственности требует учета всех важнейших психологических моментов, которые оказывают воздействие на формирование и характер психического отношения к совершаемым действиям и преступным последствиям. Вот почему представляется правомерным включение в понятие умысла и эмоций. Далее мы попытаемся обосновать этот тезис более предметно.
Предлагаемое определение умысла можно рассматривать в качестве родового при выделении отдельных его видов.
Общеизвестно, что научное понимание и научное определение какого-либо понятия не всегда вписываются в формулировку закона. В уголовном законодательстве при определении умысла необходимо закрепить самые существенные признаки. Для уголовного закона целесообразно более лаконичное определение умысла, чем приводимое нами выше. Мы полагаем, что первый абзац ч. 1 ст. 25 УК РФ должен отразить понятие умысла и гласить: «Умысел — это осознание лицом характера и степени общественной опасности и уголовной противоправности своего деяния, определяющее положительно-волевое отношение к нему». Кроме того, должно быть изменено название ст. 25 УК РФ: «Понятие и виды умысла». В приведенной дефиниции отсутствует указание на действие (бездействие) и общественно опасные последствия, на наш взгляд, они включается в понятие деяния. В пользу такой позиции свидетельствует положение ч. 1 ст. 14 УК РФ, в которой понятие преступления дается через указание на деяние без уточнения его форм и общественно опасных последствий. Эмоциональное отношение не включено в предлагаемую новеллу, поскольку положительно-волевое отношение к общественно опасному деянию уже содержит указание на позитивную эмоциональную индикацию.
Законодательное закрепление понятия умысла необходимо для более полного отражения в законе признаков субъективной стороны преступления, как известно, наибольшее число судебных ошибок связано с неправильным установлением данных признаков состава преступления. Это позволит провести более четкую границу между умыслом и неосторожностью. Предложенное определение может выступать в качестве основы для выделения отдельных видов умысла.
Различные определения вины и умысла, предлагаемые в науке уголовного права, объединяет то, что авторы пытаются дать характеристику этим понятиям посредством указания на юридическое значение психического отношения лица к своему действию. Это говорит о том, что вина и умысел являются юридико-психологической42 категорией, поэтому можно говорить о двуединой сущности умышленной вины как уголовно-правового понятия, имеющего психологическое содержание. Психические процессы, образующие содержание вины, имеют значение постольку, поскольку позволяют дать правовую оценку действиям субъекта. Общее понятие умысла является родовым для отдельных видов умысла, поэтому оно должно наиболее полно отражать все существенные характеристики этого понятия, выраженные во взаимосвязи и взаимодействии интеллектуальных, волевых, эмоциональных процессов. При характеристике отдельных видов умысла не обязательно отражать все компоненты психического отношения, достаточно указать те, которые определяют специфику соответствующих видов умысла. Поэтому, несмотря на то что интеллектуальные процессы немыслимы без эмоциональной индикации, указание на эмоции излишне в характеристике прямого, косвенного, определенного и неопределенного умысла. Для аффектированного же умысла указание на эмоции является обязательным. Здесь чувственный компонент психического отношения лежит в основе выделения этого вида умысла. Для определенного и неопределенного умысла опускается упоминание волевого компонента, так как специфика этой разновидности умысла связана с характером предвидения общественно опасных последствий.
Таким образом, умысел можно рассматривать как понятие, имеющее двуединую сущность: правовую и психологическую. Личностно-позитивное отношении к общественно опасному действию (бездействию) и его результату43 как сущностную характеристику умысла следует рассматривать в этих аспектах. С позиции психологии личностно-позитивное отношение свидетельствует о том, что для действующего с умыслом приобретают личностный смысл действия и последствия, причиняющие вред другим людям, обществу или государству, иными словами, преступное деяние обеспечивает реализацию мотивов и целей лица. С точки зрения уголовного права личностно-позитивное отношение выражается в том, что лицо, осознавая общественную опасность и уголовную противоправность, желает или сознательно допускает наступление преступных последствий, тем самым осознанно противопоставляет свои интересы интересам других людей, общества и государства. Личностно-позитивное отношение к преступному деянию характеризует умысел как более опасную форму вины по сравнению с неосторожностью, оно показывает отрицательное отношение лица к основным социальным ценностям44. Неосторожная форма вины, напротив, характеризуется личностно-негативным отношением к преступным последствиям, наличием отрицательного эмоционального состояния, возникшего «в результате несоответствия потребности, которой руководствовался индивид в своем поведении, реально наступившим последствиям, психическое неприятие последних»45.
Характеристика умысла как позитивного отношения субъекта к преступному результату раскрывает онтологический аспект умысла как категории субъективной реальности. Кроме онтологического можно выделить гносеологический46 и аксиологические аспекты умысла.
С позиции гносеологии вина — объект изучения, о ней мы можем судить, проанализировав обстоятельства совершения преступления, предшествующее преступлению поведение, посткриминальное поведение, то есть посредством характеристики деятельности лица. Субъектами познавательной деятельности выступают дознаватель, следователь, суд и другие участники уголовного процесса. Для них вина — объективно-субъективная категория, содержание которой необходимо установить для решения вопроса об ответственности. Изучение вины с гносеологической точки зрения перспективно в рамках уголовного процесса и криминалистики.
Аксиологический аспект вины связан с ее оценкой, хотелось бы подчеркнуть, что оценочный момент присущ и самой вине, в умысле он проявляется в виде осознания лицом общественной опасности своих действий, вероятности наступления общественно опасных последствий и других моментах, но они составляют не аксиологическую, а онтологическую характеристику умысла.
Аксиологическому аспекту вины соответствует оценочная теория вины. Так, Б. С. Утевский писал: «вина как общее основание уголовной ответственности — это совокупность обстоятельств, заслуживающих, по убеждению советского суда, отрицательной общественной (морально-политической) оценки от имени социалистического государства и требующих уголовной ответственности подсудимого»47. Здесь вина выступает основой для оценки действий лица со стороны суда. Сходная трактовка вины имеется в зарубежном уголовном праве. Так, в германской уголовно-правовой доктрине и правоприменительной практике вина определяется как внутреннее отношение исполнителя к своему деянию, характеризующееся упречностью48. В этом определении нашли свое отражение и онтологические, и аксиологические аспекты вины. Правда, при более детальном изучении нормативной теории вины в немецком уголовном праве видно, что аксиологические аспекты подменяют онтологические. Более подробно на этой теории вины мы остановимся ниже.
Каждый из рассмотренных аспектов имеет самостоятельное значение, но наиболее важным является онтологический аспект, который, с одной стороны, определяет познавательную деятельность правоприменителя по установлению вины (гносеологический аспект), с другой стороны, является основанием для оценки действий лица (аксиологический аспект). Недопустима подмена онтологических аспектов аксиологическими. При таком смешении вина отождествляется с оценкой действий лица со стороны суда без изучения реального психического отношения лица к содеянному. К чему может привести подобное смешение, нетрудно догадаться. Говоря словами великого немецкого философа, «судебное вменение не должно основываться на том, что кто-либо считает соответствующим или не соответствующим своему разуму, на субъективном разумении правомерности или неправомерности… то, что говорят судьи, не должно отличаться от того, что содержится в сознании (преступника — С.Д.)»49.
В современной науке уголовного права вновь стал подниматься вопрос о необходимости расширения границ умысла за счет легкомыслия50. Позиция эта не отличается новизной, подобные теории широко разрабатывались в уголовно-правовой доктрине XIX в.51 Современные ее представители С. В. Векленко и С. В. Скляров исходят из одинаковой посылки, что в легкомыслии есть сознание общественной значимости своего действия (бездействия)52 или осознание лицом, что его действия (бездействие) нарушают определенные правила поведения53, что полностью соответствует характеристике верхней интеллектуальной границы умысла, следовательно, легкомыслие — часть умысла. Но если следовать этой логике, то С. В. Склярову нужно было бы отнести к умыслу и небрежность, так как он допускал сознание нарушения правил поведения при этой разновидности неосторожности54. С. В. Векленко более последователен при разграничении умысла и неосторожности, автор пытается доказать, что в небрежности вообще нет реального сознательно-волевого отношения к совершаемому, поэтому небрежность — это только упрек со стороны общества и государства55. Наличие или отсутствие сознания общественной опасности не может выступать в качестве критерия разграничения умысла и неосторожности. Сознание общественной опасности является сущностным моментом вины в целом, небрежность не является исключением, поскольку образует вид неосторожной формы вины. Включение в сферу умысла легкомыслия основывается на верной, но неправильно истолкованной посылке — наличия сознания социального значения своих действий (бездействия) (мы пока не затрагиваем содержательных аспектов этого сознания). Связь психики с действием или бездействием существует как при легкомыслии, так и при небрежности56, иначе нам пришлось бы сделать вывод аналогичный тому, к которому приходит С. В. Векленко. Мы полностью поддерживаем высказанное в литературе мнение, что «сознание упречности, недозволенности, запрещенности совершаемых действий существует и при небрежности»57. Косвенно об этом свидетельствуют нормы уголовного закона. В частности, системное толкование ч. 1 ст. 28 и ч. 3 ст. 26 УК РФ. Эти положения тесно связаны, корреспондируются друг другу, поскольку небрежность находится на границе с невиновным причинением вреда (случаем). В ч. 1 ст. 28 УК РФ указывается: «Деяние признается совершенным невиновно, если лицо, его совершившее, не осознавало и по обстоятельствам дела не могло осознавать общественной опасности своих действий (бездействия)… (выделено С.Д.)». Для вывода о наличии невиновного причинения вреда нужно доказывать отсутствие психического отношения к действию (бездействию), а для установления небрежности — напротив, его существование, далее по тексту закона для признания случая необходимо отсутствие возможности предвидения, а для небрежности — наличие такой возможности. Не думаю, что кто-то будет оспаривать факт осознания своих действий, при небрежном отношении к последствиям, в случае совершения преступления с двойной формой вины, ввиду того, что основное преступление совершается умышленно.
Таким образом, доводы сторонников расширения сферы умысла за счет легкомыслия нуждаются в более весомых аргументах. На наш взгляд, это предложение ошибочно, поскольку оно игнорирует качественное отличие форм вины: умысла, для которого характерно личностно-позитивное отношение к преступному деянию, и неосторожности, которой свойственно личностно-негативное отношение к общественно опасному деянию, выраженное в сознании и деятельности.
1.2. Истоки вины по каноническому праву
В современном учении о вине можно выделить две взаимосвязанные исторические правовые традиции, которые в той или иной степени прослеживаются до настоящего времени. Первый исторический пласт своими корнями восходит к римскому частному праву, о чем выше мы уже писали. Римские юристы вину рассматривали как условие ответственности должника и выделяли две формы вины: умысел (dolus) и неосторожность (culpa). Умысел должника характеризовался предвидением и желанием, а неосторожность — отсутствием предвидения при наличии обязанности такого предвидения. Для оценки неосторожности была выработана концепция «доброго хозяина», развито учение о фактической и юридической ошибке, случае как невиновном причинении вреда58. Наличие вины требовалось и для уголовно-правовой59 ответственности, однако ее характеристика существенно отличалась от вины в частном праве. Наказуемы были только случаи «злого умышления», а неосторожные деяния рассматривались как частноправовые деликты. В содержательном плане умысел в уголовном праве связывался с мотивами (жадность, страсть, нахальство, дерзость). Ответственность за отдельные категории преступлений (святотатство, подделка монеты) определялась по принципу объективного вменения60. Публично-правовые воззрения на вину римских юристов не оказали значимого влияния на процесс восприятия римских правовых институтов.
Существенное влияние на развитие современных представлений о вине в уголовном праве оказало каноническое право61. Каноническое учение о виновности проводит границу между архаическими представлениями, основанными на оценке при вменении исключительно внешних актов поведения, и субъективным вменением, на котором строится современное уголовное право. Канонисты «основывали свои идеи в области уголовного права на церковной традиции покаяния, в которой степень вины была прежде всего функцией умственного и морального умысла со стороны грешника, а ущерб, который принесли греховные действия и поведение, был уже предметом последующих рассмотрений»62.
Влияние теории канонической виновности обусловлено широкой сферой уголовной юрисдикции церкви в Средние века63, поэтому вполне закономерно, что светская уголовная юрисдикция, постепенно вытесняя церковную, вбирает в себя институт канонической вины.
Более того, по нашему мнению, римская правовая традиция виновного вменения в частном праве была воспринята именно каноническим правом и через него перешла в светское уголовное право. Е. В. Плешков правильно обращает внимание, что рецепция римского права в значительной степени проводилась канонистами, а Свод Юстиниана рассматривался ими как дополнительный источник канонического права64.
Основной источник современного канонического права — Кодекс канонического права, который стал обязательным для всех канонических судов с 1583 г.65 Последняя редакция Кодекса канонического права была в 1983 г.66 Исторически Кодекс восходит к Декрету Грациана XII в. Впервые в полном объеме на русском языке Кодекс канонического права был опубликован в 2007 г.67
§ 1 кан. 1321 ч. I «Преступления и наказания в общем» Кодекса канонического права (далее — Кодекс) закрепляет принцип виновной ответственности: «Наказанию не подлежит никто, если только внешнее нарушение закона или предписания, совершенное тем или иным лицом, не будет тяжко вменимым вследствие злоумышления или вины». Приведенные положения закрепляют классический принцип actus non facit reum nisi mens sit rea («действие не делает виновным, если не виновата мысль»), который приписывают Аврелию Августину. Необходимость учета побуждений человека при осуществлении правосудия отстаивали в своих трудах выдающиеся богословы: Тертуллиан, Григорий Великий, Ансельм Кентерберийский. Последний, в частности, писал: «Разница между грехом, совершенным умышленно, и тем, что совершается по неведению, такова, что грех, который невозможно совершить умышленно по причине его чудовищности, простителен, если совершен по неведению»68.
Для современного уголовного права принцип вины является базовой категорией, на которой строится вся отрасль права.
Далее это положение конкретизируется в § 2 кан. 1321 Кодекса, где закрепляются формы вины: «Наказание, установленное законом или предписанием, распространяется на того, кто сознательно нарушил этот закон или это предписание. Тот же, кто совершил это по небрежению, не проявив должного тщания, не наказывается, если закон или предписание не предусматривает иного». Здесь можно увидеть аналог форм вины, хорошо известных светскому уголовному праву, хотя Кодекс прямо их не называет. Примечательно и то, что неосторожность наказуема только при наличии соответствующего указания69. Такой подход характерен для уголовного законодательства континентальной Европы. Так, например, в § 15 УК ФРГ установлено, что «наказуемо только преднамеренное действие, если закон отчетливо не предусматривает наказание за небреженое действие». Такие же условия предусмотрены в ст. 121-3 УК Франции. Как известно, в действующем УК РФ такую формулу привлечения к уголовной ответственности за неосторожные преступления реализовать не удалось, хотя первоначальная редакция ч. 2 ст. 24 УК РФ предусматривала привлечение к уголовной ответственности за такие деяния только в том случае, если это было специально предусмотрено соответствующими нормами Особенной части УК РФ.
Содержание форм вины в § 2 кан. 1321 Кодекса раскрывается через интеллектуальные признаки, необходимо сознательное нарушение закона или предписания, а неосторожность раскрывается через субъективный критерий небрежности («не проявив должного тщания»). Виды умысла и неосторожности не конкретизируются, хотя в каноническом праве этот вопрос разрабатывался. С. В. Познышев, в частности, упоминал о теории dolus indirectus (непрямой умысел) в каноническом праве70.
Кан. 1326 дает судье возможность «наложить более суровое наказание, нежели установленное законом или предписанием… на виновника, который, зная о наказании, установленном за неумышленное преступление, предвидел исход событий, но не принял таких мер к его предотвращению, какие принял бы любой благоразумный человек». Здесь обращает на себя внимание, во-первых, использование римской концепции culpa lata (грубая небрежность) для оценки мер по предотвращению вреда, во-вторых, уточнение сферы наказуемой неосторожности, которая не очень четко прослеживается в § 2 кан. 1321 Кодекса. Требование более строгого наказания при наличии грубой небрежности также несет на себе отпечаток римского права, поскольку римские юристы приравнивали грубую вину к умыслу71.
В целом формулировки вины в Кодексе довольно лаконичны, но это в определенной степени компенсируется регламентацией правил вменения при наличии юридической или фактической ошибки.
Далее в § 3 кан. 1321 содержится презумпция вменимости субъекта: «Если совершено внешнее нарушение, то предполагается вменимость, если не явствует иного». Эти положения нормативно закрепляют презумпцию вменяемости субъекта, если иное не вытекает из обстоятельств. Российское уголовное и уголовно-процессуальное законодательство закрепляет презумпцию вменяемости субъекта преступления не прямо, а косвенно, это, в частности, вытекает из п. 3 ст. 196 УПК РФ, где установлено, что судебная экспертиза подозреваемого, обвиняемого обязательна, «когда возникает сомнение в его вменяемости…».
Кан. 1322 Кодекса включает еще одно положение, касающееся субъекта преступления: «Те, кто обычно не в состоянии пользоваться здравым рассудком, считаются неспособными к преступлению — даже в том случае, если, преступая закон или предписание, они казались здоровыми». Данная норма демонстрирует четкое понимание канонистами различия между вменяемостью (вменимостью — по терминологии Кодекса) и виной. Вменимость понимается как способность лица к преступлению, а реализация этой способности выражается в виновном отношении лица к содеянному.
Кан. 1323 перечисляет основания, исключающие применение наказания. К их числу относятся: недостижение возраста, ошибка в праве, физическое принуждение и случай, состояние сильного страха, крайняя необходимость, необходимая оборона, неспособность к здравому суждению и фактическая ошибка, связанная с состоянием крайней необходимости или необходимой обороны. Остановимся на некоторых из перечисленных обстоятельств, имеющих отношение к субъективным признакам преступления.
Вразрез с римской традицией Кодекс канонического права закрепляет положения о заблуждении в праве в качестве основания, исключающего наказание: «Никакому наказанию не подлежит тот, кто, нарушив закон или предписание… не по своей вине, не знал о том, что он нарушает закон или предписание; к неведению приравниваются также невнимательность и ошибка» (п. 2-е кан. 1323). Как следует из Кодекса, заблуждение в законе или предписании является релевантным при условии, что оно допущено не по вине лица.
Такое же значение имеет, если нарушение закона произошло «в силу случайности, которой он (нарушитель — С.Д.) не мог предвидеть или же, предвидя ее, не сумел избежать» (п. 3-е кан. 1323).
Из текста видно, что случай устанавливается по субъективному критерию, то есть лицо не могло предвидеть нарушения закона. Как невиновное причинение вреда расценивается также невозможность лица предотвратить предвидимый вред. Похожее основание предусмотрено ч. 2 ст. 28 УК РФ, правда, российский законодатель уточняет, почему предвидимый результат не мог быть предотвращен лицом («…в силу несоответствия своих психофизиологических качеств требованиям экстремальных условий или нервно-психическим перегрузкам»). В Кодексе основания, в силу которых лицо не могло предотвратить предвидимый вред, не указаны.
Весьма необычным является следующее основание, исключающее применение наказания, предусмотренное п. 4-е кан. 1323: наказание не применяется, если нарушитель «…действовал, принуждаемый сильным страхом (пусть даже сильным лишь относительно) (выделено нами. — С. Д.), либо по необходимости или вследствие значительного неудобства, если только совершенный им акт не был по существу злонамеренным и не причинил вреда душам…». Текст Кодекса дает основание предположить, что речь идет об аффективном состоянии, вызванном страхом. Отрицательно окрашенное эмоциональное состояние, обусловленное страхом, приравнивается к необходимости и исключает наказание. Полагаем, что разработчики Кодекса не случайно объединили положения о сильном страхе и необходимости, поскольку лицо в состоянии крайней необходимости действует под влиянием страха за себя или других лиц.
В кан. 1323 регламентируется фактическая ошибка относительно наличия крайней необходимости (страха) и необходимой обороны: не подлежит наказанию тот, кто «по своей вине полагал, что имеет место одно из обстоятельств, о которых говорится в пунктах 4-е или 5-е»72. Светскому уголовному праву эти положения известны как мнимая необходимая оборона и мнимая крайняя необходимость. Каноническое и светское право дают им одинаковую оценку, то есть рассматривают в качестве извинительной фактической ошибки.
Кан. 1324 определяет основания смягчения наказания, здесь сказано, что «лицо, совершившее правонарушение, не освобождается от наказания; однако наказание, установленное законом или предписанием, должно быть смягчено или заменено покаянием, если преступление было совершено…». Далее перечисляются основания для смягчения наказания, в числе которых упоминаются перечисленные выше основания, исключающие наказания, однако по обстоятельствам совершения правонарушения неизвинительные.
Кан. 1324 содержит предписание смягчения наказания, если правонарушение совершено лицом «в пылу сильной страсти, который, однако же, не полностью опередил и сдержал собою способность к сознательному суждению и согласие воли, если только сама страсть не была вызвана или взлелеяна добровольно» (п. 3-е кан. 1324). В Кодексе последовательно аффективные состояния связываются с мерой ответственности, ранее описывался сильный страх как основание исключения наказания, здесь же эмоциональное состояние учитывается как основание смягчения наказания. Данное положение является более широким и не связано с индикацией эмоций. Кодификаторы только включили два условия, позволяющие учитывать эмоции, первое — лицо сохраняет контроль над своим поведением, и второе — причина «сильной страсти» связана с действиями другого человека, думаем, именно так нужно трактовать указание на то, что «…сама страсть не была вызвана или взлелеяна добровольно».
В п. 5-е кан. 1324 сильный страх рассматривается как основание смягчения наказания: «тем, кто действовал принуждаемый сильным страхом — пусть даже сильным лишь относительно — либо по необходимости или вследствие значительного неудобства, если преступление было по существу злонамеренным или причинило вред душам». Отличие от такого же основания исключения наказания заключается в характеристике совершенного деяния, в норме сказано, что «преступление было по существу злонамеренным или причинило вред душам». Напомним, что для исключения наказания нарушителю по этому основанию необходимо было, чтобы «…совершенный им акт не был по существу злонамеренным и не причинил вреда душам» (п. 4-е кан. 1323).
Схожее положение мы находим в кан. 1345: «Если виновник не полностью обладал здравым рассудком или совершил преступление движимый страхом (выделено нами. — С.Д.), необходимостью, страстью (выделено нами. — С.Д.) либо под воздействием опьянения или другого подобного умственного расстройства, то судья также может воздержаться от наложения какого-либо наказания, если сочтет, что можно успешнее способствовать исправлению виновника иным способом».
В п. 8-е кан. 1324 регламентируется смягчение наказания при фактической ошибке относительно наличия крайней необходимости (страха) и необходимой обороны, если она допущена по вине лица («…тем, кто ошибочно, однако по собственной вине полагал, что имеет место одно из обстоятельств, о которых говорится в кан. 1323, 4-е или 5-е…»).
Пункт 9-е кан. 1324 содержит еще одно правило о вменении при наличии юридической ошибки. Наказание может быть смягчено «…тем, кто не по своей вине не знал о том, что с данным законом или предписанием связано наказание…». Заблуждение в наказуемости рассматривается как релевантное, что совсем не характерно для светского уголовного права.
Кодекс также содержит указания относительно причин заблуждения (1325): «Неведение грубое, а также вызванное небрежением или страстью, никогда не может учитываться при применении предписаний кан. 1323 и 1324; то же относится и к опьянению, и к другим помешательствам рассудка, если они были умышленно вызваны для совершения преступления или для смягчения вины, а также к страсти, вызванной или взлелеянной добровольно». Такой подход к оценке добросовестности заблуждения заслуживает определенного интереса, поскольку содержит критерии, позволяющие сделать вывод об извинительной или неизвинительной ошибке. В светском уголовном праве такие критерии формулируются доктриной. В содержательном плане сформулированные в кан. 1325 критерии небесспорны, но в контексте совершенствования уголовного законодательства заслуживает интереса сама попытка их формального определения.
Анализ положений Кодекса канонического права, касающихся вины, позволяет сделать вывод об идентичности принципов ответственности нарушителя в каноническом и светском праве. Она строится строго на основе принципа субъективного вменения. На наш взгляд, такая идентичность обусловлена заимствованием уголовным правом института вины из канонического права.
Обращение к исследованию Кодекса канонического права как правового памятника, в котором отразилось наследие канонической юриспруденции, оправдано не только с точки зрения истории уголовного права, но и с позиции оценки современного уголовного права и законодательства. Очень показательным в аспекте de lege ferenda является закрепление в Кодексе норм о юридической и фактической ошибке, а также наличие целого ряда положений, позволяющих давать оценку эмоциональному состоянию. В российском уголовном законодательстве нет норм об ошибке, а эмоциональное состояние учитывается только при совершении конкретных преступлений, перечень которых очень ограничен (ст. 107, 113 УК РФ). В доктрине уголовного права и законодательстве продолжает господствовать «концепция интеллектуализма», которая искажает реальную психологическую картину поведения человека. Парадоксально, но в этой части Кодекс канонического права гораздо более современнее
УК РФ 1996 г.
1.3. Общая характеристика признаков, образующих содержание умышленной вины: методологические аспекты
Содержание умышленной формы вины образуют важнейшие психические процессы: сознание, воля и эмоции. Из них решающее значение придается интеллектуальным и волевым процессам. Уголовно-правовое значение эмоционального состояния зависит от того, в какой степени оно оказывает влияние на течение интеллектуально-волевых процессов.
Сознание и волю, в качестве признаков умысла уже рассматривали известные дореволюционные российские криминалисты. Г. Солнцев составными элементами злоумышления называл, с одной стороны, «злобное предположение», а с другой — «направление воли преступника к произведению какого-либо деяния, уголовным законам противного»73. С. Будзинский существенными условиями внутренней стороны деяния считал волю и сознание74.
Психический процесс может быть рассмотрен с познавательной, волевой и эмоциональной стороны. Основу познавательного отношения образует сознание (интеллектуальные процессы). Интеллектуальный элемент умысла включает сознание характера и степени общественной опасности и уголовной противоправности совершенного действия (бездействия), а также предвидение возможности наступления общественно опасных последствий (при наличии преступных последствий как признака объективной стороны состава преступления).
Интеллектуальные моменты предопределяют сущность вины в целом и отдельных ее форм. Отсутствие интеллектуального отношения к совершаемому действию (бездействию) и наступившим последствиям исключает вину, а следовательно, и ответственность75. Как справедливо заметил С. Будзинский: «О чем кто не знает, чего кто не предвидел, того не мог хотеть, на то не мог решиться»76.
Сознание является объектом изучения различных наук. К сожалению, до сих пор ни в психологии, ни в философии не выработано унифицированное понятие сознания, несмотря на то что для этих дисциплин категория сознания — базовое понятие. В психологической и философской науке существует едва ли не сотня различных определений сознания, весьма противоречащих друг другу77. Эти определения различаются еще в зависимости от того, какой аспект сознания изучается — онтологический, аксиологический, праксеологический, гносеологический или социологический. Наиболее широкое определение сознания дается в философии. В рамках диалектико-материалистического подхода сознание трактуется как «высшая, свойственная человеку форма отражения объективной действительности»78. Сознание не должно трактоваться слишком широко, поскольку в этом случае оно сливается с психикой в целом, нельзя выделить его специфику, сущность, но также недопустимо и сужать понятие сознания. Так, к примеру, И. Б. Михайлова, участница симпозиума по проблемам сознания, состоявшегося в 1966 г., писала, что «сущностью сознания является знание, возникшее в процессе формирования языкового мышления общественного человека»79. В этом определении понятие сознания необоснованно сужено, оно фактически отождествляется с познанием. Сознание — это не только отражение в образах, это еще оценка отображаемого. В оценке отражается пристрастность субъекта. Отражение образует основу сознания, но сущность сознания выражают не отражательные, прежде всего отношенческие аспекты80, поскольку отражение присуще не только человеку, восприятие есть у животных, но отношение к отображаемому возникает только у человека, это значит, что отношение подчеркивает сущностный аспект сознания, отличающий его от зачатков интеллекта (сознания) у животных. Отношенческий аспект показывает, что человеческое сознание не только может выделить отображаемый объект, но и соотнести его с другими объектами и тем самым установить отношение к нему. Таким образом, сознание характеризуется двумя сторонами: знанием и отношением на основе этого знания81. В. Н. Мясищев писал: «...психика и сознание как его высшая ступень представляют единство отражения человеком действительности и его отношения к этой действительности»82. Сердцевиной психического является отношение человека к другому человеку, к обществу и вообще к природе83. И именно благодаря сознанию происходит соотнесение человека с объектной реальностью. «Сущность сознания, — писал С. Л. Рубинштейн, — в том, что мое отношение к моей среде в сознании человека само дано как отношение, то есть реальное отношение человека к среде становится опосредованным через идеальное отражение, которое практически осуществляется в языке»84. Для уголовного права важно на основе знания психологического механизма и форм соотнесения ответить на вопрос об уголовно-правовом значении этого соотнесения.
Д. П. Потапов предложил уголовно-правовое понятие сознания: «сознание в уголовном праве есть отраженная в противоправном поведении субъекта его социально-ценностная ориентация, выражающая его индивидуальное отношение к социальной действительности»85. Мы полагаем, что уголовное право не знает особого понятия сознания, отличного от того, как оно определяется в философии и психологии. Поэтому подобная попытка выработки уголовно-правовой дефиниции сознания, на наш взгляд, не может быть правомерной. Уголовное право придает лишь уголовно-правовое значение отдельным психическим процессам, которые сопровождают совершение преступления. Тем более Д. П. Потапов фактически подменяет сознание ценностными ориентациями, последние, как относительно стабильные смысловые конструкты сознания, оказывают существенное влияние на его функционирование, но не подменяют собой сознания.
Из приведенных выше определений сознания в психологии четко просматривается тесная связь между сознанием и знанием. Знания являются базой, основой сознания, его главной предпосылкой, без знаний сознание существовать не может86. Сознание не дается человеку в «готовом» виде, оно формируется и изменяется в течение всей жизни. В процессе социализации и ресоциализации человек присваивает знания, опыт, ценности, накопленные человечеством. Становление личности зависит напрямую от уровня и степени усвоения этой информации. Уголовный закон учитывает это, в частности, при определении возраста уголовной ответственности. Научным критерием определения минимального возраста уголовной ответственности положен уровень социализации личности, позволяющий лицу осознавать общественно опасный характер деяния, а также предвидеть наступление общественно опасных последствий своего поведения и способность нести наказание87. Без знания невозможно выполнение сознанием функции регуляции поведения человека. Актуальное восприятие не ограничивается только настоящим, одновременно происходит соотнесение образа с ранее полученными знаниями88.
Несмотря на тесную связь сознания и знания, это не одно и то же. Знание — гносеологическая категория, это подтвержденное практикой достоверное отражение действительности. Сознание обладает более широким смысловым охватом и не обязательно должно достоверно отражать объективный мир. Тем не менее сознание и знание образуют единство. Осознание объекта предполагает включение его в систему своих знаний89. С. Л. Рубинштейн писал: «Сознание как образование — это знание, функционирующее в процессе опознания действительности»90. Но сознание — не только знание, но и переживание на основе этого знания. Сознание является активной формой отражения объективной и субъективной реальности, оно не восковой, безликий слепок. Активность сознания выражается не только в том, что человек «смотрит» на мир глазами человечества, использует багаж знаний, накопленный тысячелетиями. Активность сознания связана также с его пристрастностью, подобно кривому зеркалу, сознание отражает мир сквозь призму системы потребностей личности.
Внешние факторы преломляются через внутренние условия (система ценностных ориентаций, направленность личности и т.д., то есть через призму личностного), а последние формируются под воздействием предшествующих внешних воздействий. Внутренние условия, в свою очередь, действуют через внешние и, проявляясь, таким образом, изменяют себя91. В образе отражаются не все, а только значимые для субъекта свойства и структуры объекта, сознание носит индивидуально-избирательный характер92. Пристрастность наполняет поведение смысловым содержание — значением для субъекта. Смысловая линия конкретного поведения задается мотивом и целью.
Таким образом, сознание характеризует не только уровень знания, но и его отношение к миру объективной действительности93, что позволяет нам говорить о наличии отражательно-отношенческих аспектов сознания. Если переложить сказанное применительно к уголовно-правовой материи, то отражательный аспект сознания проявляется преимущественно в сознании фактического характера деяния, соответственно, отношенческий аспект главным образом обнаруживается в сознании социальной значимости. В подтверждение сказанного можно привести слова Б. Ф. Ломова: «… “отношение” подразумевает не столько объективную связь личности с ее окружением, но прежде всего ее субъективную позицию в этом окружении. “Отношение” здесь включает момент оценки, выражает пристрастность личности»94. Граница между отношенческими и отражательными аспектами сознания условна.
В психологии отношения человека представляют как «сознательную, избирательную, основанную на опыте психологическую связь его с различными сторонами объективной действительности, выражающуюся в его действиях, реакциях и переживаниях»95. Избирательный характер отношения определяет личность как активного субъекта, который инициативно относится к социально опосредованной окружающий действительности. В психическом отношении выражаются не отдельные стороны личности, а вся личность в ее связи с той или иной стороной деятельности96. Вина, представляя собой психическое отношение, опосредующее социально значимый акт, является звеном, в котором в концентрированном виде находит выражение взаимодействие личности с окружающим миром97. Недопустимо рассматривать любой человеческий поступок, в том числе преступление, как социально изолированный акт. Нельзя жить в обществе и быть свободным от него. В процессе совершения преступления происходит оценка собственных действий (бездействия) с позиции общества. Именно поэтому закон требует сознания не только фактического характера, но социальной значимости содеянного и его последствий. Это ставшее уже аксиомой положение имеет решающее значение в понимании вины. Отсутствие сознания социальной характеристики деяния исключает вменение. Субъективное вменение как принцип уголовного права требует в качестве обязательного условия юридической оценки действий человека, чтобы «деяние и его социальное значение охватывалось сознанием человека»98.
Активность, избирательность, пристрастность, являясь характеристиками сознания, должны проявить себя актуально в конкретном общественно опасном деянии. Интеллектуальные моменты вины выражают действительное, наличное, актуальное отражение фактической и социальной значимости совершаемых действий, потенция сознания не может рассматриваться как форма его проявления. Возможность отражает тенденцию становления предмета, предполагает наличие условий для его возникновения99. «Возможность есть бытие, значение которого состоит в том, что оно также и не есть бытие»100. Категория вменяемости как раз и отображает потенцию сознания и воли, действительное проявление которых в преступлении образует вину. Г. В. Назаренко верно указывает, что «...вменяемость отражает интеллектуальные и волевые (психические) потенции лица, которые реализуются в преступлении, а вина — волевое (психическое) отношение лица к совершаемому им деянию и его последствиям»101. Потенция сознания и воли не может быть виной, которая всегда выражает реальное, конкретное психическое отношение к деянию и последствию.
В новом УК РФ говорится о «осознании общественной опасности» в отличие от УК РСФСР, который использовал термин «сознание». В связи с этим возник вопрос о соотношении терминов «сознание» и «осознание». Некоторые исследователи настаивают на необходимости различать эти понятия, в частности, указывается, что «законодатель под термином “осознавало” подразумевает психический процесс, протекающий в сознании лица, а не само сознание»102. С. В. Векленко полагает, что осознание в отличие от сознания «предполагает обязательное формирование собственного ценностного отношения к тем или иным явлениям или событиям, возникающего на фоне устоявшихся идеалов и признаваемых субъектом норм поведения»103. Г. А. Есаков, А. В. Рагулина и И. А. Юрченко пытаются провести границу между этими терминами, выделяя процессуальный аспект осознания. Подобная попытка разделения этих понятий представляется искусственной.
Под сознанием в философии понимают форму «отражения объективной действительности». Отражение — это всегда процесс, не случайно в свое время была отвергнуто предложенное в одном из проектов УК понятие вины как сознательно-волевого психического состояния лица104. В психологии сознание определяют через термин «осознание»105. Единственное положительное в рассматриваемом подходе и что можно отметить и на что правильно обратил внимание С. В. Векленко — это то, что термин «осознание» подчеркивает рефлексивный характер самого сознания. В психологии предложено в рамках единого сознания выделять два основных слоя — бытийный и рефлексивный. Бытийный слой образуют чувственная ткань образа и биодинамическая ткань живого движения, а рефлексивный слой образуют значение и смысл106. Осознавать — значит отражать объективную реальность посредством значений107. То есть осознание условно можно отнести к рефлексивному слою. Разделение слоев сознания относительно, поэтому рефлексивный слой сознания одновременно является бытийственным, а бытийный — сорефлексивным108. Поэтому мы не видим большой ошибки, когда исследователи наряду с термином «сознание» употребляют слово «осознание», вкладывая в них одинаковый смысл.
В любом человеческом поведении, в том числе преступном, переплетаются сознательные и бессознательные психические процессы. Граница между сознанием и бессознательным очень подвижна, возможны взаимопереходы, то, что сейчас является осознанным может перейти в сферу бессознательного, и наоборот. Под бессознательным в психологии понимается «совокупность психических образований, процессов и механизмов, в функционировании и влиянии которых субъект не отдает себе отчета»109. Философское понимание бессознательного принципиально не отличается от психологического. Известный советский философ А. Г. Спиркин определил бессознательное как «совокупность психических явлений, состояний и действий, не представленных в сознании человека, лежащих вне сферы его разума, безотчетных и не поддающихся, по крайне мере в данный момент, контролю…»110. На уровне бессознательного реализуется привычное поведение, так называемые автоматизмы, примитивные установки и т.д. Бессознательное выполняет охранительную функцию, уменьшает нагрузку на сознание111. Охранительная функция бессознательного проявляется в наличии механизмов психологической защиты (отрицание, вытеснение, подавление, рационализация, проекция, идентификация и др.)112.
Сознание конкретного индивида — единство осознанного и неосознанного. Поэтому поведение как произвольная активность не ограничивается чистой сознательностью, сознанием могут не охватываться отдельные моменты осуществления действия. Для признания поведения осознанным не требуется, чтобы оно было целиком в сфере сознания, решающим будет даже не степень ясности сознания или мера его интенсивности, а что именно осознается в конкретном акте поведения. По С. Л. Рубинштейну, действие будет осознанным, если осознаны цель, последствие, которое закономерно вытекает из этого действия113. М. И. Еникеев упрекает советскую правовую доктрину вины за приверженность устаревшей психологической концепции интеллектуализма, то есть объяснения поведения только на основе примата сознания114. Д. П. Потапов предложил включить в содержание интеллектуального момента умысла процессы мышления на осознаваемом и неосознаваемом уровне, что позволит более точно определять действительное содержание умысла. В качестве примера он приводит совершение преступления под воздействием эмоционального всплеска и при неопределенном умысле115. Действительно, эмоции существенно влияют на процессы сознания, однако вызывает сомнение предпринятая автором попытка отождествления неосознаваемого и чувственного (эмоционального) восприятия116, это противоречит пониманию бессознательного в психологии. Предлагая собственное определение интеллектуального момента умысла, Д. П. Потапов полностью отходит от выдвигаемого им тезиса о включении бессознательного уровня в интеллектуальное содержание умысла. В его интерпретации интеллектуальный момент умысла — «это система представляемых (выделено С.Д.) субъектом признаков своего поведения, охватываемых конкретным составом преступления, необходимых для целенаправленного совершения преступного деяния»117. В автореферате автор делает заключение, что в объем интеллектуального содержания умысла «входит только то, что субъект при данных условиях не может не охватывать сознанием»118.
Следует избегать крайностей в оценке роли бессознательного, в произвольном движении оно выполняет исполнительские функции. Мы осознаем только отдельные действия, наиболее существенные и сложные, контроль за всеми другими вспомогательными операциями протекает неосознанно119. Сознанием определяется цель, задача действий, выполнение заданной программы осуществляется с участием бессознательного, но на уровне выполнения отдельных телодвижений и их совокупности — операций. Например в процессе хождения выдвижение ног и в такт им движения (взмахи) рук.
Вина — это психическое отношение, характеризующееся сознательностью, избирательностью, активностью, пристрастностью, вне сознания психического отношения быть не может. Отношение предполагает сопоставление, оценку вычленение объекта и предмета отношения120. Расширение психического отношения за счет бессознательного — прямой путь к объективному вменению, так как лицу могут быть вменены любые обстоятельства содеянного, а не только те, что охватывались сознанием субъекта. Без сознательного контроля невозможно управление поведением. Включение элементов бессознательного в интеллектуальную сферу умысла ставит под сомнение важнейший принцип уголовного права представления о противоправном поведении как об акте воли лица121. Собственно правовые установления могут быть реализованы, только если они осознаются личностью, если правовая информация не отражается в сознании, упрекать в этом личность абсолютно бессмысленно.
Нам кажется несправедливым упрекать советскую школу уголовного права в «грехе интеллектуализма» и ставить ей в вину игнорирование вопросов о влиянии бессознательного на поведение человека. Сначала нужно ответить на вопрос, что значит влияние бессознательного. В конкретном преступном акте деятельность бессознательного может привести к дефектам сознательной регуляции — отсутствие сознания противоправности, предвидения последствий122. В подобных случаях субъективное вменение исключается, субъекту могут поставить в вину только то, что охватывалось его сознанием, все, что находилось за пределами сознания, в чем он не отдавал себе отчета, не может быть ему поставлено в вину. Уголовно-правовое значение воздействия бессознательных психических процессов на регуляцию поведения — сужение пределов субъективного вменения либо исключение вменения.
Интеллектуальный момент умысла сводится к актуально осознанному, неосознанное, потенции сознания находятся за пределами интеллектуального содержания умышленной формы вины. Еще в институциях Гая указывалось, что «несовершеннолетний только тогда ответствует за… преступление, когда он в возрасте, близком к совершеннолетию, и вследствие этого сознает свое преступление»123. С. Будзинский писал, что «злой умысел и отсутствие сознания — это два понятия совершенно противоположные»124.
Сознание общественной опасности предполагает сознание фактического характера совершаемого деяния и его социального значения125.
А. Ф. Зелинский и Н. И. Коржанский считают, что это требование не соответствует реальной психологической картине многих умышленных преступлений, имеется в виду влияние неосознаваемой психической деятельности. По мнению исследователей, для умысла достаточно сознания фактических свойств деяния126. В качестве аргументов указывается следующее: 1) осознание лицом социального значения совершаемых действий блокируется осознанием их фактической характеристики, анализом их фактических свойств127; 2) в процессе опроса осужденных по вопросу сознания ими общественной опасности в момент совершения посягательства лишь 14% опрошенных ответили на этот вопрос положительно, 4% уклонились от ответа, а 82% отрицали осознание общественной опасности деяния в момент его совершения128; 3) доминирование элементарной установки над осознанными социальными установками129 характерно для так называемых импульсивных преступлений, которые, по данным А. Э. Жалинского и А. А. Герасуна, составляют более трети в структуре общей преступности130.
Подобный взгляд представляется спорным. В процессе осознания фактической стороны деяния неизбежно человек соотносит себя с теми социальными и правовыми требованиями, которые предъявляются к личности и его деянию со стороны общества и государства131. Мы солидарны с высказанным В. А. Якушиным мнением, что «при совершении преступления не только осознается факт того, что что-то совершается, но и отношение через этот факт к другим людям, обществу, его законам, морали, нормам нравственности и правилам человеческого общежития»132. В зависимости от социальной нагруженности факта можно разграничить противоправное и правомерное поведение: пользование автомобиля от угона, убийство от необходимой обороны и т.д. Наличие сознания социальной значимости наряду с осознанием фактических обстоятельств для умысла является обязательным.
Данные опроса, приведенные А. Ф. Зелинским, не могут быть использованы в качестве обоснования существования бессознательных преступлений по трем причинам: 1) значительная часть связана с так называемой нейтрализацией ответственности, то есть стремлением вольно или невольно преуменьшить вину даже в собственных глазах133. Кстати сказать, А. Ф. Зелинский ссылается для обоснования отсутствия сознания общественной опасности на механизмы психологической защиты от нежелательной информации134. Однако он не учитывает, что рационализация, нейтрализация имеют место постфактум135, то есть после совершения преступления, и поэтому к вине не относятся; 2) психология учит различать мотивы, мотивацию действия отличать от их мотивировки. Около половины осужденных легко приводят мотивировку в обоснование, «оправдание» своих действий136;
3) и последнее: слова не всегда бывают искренними, в литературе совершенно правильно отмечается выявленное на эмпирическом материале известное расхождение между вербальными признаниями и подлинными чувствами137.
Психические аспекты поведения могут быть раскрыты только на основании тщательного анализа деятельности человека, для установления вины необходимо исследовать все обстоятельства содеянного, иногда важное значение имеет установление фактов, предшествовавших совершению преступленья или относящихся к посткриминальному поведению. Поэтому вызывает сомнение обоснованность данных, приводимых А. Ф. Зелинским. Р. И. Михеев, проанализировав причины судебных ошибок, сделал вполне аргументированное заключение: нельзя надеяться только на одни показания обвиняемого (подсудимого) о его виновности или невиновности. Так, по изученным автором делам об убийстве свыше 50% осужденных отрицали вину (умысел или неосторожность), хотя только 10% из них оспаривали сам факт нанесения ранения или иных повреждений, приведших к смерти потерпевшего138.
...
