А. М. Лушников

«Экономический анализ права»
и «экономический империализм»
Г. С. Беккер и Р. А. Познер

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 346+330.8+339

ББК 67.0+65.02+65.5

Л87

Автор:

Лушников А. М., доктор юридических наук, доктор исторических наук, профессор, почетный работник сферы профессионального образования Российской Федерации, заведующий кафедрой трудового и финансового права юридического факультета Ярославского государственного университета им. П. Г. Демидова.

В данной монографии рассмотрены такие известные научные и прикладные феномены, как экономический анализ права и его идейная основа – экономический империализм, причем через призму научного наследия их авторов — американцев Г. С. Беккера и Р. А. Познера. Это своеобразное продолжение работ «Правовая и экономическая мысль в ретроспективе (ХVIII – начало ХХ в.): плечи гигантов» и «Дж. М. Кейнс и Ф. А. Хайек: право и экономика (единство и борьба гигантов)».

Однако по содержанию настоящее исследование абсолютно самостоятельно, хотя и является своеобразной составной частью серии книг, посвященных развитию правовой и экономической мысли. Книга написана в жанре интеллектуальной истории, тем более что ее персонажи представляют богатую палитру красок для дискуссий о взаимодействии права и экономики.

В соответствии с этим существенное место отведено обстоятельствам биографии названных персонажей, которые повлияли на формирование их социальных доктрин, особенно взглядов на взаимодействие права и экономики. В фокусе внимания оказались судьба публикаций данных ученых в России, их оценка российскими коллегами и воздействие на научные и политические процессы в нашей стране.

Монография предназначена для юристов и экономистов, а также философов, социологов, политологов, всех интересующихся проблемами взаимодействия права и экономики.

УДК 346+330.8+339

ББК 67.0+65.02+65.5

© Лушников А. М., 2024

© ООО «Проспект», 2024

ВВЕДЕНИЕ

Данная монография является продолжением наших предыдущих исследований1, охватывающих период с ХVIII до ХХ в. В них уже был дан обзор использованной литературы, пояснено, кто такие в контексте данной книги гиганты и почему их «плечи» так важны и в настоящее время. К числу таких гигантов можно отнести Г. С. Беккера и Р. А. Познера.

Это позволяет нам ограничиться только кратким введением. Первоначально работа о взаимодействии правовой и экономической мысли задумывалась как одна книга. Однако уже в процессе ее подготовки мы столкнулись с практически неразрешимым противоречием между объемом материала и попыткой уместить его в рамках одного издания. Такое противоречие привело к необходимости разделить, по сути, одну книгу на несколько частей с учетом, прежде всего, хронологического и содержательного признаков. Напомним, что уже названные и опубликованные исследования имели следующее оглавление.

Правовая и экономическая мысль в ретроспективе (ХVIII — начало ХХ в.): плечи гигантов

Глава 1. Гиганты: кто они и почему история имеет значение

Глава 2. Классики (А. Смит и К. Маркс)

Глава 3. Утилитаристы (И. Бентам и Дж. С. Милль)

Глава 4. Идеологи социальных реформ (А. Вагнер и Б. Вебб, С. Вебб)

Глава 5. В широком контексте (Р. Штаммлер и М. Вебер)

Дж. М. Кейнс и Ф. А. Хайек: право и экономика (единство и борьба гигантов)

Глава 1. Правовая и экономическая мысль в ретроспективе: новая грань интеллектуальной истории

Глава 2. О праве и экономике, единстве и борьбе: взгляд через призму биографий гигантов

Глава 3. Дж. М. Кейнс

Глава 4. Ф. А. Хайек

Далее в наши намерения входило завершение своеобразной трилогии монографией о юристах и экономистах, творчество которых пришлось в основном на ХХ — начало ХХI в. Однако как минимум три причины подвигли нас на выделение отдельного исследования, представленного вниманию читателя. Во-первых, Беккер и Познер сильно выбиваются из ряда других исследователей, т. к. отдавали явный приоритет экономике над правом. Во-вторых, такие феномены, как экономический империализм и экономический анализ права, неразрывно связанные с именами названных ученых, находящиеся и сейчас в фокусе научных дискуссий, нуждаются в специальном рассмотрении, но в связи с личностью их творцов. В-третьих, объем единой книги оказался бы слишком большим и жанрово разнородным.

Однако предлагаемая вниманию читателя монография генетически связана с предыдущими и в какой-то степени является их продолжением. При этом по содержанию она абсолютно самостоятельна и имеет следующую структуру.

Введение

Глава 1. «Экономический империализм»: что это и как его понимать

Глава 2. Г. С. Беккер: главный «экономический империалист»

Глава 3. «Экономический анализ права»: методологические и содержательные аспекты

Глава 4. Р. А. Познер: идеолог «экономического анализа права»

В этой связи четвертая часть нашего своеобразного цикла планируется следующего содержания:

В поисках гармонии права и экономики: новые гиганты (ХХ — начало ХХI в.)

Глава 1. Институционалисты (Дж. Р. Коммонс и Дж. К. Гэлбрейт)

Глава 2. Недопонятые (А. С. Пигу и Й. А. Шумпетер)

Глава 3. Право и экономика: игра на равных (Р. Г. Коуз и Г. Калабрези)

Глава 4. В поисках справедливости (А. К. Сен и Дж. Ю. Стиглиц)

Таким образом, настоящее исследование мыслится как третья часть заявленной серии, объединенной единым замыслом, но каждая из составных частей которой самостоятельна по содержанию. Это позволяет нам в данном случае не повторить вступительных положений к предыдущему изданию относительно важности ретроспективного взгляда на взаимодействие правовой и экономической мысли. При этом акцент будет сделан не просто на том, что «история имеет значение», а на важности именно интеллектуальной истории, или «истории идей». Данный подход принципиально важен для изучения предложенного нами междисциплинарного взаимодействия. Еще раз подчеркнем, что данная работа посвящена развитию во взаимодействии правовой и экономической мысли2, а по жанру данные книги можно отнести к интеллектуальной истории3.

Пожалуй, эти два ученых (Беккер и Познер) в научном плане из всех персонажей наших предшествующих и последующей книг были идейно наиболее близки друг другу. Кроме того, экономический империализм, связанный с именем Г. Беккера, и экономический анализ права, который обоснованно ассоциируется с именем Р. Познера, во многом соотносятся как причина и следствие или как минимум в качестве предпосылки и явления. Оба исследователя неразрывно связаны с чикагской школой экономики, причем они являются ее типичными и в интересующем нас аспекте наиболее яркими представителями. Да и по большинству интересующих нас проблем они выражали редкое единомыслие. В этой связи совсем не случайно с 2004 по 2014 г. они совместно участвовали в самом цитируемом профессиональными экономистами блоге Беккера — Познера, выступая с острыми аналитическими комментариями по текущей экономической ситуации.

Сразу уточним, что мы не будем давать оценку их вклада в экономическую науку, тем более что в профильные рейтинги типа «100 великих» они попадают достаточно часто4. Однако именно односторонний подход Беккера и Познера к взаимодействию права и экономики отпугнул немало профессиональных юристов от научных исследований на стыке данных наук. В этой связи вполне закономерно, что вне США, в том числе в России, эти действительно крупные ученые известны профессиональным юристам в недостаточной степени. Если в отношении Познера с начала ХХI в. в плане интереса российских юристов произошли некоторые положительные подвижки, то Беккер остается почти неизвестной фигурой. К сожалению, у юристов, представляющих романо-германскую правовую семью, в том числе отечественных, для этого есть очень веские причины.

Публикации, посвященные Беккеру, готовят в основном только отечественные экономисты5. Редкое исключение со стороны юристов лишь подтверждает правило, причем Беккера по непонятной причине еще и назвали юристом6. Перевод исследований американца осуществлялся в основном только в 90-е гг. ХХ — первые годы ХХI в.7, когда под «соусом» экономического империализма предпринималась попытка переформатировать всю общественную жизнь нашей страны. Да и на Западе при внешне уважительном отношении большинство экономистов относятся к его «империалистическому» наследию осторожно, называя его «спорным», а наиболее комплементарен тот же Р. Познер8. Более подробный разговор об этом впереди.

Прежде чем перейти непосредственно к рассмотрению научного наследия названных ученых, стоит обратиться к такой спорной и неоднозначной конструкции, как экономический империализм, тем более что его «отцом» является именно Г. Беккер, а наиболее горячим сторонником и интерпретатором в сфере взаимодействия с правом — Р. Познер.

1. «ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ИМПЕРИАЛИЗМ»: ЧТО ЭТО И КАК ЕГО ПОНИМАТЬ

Начнем с того, что в советский период, да и в настоящее время, термин «империализм» имел и зачастую имеет сугубо отрицательную коннотацию (в духе «империализм — враг прогресса», «звериный оскал империализма», «империалистическая политика», «происки империализма» и др.). Действительно, мало кто хочет прослыть империалистом. Очевидно, что в любом смысле империализм предполагает захват имперским центром (метрополией) колониальных окраин (т. е. собственно колоний), которые центр подчиняет себе, эксплуатирует и заставляет жить по своим законам. Опять же, перефразируя известную работу классика, можно отметить, что экономический анализ права является высшей стадией экономического империализма.

В самом общем смысле экономический империализм — направление научных исследований, связанных с попытками распространить законы и иные основные положения неоклассической экономической теории и отчасти неоинституционализма на сферы общественных отношений, не связанных с экономикой (т. е. экономический подход ко всем социальным вопросам без исключения).

Некоторые основания для такого подхода дало определение экономики, данное известным британским экономистом Л. Роббинсом (1898—1984), которое стало результатом осмысления маржиналистской революции последней трети ХIХ в. Ученый в своей известной книге 1932 г. «Очерк о природе и значении экономической науки» (неоднократно переиздавалась) утверждал, что современная ему экономическая наука является «наукой, изучающей человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различное употребление»9. Процесса выбора целей Роббинс не касался, как и его последователи. Подчеркнем, что такое определение стало результатом изучения не реального поведения человека, а именно маржиналистской экономической теории.

Между тем классическое определение предмета экономической науки, с которым согласятся практически все юристы, связано с изучением общественных отношений, обусловленных производством товаров и оказанием услуг, а также их оборотом, использованием и потреблением. Для примера сошлемся на мнение нобелевских лауреатов по экономике П. Самуэльсона (1915—2009) и В. Нордхауса (р. 1941): «Экономика — это наука, изучающая то, каким образом общество использует ограниченные ресурсы для производства полезных товаров и распределяет эти товары между людьми»10.

Роббинс четко обозначил переход от материального к формальному определению, когда был назван только подход к исследованию экономики, а что такое сама экономика, оказывалось вообще непонятным. Так, определив главными признаками экономических явлений выбор, соизмерение заданных целей и ограниченных ресурсов их достижения, причем независимо от того, в какой сфере деятельности этот выбор осуществляется, британец просто вывел за скобки все собственно экономическое. Этим была заложена определенная идеологическая основа для возникновения экономического империализма, и такое определение приняли практически все экономисты-неоклассики. Примечательно, что сам Роббинс не был законченным формалистом, не относился к сторонникам строго индивидуального выбора (как и излишней математизации) и не являлся противником участия государства в управлении экономикой (и сам долгое время работал в государственных органах), некоторое время испытывал симпатии к кейнсианству и проявлял постоянный интерес к истории экономики.

Однако даже селективность в изучении истории экономической мысли во многом предопределила выведенное Роббинсом определение экономики. Достаточно сказать, что в своих известных лекциях, прочитанных в Лондонской школе экономики и политических наук в 1979—1981 гг., он современный ему экономический анализ свел преимущественно к маржиналистской революции с небольшим вкраплением учений других неоклассиков, близких к маржинализму11. Вне его внимания остались кейнсианство, институционализм, новая австрийская школа (и учение его друга, но не всегда единомышленника Ф. Хайека), научное наследие Й. Шумпетера, А. Пигу и многое другое. Возможно, он не хотел касаться научного наследия продолжавших на тот момент свою деятельность ученых (как того же Хайека или Дж. К. Гэлбрейта), однако большинства представителей вышеназванных направлений не было в живых уже в середине ХХ в. Да и единственный американец-герой его книги, И. Фишер (1867—1947), был в не меньшей степени его современником.

Тем не менее никаких далеко идущих экономико-империалистических выводов Роббинс не делал и в соседние с экономикой научные сферы не вторгался. Естественно, что многие экономисты других направлений такого узкого и формального определения не приняли, так же как и почти все представители гуманитарных наук, но «экономический джин» был выпущен из кувшина. Это не отрицает того, что сама по себе ограниченность ресурсов и возможность альтернативного выбора между ними признается не только экономистами, но практически всеми гуманитариями, однако с разными акцентами и выводами.

Ключевыми понятиями экономического империализма являются: 1) редкость ресурсов; 2) их цена; 3) альтернативные издержки их приобретения или утраты субъектом (и рациональный выбор между ними); 4) выгоды от этого. Следовательно, и главный постулат заключается в том, что человек при ограниченности ресурсов и наличии альтернативы выбирает между выгодами и издержками, наслаждением и болью, ориентируясь на свою максимальную выгоду, выраженную в ценах благ, выбирает выгоду и наслаждение. Однако и главный вывод такого подхода достаточно банальный и несколько странный: человек выбирает то, что он выбирает, поскольку он выбирает, а цели выбора считаются заданными автоматически. При этом объяснить, что он выберет в будущем, и даже почему он это выбрал в прошлом, в рамках империализма трудно, а чаще всего просто невозможно. Процесс выбора остается своеобразным «черным ящиком», но можно объяснить только, как человек выбирает (естественно, выбирает выгоду и избегает издержек, выбирает наслаждение и избегает боли и др.), что возможно и без излишней оригинальности.

Подчеркнем, что никаких исследований на стыке общественных наук экономический империализм не предполагает. Речь идет о механическом присоединении к экономической теории смежных общественных дисциплин на основе их охвата максимизирующим неоклассическим подходом. Это касается, прежде всего, правоведения, истории, антропологии, демографии, социологии, политологии, а также многообразных проблем семьи, религии, здоровья, в отдельных случаях даже музыки, физиологии, коллективной психологии, секса и др. Именно в духе империализма человек превратился в человеческий капитал, о чем мы будем писать далее. По смыслу предела распространению экономического империализма нет, и, возможно, он скоро доберется и до неживой природы. В этой связи мы настаиваем на строгом разделении междисциплинарного научного направления и учебной дисциплины «Право и экономика» и сугубо экономического научного направления и учебной дисциплины «Экономический анализ права», который основан именно на экономическом империализме. Об этом мы неоднократно писали ранее12, вспомним и в дальнейшем.

Расцвет экономического империализма пришелся на 70—80-е гг. ХХ в., когда такой подход казался необычным, свежим и интересным. Он совпал с подъемом авторитета неоклассики в экономических науках, с началом кризиса идеологии социального государства, проведением политики «рейганомики» и «тэтчеризма» в США и Великобритании. Это объясняется и субъективным фактором: обаятельный и настойчивый Беккер постоянно импровизировал, расширял сферу империалистических захватов, вел грамотную полемику с оппонентами. Однако уже в конце 90-х гг. стала очевидна условность и даже в отдельных случаях комичность данного подхода. В России с начала ХХI в. его поддерживало, даже с оговорками, относительно ограниченное число экономистов13, а многие из них, причем во всем мире, относятся к нему достаточно критично14.

Так, норвежец А. Сандмо (р. 1938), приветствуя междисциплинарные исследования, назвал односторонний экономический империализм очевидно противоречивым и проблемным, опирающимся на слишком узкие и нереалистические основания, узкий фокус исследования, базирующимся на простых экономических моделях15. Здравомыслящие экономисты понимают, что вторжение их коллег в несвойственные их науке сферы имеет более чем сомнительную ценность и отрицательно отражается на репутации экономической науки, особенно среди представителей других общественных наук. В этой связи характерно, что во многих обобщающих работах по истории экономической мысли об экономическом империализме либо вообще не упоминается16, либо упоминается вскользь (их большинство).

Из представителей других неэкономических гуманитарных дисциплин к нему более благожелательно относятся только некоторые политологи (в духе «политических рынков»). Другие гуманита­рии17, включая юристов, оценивают империализм достаточно критично и даже с нескрываемой иронией. В силу названных причин весьма распространенной оценкой выводов империалистов в отношении неэкономических социальных феноменов является их определение как «либо банальных, либо смешных». Аналогично можно оценить и многие выводы экономических аналитиков права (базирующиеся на экономическом империализме) в отношении юриспруденции. Тем более странно звучат отдельные утверждения экономистов о том, что в социальных науках «…„экономические империалисты“ активно теснят представителей дисциплин, в которые они вторглись»18. Остается сожалеть, что представители других дисциплин про это «теснение» даже не догадываются. Кроме того, с начала 10-х гг. ХХI в. дискуссии на сей счет поутихли, причем даже сторонники экономического анализа права предпочитают не акцентироваться на своих «империалистических» наклонностях.

На наш взгляд, первоначальное широкое распространение экономического империализма вполне можно понять. Традиционные для экономики проблемы спроса и предложения, производства, обмена, потребления и распределения материальных благ дают ограниченное поле для исследований. Неслучайно столь многочисленны притчи, шутки и анекдоты с триадой «попугай, спрос и предложение». Некоторые из них утверждают, что если попугая научить говорить слова «спрос» и «предложение», то его можно считать экономистом, а другие — что этого все-таки мало. И тут происходит расширение предмета исследований практически до беспредельности. Про увеличение количества и размеров грантов, новые творческие коллективы и учебные подразделения с соответствующими предметами можно даже не говорить. Однако вне экономической науки значение империализма оказалось более чем скромным.

Тем не менее это не снимает вопрос о рассмотрении различных аспектов экономического империализма, приемлемости его положений для изучения взаимодействия права и экономики. Начнем с того, что в научной литературе встречается выделение двух его направлений: 1) чикагская микроэкономическая школа (Г. Беккер и др.); 2) неоинституциональная экономика (Г. Коуз, Д. Норт, О. Уильямсон и др.)19. В интересующем нас контексте мы будем рассматривать преимущественно первое направление по следующим причинам. Только Г. Беккер и его сторонники были в своем «империализме» последовательны в утверждении доминирования именно экономических подходов ко всем явлениям общественной жизни (в том числе к праву), причем только они настаивали на полной рациональности человека экономического. Напротив, Г. Коуз (о нем в следующей книге) только эпизодически и в некоторых ранних работах пересекался с империализмом, был противником концепции полной рациональности и даже в целом «человека экономического», а затем стал скорее представителем направления «Право и экономика» и последовательным критиком чикагского экономического империализма. Отчасти похожая эволюция произошла и с Д. Нортом (1920—2015). Общепризнанный лидер неоинституционалистов и нобелиат по экономике О. Уильямсон (р. 1932) прямо склонялся к модели человека с ограниченной рациональностью, которая близка к концепции рациональности, принятой в других социальных науках, включая правоведение. Он констатировал, что поведение индивида во многом зависит не только от личного выбора, но и от институтов, сформировавшихся в конкретном обществе, хотя и сами институты подвержены эволюционному отбору20. Более подробно об этом мы скажем далее, а также в следующей книге.

Подлинный отец-основатель рассматриваемого направления экономической мысли Беккер утверждал, что экономика отличается от других наук не предметом, а именно подходом (который является всеобъемлющим) к изучению предмета, в качестве которого может выступить любое человеческое поведение, в том числе вообще формально не связанное с экономикой. Именно Беккер сформулировал исследовательскую программу, в которой аппарат неоклассической теории, основанный на предположении о:

1) максимизации рационального поведения в широком смысле;

2) стабильности предпочтений к основополагающим объектам выбора;

3) рынках как координаторах деятельности во всех сферах, рассматривается как всеобъемлющие рамки для всех общественных наук. За точку отсчета бралось наличие у каждого ограниченных средств и конкурирующих целей с последующим достижением состояния равновесия21.

Общее равновесие, причем не только в экономической сфере, для Беккера было не просто потенциально возможным, но и реальностью, а для его достижения требовались следующие условия: 1) все заинтересованные субъекты обладают всей полнотой информации; 2) совершенная конкуренция (при которой никто не может влиять на цены [в том числе монополии и олигополии]); 3) нулевые издержки мобильности ресурсов; 4) отсутствие внешних эффектов и внешних издержек (экстерналий). От себя добавим: для подавляющего большинства ученых-гуманитариев (и даже для многих экономистов) очевидно, что такие условия для общего равновесия нигде и никогда не существовали и не будут существовать, а само равновесие — только переходная точка, а не длительное состояние.

Тем не менее производной от констатации всей совокупности этих положений и одновременно их предпосылкой является модель «человека экономического» (или человека рационального), возможность в этой связи точного прогнозирования поведения людей в любых сферах деятельности, выражение этого поведения через числа, формулы, графики, таблицы и др. Отсюда бесчисленные модели поведения людей в конкретных обстоятельствах, всяческие «кривые» (в том числе кривые безразличия) и даже «очень кривые», которые иногда оказываются прямыми и др. С этим связаны и менее ярко выраженные попытки отнести экономику к естественным наукам (у Р. Познера это отражено четко и недвусмысленно), а затем прямо распространить методологию естественных и математических наук на социальные процессы. Кроме того, человек рациональный является крайним эгоистом и материалистом, для которого в прямом смысле нет ничего святого, кроме эгоистического интереса («ничего личного, только бизнес»). Такому подходу сопутствует методологический индивидуализм, согласно которому все анализируемые явления объясняются только как результат целенаправленной деятельности индивидов (причем даже семьи и фирмы рассматриваются как единые индивиды). Очевидно, что эта конструкция зиждется на крайнем редукционизме, упрощении общественной реальности до некоего подобия экономического «театра теней».

От себя добавим: каждое из ключевых положений империализма даже в рамках экономической науки подвергается серьезной критике, а взятые в совокупности они образуют весьма шаткий, фактически «песчаный» фундамент. Рассмотрим их по порядку.

Так, в научной литературе (психология, психиатрия, социология, политология, философия и др.) пишут даже о провале рациональности и огромном влиянии на человеческое поведение психических проявлений и этики, автоматических реакций и алгоритмов. Не менее часто указывается на примитивность чисто экономического подхода и в целом модели человека экономического, на распространенность когнитивных ошибок и проявлений прямо иррационального поведения и др. Примечательно, что и некоторые экономисты, в том числе отечественные, показывают более сложный образ человека в экономической науке (человека экономического), подчеркивая его эволюцию и противоречивость22. Особо стоит выделить в этой части исследования В. С. Автономова (р. 1955)23. Для него место обитания человека экономического — прежде всего, труды экономистов-теоретиков, а отношение между человеком экономическим и реальным человеком, участвующим в общественной жизни — это даже не отношение между теорией и практикой, а между предпосылками теории и практикой. Однако для многих экономистов недавнего прошлого (в том числе Беккера и особенно Познера), да и некоторых современных неоклассиков, человек экономический был и остается «действующей моделью» и «опытным образцом» конкретного человека, на основе чего они и основывают свои практические выводы. Но даже если это только предпосылка теории, то построенные на них конструкции могут стать весьма дефективными. Оговоримся, что нас интересует, прежде всего, взаимодействие права и экономики, и в данном ракурсе мы будем обращать внимание именно на эти аспекты экономического империализма и его проявлений.

Традиционно первая модель человека для экономической науки связывается с творчеством А. Смита, а ее развитие — с научным наследием И. Бентама, Дж. С. Милля, К. Маркса, А. Вагнера, М. Вебер, Дж. М. Кейнса, Ф. А. Хайека (о них говорилось в наших предшествующих книгах), что позволяет нам в дальнейшем обращаться преимущественно к современному срезу указанной проблематики.

Стоит сказать и о важной роли психологической науки в осмыслении человеческого поведения. Однако, по верному замечанию австрийского мыслителя Й. Шумпетера (1883—1950) (о нем в следующей нашей книге), экономисты никогда не позволяли влиять своим современникам — профессиональным психологам на экономический анализ. Вместо этого они сами формировали те предложения о психологических процессах, которые были для них наиболее удобны24. Утверждение это, может быть, слишком категоричное, но в целом верное, что и будет показано в дальнейшем. Действительно, если экономисты-неоклассики и брали результаты психологических исследований, то только те, которые уже подтверждают предложенные ими теории. Это было не то что откровенная предвзятость (хотя и она иногда имела место), а скорее некая заданная избирательность. Например, экономическая маржиналистская теория связана не с поиском подлинных мотивов поступков покупателей и продавцов, а только с идеалами заведомо гармоничного и равновесного обмена, построенного на крайне абстрактных предпосылках. Такой подход предполагает наличие субъекта-рационалиста и гедониста, который максимизирует предельную полезность, что задается самой маржиналистской теорией. Не лучшим нам представляется и полное игнорирование многими экономистами достижений психологической науки, заменив ее некими аксиоматически заданными свойствами «кривых безразличия». Однако абстрактная логика выбора, по сути, в этом выборе ничего не объясняет, неявно отсылая все к той же рациональной оптимизации и максимизации выгоды. В итоге получается только своеобразное вуалирование образа выбирающего рационалиста-гедониста, как и замена объекта максимизации с материального дохода на некий психический доход. На наш взгляд, в этой части назрела необходимость в формировании новой теории, которая бы согласовывалась с данными психологической науки и других гуманитарных наук.

Первыми шаг в этом направлении сделали психологи, а пионерами исследований о когнитивных искажениях в восприятии человеком внешнего мира и социальных процессов выступили израильтяне Д. Канеман (р. 1934) (лауреат Нобелевской премии по экономике 2002 г.) и А. Тверски (1937—1996). Их поддержали специалисты по поведенческой экономике, юристы и др.25 Вне экономической науки в отношение гуманитарной сферы (в том числе в юридической науке) существование безупречно рационального «человека экономического»26 и прочих экономико-империалистических изысков не допускает почти никто.

Да и сама рациональная модель человеческого поведения первоначально устраивала далеко не всех ведущих экономистов-неоклассиков даже в США. Так, Ф. Найт (1885—1972) еще в 1921 г. отмечал, что в части оценки человеческого поведения он остается «…в очень большой мере приверженцем иррационализма»27. Однако такое заключение ставило под вопрос «вечные» основания экономической науки и вычисляемость человеческих поступков. Тем не менее к началу второй половины прошлого века идеи рыночного фундаментализма и сопутствующего ему рационального выбора все более закреплялись среди экономистов-неоклассиков, однако одновременно началось и их опровержение учеными-обществоведами.

Начнем с точки зрения американского политолога, социолога, психолога, математика, кибернетика и экономиста, лауреата Нобелевской премии по экономике 1978 г. Г. Саймона (1916—2001). Этот ученый-универсал еще в 50-х гг. прошлого века начал обосновывать концепцию «ограниченной рациональности» (в работах «Модели человека» [1956], «Модели ограниченной рациональности человека и другие сюжеты экономической теории» [1982] и др.), которая в корне расходилась с приматом экономической рациональности и теорией рационального выбора28.

Саймон одним из первых четко разделил представление о рациональном поведении на два варианта:

1. Свойственная всем гуманитарным наукам трактовка рационального поведения как разумного (основанного на модели человека разумного), не абсурдного, не глупого, не экстравагантного, не эксцентричного29. В жизни люди ведут себя именно так, что не мешает им совершать ошибки, вести себя непоследовательно, проявлять слабости, не владеть полной информацией, не уметь ее правильно обработать, умышленно избегать в отдельных случаях выбора и поступать, «как все», «присоединяться к большинству» и др.

2. Выведенная экономистами-неоклассиками трактовка рационального поведения как направленного на наиболее экономически эффективный выбор (на базе модели «человека экономического»), основанного на обладании полной информацией и знанием всех возможных альтернатив, свободного от эмоций и переживаний, осуществляемого почти мгновенно и др. Саймон тактично называл его «не лучшим вариантом».

Он убеждал экономистов в том, что их человек экономический с его моделями рационального выбора и максимизации рационального поведения просто не соответствует действительности. Человек, по его мнению, не может быть простым калькулятором счета прибылей и убытков в режиме реального времени, чему есть масса причин. Главные из них: большие затраты на получение и обработку информации об альтернативных возможностях, искажения в оценке полученной информации, незнание возможных последствий такого выбора и всех альтернатив, неопределенность дальнейших перспектив и неверное (или неполное) представление о будущем, сила привычек и стереотипов и др. Смущала Саймона и констатация заданности цели, что делала рациональными только выбор средств ее достижения. Например, если человек решил добровольно расстаться с жизнью (заданная цель), то вполне рационально будет принять яд. В этой связи человек не только не максимизирует выгоду, что не может сделать в принципе, а просто стремится зафиксировать определенный уровень устремлений в соответствии с конкретными обстоятельствами (ниже или выше достигнутых), идет «в потоке» и др. По сути, Саймон предложил заменить концепцию максимизации рационального поведения на концепцию нахождения удовлетворительного результата.

Это напоминает игру в шахматы, когда следующий ход делается не после анализа всех имеющихся вариантов (а их тысячи), а в соответствии с уместным в данном случае паттерном или стратегией игры. В ситуации бесконечного выбора из многих альтернатив с учетом возможного затраченного времени и усилий даже самый рациональный человек может вообще вполне удовлетвориться тем, что имеет.

Все работы Саймона по данной тематике красной нитью пронизывают следующие положения: 1) экономическая теория должна опираться не на вымышленные, а на реальные представления о человеческом поведении; 2) такое представление могут дать только междисциплинарные исследования, в которых экономический подход будет только одним из равноправных на уровне с другими подходами, свойственными иным гуманитарным наукам; 3) экономисты могут изучать только результат, но не процесс выбора, а это не дает больших результатов; 4) любое моделирование, в том числе компьютерное, необходимо, однако оно не дает адекватного представления о человеческом поведении, а только позволяет избежать наиболее грубых и очевидных ошибок.

Г. Саймон одним из первых заострил внимание на курьезном характере применения экономической терминологии к явлениям общественной жизни, напрямую с ней не связанным. Отчасти это объясняется чувством ложного превосходства и даже пренебрежением экономистов к данным других социальных наук, о которых упоминал американец. Например, он отмечал, что если экономическая теория применима при оценке выбора котлет в ресторане, то совершенно не обязательно, что аналогично будут проходить выборы в органы власти или выбор супруга. С явной иронией он приводит слова Г. Беккера, свидетельствующие о распространении теории рационального выбора «на постель». Беккер в 1974 г. в одной из своих статей так описал поведением мужа: «Он будет ночью читать в постели только при условии, если только ценность чтения (с его точки зрения) превышает ценность недосыпа его жены». В связи с этим американский ученый ответил, что предложенная им «ограниченная рациональность» как раз и будет означать «иррациональность» по Беккеру30.

Тактичность Саймона и неполное знакомство с работой Беккера «Трактат о семье», вышедшей только в 1981 г., помешали ужесточить вопрос о постели: а если муж предложит жене вступить в интимные отношения, не может ли для нее перевесить максимизация пользы от сна максимизацию пользы от секса? Да и муж задумается, сравнивая максимизацию пользы от реализации своего предложения с максимизацией пользы написать за это время научную статью, почитать книгу или посмотреть фильм. Саймон не считал нужным привитие хорошего вкуса к музыке с юных лет именовать «максимизацией пользы от музыки». Естественно, женитьбу на любимой, к тому же симпатичной и хозяйственной девушке весьма странно именовать «максимизацией пользы от брака». В этой связи непредвзятого читателя могут смутить размышления в терминах рынка (например, невест, судебных решений, сексуальных преступлений), ресурсов (например, красоты, детей, здоровья, образования), капитала (например, человеческого, культурного), издержек (времени, нервов) при исследовании проблем семьи, права, демографии и др.

На проблему рациональности и рационального выбора, но со стороны психологии, посмотрел другой американский ученый — Б. Шварц (р. 1946). Основные его работы вышли уже в начале ХХI в.31 на стыке психологии, экономики и маркетинга. Исследователь констатировал, что неумеренное увеличение богатства выбора чаще всего не улучшает его качества и не увеличивает степень свободы, притом что уменьшает психологическую удовлетворенность выбирающего, а понятие «обычный товар» просто перестало существовать. Расширяющийся процесс выбора порой из многих сотен и даже тысяч вариантов не продвинул нас вперед, а отбросил назад. Бесконечный выбор просто сбивает с ног, приводя нередко к решениям просто прибегнуть к услугам старого поставщика, присоединиться к большинству, довериться интуиции, лишь бы не бесконечно анализировать различные предложения. По его мнению, «чувствительность человеческого разума к ошибкам» делает слишком низкой вероятность принятия лучшего для вас решения. При этом чем шире спектр решений, тем больше человек рискует в случае его неверности. Следовательно, расширение выбора делает риск ошибки большим, а не уменьшает. В итоге рациональнее выбрать «вполне приемлемое», чем «самое лучшее». Стремящихся к первому он назвал «удовлетворенцами» (и себя относил к их числу), а вторых — «максималистами».

«Удовлетворенцы» (аналог «людей разумных») могут вполне довольствоваться тем, что имеют, и даже не задумываются о существовании лучших вариантов. У них есть свои потребности и стандарты, которым надо соответствовать, но отсутствует идеологическая потребность получить лучшее. В целом это люди именно разумные, с ограниченной рациональностью, но далекие от потребности все максимизировать. Напротив, «максималисты» не остановятся в своем выборе, пока не получат «все самое лучшее». По смыслу это как раз беккеровские «максимизаторы выгоды» (хоть в каком смысле), готовые выдержать десять дегустаций, пятнадцать примерок, сменить двадцать партнеров и др. Вывод Шварца получился несколько парадоксальным: объективно «максималисты» могут принимать более правильные решения, а вот субъективно — нет. Следовательно, относительное улучшение вероятно (выбор более высокооплачиваемой работы, более статусного супруга и др.), но субъективно это не делает человека более удовлетворенным. Необходимость постоянно выбирать может привести к существенным психологическим потерям, к жесткой самокритике при неудаче. В целом «максималисты» (как и прочие «максимизаторы») чувствуют себя менее счастливыми, проявляют меньше оптимизма, более склонны к депрессии, чем «удовлетворенцы».

Шварц резонно отметил, что реальное удовлетворение от жизни приносит не возрастание дохода на душу населения, а отношения в семье и с друзьями, притом что тесные семейные связи по определению не расширяют, а заужают наш выбор. Так, брак ограничивает нас в романтических и сексуальных отношениях, любовь к членам семьи — в распоряжении своим временем и денежными средствами и др., а время, потраченное на выбор, можно более плодотворно потратить на бесценные социальные отношения. С учетом того, что всегда и практически для всех существует потенциально лучший выбор для сравнения («восходящее сравнение», например, почему я не богат, как Билл Гейтс, не «накачан», как молодой Арнольд Шварценеггер, не имею столько костюмов, как Ф. Киркоров), это может вести к стрессу и заниженной самооценке.

В том же духе и опять же со стороны психологической науки критику продолжил американский экономист Р. Талер (р. 1945) — нобелиат по экономике за 2017 г. Он поставил под сомнение полную рациональность людей и их нацеленность на максимизацию рационального выбора. Ученый неоднократно подчеркивал, что для многих экономистов в этой части характерно ослепление теорией, а это одно из ее ярких проявлений. Отдавший преподаванию на экономических факультетах университетов более сорока лет Р. Талер отметил: «Экономическое образование, которое получают нынешние студенты, дает огромные знания в области поведения рационала, но при этом в жертву приносятся интуитивные знания о человеческой натуре и социальных взаимодействиях. Выпускники экономических факультетов перестали понимать, что живут в мире, заселенном просто людьми»32. Под «рационалами» имеются в виду субъекты, соответствующие модели максимизации рационального поведения, а под «людьми», собственно, реальные люди. Американский экономист в своих исследованиях приводит десятки примеров, когда студенты-экономисты и его коллеги совершенно по-разному выбирали модель поведения по сравнению с простыми людьми в одинаковых ситуациях, причем дело доходило до диаметральной противоположности.

Ради справедливости скажем, что часть экономистов, относящихся к числу неоклассиков, не были, мягко говоря, большими энтузиастами рационального выбора и ранее. Так, американский экономист и нобелевский лауреат (1972 г.) К. Эрроу (1921—2017) еще в 70-хх гг. прошлого века писал о «слабости» гипотезы о рациональности, что она в принципе не является «обязательной для экономической теории». Более того, он утверждал, что все сложнее находить «простую, основанную на рациональности модель, которая бы объясняла данные о сбережениях, богатстве и наследовании»33.

Другой экономист-неоклассик и также нобелиат по экономике британец Р. Коуз (1910—2013) (персонаж нашей следующей книги) с долей иронии писал: «Насколько я понимаю, по мнению Беккера и Познера, решительным преимуществом, которым обладают экономисты в решении социальных проблем, является их теория или подход к человеческому поведению, трактовка человека как рационального максимизатора полезности. Поскольку в экономической системе действуют те же самые люди, что и в правовой или политической системе, то можно ожидать, что их поведение будет в широком смысле похожим. Но отсюда не следует, что подход, развитый для объяснения поведения в экономической системе, будет столь же успешен в других общественных науках. В этих разных сферах человек стремится достичь неодинаковых целей, и особенно отличаются институциональные рамки, в которых делается выбор. Мне кажется вероятным, что приобретение способности различать и принимать эти цели институционных рамок (как, например, в действительности функционирует политическая и правовая система) потребует специального знания, которое вряд ли будет получено теми, кто работает в какой-то иной дисциплине. Более того, теория, пригодная для анализа одной из этих социальных систем, потребует, вероятно, включения характеристик, затрагивающих важные специфические взаимоотношения этой системы»34. В этой связи Р. Коуз не может быть отнесен ни к сторонникам экономического империализма, ни к сторонникам экономического анализа права.

Подчеркнем, что рациональный выбор слабо объясняет даже экономическое поведение человека, а о рациональности во внеэкономической сфере рассуждать еще более сомнительно. Так, даже в области международных экономических отношений данный подход представлялся многим ученым неприемлемым. Например, британка С. Стрендж (1923—1998) — одна из пионеров в исследовании международной политической экономии — крайне критично относилась к попытке превратить эффективность в создании богатств, максимизацию выгод и минимизацию затрат в главный критерий эффективности внешней политики. Для нее это странное «подражание экономистам», ошибочная позиция, путь в тупик. Стрендж вывела на первый план взаимодействие экономистов с историками, социологами, демографами, географами, психологами и многими другими специалистами. Она не без основания утверждала, что ученые-международники, слепо подражающие экономистам-неоклассикам (по ее терминологии «имитаторам»), вскоре будут забыты, а возрастет значение исследований, демонстрирующих сложность структурных и иных факторов, не укладывающихся в какие-либо концепции рациональности. Ориентиром в этом аспекте служат труды Ф. Броделя, К. Поланьи и др.35

Хотелось бы быть правильно понятыми: мы не отрицаем того, что люди как в экономической, так и в любой другой сфере общественной жизни часто и даже, возможно, в большинстве случаев ведут себя рационально. Так, зимой они одеваются тепло, а летом, наоборот, предпочитают пить кефир, а не бензин, перчатки надевают на руки, а туфли — на ноги (а не наоборот) и т. д. Другой вопрос, что даже при покупке вещей или продуктов мы можем допустить сущую глупость под влиянием ошибочной информации, навязчивой рекламы, чувства голода, подражая кому-либо и др.

Во внеэкономической сфере, например при выборе друзей, супруга, определения хобби, места учебы и др., мы охотно поддаемся эмоциям, что нормально, а экономические соображения и рациональность, если и играют в этом какую-либо роль, то далеко не всегда определяющую. Вечный пример из «Экономикс» — как студент считает, сколько денег он бы заработал, если бы не учился в вузе, а работал разносчиком еды, — реальному студенту, в крайнем случае современному российскому, может даже не прийти на ум. Естественно, это не помешает такому студенту при недостатке средств на обучение устроиться на работу официантом или тем же разносчиком еды.

Повторимся, представлять себе человека в виде вычислительной машины, ежесекундно сравнивающей свои затраты (времени, сил, денег и др.) и полученные результаты (в виде материальной выгоды, новых связей, покровителей и др.) — крайнее упрощение. К тому же в некоторых случаях затраты и результаты просто несопоставимы. Как и с чем соизмерить удовольствие от любви или радость общения с близкими, созерцание памятников истории и культуры, отдых на природе и др.? Именно модель человека как машинообразного устройства, сравнивающего в режиме реального времени затраты и выгоды от всего и вся, — тупик экономического империализма.

Беккер, Познер и их последователи понимали всю условность их экономического подхода ко всему, даже соглашались с этим, но странным образом считали, что он оправдан «в конечном итоге», «как бы» и даже «в широком смысле». Это напоминает ситуацию, когда всю

...